Текст книги "Хуан-Тигр"

Рамон Перес де Айала
Хуан-Тигр
(Лекарь своей чести)

Хуан-Тигр

Адажио

Вокруг базарной площади Пилареса сгрудились домишки – сгорбленные, ветхие, дряхлые. Клонясь к земле под тяжестью лет, они, чтобы не упасть, опираются на столбы галереи. Можно подумать, будто здесь, на площади, собрались позлословить скрюченные ревматизмом старухи с костылями и палками. В этой компании старых сплетниц обсуждаются все городские слухи и россказни, базарная площадь – своего рода исторический архив всей истории Пилареса. Семейные тайны каждого дома известны здесь до мельчайших подробностей. Здесь досконально знают все: и самые свежие новости, только что совершившиеся, и едва назревающие, и даже давно прошедшие события, которым уже и счет потерян. Здесь ничего не исчезает бесследно, ничто не забывается. Поток времени, остановившийся в этом тесном пространстве, как в заводи, – это сама история, живая неписаная традиция, передающаяся из уст в уста и перетекающая из поколения в поколение. Во всем городе нет ни одного дома, тайны которого не были бы известны этим любопытным старухам, нет ни одного секрета, который бы они не разузнали, не обсудили, не истолковали. Всякая, даже и самая интимная семейная тайна, просочившись через кухню, попадает прямехонько на рынок. Одна из этих лачужек, похоже, окривела: ее первое окно, словно выбитый глаз, прикрыто зеленой шторой, как повязкой, скрывающей бельмо на глазу, а второе искрится злорадным весельем, отражая луч закатного солнца. Рот этой хибарки – ее единственный балкон – кривится в лукавой ухмылке, пережевывая очередную пикантную новость. Вторая лачужка-старушка, уже равнодушная к мирским пакостям в силу своего почтенного возраста и пережитых разочарований, презрительно пожимает плечами. Третья в порыве возмущения вздымает к небу тощие закопченные руки двух печных труб. А остальные согбенные старухи, потешно гримасничая, исподтишка ухмыляются от удовольствия. В середине площади бьет городской фонтан, чье непрерывное бормотание – словно воплощение самих сплетен, неистощимых, неиссякаемых… Чистая вода вытекает из разинутой пасти гранитного дракона и, переливаясь через край фонтана, растекается – теперь уже мутная и грязная – по мостовой, среди камней и мусора.

Но даже и этому достопочтенному обществу, для которого нет ничего тайного, удалось наскрести лишь скупые и весьма недостоверные сведения о житии и чудесах Хуана-Тигра.

На базарной площади, в глубине галереи, прячутся тесные и узкие магазинчики. В основном здесь торгуют каталонскими тканями, а также крупами, мясом, изделиями из кожи, свечами и прочими мелочами в розницу. Почти всегда эти лавочки погружены в покой и безмолвие, напоминая черные и пока еще пустые ниши в кладбищенской стене. И только в базарные дни, по четвергам и воскресеньям, с самого раннего утра площадь закипает и начинает бурлить. В глазах рябит от разноцветных ларьков и прилавков, покрытых пестрыми, как фасоль, парусиновыми навесами, – чем не походный лагерь или морская флотилия, плывущая на всех парусах?

Прилавок Хуана-Тигра заметно отличался от всех прочих: располагался он не в середине площади, а в углу, между двумя квадратными столбами из гранита, и был наполовину скрыт сводами галереи. Это его постоянное место в любое время дня и года. Вместо парусинового навеса, как у других ларьков, прилавок Хуана-Тигра был покрыт чем-то вроде крыши экипажа, обрамленной тремя огромными зонтами со спицами из китового уса, бронзовыми наконечниками и роговыми ручками. Один зонт был темно-фиолетовым, как флаг Кастилии, а два других – красный и желтый – напоминали о расцветке государственного флага. Трудно сказать, чем определялся выбор этих цветов, – то ли это было делом случая, то ли было свидетельством патриотических чувств хозяина лавочки. А за зонтами, окружая прилавок по периметру ломаной линией бастиона, выстроилась целая батарея огромных корзин, набитых до отказа зерновыми и бобовыми: здесь и бобы из Фуэнтесауко,[1]1
  Фуэнтесауко – город в испанской провинции Саморра.


[Закрыть] и чечевица из Мексики, здесь и фасоль из Барко[2]2
  Барко-де-Авила – город в провинции Авила (Старая Кастилия).


