Текст книги "Двойник китайского императора"

…Наверное, он бы еще долго вспоминал и о молодой Шарофат, и о Москве, и о тех далеких годах, когда впервые стали называть его за глаза Наполеоном, но раздался телефонный звонок, и обкомовский шеф-повар доложил, что все упаковано в лучшем виде и размещено в машине. Звонок вырвал из приятных видений, и Анвар Абидович, моментально наполнявшийся раздражением и злобой, зачастую беспричинно, бросил трубку и даже не поблагодарил повара, хотя ценил в нем умение, а главное, доскональное знание его вкуса.

Положив трубку красного телефона, он поднял трубку белого и, услышав голос Шарофат, буркнул:

– Выезжаю…

Шарофат, привыкшая к неожиданным перепадам его настроения, необузданным, диким страстям, не удивилась тому, что всего полчаса назад он ворковал как влюбленный юноша, а сейчас говорил раздраженно.

В расшитом золотом ярком атласном халате, с резвящимся драконом на спине, Шарофат подошла к зеркалу и, поправляя тщательно уложенную прическу, заметила седой волосок, но убирать не стала, с грустью подумала – еще один. Оглядев себя внимательно, уже в который раз, чуть-чуть подрумянила щеки и слегка надушилась его любимыми духами «Черная магия», – других он не признавал и дарил ей целыми упаковками, по двенадцать коробок сразу. Добавив последние штрихи к макияжу, поспешила к двери, знала, что больше всего на свете Тилляходжаев не любил ждать. Ни минуты! Прямо-таки взбалмошный и капризный ребенок – вынь да положь сию секунду – хочу, и все! Однажды, – она уже была замужем, – он учинил грандиозный скандал: очень хотел ее видеть, а ее не оказалось дома, ходила к подружке читать новые стихи. Вот тогда, в бешенстве, он поставил ей жесткие условия: отныне и навеки всегда быть дома, никуда не отлучаться, чтобы он мог найти ее при первом желании. Относительную свободу она получала в те дни, когда он отсутствовал – уезжал на совещания в столицу республики или в командировки по области.

Тогда же он и распорядился насчет прямого телефона. Для человека, не знавшего Наполеона близко, подобное требование показалось бы абсурдным, но Шарофат-то знала: для исполнения своих прихотей он не остановится ни перед чем. Год от года он становился все необузданнее. Помнится, однажды, во время пленума обкома партии, раздался вдруг звонок по прямому телефону. Шарофат решила, что звонок ошибочный, – по местному телевидению как раз транслировали передачу из актового зала обкома, и пять минут назад она видела любовника в президиуме. Нет, звонил он сам, говорил ласково, нежно, Шарофат даже насторожилась, не разыгрывает ли ее кто, и спросила:

– А как же пленум?

Он ответил, что сделал главное выступление, а сейчас часа полтора будут содоклады, затем прения – скукота, в общем, ему очень захотелось ее увидеть.

– Приезжай немедленно, машину я уже выслал, у потайного входа тебя будет ждать Юсуф.

Через десять минут она была у него в комнате отдыха, куда долетал шум аплодисментов с идеологического пленума. В тот день Шарофат никак не могла настроиться на серьезный лад, все повторяла: «Без тебя пройдет такое важное мероприятие», – на что он снисходительно отвечал: «Ну и что? Цезарь позволял себе и не такое. А я чем хуже него? Да и резолюция пленума уже неделю назад готова». К прениям он успел вернуться в зал и даже выступил страстно с заключительной речью о моральном облике коммуниста. Нет, ждать он не любил… Едва Шарофат вышла на открытую веранду коттеджа, как подъехала машина.

– Что чернее тучи? Кто огорчил эмира Заркента? – спросила ласково Шарофат, принимая в прихожей тонкий летний пиджак; к одежде он был неравнодушен, хотя уверял, что вещизмом заразился именно от нее.

