Текст книги "Hyle. Иллюзорное бытие в Испании"

Конец тут пришёл нашему аахенскому волжскому корабелу. Пропадает он, пропал, с полными слёз глазами смотрит неотрывно на дивную бабу.

Это может кончиться на славу. Дорогой друг уже раз предлагал поменяться женщинами, потому что своих ему уже хватило досыта, а морякам ведь всегда нужна новая любовь. Эта сибирско-русская Ара производит впечатление геройской девушки, а господин капитан ищут себе матроса. Действительно, может всё хорошо получиться, особенно с этой глупостью про дядюшку и племянницу, или про дядюшек и племянниц. Тут уже никто не разберётся.

После того как хором спели “Is sa ostrawa na strechn”[70]70
  «Из-за острова на стрежень» (искаж. рус.).


[Закрыть], Гал находит, что уже достаточно, пора назад, в Сан-Антонио. Но Йост придерживается той точки зрения, что ему тоже надо вниз, он пойдёт с нами – как провожатый и чтобы сократить путь.

Вальхе совсем розовая. Вальке – серо-голубая, кобальт выпадает из вальге, так что она совсем зелёная. Если сюда она вальгует, то отсюда вальхует. Хо фрейда. Хальд-фрейда. Ко мне катится углом вантер. С чего бы? Да целый, не половинка. Четверть. Это самое последнее. Так некоторые бальдауры кажутся не круглыми, а острыми. Так это ощущается совсем красным, но оно лучше чёрно-синее. Точно так и это присвистело. Что за дело. Целиком задело. Шепча пронзительными криками. Ублаготворяя мягкостью. На чёрно-синее не обращать внимания. Надо рассматривать результат. Только, пожалуйста, не делать выводов.

Какое высшее повеление этот исход. От него исходит такая свежесть. Истинное приданое. Отдаёт кисло-сладким. Можно в нём законсервироваться. А должно отдавать горьким, что внезапные озарения выпадают как робкие холода. Это бывает из-за валльге. Она велльхует. Никакими порывами. Она вельгует. Только не надо воображать. Хорошо завернувшись в себя. Никто не может поставить это в упрёк. Можно утверждать это хоть перед фарртгом. Он подфартывает всегда наготове. Маленькие шпринделя отпадают при этом ради ожесточённой принадлежности друг другу. Вообще-то случайность из ревности.

В дробном свете это становится даже уютным, но как полностью выгоревшее. Как бесполезно залатанное. Русые расстояния сталкиваются, не особенно при этом разоблачаясь, растягиваясь. Наоборот, они отпадают. Даже очень хорошо. Надёжно. На мгновение.

Всё это нужно выставлять в совокупности. Забвение как потерянность, которая при этом отличается. Ничего посредственного. Это всегда что-то превосходное вокруг понятной готовности вывернуть наоборот рухнувшее в пустоту; это должно повсеместно разворачивать недовольство. Пусть же развернётся то, что переходит из отдалённого.

На худой конец. Почему бы и не Валльке. Чаще всего фельговало. Восстаёт из отбросов. Господство в уступке. Перевёрнутое снисхождение выдержанной осторожности – обделённо соглашаться.

Поэтому киноварь либо красная, либо зелёная. Только озарение предназначения в удержании внешнего вида. Две трети – это правильно, восемь пятых – неправильно. Но что это решает? Кроме того, всё постоянно связано одно с другим. Что выделяется и что остаётся отдалённым. Только таким образом и можно это вынести. Давно прошедшее обыкновение, которое завтра будет введено в обиход. Было бы. Было введено, если не вошло. На худой конец. Так вот для чего вальхе было розовое или серо-голубое. Но чаще всего фиолетовое.

То же самое можно увидеть во времени. Оно настолько вневременно, что никогда не удерживается. Что опять же неприятно сказывается на нас.

То же самое, что оно проходит или приходит. Когда пора? Никогда, если у тебя есть время. Только если уже поздно. Что можно предвидеть. Это плохое время, которое ничего не улаживает, но и ничего собой не представляет. Между тем всё забыто. Не столько больше, сколько очень по-другому. Не очень различно. Может быть, внове, то есть очень правильно ко времени. Но вместо того чтобы растягиваться в длину, оно внезапно пробегает мимо. Не поймать. Не определимо никоим образом. Возможно, неопределённо. После Неизменного следует Погожее. Лучшее время. Своеобразно редко. Редко количество позволяет мало что определять, это надо допустить. Допустим. Исключительно многие исключения. Приблизительно так, как медленная быстрота, которая вдруг тянется бесконечно. В этом или в том нет ничего удивительного. Удивительно лишь удивление. Чему удивляться, когда существование удивляется? Как это соотносится с вельге? Она из фелльте осталась совершенно пурпурной.

