Текст книги "Опимия"

Но Фабий не сдвинулся с места ни в этот день, ни в последующие, хотя Ганнибал верхом приближался к лагерю и вызывал римского полководца на поединок.

Два-три первых дня в римском лагере царило спокойствие, и все послушно ждали приказаний диктатора. Однако назойливость нумидийцев росла, они швыряли дротики почти от самого оборонительного вала римлян, и карфагенские провокации становились все кровавее, солдаты начали роптать и с неприязнью относиться к тому инертному и пассивному ожиданию, на которое осуждала их тактика полководца, которую они уже стали называть чрезмерной осторожностью.

Ганнибал понял, что римляне наконец-то нашли военачальника, способного противостоять ему, и в какой-то степени даже обрадовался, думая, что покроет себя большей славой, если победит опытного и выдающегося вождя. Но отчасти он был недоволен, понимая, что осторожность, пришедшая наконец-то на смену порыву, намного затрудняет разгром римлян.

Стало очевидно, что Фабий не собирается покидать лагерь, а высылая за укрепления римских воинов, делает это осторожно и осмотрительно, не разрешая выходить за вал маленьким отрядам, а отправляя лишь крупные и хорошо организованные подразделения. Убедившись в этом, Ганнибал после семи или восьми дней передышки неожиданно свернул лагерь и направился в Самний, куда пришел через два дня и принялся жечь, грабить, разрушать дома, селения, нивы и виноградники, надеясь вынудить Фабия дать сражение.

Однако Фабий, осторожно следуя за Ганнибалом на расстоянии одного дневного перехода, всегда ставил лагерь невдалеке от карфагенского, и обязательно на возвышенностях, и постоянно оставался только свидетелем разрушений, учиняемых неприятелем.

Ганнибал разграбил город Беневент, римскую колонию, а Фабий оставался невозмутимым; карфагенянин штурмом взял город Телезию и отдал его в руки солдатни, Фабий оставался невозмутимым; африканец ворвался в плодородную, ласковую, счастливую Кампанию, оставляя за собой кровь и разрушения, Фабий оставался невозмутимым.

За двадцать дней Фабий, часто сам выходивший во главе своих летучих отрядов, которые он всегда формировал преимущественно из кавалерии, четыре или пять раз ввязывался в стычки с карфагенянами, причем в местах и в условиях, благоприятных для него и неблагоприятных для врага. Верх в этих мелких стычках всегда одерживали римляне; они даже убили сто двадцать три нумидийца, а своих потеряли всего тридцать семь человек. В плен были взяты две сотни галлов; собственные же потери были крайне незначительными. И наконец у карфагенских грабителей была отбита захваченная ими добыча.

Но эти выигрыши, эти малюсенькие победы не уменьшали, а, наоборот, увеличивали недовольство в римском лагере, где чрезмерную осторожность диктатора начинали называть апатией, ленью, непригодностью; насмешки над диктатором сначала произносили чуть слышно, потом шептали вполголоса и наконец стали говорить так громко и повсеместно, что они непременно должны были дойти до самого Фабия.

Но Фабий оставался невозмутимым и верным своей выжидательной тактике.

Однако Марк Минуций Руф, начальник конницы, думал не так. Он был человеком, наделенным безудержной храбростью и необыкновенной силой, правда, его умственные способности были довольно ограниченными.

По происхождению он был плебеем; выросший среди лагерной и военной жизни, в неистовстве храбрых деяний, он собственной отвагой и старанием, медленно-медленно, от одного чина к другому, добрался до высших должностей и был в конце концов поставлен консулом в 532 году, то есть за пять лет до начала нашей истории, вместе с патрицием Публием Корнелием Сципионом Азиной; вместе с ним он успешно воевал на суше и на море с истриями, которые, захватив множество трирем, с невероятной дерзостью пиратствовали на Адриатике и в Ионическом море, нанося большой ущерб Риму.

Став сенатором, Минуций Руф отличался на заседаниях молчаливостью. Фабий Максим был педантом в соблюдении обычаев и законов и, когда пришла пора избрать начальника конницы, остановил свой выбор на плебее, чтобы все военные дела оказались в руках патриция и плебея. Среди последних, известных опытностью и укоренившейся привычкой к военной дисциплине, он считал уместным выбрать Минуция Руфа, который из-за своей стойкости и суровости пользовался славой человека, наводящего на врагов страх.

