Текст книги "Предрассветные призраки пустыни"

Этот тщедушный, но умный старик был известен знатностью своего рода, он мутил воду во всей округе. По его приказу жители аула до приезда басмачей угнали в горы овец, лучших коней, спрятали от банды хана хлеб. Джунаиду было все известно: верный Курре лез из кожи вон, чтобы вызнать настроение дайхан. Когда-то Аннамурат помогал ханским всадникам всем, чем мог: хлебом, кровом, людьми. Те времена прошли… Раньше старейшина рода не рискнул бы прийти к Джунаид-хану с пустыми руками, а сейчас он даже не согнул спины в поклоне, едва кивнул головой.

– Ты с чем пришел ко мне, Аннамурат?

Оскорбленный таким приемом и унижением старик едва держался на ногах. С трудом пересилив себя, он ответил:

– Да, я хочу сказать тебе: ты не должен разорять наш аул, притеснять его людей. Если Аллах узнает про добро в ваших сердцах, он дарует вам лучшее, чем то, что взято у вас, и простит вас; Аллах прощающ и милосерден…

– Это из Корана? Эй, досточтимый ишан-ага Ханоу, ответь что-нибудь ученому Аннамурату!..

Но у духовника Ханоу рот был забит бараниной, и он пробубнил что-то неразборчивое.

– Довольно… Я сам отвечу. – Джунаид-хан махнул рукой в сторону занятого едой ишана. – Твои люди, Аннамурат, слушают не меня, а большевистских лазутчиков, которые обещают им рай на земле…

– Мы хотим только мира, Джунаид-хан. Твоя война – нам слезы, голод и смерть. Смерть… Раньше ты воевал с русскими и узбеками, а теперь убиваешь таких же туркмен, как мы… Кровавый след в Каракумах оставляют твои отряды…

– Вон как ты запел! – Коротко сверкнул вороненый маузер под халатом. Но рука англичанина тут же накрыла его.

– Не торопитесь, хан-ага!.. Ковры запачкаете, – прошептал он на ухо Джунаиду.

– Вода мутится в верховье реки, – Джунаид успокаивался, но сесть Аннамурату не предложил. Старик в изнеможении опустился на корточки. – Вижу, от тебя вся смута в ауле… Ответь, что ты проповедовал, когда в ауле кричал-смердил: «Чем жить под сенью болотного луня, лучше быть в когтях беркута»?

– Это не мои слова, а Махтумкули…

– Кого-кого?!

– Великого Махтумкули Фраги…

– Не скоморошничай! – Джунаид снова взвился. – Кого ты имел в виду, когда выхвалялся своей ученостью?

– Если это ласкает твой слух, объясню, – Аннамурат поднялся. У старика почти не было ресниц, поэтому глаза его казались немигающими, они впивались в собеседника, а меткие слова подливали масла в огонь, выводили обычно спокойного, уравновешенного Джунаид-хана из себя. – Беркут – это русский царь, которого спихнули сами же русские, большевики, а болотный лунь – иранский шах, бухарский эмир, хивинский хан, вся узбекская и туркменская знать… Все они хищники, как сказано в священной книге мусульман…

– Хватит! – гаркнул Джунаид-хан, словно ошпаренный, и поднялся. Глаза его налились кровью, у висков вздулись вены. – Коли ты знаешь Коран, слушай: «Огонь ваше место для вечного пребывания в нем, если только Аллах не пожелает другого!» А он не пожелает, я знаю, я сам позабочусь об этом. «И всякий раз, как изжарится ваша кожа, мы заменим ее другой кожей!..» Вот что написано в Коране!

– Поистине Аллах великий, мудрый! – вставил наконец свое слово духовный наставник хана.

Джунаид-хан снова сел и, не глядя больше на старика, небрежно бросил рослому юзбашу:

– Проводи досточтимого Аннамурат-агу, да подальше, чтобы наши собаки, о Аллах, не набросились и не разорвали старейшину… Окажи ему почести, какие любил оказывать мой бесценный друг и соратник Эзис-хан… Земля ему пухом!

Сотник понимающе ухмыльнулся и кивнул старику:

– Пойдем, почтенный!