[Закрыть]… Здесь же и кукуруза – и отечественная, и привозная, аргентинская. Здесь и горох, и сушеные каштаны, и лесные орехи, и бочка с селедками, плотно уложенными полукругом наподобие раскрытого веера из потускневшего серебра с позолотой. Рядом возвышается гора ящиков, приспособленных под полки для зачитанных книжек, и маленький комод со множеством выдвижных ящичков и доской для письма, на которой стоит синяя керамическая чернильница, как в монастырском скриптории, из которой, наподобие свежих всходов, победно торчат два зеленых гусиных пера. И, наконец, к одному из зонтов прикреплен большой лист, на котором написано следующее:

Хуан-Тигр.

Писарь и лекарь.

Пишем письма и записки за крестьянок и служанок, у кого женихи или родственники на Кубе или в Америке. Прошения и завещания. Обмен валюты. Продажа векселей. Книги по дешевке. Романы напрокат. Няньки на выбор. Лучшие в мире кормилицы. Мастера своего дела. Молоко гарантируем. Врач-гомеопат. Бесплатные консультации, дешевые лекарства. Настои, вытяжки и снадобья собственного изготовления. Советы, как принимать слабительное и пускать кровь. Четыре медяка за совет. Дешевле некуда.

Неграмотные пусть спросят у Хуана-Тигра, что здесь написано.

Своей одеждой Хуан-Тигр напоминал и мастерового – рубашка без галстука и желтая байковая безрукавка, которая выглядывает из-под клетчатого жилета из шотландки, – и местного крестьянина – короткие шерстяные штаны, черные суконные гамаши на пуговицах от щиколотки до подколенка, чулки из грубой шерсти и выкрашенные в аметистовый цвет сабо из бука с костяными вставками. Хуан-Тигр всегда ходил с непокрытой головой, и грива густых, как шерсть, седеющих волос почти закрывала его лоб и уши, напоминая лохматую пастушью шапку из овчины. Разговаривая, он быстро и ритмично то поднимал, то хмурил брови, и тогда вся эта здоровенная шапка приходила в движение, скользя, как намасленная, взад и вперед по его огромной и круглой, как шар, голове. А иногда во время разговора у него шевелились еще и уши, а тощая морщинистая шея, коричневая от загара и задубевшая от ветра, то вытягивалась вверх, удлиняясь на целую пядь, то словно исчезала между ключицами, когда Хуан-Тигр пожимал плечами.

Лицо Хуана-Тигра, имевшее всегда на редкость решительное и по-своему надменное выражение, было квадратным, грубоватой выделки, монгольского типа, с выступающими скулами. Глаза – как у дикой кошки, а висячие усы, густые и блестящие, казались будто выточенными из черного дерева. Кожа Хуана-Тигра – коричневато-желтая, упругая и лощеная – напоминала вычищенную до блеска медь. Когда им овладевало какое-нибудь сильное чувство или его охватывал приступ ярости, цвет его сурового лица менялся с медного на бронзовый, а потом становился зеленым, как если бы на него внезапно плеснули кислотой раздражения. Своим грубоватым и простодушным лицом Хуан-Тигр несколько напоминал Аттилу. И сходство это заметил племянник Хуана Колас,[3]3
  Колас – сокращенное от Николас.


[Закрыть] который жил в его доме. Дядя оплачивал учебу Коласа и мечтал вывести его в люди. Изучая в школе всемирную историю, Колас однажды показал своему дяде картинку из учебника, на которой был изображен Аттила в огромном шлеме с двумя страшным рогами буйвола или с чем-то в этом роде. И тогда с мальчишеским простодушием Колас сказал Хуану-Тигру:

– А это твой портрет.

Хуан-Тигр позеленел и пробормотал:

– Ну что же… Только вот, парень, без этих штуковин по бокам. – И, закусив губу, поскольку он всегда тянулся к знаниям, Хуан-Тигр спросил у племянника: – А кто он такой – этот красавчик вояка?

– Ого-го! Да он был посильнее самого Сида. Его победам на поле брани и счет потерян. Его все боялись. Он пил вино не из плошки или из чашки, а из черепа, напивался, наверное, мертвецки!.. Ел сырое мясо, размягчив его под седлом скакуна. И уж конечно, трава больше не росла там, где хоть раз ступало копыто его коня. Хвастаясь, он называл себя «бичом Божьим» и под этим именем и вошел в историю.