И, похоже, это был единственый просчет Фабия в его планах на шесть месяцев диктатуры, хотя во всем остальном любая мелочь шла в соответствии с его задумками, его основательными соображениями, предвидениями.

Однако то ли консульское достоинство, которого вопреки ожиданиям добился Минуций, зажгло его запоздалые мечты, то ли он в самом деле считал своим недалеким умом, что пришло время дать бой Ганнибалу, то ли от жажды громкой славы у него зашумело в голове и побудило стремиться к триумфу, но перед бесстрастием диктатора даже Минуций принялся выступать против него, называя полководца медлительным и неспособным, делая это вначале довольно нерешительно, а потом говоря открыто и в полный голос.

Последние переходы Ганнибал делал так быстро, что римляне совсем потеряли его из виду.

В лагере Фабия это обстоятельство только усилило кривотолки: все, мол, было сделано для того, чтобы Ганнибал ушел от них. Упущен благоприятный случай сразиться с врагом и победить его. А теперь неприятель, оторвавшись от римских легионов, мог бы предать огню и мечу самые лучшие итальянские земли или приблизиться к побережью и, переправившись через пролив, очистить от римлян Сицилию.

Об этом говорили вслух, но Фабий, делая вид, что не слышит эти речи, которые, естественно, умолкали, едва появлялся диктатор, приказывал свертывать лагерь и длинными переходами устремляться по следам Ганнибала, за продвижением которого издали следили римские разведчики.

Карфагенянин, фактически вдохновленный некоторыми кампанскими всадниками, плененными им в битве на Тразименском озере и по соображениям политическим, стоящим куда выше восхвалений, освободив их, решил направиться к Капуе. Освобожденные уверили Ганнибала, что этот город, издавна ревнуя Рим и враждуя с ним, не будет отчаянно защищаться, и овладеть им не составит никакого труда. Ганнибал попросил проводника отвести его в окрестности Казина, потому что понимал: займи он этот проход, римляне не смогут оказать помощь союзной Кампании.

Но то ли проводник плохо понял просьбу Ганнибала, то ли на самом деле захотел обмануть его, но он вывел карфагенского вождя совсем в другое место – в окрестности Казилина, то есть к устью Вултурна, к болотистым низинам, подходящим почти к самому морю. Ганнибал, разгневанный ошибкой проводника, может быть, и невольной, приказал высечь его розгами и распять на кресте, а потом послал Магарбала, командующего карфагенской кавалерией, грабить фалернские земли.

Магарбал со своими нумидийцами промчался до Синуэссы, грабя и опустошая эти плодороднейшие края. Великий ужас распространился по всей Кампании, а людская молва, преумножая злодеяния в сотни раз, разносила жуткие истории о грабежах и убийствах до стен Неаполя, Помпей, Капуи.

В это время Фабий Максим занял холмы у подножия Массики, откуда увидел лагерь Ганнибала на Вултурне и зарева на огромном пространстве фалернских и синуэсских полей.

Последние переходы, сделанные Фабием в быстром темпе, способствовали умиротворению недовольства в легионах. На этот раз, настигнув Ганнибала, солдаты хотели сражаться и одержать блестящую победу, захватить добычу и получить почести триумфаторов.

Так думали все, но Фабий, заняв великолепную позицию на горе Массике, поставил там лагерь и ни в этот день, ни в последующие не решился напасть на неприятеля.

На этот раз неспособность и апатия Фабия были сурово осуждены войском; его прямо называли трусом.

Фабий, однако, чутьем великого полководца понимал, что Ганнибал, сбившись, верно, с дороги, оказался в сетях, которые долго расставлял на него римлянин. Фабий почти мгновенно понял, что, прикрыв проходы среди холмов, которые могли вывести врага в Латий или Кампанию, он поставит в крайне тяжелое положение карфагенян, оказавшихся посреди нездоровой, болотистой местности зажатыми между римскими легионами и морем. Фабий приказал небольшим гарнизонам занять гору Калликула и городок Казилин, а сам, оставаясь на высотах Массики, стал ожидать, когда враг рано или поздно вынужден будет принять бой в этой гористой местности, где его знаменитая конница не сможет сделать ничего серьезного.

