Текст книги "Отпусти мою душу на волю"

ЧУЖЕЗЕМНОЕ
венки сонетов

ЖУК И ЖАБА
Венок для герба

 

Магистрал

Я выпростался из этого языка,
Из этой речи правительства и генштаба.
Без имени, как люди и облака,
Живу, что всякая живность, что жук и жаба.
 
 
Чего догнала, зажала, взяла за бока,
Ты, речь отечества, взревновавшая баба?
Пусти на волю – жертва невелика,
Пусти в молчание лотоса и Пенджаба…
 
 
Пусти меня со своею женской охотой,
Я сам себя замордую работой,
Я сам умру незнамо когда и где.
 
 
Я так себя знаю, что время выть на луну и дорогу,
Я уже должен разве себе и Богу,
Речь отечества – не услада моей беде.
 

 

1

Я выпростался из этого языка —
В предлоги крокусов, в уклончивые междометья
Бледно-желтых нарциссов, в лицезренье цветка,
Смерть которого удостоверяет природу бессмертья.
 
 
И пока в Англии не берут за рукав, пока
В Тилфорде расцветают ивы в канун лихолетья,
Я придумываю герб и гляжу, откуда течет река
И куда утаскивает осыпающиеся соцветья.
 
 
Я не знаю, вернусь ли туда, где не нажил угла,
Но знаю, что земля гола и кругла,
И если бы не оскомина от державного ямба, —
 
 
Давно бы свалял дурака сгоряча,
Забыв, как задавал стрекача
Из этой речи правительства и Генштаба.
 

 

2

Из этой речи правительства и Генштаба,
Где было до смерти числиться малышней,
Я двинул туда, где мнились иного масштаба
И дело, и конь с копытом, и рак с клешней.
 
 
Теперь, под дубом в Тилфорде, напротив паба,
Сидя вполне отрешенно, квашня квашней,
Я постигаю, что всем иллюзиям хана и амба:
Волгу не стронешь до срока, как ни махай пешней.
 
 
Лед не трогался, господа присяжные заседатели!
На что же мы, Господи, воображение тратили,
Господи, прости меня дурака.
 
 
Грешному, с недостающим передним зубом,
Дай еще посидеть под тилфордским дубом
Без имени, как люди и облака.
 

 

3

Без имени, как люди и облака,
Я облазил полмира, гражданства не выбирая.
Под Южным Крестом такая ж, по сути, тоска,
Как под Малой Медведицей, – до последнего края.
 
 
До такого уж края, когда бесталанность сладка,
И трава под Сиднеем, заиндевелая и сырая,
Свидетельствует, что в Австралии май и зима близка,
А буран под Канберрой завершает картину рая.
 
 
Поди теперь жалуйся, что не жил в раю!
Жил, да только не в жилу и не в струю,
Жил, да боком – на манер лагунного краба.
 
 
Жил, да не жил, спал наяву,
А нынче снится, будто опять живу,
Живу, что всякая живность, что жук и жаба.
 

 

4

Живу, что всякая живность, что жук и жаба,
Рифмую редко – теперь почти никогда.
Счастье – это когда ничего, никакого скарба:
Хочу – шагаю, хочу – плыву, но куда,
 
 
Опять же, плыть? В свободных мозгах расслаба,
А по радио – воскресенье или среда —
Плавно полрумба влево – сплошная мамба,
Полрумба вправо – всебудничная лабуда.
 
 
Я почти все время молчу, и несложная это наука.
Когда б не работа до слепоты, была бы скука.
Да, была бы скука, наверняка.
 
 
Я так далеко ушагал от славянской речи,
Что почти разогнул хребет и расправил плечи:
Чего догнала, зажала, взяла за бока?
 

 

5

Чего догнала, зажала, взяла за бока,
Чего тебе надо?
Я уже не хочу ни этого раскаянного венка,
Ни меда, ни яда.
 
 
Я же и прежде не просил у тебя ни куска,
Ни яблока из замерзшего сада.
Я же честно вымаливал, как материнского молока,
Только горячей смолы твоего чудотворного лада.
 
