Текст книги "Амурский сокол"

Рамзан Саматов
Амурский сокол

© Р. Саматов, 2023

© Интернациональный Союз писателей, 2023

* * *

Предисловие
Высокий, ясный, достойный

Тринадцать с четвертью авторских листов – объём довольно небольшой, хотя по нынешним временам и наиболее востребованный издателями. Однако написать в таких рамках полноценный роман, который предполагает не только много персонажей, но и несколько сюжетных линий, довольно сложно.

И всё же Рамзан Саматов с этой задачей мастерски справился. Перед нами настоящий, полноценный роман. Достигается это невероятной плотностью текста, насыщенностью его фактической информацией, яркими образами, неожиданными коллизиями.

Да, это роман. Причём ещё и остросюжетный. Причём ещё и исторический. И место действия выбрано очень интересное – Приамурье, русский Дальний Восток, граница с Китаем, недалеко Япония. Обращение к тематике, связанной с этим регионом, сегодня невероятно актуально. В наши дни Россия словно бы заново открывает для себя восточную часть страны. Она по-новому осваивает её, как осваивали в XVIII – XIX веках наши предки. И в советские-то времена, когда цены на авиаперевозки по отношению к средней зарплате были намного гуманнее, Дальний Восток ассоциировался разве что с огромными крабами и тиграми в Сихотэ-Алинском заповеднике, изображёнными на марках почты СССР. В постперестроечные времена связи нарушились совсем, даже крабы все ушли на экспорт в Японию и Китай…

Сейчас пришло время всем россиянам – и по эту сторону от Урала, и по ту – почувствовать и осознать, что мы одна страна.

И увлекательная книга Рамзана Саматова способна этому посодействовать в большей степени, чем многочисленные громкие призывы и газетные статьи. То, как красочно и выразительно автор «Амурского сокола» описывает Сибирь и Дальний Восток, способствует их популяризации гораздо сильнее, чем все рекламные ролики вместе взятые. Такова сила художественного слова! Коим Саматов, несомненно, владеет.

Время действия выбрано тоже удачно: два первых десятилетия ХХ века. Это и национальные восстания в Китае, и русская революция 1905 года, и время царской реакции, и Октябрьская революция, и Гражданская война…

Главный герой романа – Сергей Лысенко, – как принято говорить, ровесник века. Приём не новый, но беспроигрышно эффектный. Да и начинает своё повествование автор так же решительно и эффектно: «Мирная жизнь в приграничном Благовещенске закончилась пятнадцатого июля тысяча девятисотого года, в семь часов жаркого вечера, когда с китайского берега Амура прогремел пушечный выстрел, затем такой же второй, третий, четвёртый…»

Это начиналось Боксёрское восстание. Возможно, кто-то вспомнит – в школьном учебнике по новейшей истории о нём кратко говорится как об одном из национально-освободительных восстаний. Но Рамзан Саматов показывает, какой реальной трагедией оно обернулось сначала для русских, а потом, когда было жестоко подавлено, – и для китайцев.

В этот ужасный день и рождается на свет Сергей… И тут же теряет всех близких.

Его зовут ясным соколом, потому что, как пишет в примечаниях автор, «имя происходит от римского родового имени Сергиус: высокий, достойный, почтенный, ясный». Отсюда и название романа.

Вот такая завязка! Вот такая экспозиция. Уже в первой главе читателю предлагается большой объём уникальных сведений! Их будет ещё много…

Дальше автор рассказывает о взрослении Сергея, о его участии в гражданской войне в Приамурье, о противодействии Японии, о разведывательной и контрразведывательной работе. Среди приключений, выпавших на его долю… а точнее, деяний, совершённых им, немало поистине героических. Писатель постепенно придаёт простому на первый взгляд россиянину, жителю Приамурья, черты легендарного воина. Роман, предельно реалистичный и изобилующий многочисленными бытовыми и историческими подробностями, превращается в эпическое полотно.

Рамзан Саматов не новичок в литературе, у него есть и другие произведения, связанные с военной темой: «Путь Воина», «Агент русской разведки». Точнее, сверхидея его литературного творчества связана с темой Воинов. И это не случайно, потому что он и сам тоже Воин, к тому же ещё и Врач. Да-да, военный врач. Прочтите его биографию на задней стороне обложки и убедитесь.