Но на позициях римлян крики большей части трибунов и центурионов, дерзкие шпильки начальника конницы, дурное настроение солдат начинали принимать характер мятежа.

– Ну и что? – бушевал Луций Гостилий Манцин, один из консулов, через три дня после прихода армии на Массику, стоя посреди большой толпы центурионов, контуберналов и декурионов на Пятой улице римского лагеря. – Ну и что теперь?.. У нас сильные руки и крепкие мечи, у нас четыре легиона, шесть тысяч конницы, с нами двенадцать тысяч союзников, а мы будем беспомощно смотреть на то, как гибнет Италия? Сорок тысяч римских воинов сложа руки, глазеют, как сорок тысяч бандитов безнаказанно грабят лучшие римские земли? Почему же тогда мы – ради всех небесных и подземных богов – не пойдем к Ганнибалу и не бросим ему под ноги наше оружие? Почему же тогда не попросим у него как милости, чтобы он отправил нас невольниками в бесплодную, выжженную солнцем Африку, чтобы мы там дробили своими руками сухие комья, чтобы растили там виноград, из которого карфагенянин приказал бы делать вина для своих пиров? О, клянусь всеми молниями всемогущего Юпитера! В хорошие руки мы отдали судьбу всего нашего добра. Я думаю, что человека более беспорядочного и слабого, чем этот наш диктатор, не рождалось ни среди римлян, ни среди варваров с тех пор, как солнце озарило землю.

– Ты прав, Гостилий.

– Это преступление!

– Это измена, клянусь богами!

– Да, нас предали.

– Фабий Максим трус!

– Изменник… подлец.

– Клянусь Марсом, мы хотим драться!

– Мы не хотим разделить вместе с ним позор этого преступного бездействия.

Такие и подобные выкрики слышались из толпы трех или четырех сотен средних и младших офицеров римских легионов, когда возвысил свой голос юноша, едва лишь семнадцатилетний, среднего роста, сложения скорее хрупкого, с нежной бело-розовой кожей лица, большими живыми голубыми глазами, с чертами резкими и строгими, одетый как простой легионер, но розовая повязка на его руке выдавала в нем одного из знаменосцев[45]45
  Этим именем называли солдат, отличавшихся необыкновенной храбростью и отвагой, которых собирали в один манипул и располагали в битве перед значками легионов, чтобы эти воинские реликвии не попали в руки врагов. (Примеч. авт.)


[Закрыть]; суровым тоном он с упреком воскликнул:

– Есть изменники в этом лагере, но только не в палатке диктатора.

– Кто это такой?..

– Один из знаменосцев…

– О-ёй! – с сардонической усмешкой сказал Гостилий Манцин. – Он только кажется знаменосцем, на самом же деле это скрытник![46]46
  Скрытниками в римской армии называли сверхштатных солдат, которые сопровождали войска, чтобы встать на место раненых и убитых. Они не носили панциря, были одеты только в туники и не имели оружия – ни наступательного, ни оборонительного. (Примеч. авт.)


[Закрыть]

– Рорарий!..[47]47
  Рорарии – категория солдат, которые сражались с неприятелем без доспехов, копий и мечей; они бросали в гущу врагов свинцовые снаряды, а защищались только одним щитом. (Примеч. авт.)


[Закрыть] – добавил насмешливо какой-то центурион.

– Возбудитель![48]48
  Возбудители относились к низшей категории воинов; у них не было ни щита, ни оружия, а сражались они камнями да кулаками. (Примеч. авт.)


[Закрыть] – вставил с издевкой оптионат.

– Я солдат, любящий дисциплину, прославившую значки наших легионов; я гражданин, который хотел бы подражать доблести наших предков, и, что касается меня, постараюсь делать это всю свою жизнь; я из тех, кому нравится подчиняться сегодня, чтобы назавтра приказывать и командовать.

