Текст книги "«Ночные ведьмы»"

Серым октябрьским утром, уже по-зимнему холодным и снежным, подъезжали мы к Волге. Вот она, моя родная, хорошо знакомая с раннего детства красавица Волга! Подруги поздравляли меня: я увидела родные края.

Приказ № 1, объявленный сразу же, как только мы вышли из теплушек, гласил: сегодня всем посетить гарнизонную парикмахерскую и подстричься «под мальчика». Короткая стрижка и в самом деле сделала нас похожими на мальчишек.

Началась нелегкая курсантская жизнь. Десять уроков в день и два часа строевой подготовки. А у штурманов еще час занятий «морзянкой». Мы поднимались раньше всех и, стараясь не шаркать сапогами, до завтрака шли в учебный корпус, где тренировались на телеграфном ключе. Спать приходилось не больше пяти-шести часов и сутки. Но не беда! До сна ли теперь, когда мы жили одной мечтой – побыстрее на фронт!

Подготавливая нас к суровой фронтовой жизни, Марина Михайловна Раскова не раз поднимала ночью всю часть по тревоге. За две-три минуты нужно было одеться и встать в строй. Раскова проходила вдоль шеренг, осматривала, аккуратно ли застегнуты шинели, хорошо ли затянут ремень, на ту ли ногу надеты сапоги. Обычно на этом вся «тревога» заканчивалась, и мы отправлялись досыпать. Но зоркой глаз Расковой подметил, что некоторые девушки надевали шинели прямо на белье, а сапоги – на босу ногу. И вот однажды после одной такой тревоги вместо команды «Разойдись!» мы услышали:

– На аэродром шагом март!

– А я без портянок! – в отчаянии прошептала Катя Доспанова.

– А я брюки не надела, – слышу позади себя чей-то голос.

На улице мороз, ветер. Пришлось некоторым попрыгать, шутка ли! Зато после этого случая все одевались по тревоге как положено.

Январь был на исходе. Всему летному составу давно выдали зимнее обмундирование вплоть до меховых масок на лицо. Одетые в эту добротную, но довольно громоздкую одежду, многие девушки стали похожи на медвежат. Штурманы, кроме того, обзавелись еще специальным снаряжением, необходимым в полете. Полностью одетого в свои доспехи штурмана можно было принять за шамана. На тонком ремешке, перекинутом через плечо, болтается планшет, в который вложены карта, бортжурнал и навигационная линейка. К поясу на бечевке привязан металлический ветрочет, напоминающий развернутый веер. Отдельно на ниточках висят карандаш и резинка. К перекинутому через шею ремешку прикреплены большие меховые краги.

Мы со дня на день ждали начала тренировочных полетов. И вот 25 января они, наконец, начались. Огромный ТБ-3 стоял на заснеженном аэродроме, готовый принять на борт всю штурманскую группу. Те девушки, которые еще никогда не поднимались в воздух, с удивлением и даже с некоторой робостью осматривали махину, на которой им предстояло совершить первый в жизни полет.

Взбираемся по трапу и одна за другой исчезаем во вместительном брюхе великана.

– Да, войти-то мы вошли, а вот как выйдем из этого чрева? – замечает Женя Руднева, намекая на то, что для кое-кого знакомство с воздушной стихией может окончиться не совсем благополучно.

Два часа возил нас летчик по маршруту. Некоторые после этого полета вылезали с бледными лицами и помутневшими глазами.

– Ничего, привыкнем, натренируемся, – бодрились они.

И в самом деле, вскоре девушки справились с воздушной болезнью.

У меня тоже сохранилось одно неприятное воспоминание, правда, несколько иного рода. Как ни странно, но неудачи мне почему-то лучше запоминаются, чем удачные моменты жизни. Может быть, это и хорошо?

Я должна была лететь на восстановление детальной ориентировки на самолете Р-5 с мужчиной-инструктором. Это значило: летчик пролетит по незнакомому мне треугольному маршруту и в конце пути в определенный момент попросит меня отметить на карте точку нашего местонахождения. Чтобы найти эту точку, штурману в полете нужно было проделать большую работу: с помощью прицела и ветрочета измерить силу и направление ветра, определить угол сноса, на навигационной линейке рассчитать путевую скорость. Кроме того, необходимо было отмечать время, прокладывать линию пути на карте. В общем, дел хватало.