(Из записей Йозефа. Секретных.)

Вменять или выменивать. Это пустые забавы. Жульничать с обманами. Перепачкано; не грязно, а грозно как молоток – или как радость. Из этого ничего не вынуть. Побочный подвид склада ума. Здесь есть лишь особость, теперь или потерпеть. Несмотря на это нет неминучей надобности. Среди прочего это часть взаимной заменяемости, но не затрагивает главного. Это остаётся постоянно главным делом. Даже если вид подвести под оценку, любое мнение подводит. Это надо изложить подробнее. Поскольку излагать особо нечего, это должно быть представлено. Как можно что-то представить без воображения? А к воображению надо подстроиться. Такие розыски следует отслеживать ради ничего. Единственная цель – исследование. Четыре восьмых могут быть тремя пятыми, и наоборот: половина и половина не есть целое. Для этого следует быть делимым на три половины. Поэтому наполовину выделанный лучше, чем полностью выработанный. Против этого не возразишь. К этому факту ты обращён целиком. В общем, ты от него отвращён. Надо решиться на причину, что равносильна различию в решении. Дробно как молоток – это не подробно, как долбёжка. Здесь, пожалуйста, поверните в обратную сторону.

Выменивать или вменять – это пустые забавы. С чем не связаны никакие упрёки.

(Здесь прерываются соединения, весь кобальт выпал из розовой вальхе.)

Они собрались. Четыре персоны – это целое скопление. Четыре персоны – это не собрание. Итак, они скопились. Иди куда идётся. Легко – это поздно. Солнце.

Оно падало за горой в никуда. Оно заходило, оно уходит, оно пропадает. Там его не видно. Однако луна. Над Цирером, между ним и противоположной вершиной, никто не знает названия, парит луна, жёлтый апельсин. Полная луна. Доходит восемь часов, будет ли восемь часов?

Алиса, Малышка, Ара, Гал. Собравшись, идут по carretera. К Бартоломео Рибасу. Перед его tienda[71]71
  Лавка (исп.).


[Закрыть] их собирается ещё больше. Под полной луной, что медленно поднимается в синих коричневых сумерках. Пять персон идут вниз по carretera, здесь над дорогой простёрлось большое рожковое дерево: тысячи тёмно-зелёных листьев заслонили луну от взглядов. Пять персон удаляются в долину, которая вроде бы зовётся Бенимуза. Пусть будет Бенимуза.

Четверо европейцев идут, как они обычно ходят: ни на что не обращая внимания. Бартоломео Рибас, мужчина, рождённый на Ибице, одет в чёрное. На ногах у него белые альпаргаты. Сомбреро у него на голове жёлтое как масло: по-индейски круглое загорелое лицо, живые чёрные глаза. Симпатичный, красивый.

Бартоломео Рибас идёт, как ходят индейцы: он делает короткие шаги ногами, которые он ставит от бёдер и колен, сверху вниз к земле. Сеньор Рибас – изящная кукла, он ходит, как будто вытачивает что-то перед собой. Su pecho fiero[72]72
  У него могучая грудь (исп.).


[Закрыть]. Он несёт её высоко, это правда.

Канареечное чириканье Алисы – совершенно незначительно. Кто знает и кто слушает под сине-коричневым небом такие речи? Одно верно, надо где-то жить. Нам надо. Бартоломео Рибас найдёт здесь для нас дом. Не придётся больше сидеть в Сан-Антонио, как сидят здесь все чужие, на жаровне ежедневно за большую плату.

Они идут в обход, обходной дорогой, рядом с полями, лежащими выше дороги. В обход carretera. Идут в полнословном молчании. В слова можно завернуться, много слов, ничего не говорящих. Словами можно вывернуться. Из чего угодно. Дом. Будь он хоть низок, хоть высок, хоть узок, хоть широк, он у них будет: дом на время. Крыша его плоская, стены белые, двери запирают отверстие, ведущее неведомо куда. Что тут слова? В красновато-сером мраке идут пятеро. Между сухих чернозёмных полей, высоко парит блестяще-жёлтая луна. Над холмами, холмами и долиной. Местность как мужчина, по которой он идёт и ведёт: con su aspetto fiero, de roca fu el pecho suo[73]73
  С устрашающим видом и грудью словно из скалы (смеш. исп. – катал.).


