Текст книги "Hyle. Иллюзорное бытие в Испании"

Этим срединным местом и центральным пунктом, образованным тремя стульями и столом в глубокой коробке белой sala, вдруг чувствуешь себя структурированным, вставленным внутрь единичного места, которое только теперь для нас европейцев se’s casas[86]86
  Свой дом (исп.).


[Закрыть], составляющий некоторое отграничение и заполняющий его: Кан Местре. Сознание длящегося пребывания…

Стол, прямоугольный стол. На нём: бутыль, раздувшаяся, зелёная, увитая светлой соломой. Арбуз, тугое тёмно-зелёное пузо, беззастенчиво показывает красную утробу. Поверх него, от мух, прозрачный купол из чёрной проволоки.

Стол, древесное четырёхногое. Прямоугольная спина, на четырёх ногах. А вокруг него три шезлонга, длинные кости животных, каждый есть гроб. Занавесьте их саваном, натянутым между косыми перекладинами. Тихо. Тишина.

Гал сидит на стуле, на четвёртом стуле, четырёхугольной виселице, приспособленной для сиденья при помощи плетёной травы esparto. Здесь место повешения Гала. Он осматривается в sala: белое, белёное, с голубоватыми тенями по углам. Тишина. Ара и Малышка спят, каждая в своей комнате. Он не слышит даже дуновения их дыхания. Гал всю половину дня провёл, глядя на слепяще белую cortina[87]87
  Штора (исп.).


[Закрыть], которая время от времени покачивала своей подрубленной кромкой от лёгкого колебания воздуха. Дверной проём, этот большой прямоугольник, ведущий на волю.

Гал сидит, нагнувшись вперёд, подвешенный в тишине на тёмно-деревянном стуле. В cista[88]88
  Круглый ларец (итал.).


[Закрыть], в sala, в Кане Местре.

Местре – это учитель или господин? Господин дома. Высоко вокруг него вздымается дом, обветшалые створки двери как щёки, мысли о которых влекут наружу, однако сетка перед занавесом запирает выход. Семь ступеней лестницы с их тёмными деревянными плашками указывают наверх, в уединённость кладовой и в пустоту. Дверь по правую руку – там чулан, когда-то стойло мула. Пол – шершавая скала, породившая из себя каменные стены, ограниченные сверху поваленным лесом, грозящими тьмой можжевеловыми стволами, изображающими потолок. Тишина. Прямоугольная тишина, в которой долго и медленно смеркается, могила.

Гал не шевелился. Был погребён в долгожизненном камне, обомшелом дереве. Скала парализовала и его, и оцепенелое дерево. Las piedras. Y las vigas accuracandas[89]89
  Камни. И мощные балки (исп.).


[Закрыть]. Эта тишина. А это был не звук ли? Здесь, в cista материнской утробы. Сон по обе стороны. Как пугает это оцепенение.

Он встаёт. Ему надо выйти. Посмотреть, не уцелела ли где жизнь. Медленно поднимается. Нет, не через широкую дверь sala. Поворачивается, в тёмную кухню. Если бывает могила, то здесь больше чем могила. Камора мертвецов. На полу распластаны в темноте трупы овощей. Тёмно-серая пещера умерших. Идёт к двери, открывает: в лицо ему бьёт яркий мерцающий свет дня. В сине-фиолетовом дверном проёме резная картина: цистерна, молочно-белая ниша. Прямо перед глазами: красный земляной пол, каменистая глина, ведущая вверх на холм. Ничто не двигается с места. Всё замерло в этом смертельном солнце: даже воздух не издаёт ни звука. Мёртвое оцепенение. Это не картина живой жизни. Иссохшая и окаменелая. Колючие ветки перегородили пространство.

Гал выходит из дома, из жилой пещеры теней он медленно выступает вперёд на солнце. Жара ниспадает на него как рубашка. Горячая, слишком тесная рубашка. Гал медленно идёт дальше. Его взгляд блуждает, опережая его, к холму, там стена старого Рампуксета. Дорога обставлена оливковыми деревьями. Они серебристо несут караул, чтоб никакое движение, никакая жизнь туда не проскользнула. Гал сворачивает на голое скалистое плато. Два больших дерева, перекрученных, узловатых, тоже держат вахту. Они повернулись в несколько оборотов, захрящевали свою древесину за долгое время, ожесточились после своего непокоя: теперь они стоят в немом карауле. Их ветви отбрасывают в пространство серебристо-зелёные, пикообразные листья. Масличные рощи, посвящённые богине Танит[90]90
  Богиня плодородия в западносемит. мифологии, богиня-дева, главная карфагенская богиня.