Неудачи начались еще на земле. Взбираясь в кабину, я машинально сняла с правой руки неуклюжую меховую крагу, ухватилась за металлический обод турели и тотчас, словно ужаленная, отдернула руку: на турели остались примерзшие кусочки кожи. Боль, конечно, страшная. Но что поделаешь? Задание выполнять надо!

Мы взлетели. От беспрерывных поворотов головы меховая маска то и дело съезжала набок и закрывала глаза. Пришлось ее снять. Возня с маской отняла какое-то время, и я не успела измерить ветер на первом участке пути: летчик уже взял другой курс. Только было приступила к измерению ветра, уткнувшись в окуляр прицела, как услышала:

– Эй, штурман, я обморозил щеку. Сейчас буду растирать и не смогу точно держать курс.

А раз так, значит, и я не смогу точно измерить ветер. Но все-таки старалась. Все мое внимание было сосредоточено теперь на торчавшей из пола кабины длинной трубе прицела. Летчик же тем временем, увлекшись растиранием обмороженной щеки, видимо, проскочил второй поворотный пункт. Он забеспокоился, стал смотреть то вправо, то влево.

– Штурман, где мы находимся?

Но откуда мне было знать это, если я все время до тошноты смотрела в проклятую трубу прицела, а не на местность?

Потеряв всякую надежду на восстановление ориентировки, летчик решил выйти на линейный ориентир – Волгу. Между прочим, ориентироваться зимой в заволжских степях не так-то просто: селения там редки, лесов нет, гор и шоссейных дорог – тоже. Все покрыто белым покрывалом. Единственный крупный ориентир – Волга. Но и ее не сразу заметишь, так как берега в иных местах почти неразличимы.

Теперь мы смотрели в четыре глаза. Все свои вычисления я прекратила. Наконец подошли к Волге.

– Волга, Волга! – кричу летчику.

– И сам вижу, что Волга, – пробурчал он. Я не привезла, разумеется, никаких расчетов и подала проверяющему почти чистый бортжурнал. Но меня не ругали, когда увидели мою окровавленную руку и белую щеку. Я даже и не знала, что обморозилась.

Подобные неприятные случаи были не у меня одной. Но временные неудачи и огорчения не смущали нас, не гасили боевого духа. Из классов – на аэродром, с аэродрома – на полигон, с полигона – опять в классы… Мы двигались вперед такими темпами, что гарнизонное начальство откровенно высказывало свое удивление и даже восхищение. Еще бы! За три месяца мы успели усвоить уже половину трехгодичной программы обучения.

– Думается мне, что девушкам нужно дать небольшую разрядку, – высказала как-то Раскова мысль на совещании командного состава части. – Давайте подготовим концерт самодеятельности. Талантов у нас много, наверное, найдется.

Это предложение было встречено в «низах» с большим энтузиазмом. Работа закипела. Программа оказалась обширной и разнообразной: хор, пляски, сольное пение, художественное чтение, акробатические номера, гимнастические упражнения.

– Полина, а ты с чем будешь выступать? – спросила я свою соседку по койке Полину Гельман, отправляясь на репетицию хора.

– Я буду зрителем. Такая категория людей тоже необходима. Боюсь, что их окажется меньше, чем артистов.

Однако Полина напрасно опасалась. Посмотреть нашу самодеятельность пришел почти весь гарнизон. Публика шумно аплодировала после каждого номера.

В общем, концерт прошел с большим успехом, и он долго еще потом был главной темой разговоров в гарнизоне.

А на другой день – опять учеба, полеты, полеты…

Пять тридцать утра.

– Подъем! – негромко объявляет дежурная по части, появляясь в комнате штурманов, и включает свет.

Как по взмаху дирижерской палочки, вся комната приходит в движение. Надев наскоро брюки и сапоги, спешим в умывальник. Нужно двигаться быстро, но бесшумно – все еще спят.

