Текст книги "Спартак. Том 2"

Последним вместе со своим войском на поле битвы прибыл Граник, так как он стоял дальше всех. Его приход ускорил приближение полной победы гладиаторов. Граник, умный, рассудительный и опытный в военном деле человек, получив уведомление от Крикса, направился к Аппиевой дороге и проделал трудный переход между Фунди и Пиверном, взяв направление по диагонали, приведшей его ближе к Пиверну, чем к Фунди. Он предвидел, что, придя на поле сражения последним, он застанет римлян уже разбитыми и атакует правый фланг войск претора как раз в момент их бегства. Так оно и произошло.

Побоище было беспримерным: свыше семи тысяч римлян было убито и около четырех тысяч взято в плен.

Только римская кавалерия, почти вся уцелевшая после сражения, укрылась в Пиверне, куда за ночь сошлись остатки разбитых легионов Анфидия Ореста.

Потери гладиаторов тоже были велики. Они потеряли свыше двух тысяч убитыми и столько же ранеными.

На рассвете следующего дня, когда гладиаторы с почетом предавали земле своих павших в бою товарищей, претор Анфидий Орест, покинув с остатками своего войска Пиверн, стремительно отступил к Норбе.

Так через полтора месяца закончился этот едва начавшийся второй поход римлян против Спартака. Вождь гладиаторов приобрел славу грозного, непобедимого полководца; его имя приводило в трепет римлян и заставило сенат серьезно задуматься.

Через несколько дней после сражения при Фунди Спартак собрал начальников гладиаторов на военный совет. Они единодушно признали, что бессмысленно предпринимать что-либо против Рима, так как там каждый житель был солдатом, и поэтому Рим за несколько дней смог противопоставить гладиаторам армию в сто десять тысяч человек. Было решено направиться в Самний, а оттуда в Апулию, пройти через эти области, где гладиаторам теперь ничто не угрожало, с тем чтобы собрать там всех рабов, восставших против своих угнетателей.

Осуществляя этот план, Спартак во главе своего войска беспрепятственно прошел через Бовиан, вступил в Самний и оттуда короткими дневными переходами направился в Апулию.

Тем временем распространившиеся в Риме вести о поражении претора Ореста под Фунди повергли в страх римских жителей. Сенат, собравшись на секретное заседание, стал обсуждать вопрос о том, как покончить с этим восстанием, которое сначала представлялось смехотворным мятежом, а в действительности превратилось в серьезную войну, запятнавшую позором римское войско.

Решение сенаторов осталось тайной. Известно только, что ночью того дня, когда состоялось заседание сената, консул Марк Теренций Варрон Лукулл в сопровождении немногих слуг, без знаков отличия и ликторов, как частное лицо, выехал верхом через Эсквилинские ворота и поскакал по Пренестинской дороге.

Через месяц после сражения под Фунди Спартак со своим войском расположился близ Венусия и занялся обучением двух новых легионов: один состоял из фракийцев, а другой – из галлов. Свыше десяти тысяч рабов этих двух национальностей стеклось за месяц из апулийских городов в лагерь гладиаторов.

Около полудня Спартаку доложили о прибытии в лагерь посла римского сената.

– О, клянусь молниями Юпитера, – воскликнул Спартак, и глаза его засияли радостью, – неужели так низко пала латинская надменность, что римский сенат решился вступить в переговоры с презренным гладиатором?

И через минуту добавил:

– О, клянусь великими богами Олимпа, видимо, я человек достойный и совершил в своей жизни немало важных и доблестных дел, если они удостоили меня такой честью и дали возможность испытать такое удовлетворение!

И он накинул на плечи свой плащ темного цвета – императорские знаки отличия он надевал только в торжественные дни, чтобы доставить удовольствие своим легионам, – сел на скамейку, стоявшую у входа в его палатку, перед преторской площадкой, и, повернувшись к Арториксу, Эвтибиде и другим пяти или шести своим контуберналам, которые сопровождали его во время прогулок, стал дружески беседовать с ними. В это время его оповестили о прибытии посла от сената. Тогда Спартак, улыбаясь, сказал своим собеседникам:

– Простите меня, я должен вас покинуть. Хотя ваше общество мне гораздо приятнее, чем встреча с послом из Рима, но мне необходимо выслушать его.

Попрощавшись со своими товарищами дружеским жестом руки, он, улыбнувшись, обратился к декану, доложившему о прибытии посла от сената:

– А теперь вели проводить сюда этого римского посла.