[Закрыть]. Страшное кладбище испарившихся существ, мрачный сон, припомненная ночь, даже в этот ослепительно-жаркий день. Тишина и ни слова. Зажатый между стен, сложенных из слоёв камня, стен, отграничивающих полоски земли; каменные ленты, одна всегда поднимается выше, чем другие. Смертный покой простирается под смертельными лучами. Над ним местами парит зелёный шлейф.

Гал медленно идёт вдоль кубика дома. Впереди печь, круглый купол отваживается, как могила карфагенянина, выпукло выступить между скалистой почвой и каменной стеной. Ночью борзые вспрыгивают отсюда на плоскую крышу. Гал делает шаг за шагом, медля в раскалённой Ниссовой одежде, губительной рубашке этого послеполуденного воздуха, тяжёлого как свинец. Здесь дорожка, тропа сворачивает за террасу Кана Местре. Двумя метрами выше каменная история препятствует дальнейшему пути. У подножия стены сложены четыре белоизвестняковых камня: три огневые позиции. Старая печь для matanza[91]91
  Забой свиней и заготовление свинины (исп.).


[Закрыть].

Внезапно пронзительный крик, клич будильника разрывает кладбищенскую тишь: дррррррдрр…. Цикада трещит. Свиристит так звонко, что Гал вздрагивает. Как же этот звук разрывает покой и пространство! Зной становится жарче, и оцепенение становится жёстче из-за этого звука, механически посланного в остановившееся время. Может, эта цикада хотела разбудить мёртвых? Тут некого будить. Никакого пробуждения не следует за криком. Пронзительным криком, испущенным часовым механизмом. Если бы Танит спала здесь, она бы продолжала спать все века. Высосаны, выщелочены все следы жизни из скалы, покрывающей землю, крышки гроба всех спящих и мёртвых, кто больше никогда не пошевелится.

Р. Хаусман. Кан Алифонсо, Бенимуза. 1933

Как внезапно начался крик цикады, так же внезапно он и обрывается. Гал идёт через террасу перед своим домом, Каном Местре, глядя вперёд в долину к подножию холма Местре, натыкается на противолежащие холмы, холмы Кана Серрас. Бенимуза простирается в солнечном зное, протяжённая ванна, каменные волны, обставленные миндальными, рожковыми, оливковыми деревьями. Инжир. Душистые крупные листья свесили зелёные ладони вокруг его ствола. Ветки, подпёртые палками, образуют тенистую кровлю. Гал вступает в тёмный круг, здесь почти прохладно. Воздух пригоден для вдыхания. Он оборачивается, смотрит на Кан Местре, отсюда, из-под смоковницы: расчленённый на серо-коричневые кубики, они как овцы расположились перед большим белым корпусом Местре, который их охраняет. Охраняет или стережёт? Однозначно стережёт, чтобы ни одна не шелохнулась.

Четыре часа дня. В бликующем раскалённом пространстве стоят мертвецы оцепенелого подземного мира, от которого отпрянуло защитное, прикрывающее море. Не осталось ничего, кроме камня, сухостоя, окостенения, воспоминания. Круг молчания сомкнулся позади мира и заледенел. Тут Гал пошёл назад в дом, на коротком пути его опять сжигала смертельная звезда Жар. Он отодвинул занавеску, что прикрывала входное отверстие этой каменной вагины, перешагнул через порог и снова очутился в прямоугольном одиночестве, дома в sala бело-голубой могилы оцепенения.

Тишина. Вынести тишину. Что заставляет горы устремляться в небо? Они торчат оцепенело, без вопросов. Стоять так и ждать поздней порой. Одиноко таращиться в сад. Но я не стою. Я сижу здесь, печальный зверь, отупелый в четырёх стенах sala. Сметённый в кучу камней расспрашивать ветер. Целиком окружённый островом, один в море и мире. Почему горы спрашивают, de donde vienen los agujeros en el queso[92]92
  Откуда происходят дырки в сыре (исп.).