Через десять минут потихоньку выходим во двор, строимся и быстрым шагом направляемся в учебный корпус, где нас ждут радист и длинные столы с телеграфными ключами и наушниками.

Сегодня у нашего преподавателя очень хорошее настроение, и он выстукивает на ключе забавные, смешные фразы. По классу то и дело проносится легкий смех. Вдруг преподаватель переходит на бешеный темп. Ну, такую скорость могут принять немногие! Но я креплюсь, записываю. Точки и тире моментально переводятся в уме в буквы, из букв слагаются слова, смысл которых сначала и не доходит до сознания.

«Пришел приказ о создании полка легких ночных бомбардировщиков. Кто понял меня, может быть свободным и без шума покинуть класс».

Поднимаются несколько девушек и молча уходят с загадочными улыбками. Остальные с удивлением наблюдают эту немую сцену.

Радостная весть взбудоражила всю часть.

– Значит, скоро на фронт! – приободрились мы, и каждая втайне надеялась, что будет зачислена в этот полк.

8 февраля майор Раскова объявила состав полка. Командир – Евдокия Давыдовна Бершанская, комиссар – Евдокия Яковлевна Рачкевич. Штаб, эскадрильи, звенья – все как положено в авиационном полку. С радостью услышала я свою фамилию: «Штурман звена Аронова». В нашем звене – Дуся Носаль с Полиной Гельман и Полина Белкина с Катей Доспановой. Вполне подходящие девчата!

– Плохо только, что на все звено одна светлая голова, – шутили мы.

– Хорошо, что она на плечах командира, – в тон отвечала командир нашего звена Катя Пискарева, легким движением руки приглаживая свои золотистые волосы.

Итак, из женской авиачасти выделилась первая боевая единица. Вскоре создали еще два полка – истребительный и скоростных бомбардировщиков. Командование последним было возложено на Марину Михайловну Раскову, но после ее безвременной гибели командиром полка стал майор Марков. В дальнейшем, в силу тех или иных причин эти полки были «разбавлены» мужчинами, главным образом техниками, и только наш до самого конца войны сохранил свою первоначальную однородность.

Вскоре прибыли и самолеты – маленькие, легкокрылые, тихоходные По-2. Начались тренировочные полеты как днем, так и ночью. Летали по маршруту, на полигон для бомбометания, летали отдельными экипажами и звеньями.

Ночные полеты… Кто близко не знаком с авиацией, тот едва ли представляет себе, что такое эти полеты. Земли нет; ночь одела ее в густой мрак. Горизонта нет: ночь старательно затушевала его. Нужна особая сноровка, особое чутье, чтобы по отдельным сгусткам темноты, неясным штрихам, белесым пятнам определить свое местонахождение. Иногда случайный огонек может сказать очень многое и послужить спасительным маяком среди океана тьмы.

Мы учились видеть ночью. Не сразу далась эта наука. Но в конце концов, после упорных тренировок и этот рубеж был взят. Правда, не все перешагнули через него.

…В ту памятную трагическую ночь мне выпало дежурить по части. Почти весь летный состав ушел на аэродром. Задача на этот раз стояла сложная: полет по маршруту звеном с заходом на полигон для бомбометания.

Было очень темно и ветрено. Внезапно повалил снег. Летчики знают, как опасно попасть в снегопад, тем более на По-2, у которого нет почти никаких приборов для слепого полета. Летчики знают, что значит потеря пространственного положения: пилот перестает представлять себе, как идет самолет. Хуже того, возникают обманные ощущения: например, начинает казаться, что создался правый крен, пилот старается вывести самолет из крена, отдает ручку влево. На самом же деле был не правый, а левый крен, и летчик только усугубил положение. В результате самолет идет по спирали к земле.

Иногда эти ложные ощущения настолько сильны, что летчик перестает верить показаниям приборов. Потеря пространственного положения – самое страшное, что может случиться с летчиком в воздухе.

