Текст книги "«Ночные ведьмы»"

Раиса Ермолаевна Аронова
«Ночные ведьмы»

На полотняных крыльях

С шумом распахнув дверь в комнату общежития, я чуть ли не от порога бросила портфель на свою койку и вихрем закружилась по комнате. Ура! Свалила последний экзамен! Да не какой-нибудь, а сопромат. «Сопромат сдал – можно жениться», – гласила студенческая мудрость. Выходить замуж я не собиралась, но это ничуть не умаляло моей буйной радости. Жаль только, что не было дома девчат: сегодня суббота, они уже разъехались кто куда.

Я сбегала в магазин, купила пять порций мороженого (по одной на каждый сданный в эту сессию экзамен) и бутылку лимонада. Студенческий пир, хоть и в одиночку, получился отличный.

А вечером достала из тумбочки письмо, которое больше месяца лежало бел ответа. Ждало сегодняшнего дня. С конвертом в руках села на койку и задумалась.

Когда человеку двадцать лет, он редко заглядывает в свое прошлое. Но письмо заставляло оглянуться назад. Отдельные моменты из жизни последних лет разноцветными кусочками мозаики вставали перед глазами, образуя хоть и цельную, но довольно пеструю картину. Большую часть в ней занимал голубой цвет – небо. Правда, оно не везде было чистым – кое-где облака, а кое-где и темные тучи.

…Началось это еще в школе, в десятом классе. Рассказы об авиации, о прославленных летчиках как-то внезапно захватили воображение, я читала их не переводя дыхания. Но о том, чтобы самой стать летчиком, даже и не помышляла. Мне казалось, что эти люди – чудо-богатыри, наделенные природой каким-то особым качеством, которого у меня нет. Мечтала быть то актрисой, то геологом, то астрономом. Однако по мере приближения выпускных экзаменов все чаще и чаще с завистью поглядывала на пролетавшие в небе самолеты. «А почему бы и мне?..» Сначала мысль показалась дерзкой. Но чем чаще я к ней возвращалась, тем менее фантастичной она выглядела. И вот в один прекрасный день поняла: не расстанусь со своей мечтой. Но как ее осуществить? Услышала, что самый верный путь в авиацию – через военное летное училище. Посчитала, что мне этот путь не заказан. Отправила письмо. «Не мыслю себе жизни без авиации», – откровенно говорилось в нем. С нетерпением ждала ответа. И он пришел: «Женщины в данное время в военные летные училища не принимаются». Надежды рухнули, мечта гибла…

После этого для меня, как для пушкинской Татьяны, «все были жребии равны» и, окончив десятилетку, отнесла документы в Саратовский институт механизации сельского хозяйства. Почему туда? Да просто потому, что нужно было где-то учиться, а в этот институт поступало несколько моих одноклассников, пошла и я за компанию.

Но с первых же дней учебы в СИМСХ все мои огорчения и даже, кажется, разочарование в жизни как-то сами собой отошли на последний план. Кипучая, многогранная жизнь института просто не позволяла стоять от нее в стороне. Там было все ново, интересно. К тому же меня избрали комсоргом группы, появилась масса неотложных дел. Появились и новые друзья.

Однажды у входа в институт я увидела объявление, которое всколыхнуло в душе сокровенные думы: «Саратовский аэроклуб производит набор»… На другой день мое заявление лежало на столе начальника учебной части аэроклуба. А еще через два дня…

– Сделайте пятнадцать приседаний, – сказал врач. В быстром темпе выполнила упражнение.

– Ну-с, дайте-ка руку, проверим пульс.

Я чувствовала, как бешено бьется сердце. Это результат физической нагрузки, умноженной на опасение: вон уже забраковали нескольких парней, которые выглядели куда крепче и сильнее меня, худенькой бледнолицей девушки.

Врач приподнял очки на лоб, сердито глянул и сказал:

– Нет, дорогая, с таким пульсом не только летать, а даже думать об авиации не стоит. Как у воробья – сто сорок!

Он сделал красноречивый жест, означающий, что разговор окончен. Закусив губу, я вышла из кабинета.