Батальные сцены, описанные им, живописны и пронзительны. При этом не менее живописны, завораживающе красивы его описания дальневосточной природы – лесов, рек, гор, животных. Чего стоит только глава об охоте на медведя-людоеда!.. Да, зло не всегда от людей, но от людей всё же зла больше…

Хороша, старательно продумана и прописана также общая композиция романа. Автор мастерски использует приём «рондо» – кольцевую структуру. Не знаю уж, делает он это осознанно или следуя писательскому чутью, но выходит великолепно! Последняя глава так и называется: «Замыкая круг». Действие происходит в 1921 году… Но пересказывать финал я не буду – читайте сами. Скажу лишь, что он вас порадует.

Однако развязка романа «Амурский сокол» не выглядит финалом истории Сергея Лысенко, ясного сокола. Исподволь напрашивается продолжение.

Ну что ж, поживём – увидим!

Андрей Щербак-Жуков,

поэт, прозаик, критик

Восстание

* * *

Мирная жизнь в приграничном Благовещенске закончилась пятнадцатого июля тысяча девятисотого года, в семь часов жаркого вечера, когда с китайского берега Амура прогремел пушечный выстрел. Затем такой же второй, третий, четвёртый…

Обстрел производили отряды «гармонии и справедливости». Так себя называли китайские повстанцы ихэтуани, решившие в конце уходящего девятнадцатого века положить конец засилью иностранцев и их вмешательству во внутренние дела своей страны. Особенно болезненно воспринимало такое положение дел население северных провинций Китая. Из-за строительства железных дорог, развития почтовой службы и наплыва чужих товаров многие остались без работы. Источник пропитания потеряли носильщики, лодочники, посыльные, тысячи людей, занятых извозом. Более того, согласно проекту Маньчжурская железная дорога должна была пройти по полям, кладбищам и домам местных жителей и тем самым окончательно обездолить обнищавшее население[1]1
  Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД; до 1917 года – Маньчжурская дорога, с августа 1945 года – Китайская Чанчуньская железная дорога, с 1953-го – Харбинская железная дорога) – железнодорожная магистраль, проходившая по территории Маньчжурии и соединявшая Читу с Владивостоком и Порт-Артуром.


[Закрыть].

В обстановке всеобщего недовольства появились стихийные группы восставших, нарекавшие себя по-разному: то «Союз больших мечей», то «Союз справедливых», то «Кулак во имя справедливости и согласия». Наиболее многочисленными стали Отряды справедливости и гармонии – Ихэтуань. Бойцы отрядов совершенствовали физические навыки в единоборствах, напоминающих европейский бокс, и поэтому их называли «туань» – «кулаками», а ещё – «боксёрами». Само же восстание вошло в историю под названием «Боксёрское»[2]2
  Боксёрское восстание – восстание ихэтуаней (буквально – «отряды гармонии и справедливости») против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь Китая в 1898–1901 годах.


[Закрыть].

Когда ихэтуани внезапно обрушили на Благовещенск шквал огня, многие не поддались панике, нашлись добровольцы, решившие вместе с войсками гарнизона держать оборону. Бóльшая часть жителей вынужденно укрылась в домах. Среди них была и тридцатилетняя прачка губернатора Грибского – Евдокия Павлова, в девичестве Лысенко. Она находилась в интересном положении, забеременев от губернаторского сынка.

Роды начались на исходе второй недели массированного обстрела. Отчаянные стоны роженицы заглушали звуки взрывов. А когда ребёнок Евдокии – весьма крупный мальчик – возвестил о своём появлении на свет громким криком, с противоположного берега Амура был выпущен снаряд, который, преодолев семьсот двадцать шесть метров, упал прямиком во двор дома Грибского.

Евдокия, обескровленная тяжёлыми родами, едва нашла в себе силы взглянуть на новорождённого, затем перекрестила его, поцеловала в лоб и протянула китайской повитухе заранее приготовленную записку с мужским именем.

– Ликин, дорогая, ради нашего Бога, береги Серёженьку… Ох-х-х… Ох-х-х… – простонала Евдокия, тяжело и часто дыша. – Я уже не жилица на этом свете… Отнеси в церковь, окрести его.