Хуану-Тигру весьма польстило хоть и внешнее, но все-таки сходство с непобедимым вождем варваров. Выслушав племянника и втайне порадовавшись, Хуан-Тигр ему гордо ответил:

– Послушать тебя, так этот старина Аттила был не робкого десятка – мужчина что надо! Штаны носил не зря. Такими нам велел быть Христос. Такие, как твой Аттила, мне по душе.

– А вот насчет штанов-то я не знаю, в учебнике про них ничего не сказано.

– Это просто забыли написать, но это уж само собой разумеется. Только что-то мне не очень нравится этот шлем с рогами, который он на себя нахлобучил. Странная, прямо сказать, прихоть: ведь жены-то у него, я так Думаю, не было. Да еще смотри что выдумал – «бич Божий»! Это уж ты, парень, лишку хватил! Оно конечно, Христос, когда был в Иерусалиме, однажды и позволил евреям отстегать себя бичами.[4]4
  См. Мк. 15, 19.


[Закрыть] Думаешь, это он был такой кроткий?! Черта с два! Просто он хотел проучить святотатцев и безбожников. Скажешь, не так? Ну тогда смотри, что было потом. От Иерусалима не осталось и камня на камне,[5]5
  См, Мф. 24, 2; Мк. 13, 2; Лк. 19, 44 и 21, 6.


[Закрыть] а это мерзкое племя псов обрезанных было развеяно и рассеяно по всему миру, как бесплодный песок…[6]6
  См. Исайя 9, 27


[Закрыть]

Хуан-Тигр был высоким и очень худым; проводя все дни напролет на улице, за своим прилавком, он почти и не спал. Просыпаясь с зарей, он уходил за город, в поле – собирать лекарственные травы. Возвратившись к семи утра, он открывал свой ларек, откуда уже не отлучался до семи вечера. Потом он шел домой, где, запершись, готовил настои и пилюли. В полдень, когда колокол соседней церкви святого Исидора[7]7
  Святой Исидор (Сан Исидоро) – архиепископ Севильи, живший в VI–VII веках.


[Закрыть] звонил «Ангела вопияше», к палатке Хуана-Тигра приходила старуха-служанка по кличке Карга – с виду вылитая ведьма, да вдобавок еще и кривая. Она приносила своему хозяину обливной глиняный горшок с дымящейся похлебкой. Хуан-Тигр усаживался, ставил посудину на колени и принимался за еду, неторопливо черпая суп самшитовой ложкой. В девять вечера он, не садясь за стол, обычно слегка перекусывал, а напоследок, послушав племянника, который читал для него по диагонали мадридскую газету, отправлялся в лавочку одной знакомой дамы поиграть в карты – часа на два, не больше.

Хуан-Тигр был на все руки мастер и знал обо всем на свете, и поэтому к его прилавку стекался самый разношерстный и неожиданный люд: студенты, чтобы заложить свои учебники в начале года и выкупить их накануне сессии; дамы в интересном положении в поиске кормилиц; служанки – с просьбой написать письмецо отсутствующему кавалеру; кислые старые девы – ненасытные чтицы бульварных романов; страдающие ревматизмом тучные священники – попробовать, не поможет ли им гомеопатия; инкассаторы из банка – за иностранными векселями, которые им сбывал Хуан-Тигр; хитрые, себе на уме, крестьяне – за разного рода советами, как медицинскими, так и юридическими (благо они постоянно друг с другом судились); и, наконец, его постоянные клиенты – продавцы и покупатели зернобобовых. Хуана-Тигра считали богачом и скрягой, хоть и одобряли его великодушное намерение вывести в люди бедного племянника. Лет двадцать тому назад, не меньше, Хуан-Тигр впервые поставил на этой площади свой ларек, и с тех пор его честность и чистота его жизни вошли в поговорку. И тем не менее он вызывал у горожан непреодолимое недоверие, которого никто и не скрывал. Может быть, причиной такого отношения было таинственное происхождение Хуана-Тигра; а может, его угрюмый и замкнутый характер, из-за которого Хуана и прозвали Тигром. Настоящая его фамилия была Герра Мадригаль – «война» и «мадригал», совершенно несовместимые, что и говорить, понятия, мирное соседство которых удивляло не меньше, чем согласие между собакой и кошкой. Некоторые друзья, сколь малочисленные, столь и преданные, раструбили по всему свету, что, несмотря на прозвище, на самом деле Хуан-Тигр – овца-овцой. Правда, на него иногда ни с того ни с сего находили приступы ярости, хотя с годами они и случались все реже и были уже не такими сильными. Несмотря на известное всем прозвище, люди, обращаясь к нему, нередко называли его «доном Хуаном» – из вежливости и уважения к его возрасту, уже, надо сказать, немалому. Однако никогда и никому не удалось уличить его в донжуанстве: даже ни разу ни на одну женщину не взглянул он страстно или двусмысленно. И тем не менее несмотря на свои сорок пять лет и свой устрашающий и мрачный вид (а может статься, и наоборот, благодаря ему) во многих женщинах он возбуждал неиссякающее любопытство, в котором были и симпатия, и влечение, ведь женщинам свойственна тяга к необычному, ужасному или таинственному.