Посол прибыл на преторскую площадку в сопровождении четырех своих слуг. Согласно обычаю, на глазах у них были повязки, за ними шли гладиаторы, указывавшие им дорогу.

– Теперь, римлянин, ты находишься на претории нашего лагеря, перед нашим вождем, – сказал декан, обращаясь к человеку, назвавшему себя послом.

– Привет тебе, Спартак, – тотчас же внушительно и уверенно произнес римлянин. Он сделал приветственный жест, полный достоинства и направленный в ту сторону, куда он был обращен лицом и где, как он предполагал, находился Спартак.

– Привет и тебе, – ответил Спартак.

– Мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз, – добавил посол.

– Мы останемся с тобой наедине, – ответил Спартак.

И, обратившись к декану и солдатам, которые сопровождали пятерых римлян, сказал:

– Отведите слуг посла в соседнюю палатку, снимите повязки с глаз и накормите.

Когда декан, гладиаторы и спутники посла удалились, Спартак подошел к римлянину, развязал повязку, закрывавшую ему глаза, и, указывая рукой на деревянную скамью, стоявшую напротив той, на которой сидел он сам, спокойно произнес:

– Садись, ты можешь теперь беспрепятственно рассматривать и изучать лагерь презренных и ничтожных гладиаторов.

Спартак снова сел. Он не спускал испытующего взгляда с присланного к нему из Рима патриция. О том, что это был патриций, свидетельствовала его отороченная пурпурной полосой ангустиклавия.

Посол был человек лет пятидесяти, высокого роста, крепкий и несколько тучный; волосы у него были седые, коротко подстриженные, черты лица благородные и выразительные; осанка величественная и даже надменная. Ему, как видно, хотелось скрыть эту надменность изысканной любезностью, проявлявшейся в улыбке, жестах, в том, как он склонял голову, когда отвечал Спартаку. Как только фракиец снял с его глаз повязку, он стал внимательно всматриваться в лицо вождя гладиаторов.

Оба молчали, рассматривая друг друга. Спартак заговорил первым:

– Садись же. Правда, эта скамья ничуть не похожа на курульное кресло, к которому ты привычен, но сидеть на ней тебе будет все же удобнее, чем стоять.

– Благодарю тебя от всего сердца, о Спартак, за твою любезность, – ответил патриций, садясь напротив гладиатора.

Римлянин смотрел на огромный лагерь, расстилавшийся перед его глазами; с возвышенности, на которой был расположен преторий, лагерь был виден весь как на ладони. Посол не мог сдержать вырвавшееся у него восклицание удивления и восторга:

– Клянусь двенадцатью богами Согласия, я никогда еще не видал такого лагеря! Только лагерь Гая Мария под Акве Секстиле, возможно, мог с ним сравниться!

– О, – ответил с горькой иронией Спартак, – то был римский лагерь, а мы всего лишь презренные гладиаторы.

– Я пришел к тебе не для того, чтобы ссориться с тобой, не для того, чтобы оскорблять тебя и выслушивать от тебя оскорбления, – с достоинством ответил римлянин. – Оставь, о Спартак, иронию, я действительно восхищен. – И он умолк.

Долго и внимательно опытный, старый солдат рассматривал устройство лагеря. Затем, повернувшись к Спартаку, сказал:

– Клянусь Геркулесом, Спартак, ты не был рожден для того, чтобы быть гладиатором.

– Ни я, ни шестьдесят тысяч обездоленных, находящихся в этом лагере, ни миллионы равных вам людей, которых вы с помощью грубой силы обратили в рабство, не были рождены, чтобы стать рабами себе подобных.

– Рабы были всегда, – ответил посол и, как бы в знак сочувствия, покачал головой, – с того самого дня, как человек поднял меч, чтобы поразить своего ближнего. Человек человеку зверь по своей природе, по своему характеру. Верь мне, Спартак, твои мечты – несбыточные мечтания благородной души. Таков закон человеческой природы: должны существовать господа и рабы; так было, так есть и так будет всегда.

– Нет, не всегда существовало это постыдное различие, – с жаром произнес Спартак. – Оно началось с того дня, когда земля перестала приносить плоды своим обитателям; с того дня, когда земледелец перестал возделывать землю, на которой родился и которая должна кормить его; с того дня, когда справедливость, жившая среди сельских жителей, покинула поля, это свое последнее убежище, и удалилась на Олимп. Тогда-то и родились неумеренные аппетиты, неудержимые страсти, роскошь, бражничество, раздоры, войны, истребление…

– Ты хочешь вернуть людей в их первобытное состояние. И ты надеешься, что сможешь достигнуть этого?