Не раз получалось вот так у меня – не удавалось с первой попытки «взять высоту». Например, год назад в школе мне захотелось научиться метко стрелять. Но первый в жизни выстрел чуть не оказался и последним – пуля ударилась в пол (стрельба проходила в длинном коридоре школы), рикошетом отлетела к потолку, посыпалась штукатурка.

– Да… – протянул военрук, – неважно получилось.

Обидно и стыдно было до слез. «Все равно научусь стрелять», – упрямо сказала тогда себе.

Как-то вскоре объявили набор на курсы инструкторов стрелкового спорта при районном совете Осоавиахима. Я записалась. Мальчишки подшучивали: «Ну какой из тебя стрелок!» Подруги пожимали плечами: «Чудачка». А через три месяца на моей груди красовался значок «Ворошиловский стрелок». На районных стрелковых соревнованиях заняла первое место. В школе на уроках военного дела бой винтовки проверяли по моей стрельбе. Этим успехом я целиком была обязана своему инструктору Сергею Сергеевичу Баулину. Он сумел найти нужную «жилку», правильно нацелить мой глаз. В этом, очевидно, и заключается искусство учителя – помочь человеку найти себя.

«…Буду, милый доктор, думать об авиации, – мысленно возражала я врачу, возвращаясь с медкомиссии по тихим вечерним улицам Саратова. – И летать буду. Ну а пульс…»

Последующие две недели усиленно занималась гимнастикой, обливалась по утрам холодной водой, в институт и обратно ходила только пешком. И вот снова медкомиссия. Стою перед терапевтом. Спокойствие олимпийское. Вижу, пишет: «Годна». От радости сердце опять заколотилось, «как у воробья». Но теперь не нужно было укрощать его. Бейся!

Учеба в институте, занятия в аэроклубе, в стрелковой секции, в хоровом кружке, гимнастика и, конечно же, институтские вечера, кино… Удивительно, как на все хватало времени? Молодость, говорят, вообще удивительная пора в жизни человека.

Наступила весна. И пришел долгожданный, волнующий момент – первый взлет… Яркое солнце, голубое небо, зеленая трава. Зеленый У-2 и десять курсантов в синих комбинезонах. Подходит инструктор Волков – молодой, среднего роста парень. Изучающе посмотрел на застывших по стойке «смирно» курсантов.

– Начнем?

Он прошелся вдоль строя и неожиданно для всех сказал:

– Я думаю, что мы будем настоящими мужчинами и уступим первый полет единственной в нашей группе девушке.

Уже отработанными движениями забираюсь в кабину. А в душе все поет: сейчас поднимусь в небо! Короткий разбег и самолет в воздухе. Я огляделась вокруг… Тихое ясное утро. Лучи солнца, казалось, пронизывали все вокруг, отчего становилось легко и весело. Лечу впервые в жизни! Впереди широкой серебряной лентой блестела Волга, а справа раскинулся родной город. Мне на мгновение показалось, что парю свободно, как птица, и стоит только взмахнуть крылом, как полечу вон туда, к заволжским степям… Но самолет круто развернулся и пошел на посадку. Управление было не в моих руках.

Я мало что поняла во время первого полета. Осталось только ощущение чего-то необычайного, свежего, радостного.

– Поздравляю с первым вылетом! – сказал инструктор, когда зарулили на линейку.

А пока мы летали, парни нашей группы нарвали где-то на краю аэродрома полевых цветов, и когда я вылезла из кабины, они преподнесли мне букет. От полноты чувств у меня затуманились глаза. Ребята дружным хором исполнили туш.

Подошел командир звена Ломакин.

– Ну, какое первое впечатление?

– Восхитительно! Теперь ни за что не расстанусь с небом!

После было много волнующих полетов – и первый самостоятельный, и захватывающие своей остротой «кувыркания» во время высшего пилотажа. Но тот, первый, все-таки ярче всех врезался в память.

…Потом в мою жизнь вошло новое знаменательное событие. Было это уже глубокой осенью 1939 года.