– Всегда найдется какой-нибудь подлец, который если не с утра, то к обеду уж точно испортит настроение, – завелся сразу Коротышка. – Ты, конечно, слыхала про Махмудова, – в области самый известный район…

– Конечно, слыхала. Кто же у нас не знает Купыр-Пулата, уважаемый человек…

– И ты туда же… уважаемый… – едко передразнил Коротышка. – Так вот, твой Пулат-Купыр, или как его там прозывают, оказывается, сын врага народа, скрыл от партии свое социальное происхождение, столько лет прятался… Ну и люди пошли, так и норовят к партии примазаться…

Шарофат удивленно посмотрела на пышущего гневом любовника, затем поняв, что тот не шутит, начала так смеяться, что выронила из рук пиджак.

Смеялась Шарофат красиво, кокетливо запрокинув голову, придерживая полы разъезжавшегося атласного китайского халата. Смех хозяйки дома сбил Коротышку с толку, и он, внезапно успокоившись, спросил мирно:

– Я сказал что-нибудь веселое, милая? – случались у него и такие переходы, не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез. Шарофат подошла к нему, обняла нежно:

– Если бы ты мог видеть и слышать себя со стороны, наверное, умер бы со смеху! Ты пылал таким праведным гневом, никакому Смоктуновскому такое не удалось бы…

– Да, я как коммунист искренне возмущен! Таким, как Махмудов, не место в наших рядах! – завелся Коротышка вновь. Шарофат, сдерживая смех, пояснила:

– Анварджан, ну ладно, Пулат-Купыр – чужеродный элемент, сын классового врага, но ведь и ты не простого происхождения, об этом все знают. Тилляходжаевы – знатный род, белая кость, дворяне, так сказать, князья – да за эту родословную я и полюбила тебя девчонкой.

– И правда, как-то о себе не подумал, – на мгновенье растерялся Коротышка, но тут же нашелся: – Но я ведь специально не скрывал от партии своего происхождения, и моего отца не расстреляли как врага народа, – слава Аллаху, умер в прошлом году в своей постели. И вообще – Тилляходжаевы есть Тилляходжаевы, нашла с кем сравнивать, не Махмудовы же должны править в Заркенте! – запетушился секретарь обкома.

– Успокойся, милый, успокойся! Ну что разволновался из-за таких пустяков? Шарофат вновь обняла его и стала целовать, она знала, как его отвлечь, чувствовала свою силу над ним.

И в ту же секунду мысли о Махмудове отлетели куда-то в сторону, показались ему мелкими, несущественными, у него вырвался стон, очень похожий на звериный рык, и, забыв обо всем, он легко поднял Шарофат на руки и понес через просторный зал в спальню.

Напрасно Шарофат отбивалась, кричала в притворном ужасе об обеде, о корзинах, что стоят, остывая, на веранде, – Наполеон ничего не слышал…

Через полчаса он вспомнил об обеде и теперь уже сам сказал о корзинах на веранде. Шарофат легко спрыгнула с высокой кровати красного дерева, очень похожей на корабль, они и называли его шутя – наш корвет. Взбитые простыни, белые подушки, легкое стеганое одеяло из белого атласа издали и впрямь напоминали опавшие паруса старинного корвета.

Шарофат накинула на себя заранее заготовленный кружевной пеньюар и, чувствуя, что он любуется ею, чуть задержалась у трельяжа, поправляя волосы, потом вернулась к кровати:

– Потерпи немножко, через десять минут я освобожу ванную, ты ведь знаешь, у нас, бедных, только одна ванная…

Коротышка понял ее скрытый намек: пора менять коттедж на более современный, комфортабельный, такой, в котором он жил сам. «Я имею две ванных комнаты – так у меня шестеро детей, и еще твои родители живут со мной», – чуть не взорвался он от несправедливости, но сдержался, потому что посмотрел ей вслед…

Шарофат по-прежнему выглядела прекрасно, – Москва пошла ей на пользу: знала, как сохранить себя, не переедала, частенько сидела на диете, порою даже голодала, говорила – я устраиваю разгрузочные дни. Занималась гимнастикой, а вот теперь увлеклась еще аэробикой. Отчего бы не заниматься собой, времени на это было предостаточно: «Я творческий работник, поэтесса, на вольных хлебах», – говорила она новым знакомым гордо. Лихо водила машину, смущая местное бесправное ГАИ. В Москве ей однажды пришлось сделать от него аборт, оперировали поспешно, на дому, и детей у нее не было. Но о давнем аборте никто не знал, и подруги даже жалели ее.