Спартак молчал. Он был потрясен, он пришел в ужас от этого страшного в своей простоте вопроса, который как будто раскрыл ему неосуществимость его благородных мечтаний. Патриций продолжал:

– Если бы к тебе присоединился даже всемогущий римский сенат, то и тогда не восторжествовало бы задуманное тобой дело. Только богам дано изменить человеческую природу.

– Но если, – возразил Спартак после нескольких минут раздумья, – на земле неизбежно существование богатых и бедных, то разве так же неизбежно и существование рабства? Разве необходимо, чтобы победители потешались и ликовали при виде того, как несчастные гладиаторы истребляют друг друга? Неужели этот кровожадный и жестокий животный инстинкт является неотъемлемым свойством человеческой природы? Разве он неизбежный элемент человеческого счастья?

Теперь умолк и римлянин. Он был поражен справедливостью вопросов гладиатора. Склонив голову на грудь, он погрузился в глубокое размышление.

Спартак первым нарушил молчание, обратившись к собеседнику:

– Какова цель твоего приезда?

Патриций пришел в себя и ответил:

– Имя мое Гай Руф Ралла, я принадлежу к сословию всадников и прислан к тебе консулом Марком Теренцием Варроном Лукуллом с двумя поручениями.

Спартак улыбнулся; улыбка его выражала насмешку и недоверие. Он тотчас же спросил римского всадника:

– Первое?

– Предложить тебе достигнуть соглашения о возвращении нам римлян, взятых тобою в плен в сражении при Фунди.

– А второе?

Посол, казалось, смутился; он открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но колебался и наконец промолвил:

– Я желал бы, чтобы ты сначала ответил на мое первое предложение.

– Я верну вам четыре тысячи пленных в обмен на десять тысяч испанских мечей, десять тысяч щитов, десять тысяч панцирей и сто тысяч дротиков, отлично сделанных вашими лучшими оружейниками.

– Как? – переспросил Гай Руф Ралла, и в его голосе послышалось одновременно и изумление и негодование. – Ты требуешь… ты желаешь, чтобы мы сами снабдили тебя оружием для продолжения войны с нами?

– И повторяю тебе, я требую, чтобы это было самое лучшее оружие. Оно должно быть доставлено в мой лагерь через двадцать дней, в противном случае эти четыре тысячи пленных не будут вам возвращены.

Помолчав минуту, Спартак добавил:

– Я мог бы заказать это оружие в соседних городах, но на это уйдет слишком много времени, а мне необходимо как можно скорее полностью вооружить еще два легиона рабов, пришедших за последние дни, и…

– …и именно поэтому, – ответил разгневанный посол, – пленные останутся у тебя, а оружия ты не получишь. Мы римляне, и Геркулес Мусагет и Аттилий Регул научили нас своими деяниями, что даже ценою любых жертв никогда не следует делать того, что может принести пользу врагу и вред родине.

– Хорошо, – спокойно ответил Спартак, – через двадцать дней вы мне пришлете требуемое оружие.

– Клянусь Юпитером Феретрийским, – с трудом сдерживая гнев, воскликнул Руф Ралла, – ты, верно, не понял того, что я тебе сказал! Ты не получишь необходимого тебе оружия, повторяю тебе: не получишь! А пленные пусть останутся у тебя.

– Так-так, – нетерпеливо сказал Спартак, – посмотрим. Изложи мне второе предложение консула Варрона Лукулла. – И он снова иронически улыбнулся.

Римлянин несколько минут молчал, затем спокойно, почти мягко и вкрадчиво, произнес:

– Консул поручил мне предложить тебе прекратить военные действия.

– О! – невольно вырвалось у Спартака. – Интересно, на каких же условиях?

– Ты любишь и любим одной знатной матроной прославленного рода, ибо род Валериев происходит от сабинянина Волузия, пришедшего в Рим с Тацием в царствование Ромула, основателя Рима, а Волузий Валерий Публикола был первым консулом Римской республики.

При первых словах Руфа Раллы Спартак вскочил. Лицо его пылало, глаза горели гневом; затем он понемногу успокоился, хотя и побледнел, снова сел и спросил у римского посланника:

– Кто это сказал?.. Что об этом может быть известно консулу? Какое дело вам до моих личных дел? Какое они имеют отношение к переговорам о мире, который вы мне предлагаете?..