Актовый зал института переполнен. Студенты и преподаватели собрались сюда, чтобы выдвинуть кандидата в областной Совет депутатов трудящихся. Я сидела где-то в задних рядах со своими однокурсниками. На трибуну поднялся Василий Максимович Кузьмин, студент нашей группы. Он пришел на учебу не со школьной скамьи, а после большой работы в советских и партийных органах. Мы всегда внимательно прислушивались к его словам, нередко обращались за советами и разъяснениями по разным общественным и житейским вопросам.

– Предлагаю выдвинуть кандидатом в депутаты студентку Аронову, – сказал Максимыч.

Я не поверила своим ушам. «Хоть бы предупредил…» – первое, что пришло на ум. – «Почему? За какие заслуги? Ведь я ничего не успела еще сделать в жизни, самая обыкновенная девчонка…»

– Расскажите свою биографию, – попросили меня.

Взошла на трибуну и растерялась, обнаружив, что биографии-то почти и нет. Она оказалась до обидного короткой.

Родилась в 1920 году, здесь же, в Саратове. В 1938 году окончила школу. В комсомоле с 1930 года. После окончания средней школы поступила в институт и в аэроклуб. Вот и все… пока.

Родители? Этот вопрос смутил меня. Что сказать об отце? У меня к нему были сложные, противоречивые чувства. Еще во время Первой мировой войны он, безусый юнец, был разведчиком. Прославился своей отчаянной храбростью, получил несколько ранений и три Георгиевских креста. Я любила отца за его боевое прошлое. После он много лет работал на железнодорожном транспорте, считался отличным специалистом. Был бы и сейчас всеми уважаемым человеком, если бы не увлечение вином в последнее время.

В 1936 году неожиданно уехал неизвестно куда. В душе у меня жила и любовь и обида на него. Ведь детям всегда хочется гордиться своими родителями, особенно отцами. И я могла бы гордиться отцом, не случись вот такое… А мама? Она хорошая, как и все, наверно, мамы. У нее ласковые, добрые руки, хоть и в мозолях – много лет работала прачкой, потом на заводе. Немало горя хлебнула в своей жизни. Иногда, в минуты задушевной беседы, она говорила, поглаживая по моим жестким волосам: «Учись, дочка, для тебя сейчас это самое главное в жизни. Я вот осталась малограмотной. Трудно мне…» Она пошла на тяжелую, неженскую работу только для того, чтобы я могла учиться в институте.

Но разве обо всем этом нужно говорить на собрании? Вероятно, не следует. Поэтому коротко ответила:

– Отца у меня нет. Мама работает на вагоноремонтном заводе маляром.

…Прошла предвыборная кампания, прошли и выборы, начались мои депутатские будни. А мне все не давал покоя вопрос: почему именно меня институт выдвинул в депутаты? Так и не ответив на него сама, решила обратиться к Василию Максимовичу, «духовному отцу», как называла его про себя.

– Видишь ли, Рая, – немного подумав, сказал Максимыч, – в институте есть много хороших людей. Есть, наверно, и не менее достойные, как ты сама говоришь. Но это в основном люди уже зрелые, с определенным жизненным опытом. Я не хочу сказать, что такие не подходят в депутаты. Наоборот, от них, может быть, было бы больше полезной отдачи. Но нам нужно растить молодежь, учить ее не только в институтах, но и на работе в государственных органах. – Он пытливо взглянул на меня. – Но ты ведь не подкачаешь, а? – И, одобрительно подмигнув мне, улыбнулся.

– Откровенно говоря, Максимыч, не знаю. Безусловно, буду стараться, но ведь этого мало! Нужны знания, опыт.

– Старшие товарищи помогут.

Действительно, помогали. Сам Василий Максимович, секретарь комитета комсомола Саша Суслин, секретарь парткома Вадивасов. И все-таки времени не хватало.

С сожалением рассталась со стрелковым спортом, с некоторыми кружками. Но аэроклуб не оставляла. К тому времени я уже сдала госэкзамены, получила звание пилота. Но не могла же на этом остановиться и отойти от авиации! Она властно захватила меня в свои воздушные объятия, завладела всеми думами и мечтами о будущем. При аэроклубе организовывалось звено летчиков-спортсменов, и я с большой радостью согласилась войти в него. Опять начались теоретические занятия, опять зашагала по знакомой дорожке в аэроклуб, забегая теперь в облисполком по своим депутатским делам…

– Рая, а не думаешь ли ты вступать в партию? – спросил как-то Василий Максимович. Меня этот вопрос удивил.