[Закрыть]. На это никто никогда не ответил. И я тоже отправился на поиски Ничего. Однако же горы так по-китайски торчат. Тёмные их очертания как нарисованы. Широкой кистью. Вкрашены в синее серонебесье. Отчищенные скребницей, что та сивая кобыла. Неужто никогда не трепетала под оком рысака. Испуганно смотрит на тебя сквозь старые страхи. Этим бы горе-горам неповадно было торчать из воды словно зубцам стены. Да кто их спрашивал. Посаженный в sala белого брюха, недвижный, словно дуновение дыханья, невесомый, как облако на проборе коробки. Посаженный в эту коробку, чтобы забыть о движении. Не будешь же расспрашивать желудок, не скажут же кишки: мы станем землёй. Сидеть тут, чтобы быть. Отделённый от камня лишь воздухом. Ты дышишь, и ты втягиваешь его внутрь себя, побелённый стеновой камень. Ты должен стать ближе к смерти. Тогда всё станет камнем. А как же иначе. Время пальцами хватает в пространстве широту и считает: нет. Из всех щелей и трещин, верхушек и концов вылезает дление, терпение. Постепенно начинается дождь. Дрожь и озноб, и липнет, лепится, налипло на сиденье, эй молния, всё утекает навеки в заключение сумерек, поток времени, течёт, льётся, мечется, крадётся сквозь тебя, что толку спрашивать его, оно – Ничто.

В камне лиц, зеркало-печать, в которое не бросить взгляд. Утонешь.

Побитый временем, пространством, пухом смастерённый. Кто тебя вырубил, какой скульптор. Дай твои ладони посмотреть глазами, стены как вечность, отряхнувшая тебя. Нет, нет, она мала, она лишь маленькое время, тупое минуто-часов растеканье. Растопыренное стояние, ждание, погоди, хочу сделать многое, МНОГО, очень много, и всё-таки ничего.

Белая стена стеновых камней, кажется, стенает, плачет по тебе.

Ты не камень, поскольку ты был, а это нечто другое, чем ты ЕСТЬ: «теперь» равносильно былому, в котором стоячие волны, бьющие тебе в грудину, разбитые, истерзанные останки «казаться-быть». И ничто не движется. Ничего не снести. Здесь.

В этой sala простодушной злобы пустота.

С именем Кан Местре, где улетает время, где пространство изгибается, где бытие хотело – или нет, стояло тихо и кормило грудью, и всё было ложью и врало, потому что одно добавлялось к другому, а ты был хозяин и мастер.

Что Земля всё же треснула, расщепилась, ощетинилась: да, поднимайся, вставай и чисти щёткой. Пыль камней жаждет в первую очередь времени. Почему время так каменно каменеет, почему камень так временно временеет, а горы корячатся в зеркале?

Луна посылает серо-красную блёклую известь потоком на совино-коричневую землю, утробные кваки лягушек, зов неясыти, низко летящей в студенистом воздухе, послан навстречу луне. Холодно светится беззащитно подставленная терраса Кана Местре, фосфоресцируя в чёрном оперении гор и долин Бенимузы.

Маленькая, плоская, прямоугольная терраса, высшая точка чёрной земли, вокруг которой всё проходит, всё.

Гал идёт снаружи – запирающая прямоугольная пасть puerta[93]93
  Дверь (исп.).


[Закрыть] – в sala, oh cosa hermosa, las vigas tan negras, accurucando el espacio, la cueva, llamada el porche, casa humilde de los campesinos ibizencos. Es escuro. Cueva rectangular de los hombressigales[94]94
  О, вот это да! Такие чёрные балки, раздвигают пространство, пещера под названием «терраса», скромное жилище крестьян Ибицы. Темно. Прямоугольная пещера для простых людей (исп.).


[Закрыть].

Он берёт низкий прямоугольный стол, ставит два шезлонга в дрожащее пятно лунного света, на котором они стоят как погашенные. Темно, нерезко, недревесно, нематериально, обрывки световых нитей из обсидиана воздуха. Гиль-иит, гиль-иит, кричит птица. Холодящая дрожь проходит по телу Гала. Он смотрит вверх, в котёл лазури. Небо. В нём словно светлячок, светящийся кончик невидимого насекомого – убийство. Полная луна. Снова кричит чабарлик… Теплоту посылает маленькое пятно, зона трения земной коробки спичек ночи, земля Бенимузы, накатывая Галу на ступни. Прохладно-влажный, слабо-слабый ветер поглаживает его руки, щёки. Женственно проливает своё свечение небесный родовой круг сверху в меня. Isla blanca, buen retiro! Como? Retiro?.. Que vols, germans? Dos eus veen mes que un. No[95]95
  Белый остров, хорошее убежище! Как? Убежище? Чего они хотят, братья? Два глаза видят лучше, чем один. Нет (смеш. исп. – катал.).


[Закрыть]. Лунный глаз видит больше, чем два глаза Гала. Проницательно глядит луна, лунные соски, сквозь деревья, сквозь кусты, сквозь дом и дуновенье.