[Закрыть].

Всё выше поднимается луна, всё ниже поёт тишина, посередине опускается ночь. Здесь холм тянется вниз, хочет срезать путь. После низины, по которой дорога ведёт в уединение Бенимузы, земля снова поднимается волной, нацелясь на Цирер. Снова видно carretera. Здесь пятёрка проходит под двумя большими навесами пиний, участок земли клонится круче, населённый лозой винограда. Лунный свет отбрасывает лёгкие, резко вырезанные тени. В них стоят столбики лозы, словно усталые солдаты. Получили приказ здесь стоять.

Дорога, глинистая тропа сворачивает здесь направо, уводит в узкую длинную долину, поросшую oliveros[74]74
  Оливковые деревья (исп.).


[Закрыть]. Взгляд не достаёт через их верхушки. Куда мы сейчас попадём, там будет наш дом.

В полусвете показалась круглая структура: цистерна в виде белого цилиндра, прилегающие к ней скамьи справа, слева. Почти укрытая смоковницей. Чужим и далёким чудится это место. Место воды. Пройдя ещё несколько шагов, Бартоломе, предводитель, снова сворачивает, нырнув под низкие рожковые и миндальные деревья, вперёд, поперёк пустынного поля. Это пятно земли, странным образом другое.

Тускло поблёскивает в опустившейся ночи пятнистая светотень по краю полевой террасы.

Куда теперь? Куда мы держим путь? За змеиными изгибами ветвей, стволов, свесивших свою зелёно-чёрную листву, поднимается высокая – в метры – каменная стена. Значит, поднимаемся. Между обломками известняка находит опору стопа. Под конец шагаем через две подножки.

Маленькая смоковница занавесила вид чёрно-синим. Не просматривается. Пятеро идут под её покровительством. Сладковато-коричневый аромат скопился под лиственным покровом, тут ещё сохранилось дневное тепло. Поверх равномерно наслоённой каменной стены ещё ограда из caña: не видно, что за ней. Показывается вытянутый в длину белёный дом, дорожка, скорее тропка, проникает слева от дома под большую, разлапистую смоковницу. Под её согревающей сенью Гал спрашивает:

– Что это за дом?

Алиса переводит Рибасу, тот отвечает:

– Этот тоже, пожалуй, свободен, называется Кан Местре. Я-то хотел предложить вам другой. Сейчас уже придём. Он называется Кан Надаль. Поудобнее будет.

Под многоярусной террасой к изогнутой амфитеатром стене. Пятеро ищут дом. Дом, чтобы в нём жить. Защитить внутри него свою жизнь от смерти. Светло-блестящая луна нацелила сверху свой холодный свет. Изливает его на землю. Простирает его над полем.

Р. Хаусман. Кан Надаль, Сан-Хосе. 1934

Всё спокойно. Кто идёт? Кто тут? Пятеро прочёсывают ночь. Котловина долины волнится всё дальше, к холмам, обсаженным деревьями. Ещё выше мерцает белый кубик дома. Вдали.

А там, напротив, впереди ландшафт пронизывает длинная стена. Всегда тут что-нибудь проходит насквозь, наперерез, наперекор, и всё не таково, каково оно есть. Будет. Было. Здесь или там, местность всё равно пересечёт какая-нибудь каменная, длинная и низкая стена. Перешагнём. По ту сторону растения сбиваются в тёмную путаницу, кусты caña нацелены в небо. А за ними, полуспрятавшись, полураскрывшись, голые части строения. Очень неуверенные, недействительные. Это и есть Кан Надаль.

Под прикрытием выступающего впереди Бартоломе входят пятеро. Имеют перед собой портик, прямоугольный, белые колонны несут на себе стебли бамбука, изображающие кровлю, где всё свободно, ничего на себе не несёт, даже растения по ним не вьются: они здесь для собственного удовольствия. Левая сторона завершает дом, длинный, белый каменный контур, в который вписан прямоугольник двери, край кровли образуют черепицы, уложенные по принципу «монах-с-монашкой». Сразу за деревянными входными воротами – цветочный сад: в мерцающем свете луны листья настолько же черны, как и красные цветы. Всё огорожено высокими стеблями caña, пики её листьев исполосовали все направления. Чуждое, странное и совершенно покинутое – таким предстало посетителям строение Кан Надаль. Удивительный вид.