Так отвечал юный и гордый солдат, которого звали Марком Порцием Приском. Выполняя обещание, данное Фабию Максиму, он облачился в мужскую тогу, хотя ему едва исполнилось семнадцать, и записался в один из легионов, образованных всего за несколько дней до его совершеннолетия. В первой же стычке с Ганнибалом Марк Порций проявил недюжинную смелость и с такой сноровкой, с таким мастерством владел мечом, что вызвал восхищение сражавшихся рядом с ним центурионов, оптионатов и простых воинов. О нем сразу же доложили диктатору как о солдате, достойном быть причисленным к знаменосцам, которых именно в этот день отбирали в его Третьем легионе.

А на посыпавшиеся на него насмешки молодой знаменосец ответил, вспыхнув лицом, но сохраняя чувство собственного достоинства и воодушевление в голосе и жестах:

– Скрытник, рорарий или возбудитель, как вам больше понравится, но я сейчас же докажу с мечом в руках, сколько бы вас ни было, что вы прескверные граждане и никудышные солдаты.

Взрыв презрительных выкриков встретил слова молодого знаменосца, и многие подошли даже на несколько шагов к нему, собираясь окружить храбреца, а он, отступив на шаг, положил правую ладонь на рукоять меча, собираясь уже вынуть оружие из ножен, когда раздался повелительный голос:

– Ола!.. Что это вы делаете?

Все обернулись на этот голос, принадлежавший человеку, неожиданно появившемуся в этот миг, и отступили назад, проявляя при этом почтение и уважение.

Человеку, подошедшему в это время на Пятую улицу, было лет под пятьдесят. Был он высокого роста, крупного телосложения, мускулистый, седоволосый, с загорелым, суровым, твердым лицом. Поверх простых, но крепких доспехов был накинут широкий шерстяной плащ пурпурного цвета (палюдаменций), носить который положено было только диктатору или начальнику конницы.

И этим человеком был именно командующий конницей Марк Минуций Руф.

– Что здесь происходит? Из-за чего вы спорите? – строго спросил он после недолгого молчания.

Трибун Луций Гостилий сжато изложил командующему суть происходящего.

– Зря вы оскорбили этого юношу, – сказал Минуций, – он показал себя храбрейшим воином и заслужил всего за несколько дней право быть вписанным в ряды знаменосцев, но и он, еще молодой и необтесанный лагерями и военной службой, был не прав, когда глумился над вами, храбрецами, старыми и опытными солдатами, страдающими от позора, причиненного римским орлам.

Он замолчал. На Пятой улице ни один человек из толпы, заметно выросшей после прихода начальника конницы, не издал ни звука.

А тот, помолчав немного, обратился к Марку Порцию:

– Что знаешь ты, юноша, пусть даже тебя отличили накануне, что знаешь ты о войне?.. А раз уж ты никогда не дрался в битвах, то должен подчиняться тем, кто состарился, вынося в походах зной и холод, ведя жизнь среди опасностей и постоянных стычек на полях сражений. Я один из них; я тридцать три года воевал – и против карфагенян в Первую пуническую, и против галлов, и против испанцев, и против истриев, и против сардов, и против корсиканцев, и против иллирийцев. Римляне всегда строго соблюдали дисциплину и любили ее, и я всегда был послушен моим вождям и их приказам. Но, клянусь Кастором и Поллуксом, за эти тридцать три года военной службы я никогда еще не присутствовал на спектакле, подобном тому, на котором пришлось побывать сегодня. То, что я увидел, было уже не благоразумием, а нерадивостью, не осторожностью, а трусостью. Разве Фурий Камилл, затягивая время и давая врагу возможность грабить всю Италию, освободил бы Рим от галлов? Разве Луций Папирий Курсор победил бы самнитов, лениво интригуя и прогуливаясь по землям врагов? А в мои времена разве консул Лутаций Катул победил бы карфагенян в битве при Эгатских островах, ожидая, пока их корабли сбросят запас продовольствия и метательные машины, среди которых были и очень тяжелые? Или, скорее, и Лутаций Катул, и Папирий Курсор, и Фурий Камилл одержали свои блестящие победы молниеносной быстротой атак и передвижений? Я, о храбрый и справедливый юноша, ревностный поборник дисциплины, но одновременно я не одобряю, и крайне не одобряю, инертность, медлительность, которые перестают быть осторожностью, а становятся серьезнейшей ошибкой, непростительной виной перед отчизной.