Аннамурат напоследок обвел взглядом присутствующих, но каждый отвернулся, избегая его глаз. Низко опустил голову Курре, казалось, сейчас распластается змеей по полу и, извиваясь, уползет под ковры, ящики, заберется между мешками, от которых тлетворно пахло кровью, дымом пожарищ и предательством. Не сказав больше ни слова, старик повернулся и, чуть подняв бороду, гордо вышел из юрты.

Солнце уже висело совсем низко. Длинные тени гор ложились на пустыню, почти накрывая аул. Рослый юзбаш с карабином на локте, засыпая на ходу в рот порцию зеленого нюхательного табаку, уводил Аннамурата все дальше, за волнистые гряды барханов.

Старый Аннамурат, еле выбирая ноги из сыпучего песка, теряя силы, остановился. Повернувшись лицом к своему конвоиру, он смотрел мимо него, на горы и на родной аул. Лицо старика было спокойным.

– Помолись, достопочтенный! – Сотник сплюнул тягучую от табачной жвачки слюну.

– Я помолился, когда еще решился идти к Джунаид-хану. – Старик поправил на голове черную барашковую папаху, из-под которой виднелась запотевшая по краешку тюбетейка. – Знаю его, кровожадного… Ты сам не забудь помолиться, палач… Да услышит ли Аллах твои молитвы? Я стар, свое отжил и смерти не боюсь, а тебе, убийца, умирать будет страшно. Аллах не простит злодеяний ни тебе, ни Джунаиду…

И тут он осекся, будто захлебнулся раскаленным воздухом: выстрел гулко и далеко разнесся над песками. Аннамурат медленно осел на песок и опрокинулся навзничь. Он не слышал выстрела, не видел, как убийца, закинув карабин на плечо, торопливо зашагал к ханской юрте, с которой нукеры уже стаскивали веревками белые кошмы и грузили на лошадей.

Густая пыль заволакивала вечернее зарево. Это уходили отряды Джунаид-хана.

Гуськом брели верблюды, нагруженные мешками и разобранными юртами. Шли молчаливо окруженные всадниками женщины и дети. Пылили отары овец, подгоняемые людьми и собаками. На рысях одна за другой уходили в пустыню сотни ханских конников.

В ауле в наступивших внезапно сумерках началась расправа. Скакали от юрты к юрте нукеры с факелами. Некоторые натягивали луки со стрелами, наконечники которых были обернуты пылающей паклей. Одна за другой, как свечи, загорались юрты. Рыжим пламенем окутывались стога колючек у глиняных тамдыров.

Среди огня метались охваченные ужасом и паникой люди. Всадники догоняли убегавших девушек, женщин, подхватывали их на седла и мчались вон из горящего аула.

Родич Тагана – Дурдымурад пытался защитить свою юрту и свою семью. Он успел сбить одного нукера с седла лопатой, раскроив ему череп, но другие набросились на дайханина, замелькали клинки, и под копытами коней от Дурдымурада осталось лишь одно кровавое месиво.

Среди кромешного ада нетронутым островком высилась пока юрта Тагана. Он сам, Огульгерек и Ашир стояли у входа. К ним приблизилась группа верховых нукеров и на полном скаку осадила коней. Таган увидел Курре, прятавшегося за спину рослого юзбаша, выехавшего вперед. Это был тот самый сотник, который убил Аннамурата; звали его Хырсланом. Он обратился к Тагану:

– Джунаид-хан спрашивает тебя последний раз: пойдешь с нами?

– Я уже ответил ему.

– Хорошо. Где твои дочери?

– Они ушли в горы…

– Ну что ж, им повезло. – Юзбаш сделал знак одному из всадников. Тот поднял факел и приблизился к юрте. – Тебе будет оказана честь, Таган: этот факел зажжен рукою самого Джунаид-хана, и вдобавок мы посмотрим, как горит твоя юрта…

Двое дюжих басмачей, соскочив с коней, скрутили Тагану руки за спину. Огульгерек попыталась помешать нукерам поджечь юрту, но ее так пнули, что она, схватившись за живот, упала. Ашир, как кошка, прыгнул на нукера, ударившего мать. Тот вертелся на месте, пытаясь сбросить вцепившегося в шею мальчишку, и наконец скинул с себя его, загремел деревянной кобурой маузера. Но сотник уже нетерпеливо махал рукой – некогда, скорей, мол, поджигай юрту.