 
Я же так обжег себе губы, что не разлепить.
Мне этого горя не знать и зелья не пить,
Я еще не настолько ослеп, чтоб не видеть ухаба.
 
 
Мягко стелешь, и скатерть дорога твоя,
Но жалишься, что пенжабская храмовая змея,
Ты, речь отечества, взревновавшая баба.
 

 

6

Ты, речь отечества, взревновавшая баба,
Дотянулась – достала и за бугром.
Да чем ответить на твое «мужика ба»,
Когда от всего поотвык – куда с добром.
 
 
Присядем среди руин в тени веверлейского граба
С тремя твоими соперницами, впятером:
Коровы ходят, в чьем-то транзисторе заходится АББА,
Травка усеяна гусиным пухом и сорочьим пером.
 
 
Аббатство молчальников овеяно гаснущими лучами.
Я тебе изменяю с тремя другими речами,
Но здесь, откуда отхлынули на волю века,
 
 
Исповедуюсь в единстве души и духа,
В единстве камня и гусиного пуха:
Пусти на волю – жертва невелика.
 

 

7

Пусти на волю – жертва невелика.
Когда это ты чучмека прочила в князи?
На кириллице инородческая строка
Звучит, что латынь на арабской вязи.
 
 
Истина вчуже кисла тебе, ложь несладка,
В этой связи на разрыв и проверены связи.
Что бы ни мнилось об Индии издалека,
Лотос растет в грязи и из грязи.
 
 
Здесь умолкают глаголы – наступают слова
В виде наречий: чуть, насилу, едва;
Потом имена: покой, камень, Кааба.
 
 
Потом немота наступает, которая – речь.
Пусти на волю, тебе меня не беречь,
Пусти в молчанье лотоса и Пенджаба.
 

 

8

Пусти в молчанье лотоса и Пенджаба,
Душу мою пусти из блуда к труду!
Вирши по-своему могут и жук, и жаба,
Я их, если вступит, свершу хоть на урду.
 
 
Столько лет угрохать на хмель хорея и ямба,
Столько лет проторчать в обстяге и полубреду!
Да от Амритсара через Кашмир до Куляба
Все – поэты, и все стреляют, как сырые дрова в аду!
 
 
Сопричисленный к этому буйному племени,
Не убийца людей, но убийца ночного времени,
Прелюбодействую с речью, с фитой ее и йотой.
 
 
От жара скоромного занимаются потроха,
И доходит до точки речь любви и стиха:
Пусти меня со своею женской охотой.
 

 

9

Пусти меня со своею женской охотой,
Я найду, на что потратить свои вечера
И считанные секунды до самой последней сотой:
Полнолунье минуло, и ночь ушла со двора.
 
 
Ты сегодня не помнишь, чего домогалась вчера,
К чему вожделела, наготою маня, как льготой;
Полнолунье минуло, и наступает иная пора,
Чем чередованье бессонницы с полдневной зевотой.
 
 
Ухлопав на сон заутренние святые часы,
Признаюсь, что я – Кот, но я и Весы.
Не обманываясь добротой и заботой,
 
 
Я сам себя выверю и настрою опять,
Я сам знаю, когда мне жить и когда умирать,
Я сам себя замордую работой.
 

 

10

Я сам себя замордую работой,
Потому что мне страшно с досугом наедине,
Как страшно было с предательскою дремотой
Уходить спать при вчерашней полной луне.
 
 
Луна, понимаешь, всю ночь колдовала в окне,
А я в весенней хандре желторотой
Маялся, что себе не хозяин, что в сумной тишине
Она мною правит, как всякая власть босотой и голотой.
 
 
Луна в эту ночь заправляла миром,
А я, на середине пути меж Балыкчей и Кашмиром,
Тосковал, что лотос не растет на чистой воде,
 
 
Что дела напрасны, что суетны впечатленья,
Что, несмотря на предварительные вычисленья,
Я сам умру незнамо когда и где.
 

 

11

Я сам умру незнамо когда и где,
А пока примечаю, шагая по тесной тропинке,
Как сорока обживается в чужом гнезде,
Как братец кролик устраивается в ежевике.
 