Так говорил Минуций, и многие принялись горячо аплодировать ему. Но Марк Порций не аплодировал; из почтения к личности старого вождя он не осмелился осудить его, но всем своим поведением и выражением лица показывал, что командующий кавалерией его не убедил.

– Ты говорил о главнокомандующем, – обратился Гостилий Манцин к Минуцию, когда овация немного утихла. – Фабий при своем бездействии, на которое он осудил легионы, способен только сопровождать врага в его грабежах. Он проявляет себя не как диктатор, а как учитель Ганнибала.

– Верно, верно! – отозвались сотни голосов.

– Мы хотим сражаться! – кричали другие.

– Минуций достоин должности диктатора, – громко сказал трибун.

– Он, он должен быть нашим полководцем! – заорали многие из солдат.

– И он, возможно, станет им, – раздался спокойный, степенный и звонкий голос, – но только после того, как истекут шесть месяцев моей власти.

Это был Фабий Максим, который в защитном панцире и с накинутым палюдаменцием, в сопровождении Гая Клавдия Нерона и Публия Корнелия Сципиона, а также нескольких других трибунов и центурионов, прибыл на место заварухи.

Все крикуны склонили головы, все стыдливо умолкли, сразу потеряв всю свою отвагу; такое почтение внушал к себе диктатор, такое уважение испытывали все к Фабию, несмотря на злые выкрики.

Марк Минуций, склонив голову на грудь, отошел, сжимая правой рукой кожаную, с головками металлических гвоздей портупею, к которой был подвешен меч.

– Здесь командую и властвую я, – продолжал Фабий после небольшого молчания голосом твердым, но совершенно спокойным, – и вы тем более должны мне подчиняться, что власть, которой я наделен, предоставлена мне сенатом, консулом и римским народом. Только им должен я дать отчет, да еще истории и собственной репутации, за свои действия в этой войне. Повинуйтесь и помните, что у меня есть розги и топоры двадцати четырех моих ликторов[49]49
  Намек на такие наказания, как порка и смертная казнь, которым подвергались, соответственно тяжести проступка, солдаты, нарушавшие законы военного времени. Наказания эти приводили в исполнение ликторы. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Все молчали, а Фабий добавил:

– Возвращайтесь в свои палатки.

Все, и прежде всего Марк Минуций, свесив головы, в полном молчании разошлись в разных направлениях.

– О безумные овцы! – сказал Марк Порций вполголоса, обращаясь к нескольким центурионам и оптионатам, шедшим рядом. – Какие же вы, римляне, бестолковые овцы! Так, когда вы вместе, вы позволяете увлечь себя таким советчикам, уговорам которых вы, будучи разъединенными, никогда бы не решились последовать.

– Ты ненавидишь, ненавидишь, мудрец Катус! – произнес, улыбаясь, один из центурионов.

– Мудрец!.. Мудрец!.. – бормотали вполголоса некоторые оптионаты и солдаты, почти насмехаясь.

– Награждая меня таким именем, вы делаете мне честь, а не смеетесь надо мной. Думаю, что в присутствии главнокомандующего я заслужил его, – сказал Порций.

– Ты безусловно мудр, Катон, – добавил один из трибунов.

С того дня его стали звать Катоном; впоследствии это имя сохраняли все потомки рода Порциев.

Когда все собравшиеся на Пятой улице разошлись, Гай Клавдий Нерон, надевший на тонкие доспехи изящной работы короткий плащ из грубой красной ткани (сагум), которым римляне пользовались во время войны, сказал, обращаясь к Фабию:

– А теперь, когда строптивые прекратили орать, не скрою от тебя, высокочтимый диктатор, что я, хотя полностью принимаю и даже очень хвалю твою благоразумную закрытость относительно Ганнибала – закрытость и благоразумие готовят во времена более или менее отдаленные нашу победу над наводящим страх врагом, страхуют Рим от пагубных и непоправимых последствий новой проигранной битвы, – не скрою от тебя, однако, что я, хотя и аплодирую твоему командованию, не хотел бы, чтобы ты в какой-то мере был озабочен насмешками и оскорблениями тех, кто мыслит по-другому, а поэтому прошу тебя выбрать как можно скорее момент, подходящий для сражения с Ганнибалом, дабы успокоить и удовлетворить недовольных, чтобы дело не дошло до мятежа.