Подожженная с нескольких сторон, юрта вспыхнула в одно мгновение. Сотник и его нукеры, а также Таган и Огульгерек, сидевшая на земле, – все в каком-то оцепенении смотрели на полыхающее жилье. Неожиданно Таган вырвался из рук нукеров и начал раскидывать горящие кошмы. Он исчез в пламени и искрах, чтобы через несколько мгновений вытолкнуть из огня маленькую опаленную фигурку. Это была Джемал. Она побежала в пески, в темноту. Но рослый сотник сорвал с места коня и поскакал вдогонку за девушкой. Он настиг ее, когда она, выбившись из сил, упала на песок. Басмач подхватил Джемал на седло, издал гортанный победный крик и помчался со своей добычей в пустыню. За ним следом поскакали и остальные всадники.

А в ауле уже шла перестрелка с передовым разъездом красноармейского отряда. Нукерам Джунаид-хана теперь было не до расправы с аульчанами. Отстреливаясь на скаку, они исчезали в темноте. Под одним убили лошадь. Поднявшись с земли, он схватился за стремя всадника, проезжавшего мимо, и побежал рядом с конем, и без того увязавшим в песке. Верховой злобно глянул на бежавшего рядом нукера: за спиной слышался топот красной конницы. Он выхватил клинок. Короткий взмах – и нукер с отсеченной головой, сделав по инерции еще шага два, завалился на бок. Конь басмача поскакал резвее и скрылся в ночи.

На какое-то мгновение все в ауле затихло. Слышался только треск пламени. Кое-где еще догорали юрты. Удушливый чад от полуистлевших юрт, шерсти, верблюжьей колючки повис над бывшим кочевьем.

Потом снова донесся топот коней, в зареве пожарищ замелькали тени всадников – красноармейцев в папахах, в островерхих шлемах. Появилось несколько матросов в бескозырках.

Преследуя врага, конники проскочили аул, но в пустыне красноармейцев встретил прицельный огонь ханских нукеров, залегших за барханами. Потеряв несколько человек, кавалеристы отступили.

В непроглядной черноте двигались по степи сотни Джунаид-хана. Курре и его сын Нуры ехали верхом рядом с арбой, в которой тряслись женщины и маленькие дети. Подросток, обернувшись, посмотрел на зарево позади отрядов, туда, где догорал разграбленный аул… Отец бросил искоса взор на сына, резко сказал:

– Нечего смотреть назад! Кто оглянулся в бою – погиб. Хорошенько запомни это, сынок…

Нуры послушно отвернулся от зарева. Впереди черной стеной стояла ночь. Она прикрыла собой басмаческие отряды и всех, кто шел в их обозе.

А в ауле в это время красноармейцы помогали тушить пожар, разбирали догоравшие юрты, перевязывали раненых – военных, местных жителей, расставляли вокруг аула боевое охранение, засады.

Таган, с темным, опаленным лицом, в обгоревшем халате, нес на руках младшую дочурку – маленькую Бостан. Стоны умирающих, причитания над убитыми наводили неописуемую жуть. Казалось, аул и его оставшиеся в живых обитатели никогда не дождутся рассвета и земля не сумеет сбросить с себя это чувство тоскливо-беспокойного страха. В ушах Тагана стоял дикий визг юзбаша, безысходный крик бедняжки Джемал, забившейся в лапах басмача, когда тот подхватил ее на седло.

Рядом с Таганом шла жена, прикрывая опухшее от слез лицо платком, по другую сторону – Ашир с большим багровым синяком под глазом. Красноармейцы расступились перед ними.

Семейство подошло к освещенному факелами медпункту, где русский фельдшер с засученными по локти рукавами гимнастерки делал перевязки раненым и обожженным. Таган приблизился к нему, переступая через лежащих на земле. Фельдшер склонился над умирающим старейшиной рода Аннамуратом. Простреленная грудь старика тяжело вздымалась при каждом вздохе. Бритая голова была откинута, помутневшие глаза открыты. Он был еще в сознании. Увидев Тагана с девочкой на руках, он пытался что-то сказать, губы его задергались, он наконец зашептал:

– Таган, отомсти… Отомсти ему… за аул…

Изо рта показалась тоненькая струйка крови. Старик судорожно вздохнул и захрипел. Узкая грудь выгнулась последний раз и безжизненно опала. Фельдшер закрыл Аннамурату глаза и медленно встал.