– Максимыч, я, наверно, не имею никакого права…

– А мне кажется, что ты уже готова к вступлению. Я согласен дать рекомендацию.

– Но мне только девятнадцать лет!

– Разве молодость – препятствие для вступления в ряды коммунистов?

– Какую огромную ответственность возьму тогда на себя…

– Ты боишься ответственности?

– Нет, но… Максимыч, дай мне срок обдумать. Думала долго и много. Для верности решила обратиться за советом к самому близкому мне человеку – маме. Она внимательно выслушала, потом, задумчиво глядя на меня, сказала:

– А ведь ты уже совсем взрослая, дочка. Я и не заметила, как ты выросла. Уже летаешь на самолете, избрали депутатом. Завидная у тебя юность! Моя была совсем иной… Совет же мой тебе такой: раз предлагают умные люди, значит, так и надо. Василий Максимович плохому не научит.

– Мне казалось, мама, что для того, чтобы стать членом партии, нужно совершить что-нибудь значительное, делом доказать…

– Придет время, докажешь.

Примерно через месяц меня приняли кандидатом в члены партии. Я мчалась домой как на крыльях.

– Мама, поздравь, меня приняли в партию! – выпалила я одним духом.

– Ну, поздравляю, поздравляю, – она обняла меня и поцеловала.

Пришла весна, а вместе с ней и непреодолимая тяга в небо. Пришли мучительные раздумья. Стоит ли дальше учиться в СИМСХ, если я не собираюсь стать механизатором сельского хозяйства? Без особого энтузиазма сдавала летнюю сессию в институте. Полеты в спортивном звене все не начинались. Наконец после нелегких размышлений я решилась. С трудом добилась перевода в Москву, в авиационный институт.

В августе зашла в комитет комсомола к секретарю Саше Суслину.

– Я с прощальным визитом, Саша.

– Знаю. Покидаешь, значит, нас, да?

– Очень жаль расставаться с институтом, с друзьями, с Саратовом, но…

– Но мечта победила, так?

– Так, Саша.

– Ну что ж, желаю тебе успехов. Больших успехов. А я вот характеристику на всякий случай тебе заготовил.

– Спасибо. Расхвалил, наверно?

– Наоборот, кажется, слишком скупо рассказал о твоих достоинствах.

– Шутишь… А мне что-то грустно.

– Расставание всегда немного грустно. Но ты пиши, когда будет уж очень туго. Знаю, – улыбнулся он, – если все пойдет хорошо, то и не вспомнит о своих провинциальных друзьях.

– Обязательно напишу!

…И вот я в Москве. Мне хотелось в первый же день осмотреть все ее достопримечательности. Но разве это возможно! Не меньше недели бегала я по музеям, выставкам, паркам и площадям Москвы, а поздним вечером, еле дотащилась до общежития, в изнеможении валилась на постель Утром просыпалась вместе с радио. Сквозь дрему слушала, как сладкий голос пел о том, что где-то далеко, за синим морем, стоит золотая скала, в скале есть дверца, а за ней – чудесная большая страна. Дверцу можно открыть только золотым волшебным ключом, но где он запрятан – никто не знает. Мне казалось, что я нашла тот заветный ключик.

С замиранием сердца вошла первый раз в Большой театр на спектакль «Лебединое озеро». Большой околдовал меня. В дальнейшем старалась хоть раз в месяц сходить туда, выкраивая из своего скудного бюджета несколько рублей для билета на галерку.

А бюджет был действительно скудный. Мама не могла оказывать серьезную помощь, и единственной статьей дохода была стипендия. Но вскоре и ее лишилась. Вышло постановление о том, что студентам, имеющим тройки, стипендию не выплачивать. У меня затесалась эта роковая оценка, и пришлось срочно искать работу. Вместе со своими подругами Галей Буйволовой и Женой Борак я оказалась в должности то ли лаборантки, то ли чертежницы в одной из лабораторий института.