– Аллах ее покарал, – не раз в сердцах Халима бросала, догадывавшаяся о связи сестры с мужем.

Но с годами семья, быт, дети, давнее отчуждение мужа стушевали боль Халимы, она махнула на все рукой и жила только детьми.

Наполеона тянуло к Шарофат, как ни к какой другой женщине, хотя навязывались ему в постоянные любовницы и молодые карьеристки из комсомола, облисполкома, профсоюзов, но он читал их мысли наперед. Чувствовал он и тягу к себе Шарофат, с ним она была счастлива, он доставлял ей наслаждение, его не обманешь. Он понимал, что в их страсти таилось что-то патологическое, обоюдно патологическое, как объяснил ему один приятель, известный врач-психиатр, которому он очень доверял. Наверное, это и впрямь была патология; однажды Шарофат рассказала, как еще сопливой школьницей, в неполных четырнадцать лет, когда ночевала у сестры в доме, прокрадывалась по ночам к порогу их спальни и как волновал ее каждый вздох, каждый шорох из-за двери.

Услышав, что шум воды в ванной стих, поднялся и Анвар Абидович. В просторной спальне у Шарофат и ее мужа, Хакима Нурматова, у каждого был свой личный гардероб. Шестистворчатый полированный шкаф Хакима занимал стену слева; по мусульманским обычаям, предписанным шариатом, именно с этой стороны должен спать муж. Вспомнил он из шариата еще одну любопытную заповедь: если простолюдин женится на женщине из рода ходжи, что бывает крайне редко, то каждую ночь он должен проползти под одеялом под ногами жены и только тогда имеет право лечь рядом с ней. Вот что значит принадлежность к роду ходжи!

Он распахнул створку знакомого шкафа, отыскивая какой-нибудь халат, и от удивления присвистнул:

– Охо, сколько за месяц нанесли! – Он давно уже не был у Шарофат – дела, дела, комиссии, командировки.

Выбрал халат, похожий на тот, в котором встретила его Шарофат, только золотые драконы паслись на черном атласе, особенно понравился ему тяжелый, витой шелковый пояс, – словно золотой цепью опоясывался.

Обилию халатов Тилляходжаев не удивился, да и в шкафу явно висели лучшие из лучших, а сколько их сложено где-нибудь в углу, сотни, – такая же ситуация у него самого дома. А куда деться? По народной традиции, везде, куда ни попадешь, норовят надеть чапан или халат, а уж начальника областного ОБХСС порою в день в три халата облачают.

Коротышка завязал пояс с кистями, оглядел себя внимательно, как и Шарофат, в зеркале и, довольный, засунул руки в карманы… и тут же моментально вытащил их: в каждой руке у него поблескивала золотая монета, царский червонец. Он знал, что по нынешнему курсу цена монетки тысяча рублей.

– Хитер свояк! И он, значит, золото решил солить… – И тут же неожиданно вспылил: – А что же он мне, своему родственнику и покровителю, носит грязные бумажки?! Приедет, разберусь…

Секунду он раздумывал, как поступить с монетами; оставить их в кармане – такое ему и в голову не пришло. И вдруг он сообразил: улыбнувшись, по дороге в ванную заглянул на кухню, где Шарофат уже начинала хлопотать насчет обеда. Подошел к ней тихо, ласково погладил по спине, проворковал:

– Вот тебе, голубушка, от меня подарок, – и разжал перед ничего не понимающей Шарофат пухлую ладошку.

У Шарофат руки оказались в масле; Коротышка опустил монеты ей в карман и, насвистывая, довольный, что отделался за счет ее мужа, направился принять душ.

Мылся он долго и с наслаждением, и все время не шел у него из головы муж Шарофат, Хаким Нурматов.

«Как же он тайком от меня начал собирать золото? – размышлял Коротышка. – Почему посмел так своевольничать, не поставил в известность, не согласовал?»