 
Белка на тисовом дереве, зяблик на сухой лебеде
Уверенно отражаются в Божьем лике.
Чем оправдаю на Страшном суде
Свое молчанье во всеобщем цоке и цвике?
 
 
Все обронил, что некогда было в руках,
Позволяя себе молчать на семи языках,
Обживая молчанье что нору, дупло, берлогу.
 
 
А то, что руками ветра не удержу,
Понятно и живущему по соседству ежу:
Я так себя знаю, что время выть на луну и дорогу.
 

 

12

Я так себя знаю, что время выть на луну и дорогу,
Напрасна и речь отечества в свой черед.
Слог ли примеришь к размеру, букву ли к слогу:
Умелая строчка особенно скверно врет.
 
 
И пока, подчиняясь Единству как долгу,
Заодно с океанами всех долгот и широт
Каспийское море впадает обратно в Волгу,
Вольно мне причуды судьбы исчислять наперед.
 
 
Я исчислил себя до последней смертной тоски,
До того, что кончается сердце и ломит виски,
И, подводя к окончательному итогу
 
 
Биографию и географию и тщету потуг,
Просуммировал, что отныне и вдруг
Я уже должен разве себе и Богу.
 

 

13

Я уже должен разве себе и Богу.
Отрабатываю, что прожил взаймы:
Праздную юность, настойчивую тревогу
О поезде уходящем, отечества гарь и дымы.
 
 
Я подхожу к своему кочевому порогу
С предрассветной молитвы, и в клочьях весенней тьмы
Вижу уводящую и отсюда дорогу
Туда, где бессмысленны «я» и без пользы «мы».
 
 
Ясно – так ясно прозрачной апрельской ранью,
Что хандра не достанет хотя бы за этой гранью,
В этой дали, в неоплатном этом труде.
 
 
Но когда достает – все лютее, круче и вяще,
Понимаю – дело мое пропаще:
Речь отечества – не услада моей беде.
 

 

14

Речь отечества – не услада моей беде.
Какие ни выпадали на долю дали,
На долгой привязи, словно коня в узде,
По спирали водила – по широкой спирали.
 
 
В полнолунье ни бесом в ребре, ни сединой в бороде
Не добиться пощады, – какие в округе мистрали,
Муссоны, пассаты ни дуют, – достанет везде,
Без жалости и надежды, без туги и печали.
 
 
А герб таков: полная луна – в гору дорога,
А по местам Льва и Единорога —
Жук и Жаба по краям венка.
 
 
Больше в голову брать не хочу я,
Как, спасенья не чая и подвоха не чуя,
Я выпростался из этого языка.
 

Тилфорд, Южная Англия, 1993

ЗОВ
Венок туманных сонетов[3]3
  В оригинале написано на английском языке. Переложение на русский – автора.


[Закрыть]

M-me Мишель Компаньоло, открывшей автору сокровенные сады Венеции

 

Магистрал

В туманы канет эхо этих строк.
В тишь вслушиваюсь с берега морского.
Мне всё одно – что Запад, что Восток:
Нигде над головой не нажил крова.
Туман и мгла. Воображенье зова.
Но я-то не мираж, помилуй Бог!
Что зверь настороже, среди тревог
Я – боль, сомненье, страх всего чужого
И далее, по списку всех морок.
Когда б не тишь в душе – предвестье слова,
Себя, как говорится, остального
Я в кулаке одном зажать бы мог.
 
 
И жизнь странна, и мир сей странен мне,
Как собственное имя в тишине.
 

 

1

В туманы канет эхо этих строк,
Но прежде в вертограде потаенном
Очнется день… Чу, прозвенел цветок,
И меж палаццо просквозило звоном.
 
 
Снаружи в карнавале полусонном
Блуждает масок сумрачный поток;
Я наг лицом, но это лишь предлог,
Чтоб никому не быть сродни фасоном.
 
 
Сад – на замке. Залезть бы на конек
Одной из крыш и в далеке бездонном
Прозреть гряду альпийскую над лоном
Швейцарии, но взору невдомек,
А слух взыскует эха, так что снова
В тишь вслушиваюсь с берега морского.
 