Услышав эти вопросы, посол смутился; в нерешительности он произнес несколько односложных слов; наконец, приняв твердое решение, он быстро и уверенно продолжал:

– Ты любишь Валерию Мессалу, вдову Суллы, и любим ею, и сенат, чтобы избавить ее от порицания, которое она могла бы навлечь на себя этой любовью, готов сам просить Валерию стать твоей женой; когда ты будешь женат на любимой женщине, консул Варрон Лукулл предложит тебе право выбора: пожелаешь ты проявить свою доблесть на поле брани – ты отправишься в Испанию в звании квестора под началом Помпея; предпочтешь спокойную жизнь под сенью домашних лар[13]13
  Римляне верили, что душа человека не умирает вместе с телом, а продолжает жить в доме, принимая участие в судьбе семьи. Эти души умерших предков назывались ларами, или манами, а также пенатами. Лары считались гениями – покровителями семьи. Не только каждая семья, но и каждая местность имела своего лара.


[Закрыть] – ты будешь назначен префектом в один из городов Африки, по своему выбору. Туда ты сможешь взять с собой и Постумию, дитя твоей греховной связи с женой Суллы; в ином случае ребенок будет поручен опекунам Фавста и Фавсты, других детей диктатора, и ты потеряешь не только право называть ее дочерью, но и всякую надежду на то, что когда-нибудь сможешь обнять ее.

Спартак встал; левую руку он поднял на уровень подбородка, а правой приглаживал бороду; на губах его играла насмешливая улыбка, глаза горели гневом и презрением, он не сводил их с посла, внимательно слушая все, что тот говорил. Даже когда римлянин умолк, гладиатор продолжал смотреть на него в упор, временами покачивая головой и постукивая правой ногой.

Молчание длилось долго, наконец Спартак спокойно и тихо спросил:

– А мои товарищи?

– Войско гладиаторов должно быть распущено: рабы должны вернуться в эргастулы[14]14
  Эргастул, или эргастерий – ремесленная мастерская, где использовался труд рабов.


[Закрыть], а гладиаторы в свои школы.

– И… всему конец? – произнес Спартак, медленно выговаривая каждое слово.

– Сенат забудет и простит.

– Покорно благодарю! – насмешливо воскликнул Спартак. – Как добр, как великодушен и милостив сенат!

– А разве не так? – надменно ответил Руф Ралла. – Сенат должен был бы приказать распять всех мятежных рабов, а он прощает их; неужели этого недостаточно?

– О! Даже слишком… Сенат прощает врага вооруженного, и к тому же победителя… Действительно достойный и невиданный пример несравненного великодушия!

Он умолк на мгновение, потом с горечью произнес:

– Итак, восемь лет моей жизни, все мои способности, все душевные силы я отдал святому, правому и благородному делу; я бесстрашно шел навстречу всем опасностям; я призвал к оружию шестьдесят тысяч моих товарищей по несчастью, я вел их к победе, а теперь в одно прекрасное утро я скажу им: «То, что вам казалось победой, – не что иное, как поражение, свободы нам не завоевать; возвращайтесь к своим господам и снова протяните руки, чтобы их заковали в привычные цепи». Но почему же, почему?

– Значит, ты не ценишь чести, которую оказывают тебе, варвару; из низкого рудиария ты превратишься в римского квестора или префекта; кроме того, тебе будет дозволено жениться на знатной римской матроне.

– Так велико могущество сената римского? Он распоряжается не только всей землей, но даже чувствами людей, живущих на ней?

Оба умолкли; затем Спартак спокойно спросил Руфа Раллу:

– А если гладиаторы, несмотря на мои советы и уговоры, не пожелают разойтись?

– Тогда… – медленно и нерешительно произнес римский патриций, опустив глаза и перебирая руками конец своей тоги, – тогда… такому опытному полководцу, как ты… который, в конце концов, только для блага этих несчастных… не может не представиться… ему всегда представится случай… отвести войска… в места…

– …где консул Марк Теренций Варрон Лукулл, – продолжал Спартак, вдруг страшно побледнев; его гневные и полные ненависти глаза придавали лицу выражение жестокости, но говорил он сдержанно и спокойно, – будет ждать их со своими легионами; он окружит их, они неизбежно сдадутся ему без всякого шума, и консул даже сможет приписать себе честь этой легкой, заранее устроенной победы. Не правда ли?

Римлянин еще ниже опустил голову и не произносил ни слова.