– Muy hermosa[75]75
  Очень красиво (исп.).


[Закрыть], – сказал Бартоломе Рибас.

– Сказочно, – сказала Алиса. – Вы должны это взять.

– Хотелось бы взглянуть внутри.

Бартоломе открывает двустворчатую, облупившуюся дверь, они входят в сумеречно-фиолетовую sala. На заднем плане ещё три двери, кухня и спальни. Они мельком заглядывают в кухню, во тьме которой ничего не понять, спальни заперты. Либо слишком приватны, либо заполнены контрабандой. Дом окутан серо-синим молчанием. Уходят. Надо, говорит Рибас, ещё взглянуть на хлев. Почему он находит это важным? Идёмте, посмотрим на хлев. Осмотрим уж скотный двор.

– Сад остаётся в пользовании владельца.

Он очень большой, этот сад. Что в нём растёт, сейчас не разглядеть. Есть вид на холмы слева, справа, кругом, на долины среди них, всё озарено и затенено от света скользящей всё выше полной луны. Фиолетовая, синяя, коричневая, расстилается земля, покрытая растительностью. Вполне возможно, что там, впереди – море.

Свинарник. Четыре или пять низких загородок из красного камня. Пол устлан сухими водорослями. Нам-то что до этого? Ну, посмотрели. Без интереса. Красивое и уединённое это место. За горами, за долами. У семи гномов. Ночь хрустальных гробов.

Едва наброшенные архитектурные куски в этом ночном свете, в этой светлой ночи, какое чувство заброшенности и ненужности – возможно, всё это лишь от окружения осыпавшихся листьев caña. Нерешённость, нерешительность. Как быть? То, что одна комната дома остаётся за хозяином, важнее того, что свинарник достаётся нам. Ни на что не решившись, пятеро уходят, поскольку они персоны и поскольку здесь было замечено на теле одновременно странное, или едва ощутимое жжение, или зуд, надо бы как-то это назвать. Сделалось заметным. Продвигаясь вперёд, они ушли, ушагали, шагают они. Стоят, остановились, топчутся на месте, в свете луны, в лунном свете. Лунуслуна лунула.

Гал в белых штанах? Забелённые или зачернённые на нём штаны? Смотрит на себя, вдоль себя, что это. Как и остальные персоны, как они есть, беспокойно вертятся от покалывания и пощипывания. Что понадобилось этим пяти персонам в одинокую ночь в уединённом свинарнике?

Одна спичка могла бы внести ясность. Бартоломе достал из кармана брюк, своих брюк, фосфорную спичку, чиркнул ею, и загорелся язычок: то, что предстало в его свете, было не блестяще: в чёрных точках белые штаны, на которые все уставились. Сам владелец штанов, Гал, нагнулся и стряхивает с себя ладонями эти чёрные точки. Но кончилась спичка. В мягкой ночной тени женщины отряхиваются. Бартоломео не шевелится, не трогает ни себя, ни их. На его штанах, чёрных, ничего не видно. А чего не видели, того не было. Ни один испанец не чешет от блох ни себя, ни его, ни её. Con su aspetto fiero[76]76
  С устрашающим видом (исп.).


[Закрыть].

Тут пятеро персон покидают дом, сад через решётчатую деревянную дверцу. Идут вдоль длинной стены к холму. Впереди вышагивают Бартоломео с Алисой, за ними Малышка, Ара, Гал. Первая группа перебрасывается со второй словом-другим. Алиса болтает с Бартоломео, она лучше всех говорит по-испански, а так как она двуязычная, ей всё приходится говорить дважды. Громкие звуки голосов покрывают преодолённое воздушное пространство над известняковым бездорожьем, горным переходом, звуки похвалы или раздумья звучат чужеродно, как истошные базарные крики, спрос и предложение толкутся вокруг, громыхая в ночной заброшенности, сменяя друг друга среди пяти персон в лунной тусклости и заглатывая всё внимание. Примечая слишком приметное. Распростёртость холмистости.