Тут во дворе прогремел очередной взрыв, и Ликин, маленькая изящная китаянка в русском сарафане, вжала голову в плечи. Дом содрогнулся от взрывной волны, а на улице послышались истошные женские крики: «А-а-а-а… Убили! Господи! Убили!»

Ликин подскочила к окну, перекрестилась – она была христианской веры – и, встав на цыпочки, попыталась рассмотреть происходящее во дворе. Но маленькое мутное окошко полуподвального помещения, где проживала прачка Дуся, не позволило ей ничего увидеть. Вернувшись к постели роженицы, Ликин взяла руку Евдокии в свои маленькие и узкие ладошки.

– Сто ты говорись, Дзуся?! Наса Бозенька не позволица дзицё осцацся без мамы. Надзо молицься, Дзуся!

Она достала из корзины плачущего младенца и положила рядом с матерью.

– Дзай грудзь, Дзуся! Пускай мальсика попробуец мацеринское молоко… О Бозе!

Ликин снова перекрестилась, заметив, что «Дзуся» уже не дышит.

Заново уложив малыша в корзину, она метнулась к столу за кружкой. Аккуратно высвободила грýди из одежды усопшей, нацедила молока, отметив про себя: «На первое время хватит». Затем скрутила чистую тряпочку и, смочив в грудном молоке, сунула притихшему ребёнку в рот. Тот довольно зачмокал.

Ликин обернулась к красному углу, истово перекрестилась три раза, затем сняла один образок и поцеловала. Осторожно подошла к Дусе, сложила её руки на животе, приладила к ним образ Богоматери. Немного подумала о своём, помолилась и, кинув взгляд на корзину с ребёнком, вышла во двор.

Там, рядом с убитым кучером, копошились дворовые. Оказалось, вместо того, чтобы вместе со всеми спрятаться от обстрела, Пётр решил остаться около своих лошадей. Вот и получил в висок осколком снаряда.

Ликин сразу приметила в скоплении людей конюха Никодима – высокого дородного мужика, неимоверно сильного, судя по бугрящимся мышцами рукам и ногам.

– Никодзи-и-им! – тонко крикнула она. Тот обернулся. – Подзь сюдза!

Ликин довольно сносно говорила по-русски и вообще любила всё русское, даже одежду. Только неистребимый акцент да раскосые глаза выдавали в ней китаянку.

Никодим нехотя оторвался от оживлённого разговора и, по своему обыкновению, медленно двинулся по направлению к ней.

– Чего тебе, Ликин? – пробасил Никодим степенно.

Он относился к китаянке с особенной теплотой. Немалую роль в этом играла искренность, с которой она приняла православную веру.

– Никодзи-им! – сказала Ликин взволнованным шёпотом, округляя, насколько это было возможно, раскосые глаза. – Дзуся умерла!

Никодим снял шапку, перекрестился и, задумчиво почесав затылок, спросил:

– Как это?! Я же с утра её видел во дворе. Здоровая была. Ну, разве што пузатая…

– Воц! Пузацая была. Цеперь нец. Родзила мальчика. А сама умерла. Надзо похорониць её по-хрисциански, Никодзим! Бацюшку позваць.

– Ну да, ну да… – Никодим опять почесал затылок. – Вместе с Петром и отпоют…

В это время из открытой двери донёсся плач ребёнка и Ликин, по-бабьи ойкнув, убежала в подвал.

Никодим посмотрел ей вслед, надел шапку, затем снял, перекрестился и, снова надев, зашагал в сторону хозяйского дома – доложить. Помимо обязанностей простого конюха, он ведал всеми хозяйскими делами на подворье губернаторского дома: медлительность сочеталась в нём с расторопностью и способностью работать без устали.

Губернатор Благовещенска в это время принимал начальника полиции города. Тот сообщал, что участились погромы в китайских кварталах в связи с провокациями ихэтуаней.

– Есть случаи грабежей и убийств, – услышал Никодим обрывок разговора, переступив порог кабинета.

– Что тебе надобно? – спросил его генерал-лейтенант Грибский.

– Константин Николаевич, у нас во дворе двое Богу преставились. Надось распорядиться насчёт похорон.