Таган недвижно стоял с девочкой на руках. Он не сразу понял, что сказал ему фельдшер.

– Ну, ну, давайте вашу красавицу… Что с ней? Обожжена? Ранена? – Фельдшер обратился к туркменам красноармейцам, стоявшим рядом. – Скажите же ему кто-нибудь, чтобы отдал девочку. Нельзя терять времени…

До Тагана наконец дошел смысл слов, он бережно передал дочку на руки фельдшеру и тревожно смотрел, как тот уносил Бостан, приказывая на ходу:

– Теплой воды! Марли!

И только когда увидел, что следом за фельдшером бросилась плачущая Огульгерек, Таган повернулся и ушел.

Он шагал между догорающих костров, не разбирая дороги, низко опустив голову. Иногда задевал кого-то плечом, спотыкался о лежащие на земле предметы, но не произносил ни слова, не оборачивался. Ашир едва успевал за отцом. Так они подошли к толпе мужчин, слушавших двух красноармейцев. Молодого коренастого туркмена в высокой папахе с красной лентой наискосок звали Чары Назаров, а второго, в черном бушлате и бескозырке, русского матроса, – Иваном Касьяновым.

Таган огляделся вокруг: здесь снова собрались те, кто несколько часов назад слушал Джунаид-хана. Только их теперь было гораздо меньше. Говорил молодой коренастый туркмен с командирскими нашивками на рукаве:

– Что же будем делать, земляки? Похороним погибших, вернем из песков и гор отары, поставим новые юрты… А дальше? Станем ждать, когда вернется Джунаид и все повторится сначала?

Один из стариков возразил ему:

– Мы хотим только одного – чтобы нас не трогали. Мы сами уйдем в пески…

– Вы будете бродить по пескам, как обездоленные, и ваши дети умрут от голода, болезней и жажды! Как стаи шакалов, набросятся на вас мелкие банды басмачей!..

– Что же нам делать, если новая власть не может защитить от бандитов?

– Новая власть – вы сами: ты, я, вот он… Нам неоткуда ждать защиты. Ни от Аллаха, ни от человека. Мы должны защитить своих жен и сестер, стариков и детей, свою землю. Советская власть…

Таган, протиснувшийся в первый ряд, неожиданно перебил его:

– Ты кто такой?

– Я? – Чары Назаров немного растерялся. – Командир авангарда…

– Спрашиваю тебя, кто ты?

– Чары из Теджена. Это ты хотел знать?

– Кто твой отец?

Матрос, который все это время был занят своей трубкой – набивал ее табаком, наклонялся, чтобы взять уголек с пепелища, раскуривал, – теперь тревожно поглядывал то на Тагана, то на Назарова.

– Что он говорит? – спрашивал матрос.

Но Чары не отвечал ему: он был занят Таганом.

– Мой отец Назар, по прозвищу Нищий. Самый бедный человек в Теджене. Он убит в шестнадцатом году царскими карателями…

Таган тяжело смотрел на матроса.

– А теперь ты воюешь за русских? – спросил Таган и, сделав шаг вперед, все так же не сводил неприязненного взгляда с матроса.

Ашир тоже вынырнул из толпы, но держался позади отца.

Касьянов настойчиво дергал Чары за рукав:

– Объясни по-русски, о чем он говорит?

– Ты, Чары из Теджена, – презрительно продолжал Таган, – сын Назара Нищего, убитого русскими солдатами, ты теперь вместе с русскими убиваешь туркмен?

Матрос, нетерпеливо сверкая серыми, чуть навыкате глазами, тряс Чары:

– Что он тебе говорит, братишка? Что?!

– Это мое дело, – Назаров отстранил матроса и сделал шаг навстречу Тагану. – Почему ты не ушел с Джунаид-ханом? Там твое место! Ты рассуждаешь как басмач!..

– Я не басмач, но и не собака, которая ищет хозяина! Мы не пошли с Джунаид-ханом и не пойдем с русскими, мы свободные туркмены!..

Чары опустил голову. Его добродушное широкоскулое лицо густо залила краска, она даже выступила на загорелой крепкой шее. Избегая смотреть матросу в глаза, он сказал по-русски:

– Мне стыдно за них, братишка…

– Не объясняй! – оборвал его матрос. – Я усек, что он сказал… Тумкаю малость.