Мало-помалу Хуан-Тигр настолько привык к этому прозвищу, что наконец принял его как свое собственное имя. Можно предположить, что ему даже льстило сравнение не с кем-то, а с самим тигром! Это было верным признаком того, что не очень-то Хуан-Тигр был и уверен в собственной свирепости.

Не только внешний вид Хуана послужил поводом для его прозвища. Были и другие причины, как смутные и неясные, так и довольно основательные. К разряду первых относилась молва (или, лучше сказать, легенда) о предыстории появления Хуана-Тигра на торговой площади, причем люди уверяли, что все это чистая правда. Поговаривали, что он был вдовцом, собственноручно убившим свою первую жену. То ли ему просто наскучила семейная жизнь, то ли он отомстил бедняжке за то, что нарушила брачные обеты. Считалось, что это убийство (или как его там назвать) Хуан-Тигр совершил на Филиппинах,[8]8
  Филиппинский архипелаг, открытый Магелланом в 1521 году, был назван в честь испанского короля Филиппа //. Сепаратистское восстание против испанского господства было поднято в 1896 году. После вмешательства (в 1898 году) Соединенных Штатов в войну колонии с метрополией Испания, вынуждена была уступить Филиппины Северной Америке. Из этого можно заключить, что Хуан-Тигр служил в армии 1898 года.


[Закрыть] когда он там служил королю и отечеству. Впрочем, непосредственными причинами этого прозвища были, во-первых, его вспыльчивость, выражавшаяся в периодических приступах ярости, и, во-вторых, присущие ему степенность и выдержанность. Дон Хуан был немногословен и умел держаться с достоинством. Когда он сидел за своим прилавком один, то казался спокойным и сонно-неподвижным крокодилом. Потягиваясь, он неторопливо и шумно зевал – на манер настоящего тигра или тучного аббата. Довольно странный внешний вид Хуана, его полная отрешенность, совершеннейшее равнодушие к происходящему и, наконец, притягивающее чувство близкой опасности делали свое дело: детвора, несмотря на внушающую ужас кличку, находила неизъяснимое удовольствие в том, чтобы его дразнить. Малыши пытались разозлить Хуана-Тигра, оставаясь при этом, впрочем, на почтительном расстоянии. А он, прикрыв глаза, долго делал вид, что ничего не замечает. Тогда озорники, осмелев, подходили к нему все ближе и ближе, до тех пор, пока, исчерпав запас терпения, он не вскакивал с места, как одержимый. Если его противниками были дети постарше, Хуан преследовал их, зажав в руке пеньковую веревку, которой и стегал их по заднице. А вот те, кого он обгонял, получали на память огроменные синяки, не проходившие целую неделю. К малышам Хуан-Тигр применял другую тактику – обстреливал их сушеными каштанами, лесными и грецкими орехами или жареными бобами, хватая их из корзин. Это было похоже скорее на игру, чем на сражение, дети катались по земле, отнимая друг у друга съедобные «снаряды».

И вот тогда Хуан-Тигр налетал на эту кучу-малу, выхватывал из нее одного-двух ребятишек, самых хорошеньких и пухленьких, и уносил их к себе за прилавок, где и содержал их в плену, не отрывая от них сверкающих глаз. Они дрожали от страха, словно в плену у людоеда, что, впрочем, не мешало им втихомолку грызть бобы и каштаны, искоса поглядывая на своего похитителя.