Именно это и произошло с тремя нашими экипажами. Сильный снегопад скрыл землю и небо, все замелькало перед глазами, закружилось в снежном вихре. Мигающие сквозь плотную пелену снега огоньки на земле стали казаться далекими звездами, а настоящие звезды превратились в огоньки на дороге… Да это и не звезды и не огоньки, а просто блестят от мороза снежинки. Но где же земля? Где?!

Перед рассветом позвонили с аэродрома:

– Произошла катастрофа. Подготовьте комнату, где можно будет положить тела погибших.

Их было четверо: Лиля Тормосина со штурманом Надей Комогорцевой и Аня Малахова с Мариной Виноградовой. Чудом уцелели Ира Себрова с Руфой Гашевой. Самолет врезался в землю, но они выбрались из-под обломков почти невредимыми.

Лиля Тормосина… Даже смерть не смогла обезобразить ее лицо: оно по-прежнему было красивым. Только жаркий румянец сбежал со щек. Золотистый локон выбился из-под шлема и мягким кольцом лежал на белом лбу.

Всего несколько часов назад Лиля, собираясь в полет, шутила с Надей Комогорцевой:

– Штурман, даю тебе конфету, только попади, пожалуйста, сегодня на полигоне хоть в один фонарь! А если погасишь все три, то дам еще две конфеты.

Напевая свою любимую арию «Потерял я Эвридику», она ушла. Навсегда…

На другой день мы прощались с погибшими подругами. В гарнизонном клубе звучали траурные мелодии. Неслышно менялся почетный караул. Здесь собрались все девушки авиачасти. Пришли и мужчины-летчики. Когда наша часть прибыла в этот гарнизон, многие из них посматривали на нас со снисходительной улыбкой, как на взбалмошных девчонок. Теперь они, кажется, поняли, что не ради шутки мы надели летную форму и что жизнь с нами тоже не шутит. Теперь они – мы чувствовали это – молча приняли нас в свою семью и скорбели вместе с нами. Девушки были глубоко опечалены гибелью подруг, но не напуганы. Стало ясно, что нужно еще больше, еще настойчивее тренироваться, отшлифовывать до совершенства каждую деталь ночного полета.

Вылет на фронт, намеченный на 1 апреля 1942 года, был отложен. Жизнь опять вошла в жесткие учебные рамки.

Вскоре наш полк переселился в отдельную большую казарму. Ведь у нас, «ночников», режим был совершенно иной, чем у дневных летчиков: после ночных полетов мы до обеда спали, а потом начинались занятия. Но если на следующую ночь полеты не намечались, «отбой» все равно давали в 22.00, как положено по общему распорядку. А спать не хотелось. Лежишь, бывало, и думаешь, думаешь. Иногда потихоньку разговариваешь с соседкой.

Как-то в такую бессонную ночь я услышала неподалеку от себя:

– Руфа, ты спишь?

– Нет.

Пауза.

– Скажи, Руфа, ты не жалеешь, что добровольно пошла в авиачасть?

Разговаривали шепотом, но я сразу узнала Иру Себрову и Руфу Гашеву – экипаж, счастливо уцелевший во время недавней ночной катастрофы. Вопрос летчицы был не случайным: у Руфы, которая до войны не имела никакого понятия об авиации, могли, конечно, после той ночи возникнуть сомнения, опасения, разочарование.

– Нет, не жалею, – слышу спокойный ответ. Опять пауза.

– А почему ты вообще пошла в армию? – вопрос Иры.

– А ты почему?

– Со мной-то ясно. Меня учили летать не для забавы.

– Так ты по обязанности пошла или по совести? Нехорошо, конечно, подслушивать чужие разговоры, но в тот момент я забыла о приличиях и подняла голову, освободив другое ухо.

– Наш аэроклуб, в котором я работала инструктором-летчиком, собирался уже эвакуироваться из Москвы, когда я узнала о спецнаборе в часть Расковой. – Ира говорила не спеша, будто размышляя вслух. – Стою как-то ночью на старте, вижу недалеко от Москвы зарево. Вспышки разрывов. Это фронт. Даже не верилось, что он так близко подошел… – Ира замолчала. Переменила позу, коротко вздохнула. – В ту ночь подумала: там люди защищают мой родной город – Москву. А я собираюсь эвакуироваться с аэроклубом. Мне стало стыдно перед собой. Решила: уйду на фронт. На душе стало сразу спокойнее.