– Ой, не до тебя сейчас, Никодим. Разберись сам. Видишь, что творится!.. А кто помер-то?

– Дык Петра снарядом убило, а Евдокия при родах померла.

– Да, жаль Петю, хороший был кучер. А которая Евдокия?.. Это та, что с сыном моим путалась? Ребёнок-то жив?!

– Жив…

– Ну ступай, ступай! Сам разберёшься, что делать…

Губернатор вернулся к прерванному разговору:

– Так вот, господин полковник, силами полиции и заинтересованными людьми из числа добровольцев организуйте выселение из города всех китайцев. Это директива господина военного министра Куропаткина.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – сказал полицейский чин, щёлкнув каблуками.

– И вот ещё что… – Губернатор, приобняв за плечи полицейского полковника, подвёл к окну и стал что-то нашёптывать, касаясь уха собеседника пышными, почти белыми бакенбардами.

Тем временем вокруг Никодима снова собралась толпа. Он коротко распорядился о достойном погребении усопших, после чего поспешил к Ликин.

Китаянка сидела в комнате, баюкая малыша. Тот мирно спал, пуская пузыри, – судя по всему, хорошо накормленный. «Вот кому нет никаких забот – знай себе кушай да спи», – подумал Никодим. Он подошёл ближе и, отодвинув могучим пальцем край тряпки, взглянул на новорождённого.

– Чисто наш губернатор, – пробасил Никодим. – Похож! Разве что бакенбардов не хватает. Жаль только, не признают они его…

– И не надзо! Я заберу себе! Воц цолько бы кормилицу найци… Ничего, у кицайсев много розаюц! Найдзу!

– Ты это… Ликин… Не ходи на улицу. Я слышал, полиция облавы устраивает в вашем квартале. Выселять будут. Оставайся здесь.

– Воц иссё! Я никого не боюся! А выселяца, так поедзу в Кицай. У меня цама браца зивёц… Пойдзёма в церковь сходзима, Никодзим! Надзо Серёзу покресцица. Цы будзеся крёсцый оцеца.

Никодим удивлённо уставился на неё и затем, почесав затылок, сказал:

– Сергей, значит… Ясный сокол[3]3
  Имя Сергей происходит от римского родового имени Сергиус – «высокий, достойный, почтенный, ясный».


[Закрыть]. А ты будешь крёстная мать?

– Дза.

Вскоре полицейские силы, благодаря помощи казаков и добровольцев, собрали в первый день более трёх тысяч китайцев и погнали их вдоль Амура, вверх по течению, в сторону посёлка Верхне-Благовещенска.

Жара в июле стояла неимоверная. Пыль, поднимаемая тысячами ног, не давала дышать, и многие отставали. Щегольского вида пристав, скачущий из одного конца колонны переселенцев в другой, желая проявить усердие, приказал зарубить отставших. Среди них оказалась и маленькая китаянка с большой корзиной в руках.

То ли по Божьему промыслу, то ли по случайности конный казак ударил её по касательной, почти плашмя. А скорее всего, рука карателя дрогнула в момент удара от пронзительно-умоляющего взгляда тёмно-коричневых глаз. Он будто понял, что та просит не за себя – за ребёнка. Китаянка охнула и повалилась без чувств, накрыв своим телом корзину.

…В колонну переселенцев Ликин попала возле церкви. Когда они с Никодимом вышли оттуда, окрестив маленького Серёжу, их заметил тот самый щеголеватый пристав:

– Китаянка?! Взять!

Никодим не смог защитить подругу, несмотря на свою богатырскую силу. Ликин вырвали из рук мужчины и бросили в толпу несчастных изгнанников. Все попытки крёстного отца Серёжи объяснить, что она не такая китаянка, как все, что у неё ребёнок и она служит при дворе самого губернатора, не привели ни к чему, кроме пары ударов нагайкой.

Для Никодима эти удары были сродни комариным укусам. Он, не обращая внимания на наседающих казаков, высматривал в толпе Ликин, но не находил. Людское море безликих в своём горе китайцев уже поглотило свою соплеменницу.