– Ага, вот вы и попались, мошенники! – глухо рычал Хуан-Тигр. – Кушайте-кушайте, голубчики, недолго же вам теперь осталось! Раз уж попали в плен, так наедайтесь-ка до отвала, голодом морить я вас не буду! Вот откормлю-ка я вас хорошенько орехами да каштанами, как индюков к Рождеству, а после, таких вкусненьких, таких жирненьких, съем: ам-ам… Пальчики оближешь, вот так вот: ам-ам-ам!..

И Хуан-Тигр хватал одного из ребятишек в охапку, подносил его к своим губам и щекам, терся колючей щетиной о нежное детское личико и скалил зубы, делая вид, будто хочет съесть малыша. Ребятишки заходились в безутешном плаче. Не имея своих собственных, Хуан-Тигр обожал детей, и ему казалось, что всем понятно: на малышей он нападает шутки ради. Он изо всех сил старался быть ласковым, нашептывая нежные слова и смягчая свой грубый голос, но у него не получалось выдавить из себя ничего, кроме злых слов и хриплого рычанья, и он начинал по-настоящему злиться и на себя самого, и, судя по всему, на ребятишек, как он себя за это ни ругал.

– Какие же вы вкусненькие! Просто объедение! Язык проглотишь! Вот я вас сейчас и съем прямо с потрохами! Ам-ам… Какие вы нежненькие, как парное молочко! Душистенькие, как горные травки! Ну и чего вы тут разревелись, дурачки? А ну, хватит хлюпать, терпеть не могу, когда ревут! Да ну вас, кыш отсюда!

Оправившись от страха, дети возвращались и на следующий день, привлекаемые риском и сушеными каштанами.

Друзей у Хуана-Тигра было немного, но зато это были настоящие друзья. Один из них, Начин де Нача, торговал на рынке шапками собственного изготовления. Старый хитрец и ужасный хвастун приходил сюда в базарные дни, по четвергам и воскресеньям, из Кампильина – деревушки в окрестностях Пилареса. Поравнявшись с ларьком Хуана-Тигра, Начин прилаживал рядом свое диковинное деревянное сооружение, похожее на утыканную с обеих сторон гвоздями двускатную крышу.

Развесив на гвоздях черные деревенские шапки, суконные и войлочные, он начинал рассказывать нескончаемые сельские байки о колдовстве и поверьях. Выслушав своего приятеля внимательно и задумчиво, Хуан-Тигр поднимал его на смех, называя эти легенды языческими россказнями и бредом темной деревенщины, хотя рассказы Начина оставляли в его душе смутное беспокойство и необъяснимый страх перед сверхъестественным.

А еще Начин любил рассказывать грубовато-скабрезные и сальные анекдоты (реальные или выдуманные), которые вызывали одобрительный и зычный, с металлическим отзвуком, хохот Хуана-Тигра. Только тогда-то и можно было услышать, как он смеется. Впрочем, если героем анекдота оказывался обманутый муж, Хуану-Тигру было уже не до смеха: он начинал грозно хмуриться, и у него начинал дрожать подбородок. Иной раз говорили они и о политике. Во времена Славной революции[9]9
  Глорьоса («славная», исп.) – испанская революция 1868 года, в результате которой королева Изабелла II (Исабель) была лишена власти и бежала во Францию, где и жила до самой смерти (1904). Так называемая «первая республика» просуществовала лишь пять лет, до 1874 года, когда монархия была восстановлена.


[Закрыть] Хуан-Тигр и Начин де Нача вместе волокли по улицам Пилареса бюст королевы Исабель II – дамы грудастой и развратной. Начин де Нача сохранил верность революционным устремлениям своей молодости, а вот Хуан-Тигр, наученный, по его словам, житейским опытом и долгими размышлениями, с годами выработал собственное – не для посторонних – политическое кредо, согласно которому власть должна принадлежать безупречно честным и образованным людям. Такой тип правления он называл «диктатурой головастых».

– Хоть я на двадцать лет тебя старше, но вот уж на чем стоял, когда только начал шевелить мозгами, на том и сейчас стою. А вот ты, Хуан, так изменился, что даже и не верится! – восклицал Начин де Нача, хитро поглядывая на приятеля и поглаживая бархатное украшение одной из своих шапок.

И Хуан-Тигр ему отвечал:

– Да и мне тоже не верится, что вот и ты, такой смекалистый, не можешь допетрить, где тут собака зарыта. У тебя и раньше-то в башке было пусто, а теперь уж и подавно. И вот я долго ко всему присматривался и теперь кое-что понимаю. И вот что я тебе скажу: то, во что ты веришь и во что раньше я и сам верил, – это все чепуха, вздор, бредни. Понятно тебе?