Кан Местре. Источает утробное женское тепло. Растянувшись в длину, accurucando[96]96
  Мощно (исп.).


[Закрыть], жилое животное долгих крестьянских поколений. Дом-оболочка тайной сексуальной работы de los muertos que mandan[97]97
  Мёртвых, которые повелевают (исп.).


[Закрыть]. Занавес, днём он белый призрак, теперь же веко в ночи, предохранительная плева перед тёмно-женской комнатой. Бабья крепь. Сбоку два деревянных обрубка, они хотят, взобравшись на стену сверху, учинить тайную работу фаллоса. Гигантским губам входного отверстия этого грота матки. Занавес портика Кана Местре. Гал, мастер-хозяин, одиноко стоящий в лунатическом луче.

Гал, ткань внутренности, зябко съёживается, потом разворачивается от сокровенного нервного ствола, medulla oblongata[98]98
  Продолговатый мозг (исп.).


[Закрыть], разлагающего холестерин, вскрывая содержание нитрит-нитратов своего языка, словно зажатого в тиски, посылая испытательные лучи в окружающую сферу. Встречно, вплетая его, вчерашние пространства – такие как зародыши медуз в крововодах моря, офирно-тёмные околоплодные воды всех образов могущественно-синей ночи. Дрожащей, растущей, звучащей ночи́.

Гал – больше не ОН. В Гале, из Гала растёт ОНО, которое молочно распространяется рядом с ним, вне его, ВНЕ СЕБЯ, на которое он не в силах взглянуть.

Бумажная оболочка, пустая, стоит, идёт, он, оно, его тень, идущая рядом. Его плоть, кости, внутренности впитали в себя клетки этой чёрной груди: ночи, туманящего и затуманенного, шаткого, растущего, самопорождающего молочного существа. Жилистого и железистого, произрастающего как тонкая восковая свеча, кристальный мох, на растениях, на камне, на пахотном слое, из сферы в тёмнокровной пене.

Внутри неё парит растянутая маска бабочки ОН-ОНО, родственно близкая дуновению, лёгкому трепету, влажному подъёму. Гал, братское дитя нестерпимо красной для глаза Земли, которому всепроникающий слепой взор лунного ока, светящаяся холодным светом радужка соска, кормящего эссенцией света – богиня Танит. На оливковом древе его, мужчины, позвоночника скрываются таинственные Двое, Кабиры, в мошонке и фаллосе, малышах темноты, дарующих лес водорослей, бромтанга, побуждаемые сперматозоидом, взятые в заложники в сверкающе-невидимом. В лесу рожковых деревьев его селезёнчато-печённо-лёгочной области летит тёмный посвист: гиль-иит, шумит бьющая крыльями птица чабарлик сквозь медузные железы его мозга.

Hyle, hyle, изливается, эякулируя.

 
Шумит как ручей
Из молений и вод,
Из лживых речей,
Зарастивших проход.
 

Большой голубь богини воркует, завораживая пространство-время. В биении крыльев его светящейся тени ОНÓ косо срывается в ÓНО. Свинцово поблескивая, птица богини Танит со свистом отшвыривает луну, Землю, мужчину, женщину, камень, растения, море и огненный воздух. Умри, умри – но потом – снова восстань – ОНО шумит своим пением, ОНО кипит своим ростом, ОНО проливает блеск тьмы в веерные, конвейерные поля камня.

Свысока в середину глядит-молвит око голубя Танит, закон Кана Местре. Кровь женщин в его тёмном сундуке льётся через край. Люминесцентный глаз богини велит ей идти, вытекать, посылает волны, заставляет корпус жёлто молчать. Перекрывая трубные звуки, катится ответ в ритме вала золотого числа: зеро, катится липидный шар.

Hyle, hyle, истекает с мольбой.

Это путь. Только им мы и можем идти. Нет другого пути. Поднимается бочком мощёная дорога. Мостовая поднимается, уходя за деревянную ограду.

Из мощёной дороги вытекает широкий ручей. Он белый как мука. Может, он из гипса. Здесь позади мостовая поднимается по кривой. Мы проходим мимо позади неё. Она проходит мимо позади вместе со мной. Я несу в руках большие рулоны бумаги. Рулоны мне очень мешают. Я иду с ними назад. Нам надо пойти в город. Это пока не дорога. А вот здесь мы выходим на дорогу. Дорога широкая. Дорога ведёт мимо бревенчатых стен. Я иду с ней по этой дороге. Она одета в тёмное. По дороге идут и другие люди. Она идёт немного впереди меня. Я смотрю на людей на дороге. Вот едет маленький спортивный автомобиль. Его тянет гнедая лошадь. Лошадь красивая, с изящными тонкими ногами. Она очень тщеславная: поворачивает голову назад, чтобы её получше рассмотрели. И идёт весьма своеобразно. Пританцовывает на трёх ногах. Я смотрю на дорогу. Дорога здесь поднимается в горку.