Ночь, тишина располагали к задушевному разговору. Днем, пожалуй, Ира не стала бы говорить так откровенно.

Руфа подвинулась на самый край кровати, подперла голову рукой.

– Я мечтала после университета стать преподавателем и уехать на Крайний Север, – зашептала она. – Училась прилежно. Жила на одну стипендию, как большинство студентов. Но не унывала: впереди интересная, большая жизнь! И вдруг война… Сижу на лекции, а в голове совсем другое. Вот, думаю, я слушаю сейчас про теорию вероятности, а кто-то воюет, кто-то умирает… Значит, кто-то отдает жизнь для того, чтобы я сейчас изучала разные теории. Какая нелепость! И для чего мне все науки, если…

Вошла дежурная по части. Разговор прекратился.

…У каждой из нас была своя мечта. Да и можно ли идти по жизни без мечты? Тогда это не жизнь, а просто существование. Одна хотела стать врачом и работать над проблемой продления жизни человека, другая считала, что самая лучшая профессия на земле – учитель, третья… Словом, каждая настойчиво, горячо, как и подобает молодым, стремилась к своей мечте.

А что сталось бы с этой мечтой, кем бы стали мы сами, если бы немецкий фашизм победил? Быть на положении людей второго сорта, служить дешевой рабочей силой для завоевателей, жить в своей стране и не быть хозяином своей судьбы – разве можно с этим примириться?

Неважно, что были одни простенькие туфли и одно пальто на все времена года, что на завтрак и ужин – студенческий чай (кипяток без заварки) и черный хлеб, а на обед – жидкие щи в институтской столовой. Эти временные, как мы считали, трудности не могли заслонить от нас главное. Безусловно, хотелось иметь красивое платье, модную шубку, хотелось сладко поесть. Однако все это лишь желания, свойственные всем девушкам во все времена, а не мечта. Наряды, лакомства украшают жизнь, но не составляют ее смысла.

Мы не спешили к восемнадцати-двадцати годам познать все радости бытия, и, думается, это к лучшему. Ведь именно от такой поспешности раньше срока появляется седина в душе. А преждевременное старение души – тяжелая и не всегда излечимая болезнь. Даже после выздоровления остаются заметные рубцы, порой на всю жизнь.

Спешили мы, пожалуй, лишь в одном: побыстрее приобрести знания, поскорее научиться приносить пользу обществу. Как все взрослые люди.

К двадцати годам каждая из нас уже хорошо знала вкус хлеба, купленного на собственные деньги. А какой чудесной была булочка с кремом в день получения стипендии или зарплаты! Теперь таких не поешь: они кажутся далеко не такими вкусными.

За послевоенные годы мы постепенно узнали и ужины в ресторанах, и модные туфли на шпильках, и удобные квартиры. Однако и сейчас не считаем, что главное в жизни – хорошо покушать и модно одеться. Приятно, конечно, но… это опять-таки не мечты, а только желания. Мечты другие. Впрочем, это уже особый разговор.

Наконец пришел долгожданный приказ, и тотчас все завертелось. Хлопали двери, стучала в штабе пишущая машинка, в штурманской комнате запахло клеем и свежими картами: мы, штурманы, готовили маршрут полета на фронт.

– Не забыть бы завтра прихватить лопату, – шутит кто-то, – а то, говорят, придется самим рыть землянки.

– Зачем нам землянка? Можно и под крылом самолета прожить.

– А зимой?

– Ты что, собираешься еще одну зиму воевать?

– А ты думаешь, что с прибытием нашего полка на фронт немцы начнут стремительно отступать?

Так, перебрасываясь веселыми шутками и репликами, мы с большим подъемом готовились к тому моменту, ради которого провели в этом гарнизоне семь месяцев.

Утром 23 мая весь летный состав полка выстроился на аэродроме. Даются последние указания, сверяются часы, на карты наносятся последние штрихи.