Хуан-Тигр приспосабливался к тому, с кем он разговаривал, – к его умственным способностям, званию и характеру: с людьми культурными он пытался говорить возвышенно, ну а в разговоре с Начином, этой деревенщиной, он употреблял самые просторечные слова и выражения. И вот что он сказал дальше:

– Пусть каждый под страхом смерти делает то, что ему положено. Жена, изменяющая мужу, – это все равно что солдат, бегущий с поля боя: оба приносили присягу, оба ее и нарушили. Высшая мера – четыре выстрела в спину.

Как только Хуан-Тигр слегка, словно боясь обжечься, касался этого вопроса о прелюбодеянии (на котором он, по всей видимости, был помешан), он крепко зажмуривался, словно для того, чтобы не увидеть перед собой нечто для других незримое. А потом вдруг широко открывал обезумевшие глаза, как если бы жуткое видение обитало у него внутри и он от него пытался убежать.

– Пусть каждый под страхом смерти делает то, что ему положено, – повторял Хуан. – Вот я, например, буду делать то что надо. А если не сделаю, то пусть меня удавят. Вот и вся моя конституция, статья первая и единственная: и государством, и семьей должны управлять это, и это, и это. – И Хуан-Тигр изо всей силы ударял себя рукой по лбу, по бицепсу правой руки и по ребрам около сердца, подразумевая ум, трудолюбие и честь, которая для него была равнозначна доблести.

Ставя долг и честь превыше всего, он постоянно рассуждал о них и подкреплял свои слова стихотворными цитатами из классиков. Страстный поклонник театрального искусства, Хуан-Тигр играл в любительской труппе «Романтическая Талия[10]10
  Талия – муза комедии, спутница Аполлона.


[Закрыть]», которая иногда субботними вечерами собиралась в театре «У фонтана», где репетировала драмы и комедии и время от времени давала спектакли для друзей и родственников. Хуан-Тигр обычно выбирал роль ревнивого мужа в драмах Кальдерона – мужа, который по любому подозрению, самому ничтожному и пустячному, приговаривает свою супругу к высшей мере наказания, как, например, в пьесе «За тайное оскорбление – тайная месть» или «Врач своей чести». Эти пьесы Хуан-Тигр любил больше других. И надо было видеть, с каким достоинством он, словно одержимый священным гневом, вершил праведное возмездие, представляя на сцене трагический акт женоубийства, чем доводил едва ли не до истерики некоторых зрительниц, поведение которых, как поговаривали, было небезупречно. Одна из таких впечатлительных дам, вцепившись в руку своего флегматичного супруга, шептала ему на ухо: «Да хранит нас кротость святого Иосифа! Нет, ты видел такого дикаря? Уж я-то уверена, что он и впрямь прикончил свою жену – да не одну! Кровавый убийца! Синяя Борода! Благодарю Создателя, что мне достался такой благоразумный муж! Видишь, к чему приводит слепая подозрительность по пустякам? Видишь, что значит верить клеветникам и сплетникам? Ах, Боже ты мой! Не слушай, дорогой, что болтают люди!»

Начин де Нача был старым, верным другом – другом на каждый день. Но, даже питая к нему самые добрые чувства, Хуан-Тигр тем не менее не мог не признать, что его приятель был все же весьма неотесан. А вот самым любимым другом, которого Хуан прямо-таки обожал и в обществе которого он просто дурел от радости, был некто Веспасиано Себон,[11]11
  Веспасиано Себон – это имя, как почти все имена в этом романе, составлено автором ради тех ассоциаций, которые должны возникнуть у читателя. Веспасиан, римский император эпохи упадка, правивший с 69-го по 79 год нашей эры, отличался, как известно, своей развратностью. А фамилия Себон восходит к испанскому слову «cebon» («откормленный», «жирный»).


[Закрыть] бродячий торговец шелками и позументом – третьеразрядный донжуан и болтун каких мало. Два-три раза в год он появлялся в Пиларесе. Останавливаясь недели на две, Веспасиано приносил в город не только свой товар, но и всякие неправдоподобные истории.