Часть 1. Ясный сокол

Глава 1. Никодим

Никодим оставил лыжи, подбитые лосиной шкурой, у входа в избу и, отряхнув унты от снега еловым веником, открыл дверь. Вместе с ним в дом проник холодный воздух, и тут же морозный пар заклубился по полу, но, дойдя до пышущей жаром печки, сник и незаметно растворился. Спасовал перед мощью русской печи.

– Никодим! – раздался из запечья звонкий детский голос. – Ты вернулся?!

– Выходи, сынок! Не бойся, – отозвался Никодим. – Я тебе кедровых шишек принёс.

Из-за печи показалась белобрысая голова мальчика лет пяти. Никодим договорился с ним, что при появлении чужих людей в отсутствие хозяина тот прячется в укрытии, специально сделанном для такого случая. В избе, между печкой и бревенчатой стеной, был сооружён ещё один «домик» – из толстых досок, с дверцей, закрывающейся на щеколду. Никодим проверял – даже с его силищей невозможно было отодрать доски. Кроме того, внутри домика имелся люк, ведущий в подвал, – там можно было пережить даже пожар.

Для Серёженьки собственный домик был сущей радостью. Почти всё время он проводил там, мастеря себе для забавы игрушки, когда Никодим уходил на промысел.

А уходил тот почти каждый день. На одно жалованье помощника лесного смотрителя прожить ему вдвоём с крестником было никак невозможно. Хотелось поставить мальчика на ноги, да и на поиски Ликин тоже требовались средства.

Вот и приходилось Никодиму ходить в лес на охоту: то белку, то куницу добудет, а если повезёт – соболя. Заодно он приглядывал за своим участком леса.

* * *

…После пропажи Ликин Никодим вернулся в губернаторский дом и, пользуясь своим особым положением при дворе Грибского, распорядился в конюшне насчёт лошади, чтобы отправиться в сторону Верхне-Благовещенска.

При приближении к посёлку его взгляду открылась ужасающая картина: множество зарубленных людей… Никодим насчитал больше тридцати и содрогнулся от неоправданной жестокости ретивых исполнителей губернаторского приказа.

Корзину он обнаружил неподалёку – под цветущим кустом вереска. Ребёнок был жив и невредим, более того, осмысленным, как показалось крёстному отцу, взглядом изучал веточку, качающуюся над его головой.

Никодим соскочил с лошади, подхватил корзину и стал высматривать Ликин – больше всего он боялся, что его кума тоже зарублена. Поэтому вздохнул с облечением, когда не обнаружил её поблизости, ещё больше обнадёжился после часа бесплодных поисков в окрестных зарослях. Но с другой стороны, Никодим понимал: если Ликин была вынуждена оставить корзину с младенцем, значит, случилось что-то непоправимое. Иначе сердобольная христианка не бросила бы Серёженьку.

Ребёнок будто почувствовал, что Никодим тревожится за него, – заворочался в корзине и захныкал.

– Сейчас, сейчас, сокол ясный… Доедем уже до посёлка.

В Верхне-Благовещенске Никодим первым делом направился к церкви. Местный батюшка вник в положение мужчины. Подсказал, какие из прихожанок недавно разрешились от бремени и кто из них не откажется накормить младенца.

– У Марьюшки доброе сердце. Иди к ней. Её дом по правой стороне, приметный. Сразу увидишь. С голубыми наличниками. Иди! Бог с вами!

– Благодарствую, батюшка!

Никодим взобрался на лошадь, священник подал ему корзину и сказал на прощанье:

– Богоугодное дело творишь, Никодим. Дай Бог силы тебе и дитятку выдержать это испытание.

Долго ещё стоял духовный пастырь у церкви, осеняя крестным знамением удаляющегося Никодима и читая «Отче наш».

Между тем дом, указанный батюшкой, оказался действительно приметным. И не только потому, что был раскрашен в яркие цвета, преимущественно голубой и белый, – рядом с ним стоял вороной жеребец, запряжённый в бричку; он заржал при виде лошади Никодима и даже сделал попытку приблизиться, но повод, привязанный за кольцо, прибитое к столбу резных ворот, едва позволил ему повернуть голову. Конь, недовольно фыркнув, стал бить копытом о землю.

– Ну, чем ты ещё недоволен, Уголёк? – из ворот вышел смазливый молодой мужчина в картузе и цветастой косоворотке.