Вершина преодолена, теперь вниз между боковин холма, покрытых зарослями мелкого можжевельника, ведёт каменистое русло, и они идут по нему, пятеро, осторожно в тени старой дорожки. Бартоломео посередине, в достойной позиции, полной мягкой уверенности: он оказывает услугу и милость. Сдержанная услужливость. Обнажённость русла ручья расширяется: оно кончается, впадая в узкую дорогу, которая описывает этот холм у его подножия, ведя по себе пятерых персон. Вела. В красноватом отсвете луны местность пучится и взбухает как тесто в кадушке, извиваясь и сворачиваясь. Или как кишки в животе большого зверя. С холодным чутьём поживы, как смерть над вспученным.

Неведомое незнание совести.

– Теперь идите дальше по этой дороге, тут не заблудишься. Обойдёте тот холм и увидите Сан-Антонио.

Mol bé.

Пять персон прощаются. На одной стороне остаются две из них, на другой стороне три.

– Я поговорю с Бартоломе ещё о других домах, ведь Кан Надаль даже не рассматривается.

– Если бы он достался нам весь, но непредвиденные посещения владельца – это не для нас.

Buonas noches, bona nit, спокойной ночи.

Дорога, которой мы идём. Сквозь другие чуждые ущелья, которые мы минуем, улыбаясь и содрогаясь. Alla mi presente, all vostra signori[77]77
  Там мы предстанем пред очи вашего Господа (исп.).


[Закрыть].

Carretera как змея, два банта и петли, обходя живые изгороди у блёклых домов. Здесь дорога спускается с холма. Пожалуй, так и надо. Неточная путаница, растения, стены, опять кубики домов, в свежей влаге ночной росы отряхиваются, снова чешутся трое. Бессчётно блох наползло им в рубашки и платья.

Шагая вниз, они вышли на широкую улицу, в которой опознали carretera Сан-Аугустино, глядя на ландшафт закаменелых волн: впереди мерцало на фоне тёмной полоски моря множество маленьких огней.

В Испании не тысяча и одна, а тысяча и три. И если не сеньорит, то хотя бы блох.

Для чего голова? Голова – чтобы башковать, нос – чтобы шмыгать, уши – чтобы трусить, рот – чтобы звонить; щёки, наконец, чтобы гладить или свистеть. Не говоря о глазах, их лучше всего закрывать. Шоры – это только для лошадей. Разве конь – человек?!

Э, Сан-Антонио-Абад, у здешних лошадей вовсе нет никаких шор. Поскольку лошади – здесь мулы.

А эмигранты – у них вечная болезнь: «а-у-нас-дома-это-иначе».

Я даже сидя несу на своих подошвах с собой мою Землю, или моя Земля подшивает меня к себе, где всегда АЗ ЕСМЬ – на что мне теперь те подошвы, когда они уже отрясли пыль Германии.

Снимем Кан Местре, дом рядом с Кан Надаль, который мы не сняли из-за тысячи и трёх блох на каждого – что за европейская идея у Гала, Ары и Малышки: принести красоту в жертву каким-то блохам. Блохи проходят, а красота остаётся. Договор аренды заключают с собственником, а не через его представителя: итак, мы пришли, чтобы уйти, мы никогда не видели крестьян в Эйвиссе, мы никогда не смогли бы с ними объясниться, с помощью Йоста, говорящего по-испански – или он говорит и вовсе по-эйвиценски, – довести дело до истинного, действительного, правильного завершения, наверху в Бенимузе, с сеньором Мариано Рибасом-и-Сала. Здесь каждый вводит фамилию матери рядом с фамилией отца. Вот трое и вышли, чтобы этим майским утром попасть в Кан Местре. Они поднялись по узкой тропе, отклонясь от carretera на Сан-Хосе к району Бенимузы, воздух напоён мыльно-пресной вонью рожкового дерева, похожей на запах спермы.

Под лучистым солнцем на красной земле среди миндальных, оливковых и рожковых деревьев мы идём, уйдя, и в ожидании ничем не можем себя занять, кроме как разговорами о пустяках. Как хозяин дома отнесётся ко всем нашим требованиям? Поймёт ли он, что люди хотят иметь клозет и плиту для приготовления еды? И где всё это, ибо нет возможности в верхнем этаже где-то присесть и сбросить дерьмо вниз свиньям на голову, как в pueblo. Эти речи банальны и ничтожны в других странах, но не на острове. Вот и Йост велел изготовить для себя эти вещи, когда три года назад приехал в Сан-Хосе.