Из всех обитателей базарной площади наибольшим почтением и уважением Хуана-Тигра пользовалась вдова донья Илюминада, по мужу Гонгора. Хуан-Тигр был приятелем ее супруга, скончавшегося несколько лет назад. Палатка дона Хуана размещалась в галерее того самого дома, где находился принадлежащий вдове магазин тканей, так что его ларек и ее лавочка соседствовали, разделенные лишь какими-то четырьмя метрами – шириной перехода галереи. Из ларька отлично просматривалась внутренность магазинчика – маленького и темного. В глубине, за прилавком, сидела облаченная в траур вдова. Ее лицо было белым, как бумага, а затуманенные грустью глаза смотрели то ли в пустоту, то ли в прошлое. Даже в самые знойные полуденные часы в магазине струился полумрак, разливавшийся по всей лавочке и наполнявший ее до краев. Хуану-Тигру казалось, что ночь наступила среди бела дня по воле хозяйки – ночь, в которой властвует луна непорочного лика доньи Илюминады, давшей обет вечной печали.

«Боже мой, что за женщина! – думал Хуан-Тигр. – Без конца оплакивает покойника. Это же надо – так страдать! От такой вот печали у нее и лицо стало белее снега. Моя мать, Матерь Божья и она – вот три порядочные женщины на всем свете. Хоть она и вдова – да уж, грехи наши тяжкие! – но, Бог весть почему, она кажется мне непорочной, как чистая лилия, словно она сроду не была замужем и не знала мужчины. Смотрю на нее и, сам не зная отчего, про нее думаю: "Святая Илюминада, дева и мученица!"»

Так думал Хуан-Тигр, совершенно не подозревая, что его сумасбродная фантазия и есть самая настоящая правда, великая и страшная тайна вдовы Гонгоры!.. Две разные, даже самые контрастные краски, если они находятся рядом, непостижимо и незаметно меняются, поглощая цвета друг друга. То же самое происходит и с двумя душами, обитающими в постоянном соседстве. Почти двадцать лет донья Илюминада и Хуан-Тигр целыми днями не замечали, как каждый из них бессознательно вдыхал неуловимую душу другого. Перед неподвижным взором доньи Илюминады Хуан-Тигр чувствовал себя совершенно прозрачным, ему казалась, что она видит его насквозь. Он был уверен, что вдова ясно, как по книге, читает все его тайные мысли и видит все его чувства, зримые и осязаемые. Все, кроме одного, воспоминание о котором жгло Хуана-Тигра как уголь. Он хранил его в самом темном уголке сердца под остывшим пеплом бесчисленных серых дней, пытаясь погасить, ведь и у него была своя трагическая тайна… Хуан-Тигр был уверен, что все, кроме этой сокровенной тайны, вдова постигает одним только пронизывающим душу взглядом. И тем не менее он, со своей стороны, верил, что никакие посторонние мысли и чувства, кроме скорби по покойному супругу, вдову не посещают и не тревожат. Но когда ему пришла в голову сумасбродная мысль назвать ее «святой Илюминадой, девой и мученицей», то, сам того не подозревая, Хуан-Тигр приблизился к разгадке ее тайны – угадал так же точно (или даже более точно), как она бы могла угадать его собственные мысли и чувства.

В замужестве госпожа Гонгора задыхалась и смертельно страдала от мучительной жажды, как человек, который оказался в безводной пустыне с кувшином в руке, но кувшин этот пуст. Она приняла свою участь с тоскливым смирением, и мало-помалу жажда мучила ее все меньше и меньше. Нет, она всегда любила своего мужа, дона Бернардино Гонгору, пышущего здоровьем симпатичного толстяка, похожего на упитанного и откормленного байонского[12]12
  Байона – город во Франции (Южные Пиренеи). В 1808 году испанский король Карлос IV подарил его Наполеону.