– Да это он при виде нас так… – пробасил Никодим, спешившись.

Он степенно подвёл свою лошадь к другому столбу, основательно привязал, крепко держа на сгибе локтя корзину с младенцем, затем повернулся в сторону церкви, перекрестился и спросил незнакомца, с любопытством его разглядывающего:

– Хм-м… Марья здесь проживает?

– Да, здесь, – сказал человек, с ухмылкой кивнув в сторону дома, и потёр алеющую щеку. – А ты кто будешь? Чего надобно от Марьи?

– А ты, стало быть, муж Марьи?

– Нет, какой я муж?! Нет у неё мужа. Был да сплыл.

Красавчик одёрнул рукава, расправил складки косоворотки, затянутой тонким чёрным кожаным поясом, потуже натянул картуз и сказал, подбоченясь:

– Меня зовут Василий – приказчик купца Афанасьева. Слыхал про такого?

– Ну, тогда посторонись, приказчик! У меня дело к Марьюшке. А до твоего купца мне дела нет, тем более до тебя.

– Но-но-но! Как ты разговариваешь? Муж-жик! – воскликнул надменно приказчик и замахнулся плёткой.

Никодим молча схватил Василия за ухо и отодвинул в сторону. Тот заверещал, стал биться в руке, удерживающей его чуть ли не на весу.

– Ой, ай, ой! А-а-а! Пусти! Я пошутил!

Никодим отпустил наглеца, даже не взглянув на него, и открыл калитку. Деликатно постучал в дверь костяшкой среднего пальца. На стук отозвался грудной женский голос:

– Василий?! Опять ты? Уходи! Иначе снова получишь…

– Извиняйте, хозяюшка. Это не Василий. Он ушёл.

– Ой! А кто там?.. Заходите!

Никодим, переступив порог, поклонился хозяйке.

– Здравствуйте, Марья!

– Здравствуйте… – сказала миловидная женщина лет двадцати пяти, обернувшись в сторону гостя. Она продолжила кормить грудью своё дитя, не чувствуя стыда перед посторонним мужчиной – догадывалась, что нет ничего краше материнской любви к своему чаду.

Озабоченность не помешала Никодиму отметить, как личит[4]4
  Личить (устар.) – подходить, красить, быть к лицу.


[Закрыть]Марье умеренная полнота, характерная для только что родивших женщин. К тому же она была черноволоса, черноброва, с полными вишнёвыми губами – настоящая казачка. Лёгкая косинка в глазах ничуть не портила её, а лишь прибавляла очарования.

– Марья, я к вам с поклоном от батюшки и с просьбой…

– Благодарствую! А что за просьба?

В этом время из корзины раздалось хныканье, грозящее перейти в заливистый плач. Марья удивлённо встрепенулась. Никодим слегка приподнял корзину и сказал:

– Вот это и есть моя просьба. Серёженька остался без матери. Очень есть хочет. Голодный уже полдня…

– Так давайте его мне. Не знаю, куда молоко девать. Моей Дарьюшке много – приходится сцеживать в крынку. Давайте…

Никодим поставил корзину на стул и в растерянности воззрился на плачущего Серёженьку. Заметив его нерешительность, Марья уложила дочку в люльку и сама подошла, обнаружив довольно высокий рост – почти до плеча Никодима.

– Вот что, папаша, – сказала Марья строго, взглянув на ребёнка. – Вы совсем за ним не смотрели, что ли?! Он же мокрый. Неужто не чувствуете запаха?!

– Дык, это…

– Вот что, папаша, – повторила Марья, перейдя на «ты». – Иди, погуляй пока. Мы тут сами разберёмся.

Никодим, смущённо кланяясь, попятился, спиной открыл дверь и, только выйдя во двор, облегчённо вздохнул полной грудью.

Тем временем Марья принялась за хлопоты: обмыла дитятко тёплой водой, выкинула застиранные тряпки и, завернув в чистые пелёнки, дала грудь. Мальчик с жадностью припал к соску и довольно зачмокал.

– Кушай, кушай, соколик! – сказала Марья, бросив взгляд на свою дочурку. Словно хотела заверить малышку в том, что приблудный мальчишка (и вообще никто и никогда) не займёт в её материнском сердце слишком много места.