Банальное часто не важно, а крайне важно. Это логично. Особенно когда речь идёт об уборной. Cogito ergo sum.

Трое с Йостом идут по мостику через террасы Кана Бонед, чтобы напрямую попасть в Кан Местре. Это старое сооружение кажется их ненамётанному глазу чем-то вроде крепости с квадратной башней и круглой дугой sala. Позади дома дорожка вдоль виноградника, мимо захудалого садика без растений, под смоковницей, они ошарашены Каном Местре, лучисто-белым примитивным ящиком под солнцем.

Мрачное прямоугольное жерло, входная дверь: в которой, прислонясь к косяку, стоит молодая ибицианка, скрестив за спиной руки в качестве подложки, очень странная в своём жёлтом головном платке под выбеленной соломенной шляпой, в тёмном национальном наряде, пышной юбке, накидке с зубчатой каймой, в сандалиях из травы эспарто, маленький пальчик ноги в чёрном шерстяном чулке выглядывает по правилам кокетства сбоку обувки.

Атлота величественно держит голову, обрамлённую тугими чёрными кудрями, в персиково-оливковой коже овального лица чёрные глаза, поднимается слегка вздёрнутый нос, полногубый рот. Это центральная точка, и ты улыбаешься глупо и скованно.

Пока трое с Йостом медленно приближаются, красавица начинает говорить кому-то внутрь дома, не сводя при этом презрительного взгляда с пришельцев. Она источает поток “ah carrai, ah fotre”[78]78
  Многозначное исп. экспрессивное выражение: «о, боже» и «чёрт возьми» в равной степени.


[Закрыть], в то время как четверо проходят мимо неё в sala. Ah fotre, ah carrai.

Тут появляется сеньор Мариано Рибас-и-Сала, в бело-голубой sala Кана Местре. С достоинством. Может быть, ему мешает, что его дочь презрительно говорит о чужаках, но по нему незаметно, так сдержанно он несёт своё лицо под большим сомбреро, весь продолговатый, длинноносый, карие глаза лукавые и серьёзные, он хитёр и прост. Можно сказать, отдохнувшая голова. Белая рубашка ниспадает по местному обыкновению навыпуск, поверх чёрных, узких брюк.

Всё проходит хорошо, сеньор Рибас идёт навстречу требованиям иностранцев, хотя и не понимает, зачем плита, зачем уборная, хорошо, это всё сделают, это железобетонно. Плата за месяц 20 песет. Но и у него тоже есть требования: чтобы чужие не разгуливали здесь в голом виде, no desnudarsen[79]79
  Не раздевайтесь (исп.).


[Закрыть]. О, нет, нет, разумеется, нет.

Р. Хаусман. Сеньор Мариано Рибас. 1933

Хорошо, договорились. Можно въехать к первому июня. Кан Местре, дом мастера, или, скорее, учителя. Muy señoral[80]80
  Очень большой (исп.).


[Закрыть]. Так что можно пока снова убираться домой, туда, где ты уж никак не дома.

Что мы должны купить. Три кровати, три матраца, три шезлонга. Стол и три стула можно будет заказать прямо тут, у местного столяра. Да, и лампу, бензиново-газовую лампу. Немец внизу в городе, друг Зайверта из Кёльна, который изображает из себя фотографа, уже предлагал привезти лампу из Барселоны.

Хорошо, тогда мы поначалу идём к столяру с Йостом. Как это называется? Кан Набот. Надобно различать – Кан Бонед, Кан Набот, Бон Канет, Тет Кабот, ah carrai. И дюжина ребятишек тут же. Ну-ну.

Поэтому мы пошли кружным путём, каким в первый раз пришли сюда ночью с Бартоломео Рибасом. Поскольку сеньор Набот живёт или столярничает у carretera. Carpenterot[81]81
  Плотник (исп.).


[Закрыть].

El carpenterio[82]82
  Столярная мастерская (исп.).


[Закрыть]. Сделает нам, должен сделать три стула и стол. Con una dozena de hijos de una sola mujer. De un padre, carpenterio. Calut y allegria[83]83
  У него дюжина детей от одной жены. От одного отца, плотника. Восторг и радость (исп.).


[Закрыть].

Дом мастера в долине Сына Муз.

Белый Сфинкс, придавленный сине-зелёным змеением холмов. Кан Местре por detras[84]84
  Позади (исп.).