 

2

В тишь вслушиваюсь с берега морского;
Купель Джудекки плещется у ног;
Баркасик-вапоретто прежде слова
Заржет у Джезуати в свой рожок.
 
 
Кто ж выбежит на твердый бережок?
Туристы, местный пес, туристы снова.
И всё. Баркас, избавясь от улова,
Пролог преображает в эпилог.
 
 
А я опять отсутствую, о Бог!
Опять с воды – из тусклого былого —
Туман, сквозная дымка или смог,
Пустые грезы счастья кочевого:
Где б и когда ни вышел за порог,
Мне всё одно – что Запад, что Восток.
 

 

3

Мне всё одно – что Запад, что Восток.
Везде ничей, без места во вселенной,
Стою как столб в скрещении дорог:
Куда ни двинь – всё обзовут изменой.
 
 
Взойти б наверх по лестнице мгновенной,
Да справедливый не попустит Бог.
Того, чего сам Иисус не мог,
Мне не дано как всякой твари тленной.
 
 
Сюжет сей древней сказки несомненной
Меня всю жизнь тревожит между строк;
Не убежать душе земной и пленной
Вверх из тюрьмы – мешает потолок.
 
 
А жизнь кратка, а истина сурова.
Нигде над головой не нажил крова.
 

 

4

Нигде над головой не нажил крова,
Мою отчизну презирает мир:
Особит харч свой – от борща до плова,
Баварским пивом лакируя кир.
 
 
Тоска и страх во всякой из квартир,
Уже не вырвать из петли засова.
И это кров мой, дом родной, основа?
Уж то-то намудрил поганый Лир!
 
 
Мой паспорт ценит разве что ОВИР;
Трясется пьянь от ветерка простого;
Всё, что скажу, пустее, чем полова,
Для этой драмы надобен Шекспир,
А посему и не промолвлю слова.
 
 
Туман и мгла. Воображенье зова.
 

 

5

Туман и мгла. Воображенье зова
Из тех краев, откуда прочь уйти
Я мог не ради честолюбья злого,
Но ради осязания пути.
 
 
Венеция! Вовеки не найти
Подобия роскошества такого,
Но от глухой тоски слепей слепого,
Ни зги не вижу, как ты ни крути.
 
 
Хандрю, конечно, но душа здорова,
Однако не вольней, с ума сойти,
Чем посреди Москвы, или Ростова,
Или иной России во плоти.
 
 
А здесь – фантомы вдоль и поперек.
Но я-то не мираж, помилуй Бог!
 

 

6

Но я-то – не мираж? Помилуй, Бог:
Могу и сгинуть, не сочтя утратой.
Мне первенство былое не залог,
Неважно, кто я, третий ли, десятый.
 
 
Пусть без меня дерутся за пирог.
Блажен покой, смятением чреватый;
Обложена Джудекка влажной ватой,
Жар честолюбья остужая в срок.
 
 
Мятеж своекорыстья есть предлог
Сказать хоть пару слов на мове пятой:
«Das ist genug!»,[4]4
  Довольно, хватит (нем.).


[Закрыть] – пусть это тщетной тратой
Чужих словес зачтется мне в упрек,
Но я молчанья не давал зарок,
Что зверь, настороже среди тревог.
 

 

7

Что зверь настороже, среди тревог
(Строка так-сяк, но ощущенье в точку),
Я жить хотел вне Времени, о Бог,
Чтоб к вечности прибиться в одиночку, —
 
 
Как венецийский лев, клыкастый лох,
Что по-азийски стережет цепочку
Времен и продлевает проволочку
Утраченных и преданных эпох.
 
 
Два мавра в бронзе бьют двенадцать в строчку;
Блюдут часы, хоть Время слямзил рок:
Его ли приносил мне ветерок
С лагуны, словно смертнику отсрочку?
 
 
Со смертной силой мир приемля снова,
Я – боль, сомненье, страх всего чужого.
 