– Не правда ли? – воскликнул Спартак громким голосом, который вызвал дрожь у Руфа Раллы.

Посол окинул взглядом Спартака. Вождь гладиаторов был так гневен, в его глазах сверкала такая ненависть, что римлянин невольно отступил на шаг.

– О, клянусь всеми богами Олимпа, – произнес фракиец гордо и с угрозой, – благодари богов, покровительствующих тебе, за то, что низкий и презренный гладиатор умеет уважать права другого, что гнев, охвативший меня, не затемнил моего рассудка и я не позабыл, что ты явился ко мне в качестве посла… Ты пришел предложить мне измену, низкую и бесчестную, как твой сенат, как твой народ, измену самую позорную и гнусную!.. Ты старался коснуться самых сокровенных тайников души моей!.. Ты пытался прельстить человека, возлюбленного, отца, чтобы обманом добиться своей цели там, где ты не мог одержать победу силой своего оружия.

– О варвар, – воскликнул с негодованием Руф Ралла, отступая на несколько шагов и не сводя глаз со Спартака, – ты, кажется, забыл, с кем говоришь!

– Это ты, римский консул Марк Теренций Варрон Лукулл, бесчестный и низкий, – это ты позабыл, где находишься и с кем говоришь! О, ты думал, что я не узнал тебя? Ты пришел сюда под вымышленным именем, тайком, обманом, чтобы попытаться совратить меня, ты судил по себе, а поэтому считал и меня способным на те низости, на которые способен ты, о подлейший из людей! Уходи… возвращайся в Рим… собери новые легионы и приходи сражаться со мной в открытом поле; там, если ты посмеешь стать со мной лицом к лицу, как стоишь сейчас, я дам тебе достойный ответ на твои подлые предложения.

– И ты надеялся или еще надеешься, бедный глупец, – произнес с величайшим презрением консул Варрон Лукулл, – что долгое время сможешь противостоять натиску наших легионов, ты льстишь себя надеждой одержать полную победу над могущественным Римом, которому всегда сопутствует счастье?

– Я надеюсь вывести эти толпы несчастных рабов на их родину, и там, в наших краях, я хочу поднять восстание всех угнетенных народов против их угнетателей и надеюсь положить конец вашему проклятому господству.

Повелительным жестом правой руки Спартак приказал консулу удалиться.

Консул Варрон Лукулл с достоинством завернулся в свою тогу и, уходя, сказал:

– Увидимся на поле брани.

– Да устроят так боги… только не верю я этому…

И когда Теренций направился по дороге, которая шла ниже претория, Спартак окликнул его и сказал:

– Выслушай меня, римский консул… Так как мне известно, что те немногие из моих солдат, которые попали в ваши руки во время этой войны, были все распяты, и так как я вижу, что вы, римляне, не признаете за нами, гладиаторами, человеческих прав, то я предупреждаю тебя: если через двадцать дней я не получу вот здесь, в моем лагере, оружие и доспехи, которые мне требуются, четыре тысячи ваших солдат, попавших ко мне в плен под Фунди, также будут распяты нами.

– Как!.. Ты посмеешь?.. – произнес консул, побледнев от гнева.

– Все дозволено по отношению к таким людям, как вы, для которых нет ничего святого, нет ничего, к чему бы они питали уважение… Бесчестье за бесчестье, убийство за убийство, резня за резню, кровь за кровь – вот как с вами надо поступать. Иди!

И он приказал консулу удалиться.

На призыв Спартака прибежали декан и гладиаторы, ранее сопровождавшие посла и его слуг; фракиец приказал им проводить их всех до ворот лагеря.

Оставшись один, Спартак долго ходил взад и вперед перед своей палаткой, то ускоряя, то замедляя шаги, погруженный в самые мрачные и скорбные думы.

Некоторое время спустя он призвал к себе Крикса, Граника и Эномая и сообщил им о посещении лагеря Теренцием Варроном Лукуллом, о предложениях, сделанных ему, за исключением тех, которые касались его сокровенной тайны – любви к Валерии. Товарищи одобрили действия своего вождя, они восхищались благородством души Спартака и его великодушным самоотречением. Они ушли от него, преисполненные еще большей любовью и уважением к своему доблестному другу и верховному вождю.

Спартак направился в свою палатку, когда уже стало темнеть; он поговорил с Мирцей, которая, видя, что брат задумчив и хмур, начала хлопотать вокруг него, желая отвлечь от мрачных мыслей. Потом он удалился в ту часть своей огромной палатки, построенной для него солдатами, где находилось его ложе из свежей соломы, покрытое несколькими бараньими шкурами.