Он припомнил, как поднял, возвысил безродного и нищего пса, ничтожного лейтенантика районной милиции, сделал своим родственником, доверенным лицом. Теперь мерзавец, заполучив полковничьи погоны, тайком от своего покровителя собирал золото, которое по праву должно принадлежать только ему. Не зря же его фамилия Тилляходжаев – происходит от могущественного слова «золото», да еще с приставкой «ходжа», что указывает на высочайшую родословную. Можно было без натяжки называть его «Золотым идолом», «Властелином золота» и, конечно, как мог такой человек позволить кому-то собирать золото на своей территории.

Учиться в Москве они с Шарофат закончили одновременно, но он настоял, чтобы она задержалась еще на два года в столице, оставляли ее на кафедре, и появилась возможность защитить кандидатскую диссертацию по творчеству поэтессы прошлого века – Надиры Бегим. «Так надо», – твердо сказал любовник, и Шарофат перечить не стала.

Вернувшись домой и вновь возглавив район, он не забывал о Шарофат, о том, что следует как-то определить ее судьбу и сохранить на нее права.

Однажды в застолье у начальника районной милиции, с которым он сдружился за время учебы в академии, пришла ему спасительная идея. Он поинтересовался у полковника, нет ли среди его подчиненных заметного жениха, с одним ярко выраженным качеством – жадностью. Полковник рассмеялся, решив, что шеф шутит, и ответил: чем-чем, а жадностью – главным достоинством всех его сотрудников, и старых, и молодых, Аллах не обидел. Посмеялись они тогда от души, но, поняв, что секретарь райкома вовсе не шутит, полковник тоже всерьез сказал – надо подумать. Через три дня он показал секретарю одного парня и дал исчерпывающую характеристику: этот за деньги мать родную продаст, а отца удавит. Парнем оказался Хаким Нурматов.

С месяц приглядывался к нему секретарь, пока понял, что парень неглупый, абсолютно беспринципен и действительно патологически жаден. Когда план окончательно созрел, он вызвал Нурматова к себе и без обиняков спросил: не хочешь ли ты со мной породниться? Безродный лейтенант опешил, он знал – у Анвара Абидовича незамужних сестер нет, все они давно в браке и имели детей, и о разводах он ничего не слышал; в ближайшей родне секретаря даже ни одной хромоножки не было – на иную девушку из рода ходжи лейтенант рассчитывать не мог.

Видя его растерянность, хозяин кабинета пояснил, мол, в Москве у него учится в аспирантуре свояченица, Шарофат Касымова, сестра его жены. На каникулах она вроде видела Хакима, он ей понравился, и потому на правах родственника секретарь решил поговорить с ним. Добавил еще, что предоставляется возможность и ему поехать в Москву на полуторагодичные курсы работников ОБХСС, и там он может встретиться с Шарофат.

Лейтенант был неглуп, он знал, как покрывают свои шалости большие люди, выдавая своих любовниц и блудливых дочерей замуж за покладистых подчиненных, обещая им свое покровительство. Здесь он сразу почувствовал нечто подобное.

Конечно, лейтенант знал Шарофат, учился с ней в школе, в параллельном классе, видел летом, какая она красивая и важная стала, пожив столько лет в Москве, прямо француженка, как сказал кто-то из его сослуживцев. Видя колебания лейтенанта, хозяин кабинета обронил как бы вскользь: будешь хорошо учиться – после окончания станешь начальником ОБХСС района. Нурматов на меньшее и не рассчитывал, – через неделю он уехал на курсы. Из Москвы он вернулся капитаном и с женой.

С тех пор Анвар Абидович и опекал мужа Шарофат, держал его рядом с собой; став секретарем обкома, доверил ему пост начальника ОБХСС области. Надо отдать должное, проблем с Нурматовым у него не возникало, тот знал свое место и понимал, за что ему выпала величайшая милость, догадывался, что любое его ослушание будет стоить ему не только выгодной должности, без которой он себя уже не мыслил, но и жизни, – при желании на полковника можно было каждый день по три дела заводить.