 

8

Я – боль, сомненье, страх всего чужого?
О Господи, как долго, как давно
Хотелось мне скитания земного,
Оно же оказалось суждено.
 
 
Мираж прекрасный! Счастия такого
Ждал, как малыш мороженого, но
Скушней, чем заграничное кино,
Реальности присутствия мирского.
 
 
В глазу соринка или же бревно?
Взорвись передо мной хоть супернова,
Я ничего не вижу всё равно.
По-своему мудра и бестолкова,
Чужбина жмет из сердца кровь и сок,
И далее, по списку всех морок.
 

 

9

И далее, по списку всех морок
Поведал бы о них. Но кто услышит?
Большой Канал змеится на восток
И зелень вод затейливо колышет.
 
 
Языческим огнем лагуна пышет,
А дробный лабиринт плетет силок
И мнится тупиком моих дорог,
Зане судьба на лбу другое пишет.
 
 
Душа – она хотела бы повыше,
Но путь на башню понизу пролег;
Чем сверху ярче и краснее крыши,
Тем боле сумрак промеж них глубок;
 
 
Но всё глядел бы, не взыща иного,
Когда б не тишь в душе, предвестье слова.
 

 

10

Когда б не тишь в душе – предвестье слова
Или молчанья высшего задел,
Я мудро сторонился бы былого,
О будущем бы тоже не радел.
 
 
Уже я на чужбине поседел,
А все топчусь обочь крыльца родного;
Ведь и Улисс пригреб до хаты снова,
Не позабыв жены за массой дел.
 
 
На рынке близ Риальто я сидел,
Обедал грушей – не было другого,
И был со стороны смешней смешного
Подобный байронический удел;
 
 
Душа не в счет, но я узнал предел
Себя, как говорится, остального.
 

 

11

Себя, как говорится, остального
Я вызубрил за годы наизусть.
Какая страсть влечет – какая грусть
Не даст согреться у огня чужого?
 
 
Не должный ни гроша, ни золотого,
От нищеты я всё ж не зарекусь:
В Венеции простейшая обнова
Не по карману, но об этом пусть
 
 
Кручинится заезжий казанова,
Я сердцем сокрушаться не возьмусь
В тщете иной, чем нищета немого
Родства – что мне Венеция? что Русь?
 
 
А прочую хандру впопад и впрок
Я в кулаке одном зажать бы мог.
 

 

12

Я в кулаке одном зажать бы мог
Всё, что за годы нажил на чужбине.
На гроб надежд свой возложу венок
И завяжу тревожиться отныне.
 
 
К свободе поспешал я со всех ног, —
Живу по горло в этой благостыне;
Кто к миражам привык в мирской пустыне,
Тот различит реальность и лубок.
 
 
В открытье этом я не одинок,
Иллюзий не осталось и в помине;
Рассвет уже сыграл на мандолине,
Пожитки взял и вышел за порог.
 
 
Опять я сам с собой наедине.
И жизнь странна, и мир сей странен мне.
 

 

13

И жизнь странна, и мир сей странен мне
В Венеции монет и карнавала,
Где я наелся грушей в стороне
От шелковистой зелени канала.
 
 
Улыбка немоты уста связала,
И вьется плющ по каменной стене,
Что прячет целый сад близ Арсенала,
Дозволив разве птицам быть вовне.
 
 
Какую боль в отверстой глубине
Голубизна небес твоих скрывала!
Здесь даже воздух в долг дается мне,
Всё подлежит возврату у вокзала,
 
 
Все вчуже для меня и все извне,
Как собственное имя в тишине.
 

 

14

Как собственное имя в тишине
Странна мне эта жизнь, моя навеки:
Мне суждено блуждать в любой стране,
Как облаку над храмами Джудекки.
 
 
Оно бесцельно служит всем вовеки,
Белея в сине-голубом огне;
И я гляжу утешно в имяреки,
Винюсь, но в человеческой вине,
 
 
И в вашу честь в туманной пелене
Плету венок, чьи ветви, словно реки,
Сбегаются в морской простор, зане
Венеция опять смыкает веки,
Ценя момент, – венок иль не венок,
В туманы канет эхо этих строк.
 