Трудным был для меня тот учебный год. После занятий, едва успев наскоро пообедать (а иногда и без обеда), бежала на работу. Там садилась за чертежную доску или копировальный стол. Потом, вечером, делать свои чертежи никак не хотелось. Но когда поджимали сроки, приходилось сидеть до рассвета, иначе не допустят к экзаменам.

Иногда просто выбивалась из сил. Впадала в отчаяние. В один из таких моментов написала в Саратов Саше Суслину письмо. Говорила о том, что брошу ко всем чертям институт, уеду домой, что линия моей жизни пошла теперь книзу… А впрочем, вам, мол, на меня наплевать – я ведь не ваша студентка. Даже, мол, и не жду ответа на свое письмо.

Но ответ пришел.

«…Мне кажется, что ты писала письмо в сильно минорном настроении. Оно до предела откровенно, и в этом, пожалуй, его единственное достоинство.

…Итак, еще раз об авиации. Я все продумал и пришел к выводу – ни под каким видом уходить из МАИ нельзя. Знаю, что тебе сейчас очень трудно – и материально, и по другим причинам. Но, Рая, без борьбы сдаваться нельзя; До тех пор, пока не исчерпаешь все средства – умение, волю, упорный характер, – не уезжай из Москвы. Гони ко всем чертям упаднические настроения, тоску о Саратове. Пусть будет тяжело, но в этом-то и счастье – побеждать трудности. И ты можешь победить. Должна!

…У меня дела идут все так же, как и прежде…

Привет тебе от друзей… Жду твоих успехов.

Саша Суслин».

К письму была приложена коротенькая записочка.

«Здравствуй, Рая! Письмо Сашки к тебе я прочел. Он прав – назад не оглядывайся, учебу не бросай – это будет роковой ошибкой. Я думаю, положение у тебя не такое уж плохое, как ты расписала.

Уверен, что выйдешь победителем из той борьбы, о которой пишет Сашка. Будешь писать друзьям, черкни и мне.

С приветом В. Кузьмин».

Когда я читала все это, мне было стыдно. Стыдно за свою минутную слабость, за то, что под впечатлением той минуты написала такое скверное письмо друзьям. Они в меня верили, а я вот при первом же серьезном жизненном испытании спасовала, захныкала: «Хочу домой, трудно»… Но как все-таки здорово, когда есть, умные друзья и в трудный момент могут оказать поддержку! С утроенной энергией и хорошим настроением засела за учебники и чертежи. «Ответ напишу после сессии, когда результаты будут видны в зачетке», – решила я, откладывая в тумбочку письмо.

И вот сегодня сдан последний экзамен. Теперь можно сообщить, что бой выиграла. Только голова какая-то тяжелая, ночь совсем не спала, – студентам часто не хватает одного дня перед экзаменом, пришлось ночь прихватить. Я привалилась на подушку.

«Завтра на вокзал за билетом нужно съездить, – строила планы. – Через неделю оформлю на работе отпуск, а потом… Здравствуй, Саратов! Здравствуй, мама! И да здравствует отдых на берегах Волги!»

«Письмо утром, на свежую голову…» – подумала, засыпая.

А наутро…

Война!

Это слово рванулось из репродукторов, ринулось со страниц газет и набатным громом прокатилось по нашей стране, ломая мирную жизнь людей, их планы, надежды, мечты. Моя жизнь тоже надолго выбилась из студенческой колеи и зашагала по трудным военным дорогам.

С первых же дней войны юноши и девушки осаждали военкоматы Москвы, требуя немедленной отправки на фронт. С парнями еще разговаривали, а от девушек сердито отмахивались:

– Видите, что у нас творится? Идите и ждите. Будет нужно – вызовем повесткой.

То же самое ответили и мне, когда я пришла в Ленинградский райвоенкомат и сказала, что умею летать и хочу на фронт.

Вскоре по институту распространилась весть о том, что студентки поедут на трудфронт, недели на полторы-две. Я была связана работой, но на свой риск и страх, не испросив разрешения у начальства, включилась в число отъезжающих.