– Ну что же, – ответил Фабий с улыбкой, – я был бы более робким, чем теперь кажусь, если бы из боязни насмешек и оскорблений отступился бы от своих намерений. Конечно, страх за отчизну – не такая вещь, которая приносит позор, но позволить испугать себя людскому мнению, осуждению, клевете – это удел личности, не заслуживающей высоких должностей, желающей прислуживать тем, которыми она должна управлять, которых она должна обуздывать и наказывать за преступные мысли.

На следующее утро Фабий послал Луция Гостилия Манцина во главе четырех сотен всадников наблюдать за проходом, который из Тарракины, между двух хребтов мог вывести врага на Аппиеву дорогу и в Латий. Отправляя Луция, полководец строго предупредил его, чтобы римляне не покидали засады и поступали благоразумно и осторожно. Гостилий Манцин вышел из лагеря уверенным в своих силах и, обнаружив в соседних селениях незначительные группки нумидийцев, атаковал их и погнал прочь, а некоторых даже убил, но, забыв о наставлениях диктатора, вознамерился преследовать бегущих, однако строй римских лошадей, уставших от долгой скачки, был остановлен и приведен в беспорядок внезапно появившейся из-за частокола тысячей нумидийцев под командованием Карфалона.

Стычка была жаркой и жестокой, но короткой: римляне оказались в меньшинстве, число нумидийцев все возрастало, и по крайней мере половина отряда была изрублена в куски; мужественно сражавшийся Гостилий Манцин тоже погиб. Остаток римлян смог укрыться в ущелье, за которым следовало вести наблюдение, откуда глубокой ночью им удалось добраться до линии своих укреплений.

На следующее утро Фабий перевел армию на отличные позиции, в то единственное место, где Ганнибал мог попытаться разжать тиски, в которых он оказался.

Карфагеняне и в самом деле показались на дороге, а поскольку Фабий считал это место благоприятным для сражения, он расставил своих солдат на высотах, однако строго-настрого наказал всем не рассеиваться, не слишком выдвигаться вперед и не преследовать врага. Вскоре началось сражение. Испанские пехотинцы с огромным воодушевлением атаковали римлян. Отброшенные с не меньшей яростью, они побежали, но Фабий запретил их преследовать. Испанцы еще не раз бросались в атаку, и всякий раз их отражали, и им не удавалось выманить римлян на равнину. Сражение длилось весь день, и Ганнибал не смог прорваться через проходы и вынужден был вернуться к Литерну, потеряв восемьсот человек из своих рядов, тогда как число погибших римлян не превысило шестисот.

Таким вот образом оба полководца и потратили большую часть лета: Ганнибал тщетно добивался открытого сражения, Фабий наблюдал за ним; Фабия в изобилии снабжали всем необходимым Кампания и Самний, лежавшие за его спиной, Ганнибал уже испытывал недостаток во всем, перед его армией маячила перспектива зимовки среди голых Формийских скал, литернских песков да ужасных, вредоносных болот.

И тогда Ганнибал, потеряв надежду выбраться из этих мест, прибег к одной их тех военных хитростей, которыми он так прославился и в которых никто его не мог превзойти, разве что Спартак, вождь гладиаторов, приблизился к Ганнибалу в придумывании этих хитростей. И с помощью такой хитрости он выбрался из ужасной ситуации, в которую его загнала прозорливость Фабия. Глубокой ночью более двух тысяч быков, одомашненных и полудиких, которые в большом количестве всегда становились добычей нумидийцев, так вот, более двух тысяч быков, к рогам которых привязали пучки сухих веток, прутьев и соломы, а потом подожгли их по приказу Ганнибала, были пущены в занятые римлянами ущелья.