Матрос неожиданно снял с себя бушлат, бросил его на землю, следом туда же полетела тельняшка. Касьянов остался голый по пояс, будто собирался вызвать кого-то на борьбу.

Матрос подошел вплотную к туркменам, невольно залюбовавшимся его атлетическим сложением. На его мощной широкой спине отчетливо отпечатались багровые рубцы, оставленные шпицрутенами. Зубы матроса были плотно сжаты, на скулах играли желваки, взгляд исподлобья, прямой и жесткий…

Касьянов резко повернулся спиной к Тагану:

– Смотри, туркменец! Это сделали русские, наши, русские беляки.

Касьянов медленно, вразвалку, словно на палубе, покачиваемой штормом, шел вдоль первого ряда. Люди молча смотрели на его спину.

– Это сделали казаки русского генерала Деникина… Того самого, чьи живодеры здесь, на вашей земле, закапывали живьем и русского, и туркмена… Про Павла Полторацкого слышали? Его растерзали в Мерве… А про Павла Бесшапочного? Это мой земляк, воронежский мужик, такой же крестьянин, как вы. Его зарыли заживо под Красноводском… Кто? Русское офицерье, белогвардейские гады… А кто такой Овезберды Кулиев, знаете? Первый туркмен – командир красногвардейского отряда. Англичане увезли его в Индию… Белогвардейское офицерье не разбиралось, туркменец ты или русак, всю непокорную бедноту к стенке! А вот этими руками… – Касьянов повернулся лицом к толпе и протянул ладонями вверх тяжелые матросские руки. – Вот этими руками я задушил русского офицера, буржуйского сынка, сволочь… И пока есть в них сила, я буду бить буржуев, баев, какой бы масти они ни были, брюнеты или там блондины, потому что масть у этих гадов одна – буржуйская.

Касьянов проворно вскочил на остатки развалившегося тамдыра. В отблеске догорающего пожарища полуголая фигура матроса казалась огромной…

– Туркменцы! Братишки! – хрипло кричал матрос. – Пролетарии, все бедняки, все, кому нечего жрать и нечего надеть, должны собраться в один кулак и ударить этим кулаком по шее мировой буржуазии, чтобы от нее осталось мокрое место!

Он замолк, скорбно опустил голову, потому что в это время мимо толпы проносили на самодельных носилках тело убитого Аннамурата. Все молча провожали его взглядом. Смотрели и Таган, и маленький Ашир, и Касьянов, и Чары Назаров… Четверо вооруженных красноармейцев-туркмен держали на плечах носилки с убитым.

– А иначе, – закончил матрос, – иначе они нас перебьют. Вот и все…

Он спрыгнул с разбитой печи и, одеваясь, смущенно проговорил для Чары:

– Ну вот, выступил… Может, я чего не так, а?

– Хорошо сказал. Я бы так не сумел… Только ты не волнуйся, братишка, все равно они тебя не поняли…

К ним подошел Таган.

– Слушай, командир авангарда. Винтовка у меня есть и патроны тоже. Мне нужен конь.

Чары Назаров вопросительно смотрел то на матроса, то на Тагана.

– Он говорит, что у него есть винтовка, и просит коня.

Матрос улыбнулся своими чуть лупастыми глазами и размашисто хлопнул Чары по спине:

– А ты говоришь, не поняли…

На рассвете над остывающими пепелищами еще курились дымки. В воздухе по-прежнему висел едкий запах гари. Его не отбила даже освежающая прохлада октябрьского утра. Посреди бедлама пожарища нелепо возвышался ущербный купол мечети, да по берегу реки гнулся по ветру молодой карагач, сочившийся по осени клейкой смолой. Дерево будто оплакивало трагедию горемычного аула.

Вдруг призывно зазвучал сигнал трубача: в поход! Красноармейцы седлали коней, верблюдов, заряжали пулеметные ленты, запасались водой – во фляги, бочонки, бурдюки.

Среди предпоходной суеты неторопливо шагал Таган. На плече у него уже висел английский карабин. За уздечку он вел оседланного коня. Рядом с конем гордо шел Ашир, ласково похлопывая его по лоснящемуся крупу.