В темноте я её потерял. Я оборачиваюсь и ищу её. Я несу оберемок больших рулонов бумаги. Я поворачиваю назад. Я её больше не вижу. Я её потерял.

Это и то, то и это и ещё кое-что. Подсумок – нет, это короб, который носят через плечо. В нём немного еды. Как же небо, солнце и земля неумолимо прекрасны, победно-лучисты. Мы хотим идти. В бухту Корраль. Мы идём в бухту Корраль впервые. Каждый первый раз незаменим.

Йост уже тут. У него чутьё на морские приключения.

Идёмте же. Туда. И вот мы идём.

Маршируем. Этот человек имеет – что он имеет? Что-то вроде охотничьей собаки. Она как будто что-то вынюхивает постоянно или ищет след. Но что, ЧТО она почуяла? Она сама не знает, что она чует.

Только бы быть не как все.

Великолепные движения хороших ног, эластичные крепкие мускулы в горячем воздухе.

Великолепно движутся вперёд по всем неровностям местности четыре человека. Тела несут себя, прямые, подтянутые, обегают взглядами округу, смотрят вдаль. Напряжённая воля: мы идём в cala[99]99
  Бухта (исп.).


[Закрыть] Корраль. Через Бенимузу насквозь. То в гору, то под гору.

Обойти подножие Аталаяссы. Заглянуть на склоны, протяжно склонённые в тени деревьев.

Как палит солнце, дыхание втекает, из машины лёгких. Работает в телах приводной механизм. Двигает вперёд, подгоняет. Иди вперёд. Вперёд к Пуйг дес Авенч. Подивиться. Купол, сильно выгнувший горб в сторону дороги. Гораздо больше путей проходят вдоль него с его широкой стороны.

Направо вся местность клонится к морю, до Порт дес Торрента, по ту сторону бухтится Сан-Антонио, сияет белизной вдоль языка берега, сзади он сливается с Куппе дес Ноно и тянется дальше, к ла Корунья, к неведомым горным волнам.

Призрачно вклинивается между ними озеро. Идём мимо всего этого вперёд. Мимо, один и трое – будет четверо. А четверо без одного – будет трое. Мимо.

Всё, что растянулось в этой котловине, остаётся скрыто от глаз горой Роккас Альтас. Гранитные обрубки торчат из реденькой можжевеловой поросли, симулирующей лес на сухих склонах.

– Вот, – говорит Йост, – прямо перед вами в море вы видите islas Бледас и isla Эспарта.

Какой вид: над вырезом из зелёного холма слева и серого холма справа парит нечто тёмно-синее, море. В котором плавают маленькие охряно-жёлтые обломки, облучённые солнцем скалистые глыбы. Над ними простирается светоточивая небесная пустота, беспорядочно расплёскивая вокруг свою синеву.

Слева находится cala д’Хорт, прямо – cala Баделла. Мы идём направо. Там выгибается дно долины, которая никакая не долина, а лишь наполнение пустоты между двумя горами: беспорядочная каменистая протяжённость создаёт что-то вроде пустынного поля. Ничего не растёт, кроме скудной травы. Каменные плато замусорены камнями. Глиняные осколки арабских и карфагенских времён[100]100
  С VI по III до н. э. Балеарские о-ва находились во владении Карфагена. Араб. завоевание Балеарских о-вов началось в VIII в., с IX по XIII в. они входили в состав Кордовского эмирата.


[Закрыть]. Этот известняковый распад с трёх сторон окружён известняковыми холмами. Голый известняк, кое-где кое-как поросший можжевельником.

Призрачная призрачность, полная тяжёлой заброшенности.

Нижнее подножие горы огибает пешеходная тропа. По ней и идут четверо. Для чего всё это подано к столу? Две стороны слегка наклонённого скалистого плато похожи по виду на впадины, уводящие вниз. Странно перекрученное рожковое дерево ввинчивается в него своим серым стволом. Дом стоит чуть ли не как в Альто Адиго, с плоской крышей, с фасадом, расчленённым шестью белыми колоннами.

Тропа сужается в расщелину. Горы с неведомыми именами обступили землю, горловину, полную зарослей caña и нескольких мелких деревьев неведомого рода.