Вслед за этими животными, в страхе бежавшими очертя голову, подгоняемыми огнем и жаром пламени, поджигавшими деревья и кусты, мимо которых они пробегали, и сеявшими замешательство в рядах римлян, издалека увидевших эти движущиеся огни, но не знавших причину их появления, вслед за этими быками тихо свернувшая лагерь карфагенская армия двинулась с оружием в руках к ущельям, через которые она должна была пройти.

Римляне, охранявшие эти проходы, увидев себя окруженными пламенем и опасаясь коварства и засады, отступили в ужасе к укреплениям главного лагеря; тем временем карфагеняне прошли самое узкое место ущелья и направились к Аллифам. Фабий на протяжении всей ночи не сдвинулся с места, опасаясь, и с полным основанием, коварства Ганнибала; на рассвете он разгадал военную хитрость врага, но было уже поздно: отборные части римской пехоты спустились с вала и атаковали карфагенский арьергард. Завязался ожесточенный бой; и с той и с другой стороны подходили новые отряды, и схватка переросла в большое сражение. Но испанские пехотинцы, более легкие и проворные, чем римляне, получили преимущество в движении на той холмистой местности, где шел бой; римляне были отброшены, потеряв несколько сотен в своих рядах, и армия Ганнибала вырвалась из ловушки, куда ее загнал Фабий.

За валами римского лагеря снова поднялся шум против диктатора, отказавшегося сразиться в открытом поле и победить Ганнибала сметливостью. Он, Кунктатор[50]50
  Медлитель (лат.).


[Закрыть], как его называли в насмешку, уже долгое время позволяет себя бить – даже в такой местности, где верх одержала хитрость карфагенянина, который, однако, должен благодарить своих богов, уберегших его таким вот образом от дурных шагов, к которым его подталкивал неприятель. И Ганнибал вовсю расхваливал римского полководца, столь же доблестного, как и он сам, и называл его мудрейшим из тех, кого ему до сих пор противопоставлял Рим, огорчаясь, что предусмотрительность диктатора не позволяла ему, по крайней мере до сих пор, завоевать Рим.

Между тем Ганнибал, притворившись, что хочет двинуться на Рим, обрушился на пелигнов[51]51
  Пелигны – одно из племен Средней Италии.


[Закрыть]; Фабий преградил ему путь, все время придерживаясь возвышенных мест; Ганнибал делал марши, контрмарши, повороты; Фабий угрожал ему то с флангов, то с фронта, то с тыла, но никогда не вступал с карфагенянином в сражение. Устав в конце концов метаться, карфагенянин направился в Апулию и раскинул лагерь возле Гереония, города, разрушенного и покинутого жителями. Фабий устроил свой лагерь на территории Ларина, напротив карфагенского.

Недовольство солдат диктатором возросло чрезмерно, письменно и устно оно быстро распространялось среди римского народа; его прозелиты оказались даже в сенате, где Фабий пользовался авторитетом, уважением и имел отличную репутацию.

Но никакие оскорбления, никакие насмешки, неодобрение черни, упреки авторитетных людей не могли заставить диктатора изменить тактику, которую он избрал и которой следовал вопреки всем и к огорчению немалого количества людей, бывших с ним заодно.

Ганнибал занялся грабежом Кампании и Самния, что еще больше воспламенило сердца римлян против Фабия, который хотел сохранить свои поместья, отдав на разграбление все окрестности.

Пока обе армии расположились лагерем – одна возле Гереония, другая в окрестностях Ларина, – Ганнибал выслал к Фабию парламентеров, чтобы договориться об обмене пленными. Фабий согласился менять по головам, а если останутся лишние с той или другой стороны, то выплачивать за каждого пленника по двести пятьдесят драхм.

В таком состоянии находились дела войны, а наступил уже сентябрь, когда Фабий был вызван сенатом в Рим, формально – для жертвоприношений богам, которые должны были совершать либо консулы, либо диктатор, но на самом деле для того, чтобы получить отчет о поведении командующего.