У медпункта Таган остановился, взглядом нашел жену, которая сидела у изголовья спящей дочки. Некоторое время он молча смотрел на них, как бы проверяя, все ли в порядке. Жена подняла голову и, встретив взгляд мужа, едва заметно кивнула: все ладно. Таган повернулся и неторопливо ушел, ведя за собой коня.

Снова зазвучал тревожный сигнал трубы. На краю разоренного аула дайханин попрощался с сыном Аширом.

– Оставайся, сынок, – мягко говорил Таган. – Хоть один мужчина должен остаться в нашем роду… Береги сестренку и мать… Ты хорошо запомнил того юзбаша, который увез твою сестренку Джемал?

– Да, отец. Его зовут Хырслан…

Таган крепко сжал хрупкое плечо мальчика, потом, перехватив винтовку в правую руку, прыгнул в седло и, с места пустив лошадь в галоп, догнал отряд.

Ашир стоял, глядя вслед отцу, пока и Таган, и весь отряд не исчезли за густой завесой поднятой пыли.

– Ашир! Ашир! – К мальчику подошла женщина в халате, накинутом на голову. – Мать зовет тебя, иди! Иди, Ашир-джан, душа моя!

Но Ашир, не двигаясь, смотрел на опустевшие пески, туда, где в зыбком мареве скрылся отец и его новые боевые друзья.

* * *

Прошло несколько лет. Басмаческие банды продолжали терзать тело и душу народов Средней Азии и Казахстана. Вооруженные английским оружием, они совершали набеги на города и аулы, подобно саранче, опустошали целые районы, грабили и жгли селения, казнили дайхан, советских активистов, увозили женщин, девушек, детей. Басмачи не гнушались торговлей людьми. Особенно они бесчинствовали в долине Амударьи – обстреливали и сжигали советские пароходы, разрушали ирригационные сооружения, уничтожали сельскохозяйственные орудия, вытаптывали поля, сжигали на корню урожай, угоняли или резали скот.

В январе 1924 года Джунаид-хан со своей двадцатитысячной бандой поднял вооруженный мятеж. За спиной мятежников стояли контрреволюционные силы – крупные феодалы, мусульманское духовенство и узбекская буржуазия. Заговорщики, объявив советской власти газават – священную войну, осадили Хиву. Пока маленький гарнизон, поддержанный горожанами, мужественно отбивал атаки басмачей, из Чарджуя на помощь осажденным вышел 82-й кавалерийский полк Красной армии. Джунаид-хан, почуяв опасность, поспешно снял осаду и трусливо бежал в пески.

Красные кавалеристы с боями прошли Каракумы, наголову разгромили басмаческие банды, но Джунаид-хану с горсткой приближенных удалось ускользнуть за кордон.

В глубинных песках Каракумов, особенно на севере, в Ташаузском округе, феодально-племенные вожди Ахмед-бек, Ягшы Гельды и другие, опираясь на вооруженные отряды, чувствовали себя удельными князьками. Они пока безнаказанно бесчинствовали в скотоводческих районах, глумились над забитыми кочевниками, отказывавшимися помогать басмачам, вступать в их шайки.

Вскоре в Центральные Каракумы вернулся из-за границы Джунаид-хан. Несмотря на его открытую враждебность, вооруженное выступление, советская власть пошла на гуманный шаг – предложила мир. В 1925 году I съезд Советов Туркменской ССР даже амнистировал Джунаид-хана, его нукеров, предложил сложить оружие, перейти на оседлый образ жизни, заняться мирным трудом.

Однако хан не унимался, тайно сколачивал разрозненные басмаческие силы, обманом вовлекал в свои отряды забитых дайхан, кочевников, вербовал среди туркменских феодалов и баев своих единомышленников, вооружался английским оружием и втайне готовил новый мятеж против Советов. Джунаид-хан, используя теперь свое легальное положение, установил связь с крупными басмаческими главарями Хорезма – Ягшы Гельды, Гулямом Али и Виязом Бакши, имевшими под ружьем внушительную силу, почти две тысячи вооруженных всадников.

Осенью 1926 года в долине Амударьи, в Каракумах, стали активно действовать летучие басмаческие отряды – разбойное джунаидовское воинство, державшее в тайне имя своего вдохновителя. Джунаид-хану выступать открыто пока было не с руки. Недавно он устами имама Ханоу на Туркменском съезде Советов просил о помиловании, клялся, что не поднимет руки на власть Советов, не покусится больше на советских людей. То были лишь лживые слова.