Начальник гарнизона полковник Багаев произносит короткую напутственную речь:

– Сегодня впервые с нашего аэродрома уходит на фронт женский полк. Вы летите не на грозных машинах, а на учебных самолетах. Да и сами-то вы на вид тоже не слишком грозные. Но я уверен, что и на легкокрылых машинах вы сможете наносить тяжелые удары по врагу. Уверен, что наш полк будет одним из лучших на фронте. Пусть летит с вами мое отцовское пожелание: удачи вам и боевой славы!

Мы чувствовали себя именинницами, настроение было приподнятое, но все же подумалось, что насчет «лучших» и «боевой славы» полковник преувеличил. Наши планы были поскромнее.

Раздается команда:

– По самолетам!

Над аэродромом разносится гул, в котором тонут последние слова провожающих. А их много. Здесь все начальство школы, наши учителя и инструкторы, многие летчики гарнизона. Здесь, конечно, и наши подруги, которые остаются в Энгельсе для дальнейшей учебы.

Флагманский самолет выруливает для взлета. В нем командир полка Бершанская, а в кабине штурмана – Раскова. Она будет вести нас, своих первых питомцев, до самого места назначения.

Самолеты летели на небольшой высоте плотным, красивым строем. Летчицы отлично научились чувствовать локоть товарища в воздухе.

День был солнечный, ни одно облачко не пятнало голубизны неба.

– Катя, – говорю летчице, – посмотри, какие яркие краски на земле! Вон зеленая рощица, вот белые домики. А сколько сирени в садах! Нам бы букетик…

– За какие заслуги? Когда с фронта будем лететь, тогда можно и о цветах подумать, – ответила Катя Пискарева.

Что ж, она права. Но пышные кусты сирени надолго приковали мой взгляд.

«Когда с фронта будем лететь…» Наверное, это будет не скоро. Враг сильный и опытный. Уже почти год, как идет война, а конца не видно. Вот и мы летим ей навстречу. Так, на фронте, идет тяжелое сражение. Многие погибают… А готова ли я отдать свою жизнь?.. Отдать? Кому, врагу? О, нет! Нас учили бороться и побеждать. Во всяком случае, дешево жизнь не отдам. Обиднее всего погибнуть какой-нибудь нелепой, глупой смертью… Однако что это я – о смерти? Я хочу жить, хочу дожить до победы! И она придет. Обязательно!

– Рая, сколько мы летим? – прервала мои размышления Пискарева.

– Два тридцать. Скоро посадка.

Сели на небольшом лугу. Здесь будем ночевать. Самолет, на котором штурманом летела Женя Жигуленко, ближе всех оказался к жилым домам, и, едва Женя выпрыгнула из кабины, к ней подбежал босоногий мальчуган и преподнес огромный букет сирени. Женины голубые глаза так и засияли. В порыве чувства она звонко поцеловала мальчишку в розовую, хотя и сомнительной чистоты щеку.

– Видишь, Катя, нас уже встречают мужчины с букетами, – кивнула я в сторону Жени, с завистью глядя на красивую махровую сирень, – а ты говоришь: «Когда с фронта…»

– Парень что-то напутал.

На другой день в 8.30 аэродром уже гудел. Наши камуфлированные самолеты, слегка покачивая крыльями на неровностях почвы, выруливали на взлетную полосу. В точно назначенное время два десятка машин поднялись в воздух и взяли курс на Сталинград.

Солнце стояло и зените. Город-труженик усердно дымил заводскими и фабричными трубами. Вплотную придвинувшись к широкой, могучей реке, он, казалось, с наслаждением пьет ее прохладную, живительную влагу. Знал ли он тогда, что скоро эта вода закипит от взрывов бомб, снарядов и по ночам в ней будут отражаться не огни мирной жизни, а зарево пожаров? Слышал ли он, как в грохоте войны шла к ному трудная боевая слава?

Большой стационарный аэродром встретил нас тучами пыли от множества садившихся и взлетавших самолетов. Новому человеку трудно было сориентироваться в рабочей сутолоке незнакомого аэродрома, но Марина Михайловна Раскова быстро протолкнула наш полк на заправку.