Золото в карманах его халата не давало Коротышке покоя; он сам любил золото именно в монетах. Сколько же он смог уже накопить червонцев, и не означает ли сей факт, что родственник вышел из-под контроля?

«Ну, монеты-то я у него все до одной отберу. Золота в области не так много, чтобы я мог терпеть еще одного конкурента», – решил Коротышка и от этой мысли сразу повеселел.

Распаренный после горячего душа, благоухающий парфюмерией полковника, он появился в столовой:

– Ну и нагулял я аппетит! Милая, где моя большая ложка? Шарофат, поджидавшая его за щедро накрытым столом, аж всплеснула руками:

– Ну, настоящий китайский мандарин, только тонких обвислых усов не хватает. Вон посмотри, на вазе изображен твой двойник…

В углу столовой стояла высокая напольная ваза-кувшин старинного фарфора, с нее улыбался китаец почти в полный рост Коротышки, с бритой головой и в таком же халате с золотыми драконами на черном атласе. Шарофат тонко разбиралась в антиквариате, не зря семь лет прожила в Москве.

Анвар Абидович с улыбкой рассматривал двойника, затем стал в обнимку с кувшином, словно позируя для фотографии, и хозяйке ничего не оставалось, как сбегать в соседнюю комнату за «Полароидом» и сделать моментальный цветной снимок. Сходство с моделью художника так поразило секретаря обкома, что он долго не выпускал фотографию из рук, любовался, спрашивал: «Как ты думаешь – это император?» И сам же подтвердил:

– Да, похоже, очень похоже! Но только мне не нравится – «мандарин», уж лучше китайский богдыхан, верно? И оба весело рассмеялись, – так им хорошо было вместе.

– А где же выпивка? – спросил строго двойник китайского императора, оглядев стол.

– Ты разве не пойдешь на работу? – обрадовалась Шарофат.

– Нет, золотая, не пойду и вообще сегодня остаюсь у тебя на всю ночь. Имею право загулять, как и мои верноподданные?

У него начинался кураж, – Шарофат чувствовала это и поспешила к домашнему бару, подкатила к столу звенящую дорогими бутылками тележку с напитками. Анвар Абидович читал редко, если честно – только газеты, да и то, без чего нельзя было обойтись, занимая такой пост. Но когда-то, во время учебы в академии, он вычитал то ли в поваренной книге, то ли в романе из светской жизни, что к малосольной семге хороша охлажденная водочка, к севрюге горячего копчения и вообще к рыбе – белое вино, к мясу и дичи – красное, а к кофе – ликер и коньяк; этот нехитрый перечень он запомнил на всю жизнь и требовал на всех застольях соблюдать установленный порядок. Так что из-за стола, где он оказывался тамадой, редко кто выходил трезвым.

Сегодня в обкомовском буфете была семга, нежная, розовая, жирная – и обед начали с водочки. Выпив и неспешно закусив, он как бы между прочим – а вдруг потянется ниточка к золотым монетам, к которым пристрастился и ее муж, – спросил:

– Как Хаким, не обижает?

Никогда прежде он о муже не расспрашивал, не интересовался, словно тот и не существовал вовсе, и вдруг такая забота. Простой человеческий вопрос несколько смутил Шарофат, и она ответила вполне искренне:

– Нет, не обижает. Но мне кажется, ему следовало бы оставить нынешнюю работу – он плохо кончит.

– Не преувеличивай, он мне родственник все-таки, и пока я жив, ни один волос с его головы не упадет, заверил Коротышка.

– Я не о том, – настойчиво перебила хозяйка, – его срочно следует показать хорошему психиатру, мне кажется, деньги уже свели его с ума.

– Как это? – заинтересовался любовник. Может, тут и отыщется ключик к вожделенному золоту?

Но Шарофат имела в виду другое: ее действительно не интересовали ни деньги, ни золото, стекавшиеся в дом, обилие того и другого, как и поведение мужа вызывали в ней порой отвращение, оттого она искала уединения в надуманной, отвлеченной от жизни поэзии и неожиданном увлечении антиквариатом.