Сняв с себя панцирь и оружие, которые носил весь день, не снимая, Спартак лег и долго ворочался с боку на бок, тяжело вздыхая; уснул он очень поздно, забыв потушить светильник из обожженной глины, в котором еще горел фитиль.

Он проспал, вероятно, часа два, сжимая во сне медальон, подаренный ему Валерией, который всегда носил на шее, как вдруг его разбудил длительный, горячий поцелуй в губы. Он проснулся, сел на постели и, повернув голову в ту сторону, откуда ему послышалось прерывистое дыхание, воскликнул:

– Кто это?.. Кто здесь?..

У его ложа стояла на коленях красавица Эвтибида; ее густые рыжие косы были распущены по плечам, она умоляюще сложила свои маленькие руки, прошептав:

– Пожалей, пожалей меня… Спартак, я умираю от любви к тебе!

– Эвтибида! – воскликнул пораженный вождь гладиаторов, сжимая в руке медальон. – Ты… ты здесь?.. Зачем?..

– Уже много-много ночей, – произнесла тихо девушка, дрожавшая словно лист, – вот в этом углу, – и она указала рукой на угол, – я жду, пока ты уснешь, потом становлюсь на колени у твоего ложа, созерцая лицо твое, такое величественно прекрасное. Я поклоняюсь тебе и плачу в тишине, ибо я боготворю тебя, Спартак, поклоняюсь тебе, как поклоняются богам; уже более пяти лет, пять долгих, как вечность, лет я люблю тебя без всякой надежды, как безумная, как одержимая, отвергнутая тобой. Напрасно старалась я изгнать твой образ из моей памяти… он врезался в нее огненными письменами; напрасно старалась я предать забвению свою великую страсть. Я напрасно искала душевного покоя, избегая тех мест, где я узнала тебя, но и в Греции ты был передо мной, как и в Риме; даже места, где я родилась даже воспоминания невинной юности моей, звук родной мне речи – ничто, ничто не могло изгнать тебя из моего сердца… Я люблю тебя, я люблю тебя, Спартак, и любовь мою не в силах выразить человеческая речь… Сила моей любви так велика, что она бросила к твоим ногам такую женщину, как я, у ног которой были знаменитейшие мужи Рима! О, сжалься надо мной, не отталкивай меня, я буду твоей служанкой, рабыней… только не отталкивай меня, молю тебя. Если ты снова отвергнешь меня, то заставишь меня решиться на все… даже на самые ужасные, самые страшные преступления!

Так в волнении молила влюбленная девушка. Она схватила руку Спартака и покрывала ее горячими поцелуями. От этого неудержимого потока слов и поцелуев лицо Спартака то вспыхивало, то становилось белее полотна, и тогда он сжимал в руке медальон, в котором были волосы Валерии и Постумии.

Он сделал над собой усилие и, мягко освободив свою руку из сжимавшей ее руки Эвтибиды, ласково, стараясь быть спокойным, почти отечески сказал ей:

– Успокойся… успокойся… безумная ты девушка… Я люблю другую… божественно прекрасную женщину… она мать моего ребенка… Знай, что у Спартака только одна вера, и, так же как вся душа моя отдана делу угнетенных и я живу для него и умру за него, так и люблю я только одну женщину и никогда не полюблю другую… Прогони всякую мысль обо мне из своей разгоряченной головы… не высказывай мне чувств, которых я не разделяю, не говори мне о любви, которую я не могу питать к тебе…

– Ах, клянусь божественными эриниями, – воскликнула Эвтибида, которую при последних словах Спартак слегка отстранил от себя, – это Валерия, проклятая Валерия, это она неизменно похищает у меня твою любовь!

– Женщина! – воскликнул возмущенный Спартак, и лицо его стало мрачным и грозным.

Эвтибида замолчала, ломая руки. Вождь гладиаторов, сдержав гнев, произнес через минуту более спокойно, но не менее строго:

– Уходи из моей палатки и никогда больше не появляйся здесь. Завтра ты отправишься с другими контуберналами в штаб Эномая: моим контуберналом ты больше не будешь.

Гречанка, опустив голову и с трудом сдерживая рыдания, медленно вышла из палатки, в то время как Спартак, открыв медальон, поднес его к губам и покрыл поцелуем хранившиеся в нем пряди волос.