[Закрыть] гуся. Как и все толстяки, он был человеком добродушным и кротким. Они были не мужем и женой, а отлично сработавшимися компаньонами по торговому делу. Физическое целомудрие обоих супругов было абсолютным. Духовное же целомудрие в браке сохраняется всегда (или почти всегда) – в любом супружестве, даже самом прочном и самом верном. Между душой мужчины и женщины всегда существует глубокое и непреодолимое различие: мужчина и женщина – это, по сути дела, два совершенно замкнутых мира, между которыми никогда нет никакой связи и никакого взаимопонимания. Они, как два кремня, даже прикасаясь друг к другу, существуют сами по себе и высекают искру только при столкновении. И эта искра – дети. Дон Бернардино считал (или делал вид, что считает), будто такой брак, как у них, вещь самая что ни на есть естественная и обычная. Ему никогда даже и в голову не приходило попытаться с глазу на глаз объяснить жене всю нелепость такого положения и тем более оправдаться. Напротив, дон Бернардино неустанно твердил ей, что самый лучший брак должен быть чем-то вроде коммерческого союза, учреждаемого для того, чтобы жить как можно комфортнее и экономнее, а также вести к процветанию лавочку, торгующую в розницу каталонскими тканями, ибо два глаза хорошо, а четыре – лучше. Дон Бернардино был на двадцать пять лет старше доньи Илюминады. Поскольку он был так внимателен и вежлив по отношению к своей жене и во всем ей угождал, то и она отвечала ему благодарностью и заботой. Но уже тогда донья Илюминада начала заглядываться на Хуана-Тигра, но, будучи женщиной порядочной и уравновешенной, старалась свое влечение побороть. И все-таки она не могла их обоих не сравнивать и не сопоставлять – флегматичного толстяка-мужа и Хуана-Тигра, всегда собранного и напряженного, как натянутая струна. Ее взгляд постоянно скользил от одного к другому, так, что она почти осязала рыхлое тело одного и мускулистое – другого. «Что было бы, – спрашивала себя донья Илюминада в те редкие минуты, когда ей приходила на ум эта безумная и греховная мысль, – что было бы, если бы я изменила Бернардино? Да ничего. А вот если бы моим мужем был Хуан-Тигр и я бы его обманула, он бы меня убил». И она начинала плакать, страстно желая принять любую муку, лишь бы избавиться от этой отвратительной пытки, к которой ее приговорили.

Овдовев, донья Илюминада влюблялась в Хуана-Тигра все сильнее и сильнее. Это всепоглощающее чувство, эта придуманная и безнадежная любовь была для нее как лекарство – то обезболивающее, то пьянящее. На ее лице, одухотворенном бесконечной и лишенной будущего любовью, запечатлелось выражение священного экстаза. Ради своей самоотверженной любви вдова могла бы совершить любой героический поступок и даже пойти на высший подвиг – принести себя в жертву.

Считая Хуана-Тигра образцом и воплощением всех мужских достоинств, донья Илюминада знала и о его отвращении к женщинам, которое на самом деле, как она прекрасно понимала, было всего лишь смесью слепого влечения и панического страха, наверняка вызванного каким-то жестоким разочарованием. Донья Илюминада была уверена, что Хуан-Тигр, несмотря на свое мнимое отвращение к женскому полу, которое на самом-то деле было яростной жаждой любви, в конце концов наверняка женится. Женится, скорее всего, не ко времени и неудачно и, уж само собой, не на ней (если, конечно, не произойдет необыкновенного чуда). И эта вера в неизбежность абсурдного была единственным рассветным проблеском в ее жизни, в ее вечной ночи.

Донье Илюминаде было около сорока, и она казалась одновременно и цветущей, и увядающей. В зависимости от дня, часа и настроения она то старела, то молодела – и сразу на несколько лет. Ее непорочно-чистый лик, как и лик Луны, знавал фазы роста и убывания, полнолуния и полного затмения: то он источал своего рода серебристое сияние, то внезапно утопал и исчезал в темной бездне.

Колас, юноша весьма наблюдательный и не стеснявшийся в выражениях, в своих разговорах с дядей так отзывался о донье Илюминаде:

– Она и очень молодая, и ужасно старая. Вспоминая сказку о Спящей Красавице, я думаю вот что. Проспав сто лет, она проснулась все такой же прекрасной пятнадцатилетней девушкой, какой и заснула. Но ведь в то же время это была и древняя стопятнадцатилетняя старуха, поблекшая и пропахшая плесенью. Пожалуй, душой-то и телом она и не постарела, но – тут уж вы со мной не спорьте – кожа у нее все-таки потускнела и пожухла, времени-то сколько прошло! Если вещами пользуются, то они изнашиваются, если их не трогают – сохраняются в первозданном виде. Ну да, разумеется. Но ведь даже если ими и не пользуются, они же все равно дряхлеют. Донья Илюминада кажется мне сомнамбулой. Или у нее каталепсия – уж и не знаю, с каких пор. Иногда она выходит из оцепенения – и тогда у нее расширяются зрачки. Она то молодая, то старая – когда как. Но ведь, в конце концов, она женщина, и ее сердце должно же чем-нибудь заполниться.