– Ты ведь знаешь, я не вмешиваюсь ни в твои дела, ни в его, так воспитали дома, так вымуштровал меня ты сам. Раньше я не замечала, как и с чем он уходит на работу, с чем возвращается. Мое дело женское: чтобы он выглядел аккуратно, был сыт и в доме уют, комфорт. Но вот года два назад я стала замечать, что почти каждый день он приходит домой то с портфелем, то с «дипломатом», а уходит на службу с пустыми руками.

Такое не могло не броситься в глаза, хотя, повторяю, я не ставила целью шпионить за мужем, вмешиваться в его дела, это я на тот случай, чтобы ты не подумал обо мне плохо. Когда в доме скопилось портфелей и «дипломатов» сотни четыре, я сказала шутя: «Хаким, не пора ли нам открыть галантерейный магазин?» Если бы ты видел, как обрадовался он моей идее! На другой день он вернулся вместе с завмагом с крытого базара, и они все вывезли, почистили, на радость мне, все углы в доме.

– Ну, так в чем же дело? – не понял Тилляходжаев.

– Но он продолжал каждый день приходить с «дипломатом» или портфелем, один моднее другого и, конечно, с новехонькими, – продолжала Шарофат. – Сначала я думала, может, специфика работы такая: важные документы каждый день к вечеру поступают, надо просмотреть. Потом засомневалась: не такое уж у нас богатое государство, чтобы новехонькими «дипломатами» разбрасываться. К тому же, если бы они принадлежали МВД, значит, были бы похожи один на другой.

Потом я решила, что это – подарки, ведь и портфели, и «дипломаты» до сих пор в дефиците, да и модны. Но зачем же начальнику ОБХСС тысяча «дипломатов»? Абсурд какой-то! Мое женское любопытство взяло верх, и я стала подглядывать, когда он по вечерам, поужинав, скрывался у себя в кабинете с очередным «дипломатом» и, запершись, проводил там долгие часы. Порою я, не дождавшись его, одна засыпала в нашей спальне или в кресле у телевизора.

– Ну, и что же ты выследила? – заинтересовался Коротышка.

– Что ты думаешь, оказывается, он приносил деньги… Когда меньше, когда больше, и целыми вечерами перебирал, сортировал, пересчитывал купюры. Приносил он всякие деньги: от замусоленных рублевок до новеньких хрустящих сотенных, эти ему были очень по душе, я видела. Если бы ты знал, с каким наслаждением он предавался своим ежедневным тайным делам! Он вел какие-то записи, что-то заносил в толстые журналы. На вопрос, чем он занимается по ночам, неизменно с улыбкой вежливо отвечал: «Служба, служба, дорогая, тайна. Ты же знаешь, твой муж государственный человек, полковник». Поначалу меня это смешило, я даже развлекалась, представляя, чему он предается в редкие свободные часы, ведь он тоже, как и ты, уходит на работу спозаранку, возвращается затемно, ни суббот, ни воскресений.

«Нашла тоже, с кем сравнивать», – даже обиделся Анвар Абидович, но смолчал.

– Мне казалось, что, появись ты в те вечера, когда он приезжает с «дипломатом», и займись мы любовью при открытых дверях, он бы этого и не заметил, – так он бывает поглощен деньгами.

Через год все углы дома, кладовки, антресоли, шкафы вновь оказались забиты портфелями и «дипломатами», но тут уж выручил ты…

Анвар Абидович вспомнил, какой гениальный ход он придумал в прошлом году на похоронах отца. По мусульманским обычаям людям, пришедшим на похороны, дарят платок или дешевую тюбетейку, полотенце или рубашку. Он и тут решил проявить ханскую щедрость, вспомнил о чапанах и халатах, скопившихся у него дома и у свояка, начальника ОБХСС, и о портфелях и «дипломатах», о которых он, конечно, знал, – не меньшее количество находилось у него самого и дома, и в шкафах просторного кабинета в обкоме, правда, до галантерейного магазина он не додумался. И на каждого пришедшего на похороны был надет чапан, и каждому вручался «дипломат» или портфель, но и тут делали подарки по рангу – кому парчовый халат и кожаный «дипломат» с цифровым кодом, а кому попроще. Таких роскошных подарков в этом краю не делал никто – даже эмир бухарский, как уверяли аксакалы, и молва о его щедрости, об уважении к памяти отца еще долго гуляла в народе.