Широко раскрытыми глазами троица, пришедшая с Йостом, удивляется, а тот давно уже всё знает, маршируя ровно и легко. Путь тянется и изменяется.

Чтобы скоротать время и забыть про жару, Йост рассказывает истории.

Вы же знаете Бондамуна. По крайней мере, вы слышали рассказы о нём в Сан-Антонио. Но он живёт в Сан-Хосе, его дом приблизительно пятый на деревенской улице, с маленьким железным балконом. Йост смеётся. И однажды он додумался. Он неверующий. Чтобы разозлить весь pueblo, он купил себе маленький церковный колокол и повесил у себя на балконе. Когда ему охота или когда много выпьет, он звонит в этот колокол посреди ночи, чтобы разбудить людей. Вот такие у него придумки. Он очень ленивый, но он может себе это позволить, потому что у него есть деньги. Итак, что он делает? Он покупает бочонок вина и резиновый шланг. Бочонок на плечо, шланг в рот – и так идёт с другими рыбаками в cala Корраль. Он всегда пьян. Поэтому его все боятся, ведь у него полные карманы динамита, а когда он не пьёт, то курит. Когда ему весело, он швыряет свои петарды в воду где ему в голову взбредёт. Но надо быть осторожным. Рыбалка с динамитом запрещена. Иногда тут плавает таможенная лодка, «Табатера», если они его застукают, то выпишут штраф.

Бондамун. В памяти возникает худой высокий человек в чёрном. Большой нос крючком между тёмных глаз, чернобровый. Дон Кихот. Бондамун. Вольнодумец, все над ним смеются, и все его боятся.

Топая вперёд, Йост ещё припомнил приключения одного из братьев Де Крео, или что Мигуэль Безорре кладёт в свою brasero[101]101
  Жаровня с древесным углем (исп.).


[Закрыть] железные гвозди, чтобы избавить себя от неотвратимого отравления каменноугольным газом, и ещё множество разного, чего нигде больше не услышишь. Кто мог знать, что Мигуэль разговаривает во сне, и что его жена-ревнивица подслушивает, как он выбалтывает то, чего нигде, никогда, никому…

Ведомые дальше тропой. На платформе входа в лощину стоит сооружённый белый куб: Цистерна. Это вдовы Пурман. Рядом валяется на земле cantaro[102]102
  Кувшин (исп.).


[Закрыть].

Шагая, проникают в длинную вырезанную в скалистой почве щель. По сторонам узкой тропы поднимаются как стены каменные бока, внизу растёт трава, что-то ещё растёт. Идут дальше, маршируют. Зелень растёт и на узких полосках земли, сопровождающих этот полый проход по обеим сторонам.

Длинный и однообразный, однотонно тянется этот путь до cala Корраль, среди холмов средней величины, которые есть не что иное, как обстоятельное заполнение пустоты. Отсутствия.

Сдвигаясь всё ближе, эта земная щель суживается до малого прохода. Дальнейшее продвижение растягивается между тощими кустиками, окружёнными можжевельником средней высоты, возвышенность поднимается. Отсюда не подумаешь о море, даже если подозреваешь его близость. Зато скалистые отвалы начинают расходиться в стороны, растительные кусты распространяются как дикие, заброшенные посадки: поднимается caña. За следующим поворотом дороги видишь под усилившимся светом неба маленькие белые бараки, которые по мере приближения тянутся излучиной вправо.

Cala Корраль. В которой до сих пор сквозь йодистый воздух пробивается преобладающий дух эфирных смол.

Р. Хаусман. Кала Корраль. 1934

Серо-коричневая каменная стена под плоской крышей. Это мой лодочный сарай. Йост достаёт из кармана брюк ключ, открывает узкую деревянную дверь. Все входят. Темно. В темноте можно увидеть в полоске света ещё одну, вторую дверь. Видим тёмные очертания всевозможных предметов. Йост шагает вперёд, отпирает засов: медленно раздвигаются деревянные створки, словно зевающая пасть, оттуда выплёвывается неожиданный вид на маленький рукав или морской залив, ограниченный по бокам доломитовым крошевом слева, можжевеловым лесом на низком холме справа. Посередине, на тускло-коричневой полоске водорослей маленькая лодка, выкрашенная в зелёный цвет: тамбау.

Теперь все четверо идут к судёнышку. Утопая стопами в мягком покрове водорослей. Медленно-длинноволново плещется о песчаный берег вялое Средиземное море. Длинный волок. Бухта, открытая на запад. Надёжное убежище среди скалистой защиты от противного ветра. Cala Корраль. Это же означает загон, стойло?