Вместо двух недель мы пробыли на земляных работах больше двух месяцев. За лето исколесили всю Орловскую и Брянскую области. В жару и непогоду, под дождем и палящим солнцем студентки Москвы рыли окопы, ячейки для дотов. Наша группа девушек из МАИ специализировалась на противотанковых рвах. Работали от восхода до заката солнца. Иногда приходилось стоять в ледяной грунтовой воде. Больше двадцати минут ноги не выдерживали, и мы выскакивали из рва с красными, как гусиные лапы, ногами. Поскольку я высокая ростом, то мне доставалась самая трудная работа – докапывать последние вершки и из двухметровой глубины выбрасывать лопатой тяжелую глину. Пальцы рук от беспрерывного напряжения огрубели, скрючились. Порой я с тревогой думала: как же буду чертить? Но чертить уже не пришлось, хотя пальцы вскоре стали опять гибкими.

Сводки о положении на фронтах доходили до нас с опозданием, да и получали мы их нерегулярно. Однако по отдельным фактам и явлениям все-таки улавливали общий ход войны. Понимали, что фронт откатывается на восток. Проезжали беженцы, гнали скот, проходили воинские части. Военные удивлялись, зачем мы здесь роем рвы. А мы удивлялись, почему они отступают.

Тревожно становилось на душе. И хотя мы еще мало знали, что несет с собой война, но постепенно нарастало смутное чувство опасности, какое, очевидно, охватывает человека во время приближения стихийного бедствия – пожара, наводнения, эпидемии. Хотелось принять посильное участие в борьбе с этим бедствием.

Однажды утром наш руководитель вместо обычного задания на день сообщил: работы окончены, к ночи необходимо прибыть на станцию, до которой… пятьдесят километров!

– Должен сказать вам чистую правду, – медленно, как бы нехотя проговорил он, – фронт подошел очень близко, и если мы не успеем прийти на станцию к назначенному сроку, то рискуем остаться в окружении. Никаких средств передвижения у меня нет. Рассчитывайте на свои ноги.

Через четверть часа мы уже двинулись в путь. До полудня шли легко, компактной колонной. Потом некоторые стали отставать, темп движения снизился, колонна растянулась. Наступил вечер. Усталые, молчаливые, шагали мы по пыльной дороге, которой, казалось, не будет конца. Ноги налились свинцовой тяжестью, все тело ныло. Но опасность остаться в окружении подгоняла, придавала силы.

Моя подруга Галя Буйволова стала что-то прихрамывать. Пройдя еще километра два-три, она неожиданно села у дороги и сказала:

– Больше не могу. Иди, Рая, а я посижу…

– Ты с ума сошла, Галка? Оставить тебя одну в поле? Вставай, я помогу – до станции осталось немного.

– Нет больше сил…

– Неправда, есть. Поднимайся. Дай подержу твой сверток. Ну, пошагали! – сказала я как можно решительнее, хотя у самой минуту назад было такое же желание – сесть и не вставать.

В полном изнеможении, голодные, доплелись мы глубокой ночью до станции. Выпив у колодца по кружке холодной воды, вошли в указанное нам здание. Но помещение оказалось уже переполненным, негде было даже ногой ступить. Кто-то посоветовал подняться на чердак. Там тоже отдыхало несколько девушек. Едва мы с Галей улеглись, как страшный взрыв потряс землю. За ним последовал второй, третий, четвертый. Здание дрожало, перила скрипели, все кругом осветилось заревом пожара. Немецкие самолеты бомбили станцию. Чердак во время бомбежки – ненадежное убежище. Но усталость была, кажется, сильнее страха смерти – никто не сдвинулся с места…

Наутро был подан состав, и мы разместились в пассажирских вагонах. Поезд тронулся, колеса убаюкивающе застучали, и все заснули мертвым сном. В пути наш эшелон бомбили, но я ничего не слышала.

Оборванные, грязные, загорелые приехали мы в Москву уже в начале сентября. Москвичи приняли нас за беженцев, сокрушенно качали головами, когда мы длинной вереницей шли с вокзала, неслышно ступая босыми ногами по асфальту мостовой.