Не исключено, что среди восьмисот шестидесяти человек, посетивших в скорбный день дом Тилляходжаевых, – а учет велся строго, – кто-то и получил обратно именно тот чапан, что сам некогда дарил секретарю обкома или его свояку, полковнику Нурматову, как и тот «дипломат», в котором приносил взятку.

Надо отметить, что с похорон не только возвращаются с подарками, но и приходят туда с тугими конвертами; должностных лиц ни свадьба, ни похороны не оставляют внакладе, и день скорби превращается в официальный сбор дани и взяток – везут и несут не таясь, прикрываясь народными обычаями и традицией.

Анвар Абидович только принимал соболезнования и конверты и до подсчета, как свояк, не снизошел, не располагал на такие пустяки временем, но жена доложила, что собрали более ста тысяч. Кто скажет, что ныне похороны разорительны?

– Я, конечно, не призналась, что открыла его тайну, только просила мужа почаще бывать со мной, читать, смотреть телевизор, но он упрямо твердил, нет уж, читай сама за нас двоих, а у меня дела. Но вот странно, уже скоро почти год, как он стал приходить без портфеля или «дипломата», но по-прежнему по вечерам запирается в кабинете и вновь пересчитывает деньги, наверное, поменял те трешки и рубли, что собирал годами… Мне кажется, он свихнулся и переписывает в бухгалтерские книги номера своих любимых купюр…

Вот теперь-то для Наполеона все стало ясно, он понял, когда свояк, как и он, перешел на золото, отчего и перестал таскать домой «дипломаты». Нет, не зря он задал в начале обеда свой невинный вопрос. А вслух сказал спокойно:

– Зря ты волнуешься, милая, работа у него действительно государственной важности, трудная, и тайн в ней много, даже от тебя, он давал подписку. А что по ночам считает деньги, – у него служба такая. Знаешь, сколько они изымают нетрудовых доходов у всяких хапуг и дельцов и вообще у людей нечистоплотных. Видимо, в управлении не успевает, потому и трудится дома, тут у вас все условия, никто его не отвлекает. А с «дипломатами», портфелями выходит сущий беспорядок, безобразие, если не сказать жестче, я ему укажу. Инвентарь и имущество беречь следует, тут ты права, умница…

– Нет, я по глазам вижу, его надо показать психиатру, – упрямо гнула свое Шарофат.

Но эта тема Тилляходжаева уже не интересовала, все, что надо, он вызнал, и потому, чтобы свернуть разговор, он как бы согласился:

– Ну, если ты настаиваешь, покажем. Есть хорошие психиатры, и даже у нас в местной лечебнице…

Когда он произнес «у нас в местной лечебнице», у него в голове мелькнул зловещий план, и от радости секретарь чуть в ладоши не захлопал, но вовремя сдержался.

Хотелось Шарофат рассказать еще об одном случае, даже двух, наверняка требующих вмешательства психиатра, но она не решилась, боялась окончательно испортить настроение любовнику.

А история вышла занятная. Проснулась она однажды среди ночи и услышала, как муж бормотал перед сном молитву, – опять засиделся почти до рассвета в кабинете, считал, как обычно, деньги. Странная то была молитва. Он всегда бубнил себе под нос, укладываясь среди ночи рядом с женой, и Шарофат никогда не обращала внимания, считая, что это обычные суры, знакомые каждому мусульманину с детства, а в этот раз прислушалась – то ли молитва оказалась занятной, то ли тон мужа ее насторожил.