30 мая – 4 июня 2000

ВЕНОК ДИКОРАСТУЩИХ СОНЕТОВ[5]5
  В оригинале написано на венгерском языке. Переложение с венгерского автора.


[Закрыть]

Об одном пишу,

что тобою дышу…

Сочинить только и смог,

засыпая без задних ног.

Аттила Йожеф

Как же начать, как объяснить?

Понимаешь,

Дом мой ты знаешь.

И если помнишь, где спальня,

помнишь, наверно,

как сиротливо и скверно

выглядит улица Логоди,

где обитаю.

Дежо Костолани

 

Магистрал

Там, где нас нет, я радость обрету.
Расходится туман меж деревами…
Извольте, вот сонет – дичок в цвету —
Мое прощанье с отчими словами…
 
 
Не ожидал, признаюсь между нами,
Что вдохновенье, тая на лету,
Под запертыми напрочь небесами
Умножит разве будней суету.
 
 
Сонет-дичок, что делать мне с тобою
В саду, где всё живет иной судьбою?
Прозрачно осень вяжет кружева…
 
 
И слово что хрусталь, и звезды сонны,
И средь бягрянцем окропленной кроны,
Мерцая рдяно, вишня чуть жива.
 

 

1

Мерцая рдяно, вишня, чуть жива,
С ладони соскользнув, на землю пала:
Венгерская осенняя трава
На крапинку багрянца ярче стала.
 
 
Не зачуди, душа, вздохнув едва:
Плоть корчиться еще не перестала…
Пока в билете значится «Москва»,
Тебе свободы Божьей недостало.
 
 
Стрезва взгляни – вокруг осенний сад.
Что жил и без тебя, собой богат,
Сам цвел и вял, сам распускал бутоны,
 
 
Грешил и каялся из года в год…
Так разве для тебя сияет плод
Среди багрянцем окропленной кроны?
 

 

2

Среди багрянцем окропленной кроны —
Силки осенних солнечных тенет…
Пока порывы ветра монотонны
И жизнь по-женски то солжет, то нет,
 
 
Ни в грош не ставлю жалобные стоны
Слепой души – да будет пуст сонет!
Здесь ветр дурит и охмуряет свет:
Они ко мне за чужесть – непреклонны…
 
 
Да что ты, осень, знаешь обо мне?
Хандра летучей мышью в глубине
Мечась, пищит, минуя все препоны…
 
 
Оставь меня – дай сердцем ощутить,
Как в ясном небе звезд сияет нить…
И слово что хрусталь, и звезды сонны…
 

 

3

И слово что хрусталь, и звезды, сонны,
Глядят сквозь буквы, и роса в листве…
Тихи соцветий мокрых перезвоны,
И Осень, не ступая по траве,
 
 
Плывет сквозь сад в лучах своей короны:
Чиж на плече, в вечерней синеве
Улитка – на расшитом рукаве?
На ветке, отбивающей поклоны?
 
 
Чиж, не колдуй!…для Йожефа – крапива,
Для Костолани – роза цвета пива,
Для Ади – георгины и трава…
 
 
Расшито небо звездами до края;
Стою, завороженно повторяя:
«Прозрачно осень вяжет кружева…»
 

 

4

Прозрачно осень вяжет кружева,
Идет из сада, словно из сонета…
Спеши за ней, душа, за дерева,
На Логоди – на улочку рассвета!
 
 
Пока была тяжелой голова,
Пока я бражничал в разгаре лета,
Под крепостью Будайской дом поэта
Так ждал, – приду… Но века жернова
 
 
Смололи и его, вчера и вдруг:
Лишь щебень и строители вокруг:
«Mein Gott, was tut das Leben!»[6]6
  Боже мой, что творит с нами жизнь! (нем.)


[Закрыть] Бог с тобою,
 
 
Кров Костолани, Бог с тобой, душа…
Осталось нам хандрить, едва дыша,
В саду, где всё живет иной судьбою…
 

 

5

В саду, где всё живет иной судьбою,
Что делать нам, рожденным вдалеке?
Здесь говорят деревья меж собою
На золотом мадьярском языке.
 