Уезжая из лагеря, Фабий передал верховное командование армией в руки Марка Минуция Руфа, настойчиво прося его, умоляя от имени родины ни в коем случае не мериться силами с Ганнибалом, придерживаться системы, которой следовал до сих пор диктатор, и не повторять действий консулов Семпрония и Фламиния, неосторожно решившихся дать сражение, что было причиной стольких бед и потерь для их родины.

Диктатор уехал.

Но едва Фабий скрылся из виду, Минуций собрал солдат и пообещал им покончить с бездействием и стереть позор, которым они себя покрыли, следуя до той поры необъяснимому руководству диктатора, то есть фактически стал готовиться к битве с Ганнибалом.

* * *

На четвертый день перед сентябрьскими идами (10 сентября) того же самого года Форум и площадь Комиций были переполнены народом. Свыше пятидесяти тысяч горожан с трудом проталкивались в радостной и торжествующей толпе, в которой только и разговоров было, что о блистательной победе, одержанной Марком Минуцием Руфом, начальником конницы, над Ганнибалом.

– Наконец-то!.. Слава богам, охраняющим Рим… Наконец-то мы показали варвару, что древняя латинская доблесть не угасла в нас!.. – радостно восклицал, оживленно жестикулируя, Марк Метилий, один из народных трибунов, ораторствовавший посреди густой толпы горожан, главным образом плебеев.

– Пришел конец Медлителю! – кричал в другом месте плебейский эдил. – Конец постыдному грабежу наших земель и уничтожению наших союзников, совершавшимся Ганнибалом под самым носом у Фабия, проявлявшего либо трусость, либо нерадивость – не знаю уж, чего больше!

– Мы одержали победу и продемонстрировали в конце концов свою силу – то ли потому, что командующим стал настоящий римлянин, то ли потому, что легионы повел в бой плебей! – возбужденно выкрикнул Гай Теренций Варрон. – До тех пор, пока вы не убедитесь, что патриции – враги славы и величия Рима, вы не сможете, о квириты[52]52
  Квириты – потомки Квирина, иносказательное самоназвание древних римлян.


[Закрыть], увидеть, как наши победоносные орлы расправляют свои крылья над всем миром.

– Варрон прав! – сказал какой-то плебей.

– Фабий трус! – добавил другой.

– Нет, клянусь богами!.. Он малодушен.

– Он настоящий трус!

– Скажите, что он предатель; клянусь Нептуном, он куплен за карфагенское золото, имейте мужество сказать правду.

– О, изменник в роду Фабиев! – воскликнул один из горожан, кому было противно такое предположение.

– В роду, давшем Республике много консулов, – добавил богато одетый горожанин, всадник по виду.

– И столько триумфаторов, – поддержал его первый гражданин.

– Клянусь Юпитером Всемогущим, не стоит так позорить род, кровь которого оросила поля сражений, в которых они бились за Рим со времени основания города.

– Клянусь богами, не надо так оскорблять человека, дважды бывшего консулом и одержавшего триумф над лигурами, отбросившего их от наших границ и с блеском разгромившего их.

– И все же… мы не будем оскорблять этого человека, не будем судить его несправедливо, раз вы так хотите! – воскликнул Теренций Варрон. – Но, граждане, чем же можно объяснить расположение к нему Ганнибала, который, опустошив Самний и Кампанию, оставил нетронутыми среди всех разрушенных домов и поместий только имение и дом Фабия.

– Верно, верно, верно! – раздались одновременно тысячи голосов.

Немногочисленные защитники Фабия Максима умолкли, а Гай Варрон добавил:

– Лично я далек от мысли, что Фабий изменил родине; я считаю его нерадивым, трусливым, но не изменником – пока нет. Однако я имею право, как и всякий римский гражданин, чтобы мне объяснили этот странный факт.

Таким образом, Минуций был вознесен до небес, Фабий опозорен и осмеян, а трибун Марк Метилий, поддержанный претором, созвал на следующий день народ на трибунальные комиции, на Марсово поле, предлагая принять декрет, согласно которому, вопреки обычаю, умаляя диктаторскую власть, надо было разделить командование армией между диктатором и начальником конницы, дав им равные полномочия. Трибун Марк Метилий, воспользовавшись возбуждением народа, разжигал недобрые чувства к Фабию.