В Мервском оазисе появились шайки Кидар Эрсари и Уде Сердара, нападавшие на товарные поезда, станционные поселки, грабившие рабочих, дайхан, угонявшие верблюдов, овец, лошадей. В окрестности Ашхабада совершала из-за кордона грабительские вылазки банда Дурды Клыча. На юге и востоке республики бесчинствовали перешедшие границу басмаческие шайки Аннамурада Сердара, Чары Курука, Довлета Сердара.

Краснокавалерийские полки молодой Туркменской республики, чекистские отряды громили в жарких схватках банды иностранных наймитов. На борьбу с классовым врагом поднимались сами дайхане, молодой рабочий класс Туркменистана. Под руководством коммунистов они создавали милицию, добровольческие отряды самообороны.

Таял, редел разбойничий стан, раздираемый и межплеменной враждой, и алчностью родовых вождей. Одни басмачи удирали за кордон, другие сдавались добровольческим отрядам и возвращались к мирной жизни, а третьи, забитые и запуганные баями, духовенством, главарями шаек, метались в поисках выхода из басмаческого ада. На неграмотных и темных скотоводов-кочевников, находившихся под влиянием феодально-племенной знати и духовенства, на жителей глухих районов делал ставку Джунаид-хан, развернувший свою деятельность. Каракумский лис знал, что местные организации замешкались с советизацией, влияние советских органов на дальние кочевья, особенно на север республики было пока незначительным.

…Ушедшие из аула в басмаческий отряд Курре и его повзрослевший сын Нуры, обласканные ханской милостью, мотались от колодца к колодцу, от урочища к урочищу, то удирая от погони, то выслеживая добычу. Канули в былое лихие набеги, да и сотни ханских всадников поредели.

Топчется басмаческий разъезд у околицы аула, а сунуться туда духу не хватает. Из-за стожков, глиняных дувалов, арыков, завалов камня и сырцового кирпича смотрят на незваных гостей стволы охотничьих берданок, винтовок и дедовских самодельных ружей. Кажется, вокруг тихо… Этой-то грозной тишины, ощетинившейся отпором и решимостью, не выдерживали басмачи, заворачивали коней, скакали во весь опор в пустыню, подальше от жилья, подальше от людей, которых словно подменили.

В которой раз возвращался Курре из набегов на аулы и караваны не солоно хлебавши, по дороге вымещал злость на своем коне. Жеребец всхрипывал, чувствуя настроение хозяина, сбивался с ноги, а его вновь и вновь жгла семижильная камча, оставляя кровавые полосы на мокром вздрагивающем крупе. Не в шутку горевал Курре: не удавалось ему разбоем скопить на черный день. Где что и попадало в руки, так разве добро утаишь от тысячеглазого Джунаид-хана и его жадных сотников. Хоть бы толику золотишка раздобыть, и убежал бы Курре вместе с сыном из Каракумов, подался бы на берега Амударьи, где воды много, земли раздольные и ни одной душе неведомы его имя и дела. Вспоминал Курре в такие горькие минуты вещие слова Тагана, который однажды сказал: «Ловчишь ты, Курре, хитрость боком тебе обернется!..»

Зато сын бывшего дайханина – Нуры, вымахавший в крепкого, стройного детину, никогда не унывал. Как же! Теперь даже свирепые юзбаши-сотники подобострастно относились к нему – порученцу, личному телохранителю и фавориту самого Джунаид-хана. Увешанный английским винчестером, наганом, кривой разбойничьей саблей, на резвом иноходце Нуры Курреев носился от сотни к сотне, от юрты к юрте, передавая устные распоряжения, письменные указы.

Любил Нуры взирать, как цепенели люди, завидев его, как магически действовали передаваемые им ханские распоряжения: бледнели аксакалы, сломя голову бросались исполнять ханскую волю жестокосердные юзбаши. В тот миг казалось юному Нуры, что это перед ним трепещут, это по его повелению сбиваются с ног вожаки сотен.