В изгибе бухты, выстроенные в ряд, словно деревянные зубы челюсти, вставлены белые кубики, иногда по два – один поверх другого, лодочные гаражи других рыбаков. Вон там на крыше стоит Бондамун. А чуть позади него Мигуэль Безорре. С любопытством разглядывают пришельцев. Ещё никогда не бывало женщины в cala Корраль. А тут сразу две. В таких коротких юбках, что их ноги до колен – о, и вправду, полные греховной округлости икры, голые, намекают и на другие прелести. Поскольку вокруг тамбау ходят иностранцы, увидишь и красивые наклоны.

Да, тут наклоняются и мужчины, и женщины, или женщины и мужчины, вокруг четырёхметровой лодки, чтобы исследовать её ванты и шпанты, проверить их, ознакомиться с её полым чревом, обросшим ракушками. Следовало бы получше смотреть за лодкой-то. Смолить её. Да и краска потрескалась, пересохла. Хорошенькая маленькая игрушка, ровно на одного мужчину. Пробуждает в собственнике воспоминание о затерянном индейском селении, южнее Пернамбуко. Тамбау. Там я жил три года. Молодым парнем.

Уже стало упражнением. Обыкновением – пойти в этот маленький fonda, ступить в вечер, усталый, разгорячённый долгой ходьбой. Назад в Сан-Антонио-Абад, крутой подъём незадолго перед деревней, или менее утомительный от cala Корраль, cala Баделла, cala Молинс.

Войти, изжаждавшись, налить чинзано с содовой, удивлённо и с облегчением оглядеться в этой каморке сеньора дона Лоренцо Карбонеля. Так его зовут. Читал в напечатанном документе, вставленном в рамку под стекло на стене. Над дверью старая вывеска “Movimiento de Isquierda”[103]103
  Движение левых (исп.).


[Закрыть]. Дон Карбонель, Лоренцо, певец, демократ.

Йосту это не нравилось, и мужчина ему не нравился. Длинный, худой, узколицый, с длинным острым носом, тёмными угольными глазами, седыми гравированными волосами над морщинистым лбом. Истинное лицо демократа. Йосту нравится лицо из Кана Бодья: фанатичный, грозный, мрачный характер. De rocca tiene el pecho y el aspetto fiero[104]104
  Грудь как скала и свирепый внешний вид (исп.).


[Закрыть]. Вот точно карлист[105]105
  Карлисты – члены монархической политической партии в Испании, возникшей в первой пол. XIX в.


[Закрыть] или националист.

Сидим здесь, все четверо. Лоренцо Карбонель был однажды алькальдом[106]106
  Алькальд (исп. Alcalde, от араб. alqadi, судья) – глава муниципалитета, мэр.


[Закрыть] деревни. Он не умел писать ничего, кроме своей фамилии, с изящным завитком. В конторе он появлялся в половине одиннадцатого, брал свою гитару и играл. Он полагал, что музыка подходит ко всему. Для него не было ничего, что нельзя было бы уладить при помощи музыки. Брал своими костистыми кистями гитару, скользя пальцами по струнам, пощипывая их, склонив голову к грифу, – так он сыгрывал себе жизнь. На его патенте на стене можно было прочитать: «Мастер по забою скота», но занимался он только музыкой, помощью иностранцам и немножко приключениями с женщинами. Он мог съесть три дюжины смокв и запить литром воды – и ему было хоть бы что. Он мог часами говорить о политике – и всё всегда кончалось его гитарой и пением. Так текли вдаль его дни, его вечера. Un Hidalgo de la liberdad. Hombre, salud y alegría[107]107
  Рыцарь свободы. Человек, здоровье, радость (исп.).


[Закрыть].

Хозяин и слуга в своём fonda, от которого была видна лишь прямоугольная sala через постоянно открытую дверь, створки которой стояли настежь, а проход был загорожен от мух занавесом из тонких металлических цепочек. Напротив – длинная стена, обшитая деревянными панелями. Три деревянных стула. Сверху над ними висит рядом с патентом картина, литография, Фермин Галан[108]108
  Фермин Галан Родригес (1899–1930) – исп. военный, возглавивший неудавшееся восстание против диктатуры в декабре 1930 г., герой Второй республики, образованной несколько месяцев спустя.