Начались занятия в институте, приступила я к работе и в лаборатории. Но теперь учеба не казалась самой главной целью жизни. Главное свершается сейчас там, на фронте. И я ломала голову, как бы попасть туда.

В октябре 1941 года известная летчица Герой Советского Союза Марина Михайловна Раскова приступила к формированию женской авиачасти. К зданию ЦК ВЛКСМ, где проходил спецнабор девушек-добровольцев, спешили летчицы из ГВФ и аэроклубов, студентки из МГУ и институтов, молодые работницы московских заводов и фабрик. Но чтобы попасть в эту часть, одного желания было мало. Отбор был строгим и всесторонним. Правда, умение управлять самолетом не для всех было обязательным: для летной части нужны и штурманы, и техники, и штабные-работники.

Много волнующих минут переживали девушки, прежде чем получали желанный ответ: «Зачислена».

С тревогой входила и я в кабинет товарища Розанцева, заместителя заведующего отделом кадров ЦК ВЛКСМ. После обычных вопросов: фамилия, год рождения, откуда прибыла – последовал вопрос о моей военной специальности. Я поспешила отрапортовать:

– Окончила аэроклуб, имею звание пилота. Окончила также курсы инструкторов стрелкового спорта.

– Ого, да тут, оказывается, совсем готовый боец! – пошутил Розанцев. – Ну, а как же с учебой? Ведь ты уже наполовину авиационный инженер. Не жалко бросать?

Нет, я не жалела об этом. У меня, собственно, и не возникало такого вопроса. Мне казалось, что сейчас все должны взять в руки оружие и идти сражаться с врагом.

– Доучусь после войны. Сейчас не могу. Хочу защищать Родину.

Розанцев помолчал.

– Что ж, не имею оснований для отказа. Вношу в список. Завтра приходи сюда с вещами к шестнадцати часам.

На другой день все девушки, получившие путевки ЦК комсомола, шагали на сборный пункт в академию имени Жуковского. Вечером приступила к работе комиссия во главе с Мариной Михайловной Расковой.

Не скрою, я волновалась, ожидая встречи с прославленной летчицей. Ведь именно она своей яркой биографией зажгла во мне любовь к авиации. Я восхищалась ее рекордными перелетами, а после того как прочла ее «Записки штурмана», твердо решила связать свою жизнь с авиацией.

И вот сейчас увижу свою героиню, буду разговаривать с ней.

В этот момент вопрос о том, в какую группу меня зачислят – в летную или техническую, – отошел на второй план.

– Следующий!

Следующей была я.

Теперь не могу припомнить, находился ли кто еще в тот момент в комнате. Я видела только ее, сидящую за письменным столом. Свет из-под зеленого абажура настольной лампы неярко освещал хорошо знакомое по фотографиям лицо. Прямой пробор. Гладко зачесанные волосы собраны на затылке в узел. Тонкие черты слегка загорелого лица. Четкий разлет темных бровей. Чистый, высокий лоб. Красивые серые глаза. На гимнастерке – Золотая Звезда Героя.

Раскова приветливо улыбнулась и пригласила сесть рядом с ней. Она, конечно, видела мое смущение и деликатно старалась помочь справиться с ним. Марина Михайловна расспросила обо всем. Поинтересовалась, сколько часов я налетала в аэроклубе. Спросила, кем хочу быть.

– Только летчицей!

– Видишь ли, у тебя налет маловат – всего пятьдесят часов. А тут есть опытные летчицы, с солидным стажем. У них, разумеется, больше оснований… Предлагаю стать стрелком-бомбардиром.

Я не очень-то хорошо разбиралась тогда в летных военных профессиях.

– А летать буду?

– Непременно! Стрелок-бомбардир – это штурман с дополнительными обязанностями стрелка. Он же сбрасывает бомбы на цель.

Я охотно согласилась.