[Закрыть], как беломраморные плиты, положенные плашмя, друг подле друга, почти нарисованные кулисы театра…

Вещи слишком тесно, слишком близко, слишком плотно друг к другу, досадная перспектива наших глаз лишена фантазии… почему, почему мы видим не вкруговую, со всеми промежутками, почему мы видим вырезанные теневые очертания, расположенные друг за другом, и почему мы не видим то, что между, пространственные дали?

Ибо сосуд есть не только его наполнение, нет, вначале его составляет пустота – напрасное желание глаза, который позволяет нам видеть лишь отрезки и очертания… Гал отворачивается от

В земной щели, в каменном русле ручья, которое здесь считается дорогой, Гал говорит: А если бы душа была из газа? Поле излучения, к которому чувствительны лишь мы, а животные нет. Силовое поле, которое нас пронизывает, и его напряжение меняется в зависимости от почвы, от местности? Мы всю жизнь являемся как бы его частью и регистрируем колебания по теням, которые со времён пеласгов или там греков нашли неправильную телесную форму. Конечно, неправильная форма, потому что на неё уже повлияла материя, ошибочно рассматриваемая как безжизненная, мёртвая. По крайней мере, мы фигурируем по старым схемам, будь то Эдип, будь то Клитемнестра, будь то Амур или Психея. А Психея, которая сама ткёт себе платье, есть всего лишь слишком телесный символ работы группы газов мир-земля-душа, действия в нас жизнесмерти. Греки это чувствовали ещё смутно через свои антропоморфические формопредставления. Образы мифа – это амплитуды и частоты, которые держат нас в напряжении – тем более что они действуют только в нашем втором подсознании. Мы видим комплексы так называемого психоанализа: это грубые, телесные состояния душевного газа в грёзах, а это – вторая степень: однако Земля, где находится действительность, остаётся для нас тёмной, тем более что мы видим слишком много образов.

Я хотел бы, пожалуй, найти аппарат, который улавливал бы наши мечты как цветной звуковой фильм: он давал бы сведения о глубоких разлуках, которые мы постигаем только в снах, однако он ничего бы нам не сказал об элементарной природе нашего душемирного газа, который, будучи подчинён солнцу, луне, парит в нас и даёт нам жизнь и чувства. Даёт взаймы, я бы сказал.

Ибо наши тела заряжены фобиями, и мы утверждаем себя из безрассудства, полного страха перед миром. Пожалуй, я хотел бы знать….

Ни Ара, ни Малышка не отвечали. Тем более что теперь дорога вела прямо вниз к Сан-Антонио-Абаду, оставив Гала при его мыслях, которые Ара находит просто глупыми и безвкусными.

Всё-то он несёт околесицу про сексуальность, потому что вечно хочет. Постоянно хочет залезть на меня, поэтому должен раскрывать мне душу, газ! Какие глупости! И какое мне дело до его доисторических прототипов! Они отнимают у меня мою личную свободу или должны меня лишить её. Тем самым он находит предлог втыкать в меня то, чего у него в избытке.

И он ещё говорит что-то про психоанализ!

Она посмотрела на меня. Она посмотрела мне в глаза. Я посмотрел на неё. Я посмотрел ей в глаза. Почём мне знать, видела ли она меня. Почём ей знать, видел ли я её. Никогда не можешь знать, что видишь, когда смотришь на другого. Не можешь знать, видит ли другая, что её видят. Зрение беспредметно. Зрение – это восприятие воспринятого. Что можно воспринять, то не отпадает. Я не отпал. Мой глаз не отпал. Её глаз, глаз другого, не отпал.

Но я же знаю, что она другая, или она лишь другое, отпавшее от меня, которое я вижу как другое, потому что оно выглядывает из меня. Как что-то может заглянуть, если оно выглядывает. Этого не понять, не увидеть. Я не могу увидеть то, что другая просматривает.

Может, я её вижу, потому что она меня видит, или она меня видит, потому что я её вижу. Или мы оба видим Ничто. Или Ничто видит нас обоих. Может, это оно самое: мы оба видим, потому что мы Ничто. Иначе бы мы поранились. Хочет ли она меня поранить? Хочу ли я её поранить? Мы оба не хотим Ничего. Мы на это всего лишь посмотрели. Посмотреть – это тщета. Посмотреть ничего не стоит. Посмотреть стоит лишь одного мгновения. Это мгновение, когда Ничто становится Всем, потому что Всё не существует. Упразднение мгновения.