Покормив мальчика, женщина переложила его к дочери – места в люльке было достаточно. Покачала немного – оба заснули коротким сном грудничков: через полчаса проснутся и снова станут требовать молока. Воспользовавшись свободной минутой, Марья подошла к зеркалу, чтобы прихорошиться и заправить выбившиеся пряди волос под платок.

Когда она вышла во двор, Никодим топориком, найденным в чулане, прилаживал сорванную петлю к скособоченной двери сарая. Он быстро успел окинуть хозяйственным взглядом двор и по ряду признаков обнаружить явное отсутствие мужчины в доме.

– Бог в помощь! – сказала женщина. – Благодарствуйте!

Никодим закончил работу, отнёс топорик на место и подошёл к Марье.

– Вот… смотрю, петля сорвана… Решил приладить.

– Ещё раз благодарствуйте! Моего Мишеньку прошлой осенью медведь задрал. Некому смотреть за хозяйством. Он приказчиком работал у купца Афанасьева. Хозяйство-то ладное оставил, а сам даже дочь не увидел – без него родилась.

– А Василий, значит, после него стал приказчиком?

– Вы уже знаете?! Да, после него… Частенько заходит, чёрт смазливый. Думает, если стал приказчиком вместо Мишеньки, так и на меня права имеет. Сегодня даже приставать вздумал. Так я его огрела кулаком в скулу – у меня не забалуешь…

Никодим басовито засмеялся. Вспомнил, как заносчивый приказчик тёр алеющую щеку, – вот откуда, оказывается, краснота.

– Я его тоже немного потрепал за ухо, – сказал Никодим, продолжая смеяться. – Не имеет уважения к старшим…

– Так ему и надо, чёрту кудрявому! – поддержала веселье Марья, но ненадолго; посерьёзнев, присела на ступеньки крыльца и спросила: Теперь сами расскажите, кто вы, что вы.

Никодим кашлянул в кулак, снял шапку, затем снова надел и решительно сел рядом.

– Меня зовут Никодим. Я служу у Грибского – генерал-губернатора нашего. И я не отец Серёженьке…

– Батюшки, а кто же его родители тогда? – удивлённо всплеснула руками Марья.

– Родителей нет. Мать померла сегодня утром в родах. А отец… Отца тоже нет. Я, значит, крёстный буду…

– Поздравляю!

– Благодарствуйте!

Никодим немного отодвинулся от Марьи – жар её тела мешал сосредоточиться.

– Была ещё крёстная мать – китаянка Ликин. Она же и роды принимала.

– Китаянка?! – удивилась Марья.

Никодим молча кивнул, заметно погрустнев. Он снял шапку и перекрестился, услышав колокольный звон со стороны церкви. Затем продолжил:

– Корзину с ребёнком я нашёл в поле у дороги. А Ликин пропала. Её угнали сегодня из города вместе с другими китайцами, как только мы вышли из церкви после крещения.

– Да, я слышала от Василия страшную историю. Тысячи китайцев у посёлка загнали в реку. А там Амур аршин триста в ширину будет. Многие, говорят, плавать-то не умели – не доплыли. А эта китаянка умела плавать?

– Не знаю, – сказал сокрушённо Никодим. – Может, умела, может, нет…

– Ну, даст Бог, выжила… На всё воля Божья!

Никодим опять перекрестился.

– Что собираешься делать? – спросила Марья, опять переходя на «ты».

– Мне надо возвращаться в город, на службу. Долго уже отсутствую – могли потерять. Хотя сегодня не до меня… Вот что Марья. Оставь, Христа ради, у себя Серёженьку. А я тебе стану помогать – каждое воскресенье буду приезжать. Деньгами, или что… Ты не думай, у меня припасено на чёрный день.

– Да я и сама хотела предложить, Никодим. Куда ты с грудным-то! Мужик ты хороший, порядошный – сразу видно. Но не мать… Его же кормить надо. До четырёх-пяти лет даже не думай. А там дальше как Бог положит.

Никодим вскочил с крыльца и в пояс поклонился Марье.

– Не ошибся в тебе, Марьюшка! Правильно батюшка подсказал. Дай Бог здоровья! Век буду молиться за тебя! А мальчишку я не брошу. Он мне теперь как родной сын…