Юноша боготворил своего повелителя, жадно внимал всякому слову Джунаид-хана. И сегодня, застыв изваянием в юрте, он не пропустил ни слова в долгой беседе хана с предводителем Аманли Белетом, невесть откуда появившимся в песках с полусотней вооруженных всадников, общительных, скромных, преданных своему вожаку. Джигиты этого предводителя тоже называли себя «свободными туркменами», но в джунаидовском лагере стояли особняком, причислять себя к воинству хана не торопились.

Аманли, беспокойный и подвижный человек, уже месяц держал свой отряд в лагере Джунаида, он поднимал своих людей по ночам, говорил, что уходит в набег. Возвращались они через день-другой, усталые, запыленные, почему-то без пленниц и богатой добычи, но зато с хлебом, с двумя-тремя десятками овец, которых хватало до следующей вылазки. Сколько ни снаряжал Джунаид-хан своих лазутчиков по пятам Аманли – напрасно: поплутав в пустыне, они возвращались лишь с пустыми разговорами. Странный, странный этот сотник Аманли…

Ишан-духовник уже не раз зудел Джунаид-хану:

– Не по нраву мне этот Аманли… Не с начинкой ли тесто? Земля слухом полнится, что Аманли часто наведывается к Дурды-баю, говорят, вхож он и к известным на севере Каракумов родовым вождям Текеклычу и Гоша-хану. О чем они судачат? Ты знаешь?! Во власти этих людей многие твои всадники… Гляди в оба – как бы не подпустили под стог соломы воду…

И без советов ишана догадывался Джунаид-хан: неспроста Аманли обхаживает его соратников.

– Где твоя добыча, Аманли? – не скрывал своего подозрения Джунаид-хан. – Не думаю, что такие джигиты трусы… Загадочный ты человек…

– Ты, хан-ага, тоже не простак, – улыбнулся крутолобый Аманли, – если решился ввязаться в войну с большевиками…

– Не легендарные же батыри они до единого?! – Джунаид-хан проницательным взглядом окинул сидевшего перед ним Аманли. – Войск у меня хватит, в аулах свои люди есть… Слава Аллаху, не перевелись еще истинные мусульмане… Каракумы тоже наши, здесь мы домовничаем, – он грузно привалился локтем к пухлой подушке, с хрустом вытянул на ковре длинные ноги, обутые в мягкие ичиги, и, глядя в умные глаза Аманли, задумался.

Не от хорошей жизни он, Джунаид-хан – гроза хивинских ханов и их подданных, сидит в обществе голодранца Аманли, выдающего себя не за того, кто он есть на самом деле. Неужто прислан из ОГПУ? А его всадники – переодетые красные аскеры, солдаты? Что же делать… Хлеб на исходе… Чай видят только в ханской юрте… Страшнее всего, что патронов почти не осталось, то, что в патронташах, – и все, кони тоже обессилели, кормят их чем придется… И на людей надежды мало: что ни день – кого-то недосчитаешься. Не привяжешь каждого к кусту саксаула… А от англичан ни слуху ни духу. Сулили златые горы. Тут еще кизыл аскеры, пропади они пропадом, их еще называют красноармейцами, на пятки давят, смотри, захлестнут петлю на шее… Сейчас главное – оттянуть время, передохнуть, накопить силы, дождаться помощи англичан. Пока Аманли здесь, красные аскеры не нападут…

Джунаид-хан нетерпеливо вскинул кустистые, вразлет брови, ожидая, что скажет «независимый сотник» Аманли.

– Большевики спихнули с трона всесильного русского падишаха с тьмой его войск. – Аманли не спеша отхлебнул из пиалы жидкого чая. – Они отбились от целой своры иностранных государств… А твоих полтора басмача с десятком сварливых, как бабы, юзбашей проглотят и не поперхнутся. За большевиками народ, а за тобой кто?

– Мир не без добрых людей, – Джунаид-хан будто прочел выразительный взгляд Аманли. – Наши друзья посильнее вас, большевиков…

– Ха, друзья! – Аманли саркастически улыбнулся. – От змеи не жди дружбы, от волка – братства.

– Своих ножен сабля не режет, – Джунаид-хан приподнялся, скрестил под собой ноги. – За нашей спиной могущественная держава, обученные солдаты, отличное оружие, флот, золото, покоренные страны, под ее властью целые народы… У ног английской короны – Индия с ее сказочными богатствами… Аллах милостив…