Не прошло и часа, как мы опять были и воздухе, взяв курс на Морозовскую.

Все шло нормально, но, когда до посадки осталось минут десять, в наших рядах произошло небольшое замешательство; неожиданно в воздухе появились истребители.

– Катя, смотри, нас сопровождают! – говорю летчице.

– Ты приглядись получше, свои ли?

Истребители заходили то справа, то слева, проносясь иногда очень близко от нас. Удалось рассмотреть на них красные звезды.

– Свои, – заверила я.

Однако некоторые экипажи, помня предупреждение о том, что в прифронтовой полосе не исключена возможность встречи с самолетами противника, приняли эти истребители за вражеские и начали от них шарахаться в стороны. Четкий строй в эскадрильях нарушился, наши ряды дрогнули. Летчики-истребители, довольные произведенным эффектом, а может быть, удивленные таким оборотом дела, отошли на почтительное расстояние, а потом вообще скрылись из виду.

Несмотря на это маленькое приключение, полк подошел к Морозовской в полном порядке: к моменту посадки слишком впечатлительные экипажи все же заняли свои места в строю.

– Эй, слабонервные, – шутили над ними на земле, – вы что, не можете отличить звезды от свастики?

«Слабонервные» бормотали что-то в свое оправдание.

Недалеко от Краснодона есть небольшой поселок Труд Горняка. Это был конечный пункт нашего перелета. Там для нас начинался фронт.

В поселок нас привел из Морозовской штурман дивизии майор Ничепуренко. Летели на бреющем, как и положено самолетам По-2 на фронте. Мне очень понравился такой полет: в нем остро чувствуешь скорость, внимания едва хватает, чтобы наблюдать сразу и за расстоянием до земли, и за возможными препятствиями впереди, за курсом, временем, характерными ориентирами, воздухом, – нет ли самолетов противника, – за впереди идущим самолетом, ведомыми самолетами. И обо всем этом необходимо сообщать летчице.

БАО (батальон аэродромного обслуживания) все подготовил к нашему прибытию. В хатах стояли кровати с белоснежными простынями, в саду, под деревьями, – накрытые чистыми салфетками столы. Как это не похоже на картины, которые мы рисовали в своем воображении, когда думали о фронте!

– А где же землянки? – удивлялись мы. – Какой же это фронт? Настоящий санаторий!

Накануне нашего прибытия генерал Устинов из штаба армии позвонил командиру 218-й авиадивизии Дмитрию Дмитриевичу Попову:

– Принимай полк ночных бомбардировщиков!

– Новый полк дают! – прикрыв рукой трубку, обрадованно шепнул командир комиссару дивизии А. С. Горбунову.

– Это женский полк на По-2, – продолжал генерал. Лицо Попова вытянулось.

– А нельзя ли, товарищ генерал, оставить этот полк непосредственно в подчинении армии?

– Ничего, не огорчайся, – засмеялся генерал, – полк хороший. Его привела Раскова.

Попов медленно положил трубку.

– Дожили с тобой, комиссар!.. Дают каких-то девчонок, да еще на По-2.

Разочарование командира дивизии было вполне естественным. Мировая военная история еще не знала авиационного полка, состоящего целиком из женщин.

На другой день командир и комиссар дивизии прибыли к нам. Они познакомились с личным составом, состоянием материальной части, с летной подготовкой и настроением людей. После этих своеобразных смотрин у нас сложилось впечатление, что командир дивизии далеко не в восторге от полученного пополнения. За какую, мол, провинность наградил меня бог этим полком! Он удалился с непроницаемым, каменным лицом.

Мы были потревожены и огорчены. Так рвались на фронт и так недружелюбно нас встретили!

Комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич, «мамочка», как ласково называли мы ее между собой, подбадривала нас:

– Не вешать носы, девчата! Мы должны на деле доказать, что можем сражаться за Родину не хуже мужчин.