[Закрыть], герой первой революции. Правый угол sala, левый угол sala: дверь. К левой поперечной стене приставлен шкафчик для напитков, выкрашенный в зелёный цвет. Перед ним тянется барная стойка с жестяной раковиной для мытья посуды. Стаканы, бутылки выставлены на полках. Железный круглый стол с мраморной столешницей. Стул. Правую стенку украшают два ужасных натюрморта в цветной репродукции. В углу стена, дверь. Рядом с дверью sala маленький стол, пара стульев. Всё это покоится на цементном полу. Над всем возносится крыша из балок. Посередине, словно метеор из чёрного железа и стекла, висит незафиксированный керосиновый фонарь, дающий свет в ночи.

La ombra negra de una mujer…[109]109
  Чёрная тень женщины (исп.).


[Закрыть]

Pero hombre, ninguna casa es posibile sin mujer[110]110
  Но, дружище, ни один дом не может быть без женщины (исп.).


[Закрыть]. Женщина возле домашней плиты и так далее, ну, понятно. Они тут в Сан-Хосе не штопают чулки, а покупают готовые на вилле. Никогда не видел здешнюю хозяйку, добродушную толстуху, чтоб делала что-то другое, не готовила самую примитивную еду. Как уверена в себе и спокойна эта грузная баба, дружелюбно улыбающаяся изо дня в день, чёрные, как ягоды шелковицы, глаза тонут в жирных щеках над толстым двойным подбородком. Никогда она не носит panuelo[111]111
  Головной платок (исп.).


[Закрыть] – кто знает, кто знает, почему. Всегда-то у неё пробор в чёрных, жидких волосах. Перед собой она несёт molto tabacco[112]112
  Много табака (исп.).


[Закрыть], огромный бюст и толстый живот, всё остальное тонет в метрах складчатой чёрной юбки. Из-под платка, покрывающего плечи, видны крохотные детские ручки. Если она сядет, маленькому стулу под ней станет тяжело.

Дочь – сеньорита Каталина – в толщину не составит и трети матери, мягкое, преданное существо, ожидает со дня на день жениха Антонио де Чейз, заносчивого парня, который никак не хочет решиться на скорую женитьбу. Кроме того, что Каталина немного помогает своей матери на кухне, она шьёт бельё, просиживает вечера в sala у маленького круглого стола с мраморной столешницей, ждёт-пождёт суженого, ждёт-вслушивается, а когда он запоздало является, она ждёт его скупого шепотка, который никак не ведёт к женитьбе. Но иногда Каталину покидает покорность судьбе, и вечером она поёт под гитару отца, дона Лоренцо Карбонеля. Мягко, как голубка, она издаёт какое-то воркование про corazón y amor. La pobrecita fuerte – amor gimo y suspiro – como ultimo remedio contra la muerte…[113]113
  Сердце и любовь. Бедняжка, сильная любовь, стон и вздох – как последнее средство от смерти… (исп.).


[Закрыть]

В Кане Местре Ара одна.

Я хочу навести порядок в мыслях.

Разве я не говорила Галу ещё год назад: пути сходятся, какое-то время идут рядом, даже вместе, но вынуждены потом снова разойтись. Он так до сих пор и не понял. Считает всё это литературной болтовнёй. Я же остаюсь при своём убеждении, что будут непременно последствия, и я должна их нести.

Ара приходит с пачкой бумаги, которую достала из чемодана, садится к столу, перелистывает.

Ара перелистывает свои записи. Посмотреть, чего я там понаписала. Этот Гал, мне приходится писать торопливо, пока его нет, такое случается редко. Висит на мне как репей. Я думаю, я здесь понаписала кое-что для психоаналитика. Надо бы перечитать.

«Королевская дочь скрывается в тёмном лесу, где она должна работать на свою мать, у которой в стойле стоит конь, умеющий говорить. Конь умеет говорить, но он мерин. Однако говорить он может, только если верхом на него сядет девственница. Под телесным воздействием девственницы у коня пробуждаются чувства жеребца, и он говорит правду. Мать умирает и оставляет коня дочери. Она говорит: “Я никогда не хотела подчиниться мужчине, но один пришёл однажды и взял меня против моей воли во сне. Ты его дитя. Я превратила его в коня, которого кастрировала, чтобы он уже ничего не мог причинить женщине. Итак, этот конь твой отец и вместе с тем его постоянно будет охватывать родовой инстинкт, когда на нём поскачет твоя девичья невинность. Он выведет тебя из леса в мир, но берегись, он хотя и понесёт тебя навстречу Предопределению, но постоянно будет ревниво пытаться разлучить тебя с ним”».

Ничего, сойдёт. Но не говорит того, что я хотела сказать. Начну заново. Этого слишком мало. Не было времени.