– О Аллах великий, – исступленно шептал начальник ОБХСС в ночной тиши роскошной спальни, – пусть в крае, мне подвластном, множатся магазины, склады, базы, гостиницы, кемпинги, кафе, рестораны, рюмочные, пивные, забегаловки, базары, толкучки, станции технического обслуживания! Пусть с каждым днем будет больше спекулянтов, перекупщиков, фарцовщиков, валютчиков, наркоманов, зубных техников, воров, проституток, растратчиков, рэкетиров, людей жадных, нечестных, всяких шустрил, гастролеров, посредников, маклеров, взяточников! Пусть все они в корысти и жадности потеряют контроль над собой и станут моей добычей – пусть воруют и грабят… для меня! Муж передохнул, набрал воздуха и продолжил:

– Пусть в моих владениях, о великий, поселятся самые дорогие проститутки и откроются известные катраны, где играют на сотни тысяч, пусть центр торговли наркотиками и золотом переместится ко мне. Пусть раззявы туристы запрудят мой край, на радость щипачам и кооператорам. Пусть обвешивают, обкрадывают, обманывают, недодают сдачи, недомеривают, прячут товар, торгуют из-под прилавка и из-под полы. Пусть процветает усушка, утруска, недолив, пусть разбавляют пиво, вино, молоко, сметану, пусть мешают в колбасу что хотят, от бумаги до кирзовых сапог, я ее все равно не ем. Пусть ломают электронные весы, подпиливают гири, пусть торгуют левой продукцией, начиная от водки и до ковров и мебели. Пусть обман процветает в ювелирных магазинах, пусть вместо бриллиантов продают фальшивые стекляшки, пусть платина в изделиях наполовину состоит из серебра. Пусть строятся люди и ремонтируют квартиры, чтобы я в любой момент мог зайти и спросить – а этот гвоздь откуда, где справка, даже если он и сидит в стене с эмирских времен.

Пусть день ото дня набирает силу дефицит, пусть все станет дефицитом – от мыла до трусов! Пусть вечно сидят на должностях и процветают товарищи, создающие дефицит, пусть здравствуют воры и хапуги, а также люди, выпускающие горе-товары, пусть растет импорт, особенно из капиталистических стран!.. И пусть все это будет на руку мне… мне… мне…

В следующий раз заклинание мужа Шарофат услышала через полгода, он повторил его слово в слово, не исказив ни одной строки, – поистине, оно стало его молитвой. Как тут обойтись без психиатра?

Разговор о Нурматове несколько приглушил веселое настроение за столом, и Шарофат, чувствуя вину за неожиданную откровенность, оказавшуюся вроде некстати, предложила цветистый тост за здоровье Анвара Абидовича; тут уж она вставила и полюбившегося ему богдыхана, и не преминула напомнить о его сходстве с китайским императором, улыбавшимся с вазы. Здесь хозяйка сознательно брала грех на душу, потому что китаец держал в руках книгу, и люди, рекомендовавшие приобрести вазу, большие специалисты по антикварному фарфору, объяснили, что это придворный поэт; император тоже присутствовал в сюжете картины, но его изображение сейчас глядело в угол; она, конечно, могла развернуть вазу и показать истинного императора, богдыхана, но тогда ни о каком двойнике не могло быть и речи. И, возможно, это еще больше подпортило бы настроение возлюбленного, – он вроде как уже сжился с образом и время от времени поглядывал в угол: сходство с придворным поэтом вряд ли бы внесло в его душу радость, а может, даже и оскорбило.

Но Шарофат, полагавшая, что за эти годы досконально изучила своего любовника, крепко ошибалась. Сегодня у него как раз было не худшее настроение, – Коротышка уже мысленно подытожил, не хуже, чем на компьютере, сколько же золотых монет успел скопить свояк за год, и по самым скромным подсчетам выходило немало. Как тут не радоваться неожиданно свалившемуся богатству?! А ход насчет психиатра, невольно подсказанный Шарофат, да ему цены нет! И все за один вечер, за одно свидание! Он настолько расчувствовался, что встал и поцеловал Шарофат. Нежный жест любовника она расценила по-своему и тоже растрогалась – в общем, оба были счастливы.

Но Шарофат обрадовала его еще одним персональным тостом: дело в том, что за время, пока они не виделись, Наполеон «успел защитить» в Ташкенте докторскую диссертацию. До сих пор они были вроде на равных, оба кандидаты философских наук, и оба защищались в Москве. У Анвара Абидовича не было ни времени, ни особого интереса, чтобы вычитывать свою диссертацию, и он доверил это ответственное дело Шарофат.