Командование дивизии сочло необходимым дать нам дополнительные тренировки: полеты в лучах прожекторов, посадка при минимальном числе стартовых огней, отыскание своего аэродрома в условиях строгой светомаскировки. Недели две ушло на выполнение этой дополнительной программы. Но все имеет свое начало и свой конец. 12 июня из дивизии пришел приказ: ночью командиру полка и командирам эскадрилий вылететь на боевое задание.

Вечером весь летный состав был на старте. Три самолета стояли с подвешенными бомбами.

– Сегодня мы открываем боевой счет полка, – сказала комиссар Рачкевич. – Наши командиры уходят в первый боевой вылет. Завтра полетит на задание весь полк. Принимая присягу, мы поклялись сражаться, не жалея сил и самой жизни, до полной победы над врагом. Я уверена, что никто из нас не отступит от этой клятвы. Счастливого вам пути! – обращается она уже к вылетающим.

Первым поднимается в воздух самолет командира полка. Потом с интервалом в пять минут взлетают комэски:

Амосова со штурманом Розановой и Ольховская с Тарасовой.

– Ушли… – тихо произносит кто-то.

Больше часа проходит в томительном ожидании. Не слышно ни смеха, ни громкого говора.

Но вот настороженное ухо улавливает слабый гул мотора.

– Летит! – радостно вырывается у многих. Через несколько минут Бершанская уже докладывает командиру дивизии:

– Товарищ полковник, задание выполнено! Попов улыбается, двумя руками берет и энергично трясет руку Бершанской.

– Поздравляю с первым боевым вылетом!

Мы все стоим тут же, наши лица сияют. Начало положено!

Некоторое время спустя пришел самолет Амосовой. Она тоже успешно выполнила задание.

Третьего самолета не было. А когда прошли все сроки, когда по самым оптимистическим расчетам горючее в самолете Ольховской должно было кончиться, мы поняли, что случилась беда. И все равно до рассвета никто не ушел с аэродрома. Сердце не хотело соглашаться с жестокими доводами разума.

Первая боевая потеря… Мы знали: жертвы на войне неизбежны, но так неожиданно, в первую же боевую ночь… Нет, судьба не баловала нас.

Что же случилось с Любой Ольховской и Верой Тарасовой? При каких обстоятельствах они погибли?

Почти двадцать три года мы ничего не знали. В начале 1965 года до командира полка дошло письмо, с которым жители поселка Софьино-Бродского обратились в редакцию газеты «Правда». В письме сообщалось, что примерно в середине июня 1942 года ночью они слышали в стороне города Снежного разрывы бомб, а потом видели стрельбу по самолету. Утром около поселка нашли сбитый самолет По-2. В передней кабине сидела, склонив голову на борт, красивая темно-русая девушка в летном комбинезоне. Во второй кабине находилась другая девушка – лицо круглое, чуть вздернутый нос. Обе были мертвы. Немцы, забрав документы девушек, бросили их. Жители поселка тайком похоронили летчиц. Теперь, когда страна готовилась отметить 20-летие Победы над фашистской Германией, они решили выяснить имена погибших.

Не было никакого сомнения, что речь шла о Любе Ольховской и Вере Тарасовой. Эта весть, хотя и нерадостная, но очень важная для нас, быстро облетела всех однополчан. Комиссар Евдокия Яковлевна Рачкевич стала собираться в дорогу – кому, как не матери, нашей доброй «мамочке», ехать на могилу дочерей?

8 мая 1965 года при огромном стечении народа состоялись похороны. Прах погибших летчиц перенесли из безымянной могилы на городскую площадь Снежного. Среди множества венков, возложенных на их новую могилу, был венок от однополчан.

– Мы помним о вас, наши боевые подруги, – сказала от имени всех нас Евдокия Яковлевна. – Теперь на душе хоть по-прежнему печально, но спокойно: вы умерли, как герои.

– Мы тоже помним о вас и в своих делах будем достойными вас, – дала обещание юная пионерка, салютуя погибшим героиням.

Мой первый боевой вылет не оставил у меня особенно яркого впечатления: все проходило почти как на полигоне. Противник ничем себя не обнаружил – ни прожекторов, ни шквала огня и даже ни единого выстрела. В душе я была немного разочарована.