Столяр поставил в комнату три стула. В пространство высокой залы. Куски дерева разной длины, хорошо оструганные рубанком, столяр распилил на разные короткие части. Он подогнал их друг к другу в виде полой четырёхугольной коробки, снабдил их перекладинами, а одну сторону сформировал в виде спинки, потому что сделал ножки вдвое выше остальных. Деревянный скелет полого корпуса теперь воплощал идею стула, обретшую форму. Хорошую, добротную работу проделал столяр, он старался долго и неторопливо, и вот из Ничего сложилось пространство для функции. Чтобы стул действительно стал стулом, столяр велел сплести верёвку в виде кос, и когда это было исполнено, столяр отнёс остовы стульев к соседу-плетельщику. И тот искусно переплёл верёвки к середине уменьшающегося четырёхугольника срединной рамы. Когда всё осторожно и по порядку было изготовлено и закончено, завершённые эти три стула, укреплённые и утвердившиеся в себе, безупречно возвышались над полом мастерской.

Снова пришёл столяр, он осторожно отнёс эти три стула, вставленные друг в друга стопкой, в Кан Местре, в Бенимузе. Только придя, он поставил свои изделия, уже поодиночке, но тесной группой, в высоком просторе в центре белой sala. Столяр показал хорошую работу и теперь ушёл.

И вот они стоят, сколоченные из тёмно-коричневого дерева, с сиденьями, сплетёнными из пеньки: три стула.

В помещении высокой белой sala. Тесной группой, как будто их пространственную решётку никогда не разрушить. Как будто они несут охрану перед распахнутой входной дверью, как будто они замкнулись отторгающе по отношению к семи белым ступеням лестницы, ведущей наверх к комнатам.

О, какое ремесло, какая структура, какая устойчивость: три стула поставил столяр в пустое пространство высокой sala. Из дерева и верёвок. Функция обрела форму.

Р. Хаусман. Три стула. 1934

…так уж мы неисправимы, так неизменны мы, европейцы, приученные к привычным вещам, что дом, пространство, составленное из балок и камня, из цемента и извести, становится домом лишь тогда, когда троица стульев разрядит внутри него свою бытийную структуру. Пустая прежде sala лишь теперь заряжена настроением закрепить те места, где беспокойные ноги, тела, руки и ладони найдут себе место. В их структуре находят себе место запутанные жесты. Туда ли им, сюда ли, за голову, можно раскинуть конечности, можно вытянуться в струнку, можно отвалиться на спинку – место сидения есть точка успокоения, из которой ВСЁ ЭТО можно постичь надёжнее всего: сидит на стуле человек.

Три стула поставил в белой высокой sala, оставил здесь столяр. Три места назначены им навсегда: окружать стол, создавая центр для многих дел: есть, говорить, сводить счёты, строить планы, отдыхать. Три стула вокруг прямоугольника стола, клетка жизни Кана Местре, которая теперь лишь начинает разворачивать переплетение своих пространств для жилья. Только теперь видишь трубу для отвода газов над кухонной дверью, только теперь знаешь, что она здесь ни для чего иного, как проводить в небо невероятные запахи через темнолéсное балочное перекрытие. Знаешь, что входная дверь должна проливать весь свой свет в sala, чтобы всё ясное оставалось постоянно и полностью видимым, ибо отныне известно, что dormitorio[85]85
  Спальни (исп.).


[Закрыть] защищают темнотой все тайны, которые никого не должны касаться, когда мужчина и женщина, живущие в доме… знаешь, что в пространстве с промежуточным полом, пространстве, которое делит sala горизонтально, может спать ещё один или одна. Что семь чистых ступеней лестницы у стены имеют смысл проводить вас туда, что в полутьме чулана по другую сторону двери было пристанище мула (поэтому каменный пол так и остался неровным)… понимаешь, что эти вытянутые в длину, тёмные покои не имеют другого доступа света, кроме полости горшка без дна, вделанного в потолок, ибо горшок больше не мог и не хотел иметь дела с кухней, теперь точно знаешь, что днём узкая дверь в толстой поперечной стене стояла открытой, должна была стоять, ей надо было открываться на лучисто-белую круглую нишу в кубической цистерне, глубокой шахте, наполненной водой редких дождей, даже углубление для стирки в каменной подставке у кухонной двери понимается теперь безошибочно в своём назначении.