Поздно вечером девушки, сидя на койках, делились впечатлениями. Я разговорилась со своей соседкой Катей Доспановой, казашкой. Она тоже была зачислена в штурманскую группу – у нас за плечами аэроклуб. Веселая, жизнерадостная, хохотушка, как назвали бы ее в другое время. Но сейчас чувствовалось, что обстановка заставляла ее сдерживать свои порывы. Она была студенткой второго курса Московского медицинского института.

– Ну разве можно теперь сидеть на студенческой скамье? – говорила она, блестя черными, с восточным разрезом глазами. – Я была счастлива, когда узнала, что можно пойти добровольно на фронт. И стала вдвойне счастлива, когда оказалась в авиачасти Расковой. На редкость обаятельная женщина! Вы, наверное, тоже такого мнения?

– Безусловно! Мне думается, Раскова из числа тех немногих людей, о которых не бывает двух мнений.

– Смотрите, какая красивая девушка, – кивнув в сторону летчиц, сидевших в уголке обособленной группкой, шепнула Катя.

Действительно, Лиля Тормосина притягивала взгляд своей броской красотой. На вид ей было не больше двадцати. Светлые волнистые волосы, голубые глаза, нежный румянец… Голос, движения ее были мягкими, женственными.

– А вон студентки университета, – продолжала шептать Катя, – Ирина Ракобольская, Женя Руднева и Руфа Гашева. Я познакомилась с ними вчера в ЦК комсомола. А вон та – высокая, голубоглазая, с римским профилем, – Женя Жигуленко…

Я удивлялась, как это она успела уже со многими познакомиться. Позже поняла, что знать всех, все и обо всем – неотъемлемая черта Катиного характера.

На следующий день мы получали военное обмундирование. Вот где смеху было! Нам выдали все мужское, вплоть до белья. Многим форменная одежда оказалась явно не по росту, девушки выглядели в ней неловкими, смешными. Особенно большие огорчения доставили сапоги, которые почти все были 40–43-го размера.

– Просто не представляю, как будем ходить в таких скороходах, – сокрушалась Катя Доспанова (она носила туфельки тридцать третьего размера).

Руфа Гашева сидела на кровати и переставляла пуговицы на брюках. Женя Руднева прокалывала дополнительные дырки в ремне. Все трудились до самого ужина, стараясь по возможности подогнать форму по своей фигуре.

Среди прочих вещей нам выдали снаряжение, состоящее из всяких ремней и кобуры для пистолета. Я не знала, куда девать эту кобуру – оружия-то еще не было. Прошел слух, что приказано надеть все снаряжение. Приказ есть приказ, и ему необходимо повиноваться. Нацепила я пустую кобуру и пошла на ужин. В большой столовой, кроме нашей части, питались и мужчины-летчики, прибывшие сюда на формирование. И вот в новом обмундировании, которое еще не облеглось и стояло дыбом, в сапогах с железными подковами, громко цокающими по каменному полу, и с пустой кобурой на боку пришлось пройти сквозь строй любопытных и насмешливых мужских глаз. Ох, эта кобура!.. Даже уши горели от смущения.

Пережитое волнение не уменьшило, однако, моего аппетита. Дело в том, что буквально за день до ухода в часть, я, следуя призыву вступать в ряды доноров, с готовностью стала им, и сейчас мой организм в спешном порядке восстанавливал потерю крови. Для меня было мало обычной порции, попросила вторую. Подруги с удивлением смотрели на меня. В общем, в тот вечер я привлекла к своей персоне немало любопытных взглядов.

Рано утром 16 октября мы солдатским строем двинулись на станцию железной дороги грузиться в эшелон, который должен доставить нас к месту назначения – на учебу. Куда – в тот момент нам еще не было известно. О том, что мы едем по направлению к моему родному Саратову, я узнала уже в пути.

Тревожно было в те дни в Москве. В начале октября немцы перешли в наступление на центральном направлении, и на подступах к столице развернулось ожесточенное сражение. Москва переживала опасный момент. Тяжело было расставаться с ней. Но мы твердо верили, что вскоре, овладев нужными знаниями, встанем на защиту своей Родины.

От Москвы до Энгельса, небольшого городка на Волге, езды поездом не больше суток Мы же прибыли туда лишь через неделю: подолгу стояли, пропуская бесконечные военные эшелоны.