 
Неужто жизнь, с осенней синевою,
Моею стала вдруг – в одной строке?
Да нет! Как призрак, в истовой тоске
Я здесь торчу с повинной головою…
 
 
Венгерский ветер веет сквозь меня,
Боль посевая на излете дня, —
Она восходит светом и травою,
 
 
Не потому ли в этой тишине
Ты болью разрываешь душу мне, —
Сонет-дичок, что делать мне с тобою?
 

 
6
Сонет-дичок, что делать мне с тобою?
Сверкают изморозно лепестки,
Как иней в Карцаге, покуда кровью
Горит закат, и сумерки близки.
 
 
Люблю я Карцаг более зимою:
Прозрачный благовест поверх тоски
Взлетает ввысь, и контуры резки,
И Кошут в бронзе к паперти спиною.
 
 
Здесь (очевидцем пустота степная)
Я, ничего еще не понимая,
Постиг венгерской речи простоту.
 
 
Вначале было слово «боль», – отсюда
Всё и пошло, но стих (что пуще чуда)
Умножит разве будней суету.
 

 

7

Умножит разве будней суету
Туземный стих, предъявленный чужбине.
 
 
Сударыня, с соломинкой во рту
Не лучше ли промяться по долине,
Собрать букет неспешный на свету?
 
 
Увы, но Будапешт сродни пустыне.
Вот Геза Чат, – он, легок на помине,
Спешит в кафе сквозь мглу и темноту.
 
 
Туманна площадь Кальвина; огни
Лежат на мостовой. Совсем одни,
Мы старое кафе найдем и сами.
 
 
Вновь вздорожали кофе и ликер,
Не жаль грошей, – жаль, смутен разговор
Под запертыми напрочь небесами.
 

 

8

Под запертыми напрочь небесами
Не тесно никому: во мгле огней
Туман растет – деревьями, кустами,
Сиротство пряча в сырости ветвей.
 
 
Оттуда, где Дунай чуть-чуть видней,
Туман идет на стогна полосами;
Не узнан встречный; впрочем, мы и сами
Не узнаем себя в туманах дней.
 
 
Сударыня, туманны ваши чары,
Но всё ж, подайся я хоть в янычары,
Мне не пробиться через правду ту,
Что во стихе душа превыше тела:
 
 
И ворожба куда-то отлетела,
Что вдохновенье, тая на лету.
 

 

9

Что вдохновенье, тая на лету,
Миг счастья станет пасмурным мгновеньем.
«Сударыня, как возвратить мечту?» —
Спрошу однажды вечером весенним.
 
 
Вот – жимолость, а вот – сирень в цвету,
Вот – ветви ивы вздеты дуновеньем…
При чем здесь я? Жизнь легким мановеньем
Меня навек сослала в пустоту.
 
 
Всё прочь, всё мимо – остается страх,
Что жизнь меня забудет второпях,
И я тянусь к ней, как ребенок к маме.
 
 
Уходит жизнь – уходит не шутя,
Мужчину снова превратив в дитя.
Не ожидал, признаюсь между нами.
 

 

10

Не ожидал, признаюсь между нами,
Что боль чужбины так раздастся вширь.
Душа и плоть враждуют временами,
Но всё ж сонет – никак не монастырь.
 
 
О Господи, в саду твоем Псалтирь
Древесными восходит семенами,
Покуда в Буду валит табунами
Турист в веригах многих фотогирь.
 
 
Свободен я – я преступил межу:
Поверх таможен душу провожу
Хоть в Сидней, хоть куда, – пред деревами
 
 
Стихи не означают ничего,
А потому неважно, каково
Мое прощанье с отчими словами.
 

 

11

Мое прощанье с отчими словами
Растет и крепнет, как древесный ствол
Без имени; прельщаться именами
Наивно, коль вначале был Глагол.
 
 
А жизнь проста – какими бы кровями
Стих ни питать, ответят лес и дол,
И музыку продолжат меж ветвями
Синица, желтый дрозд или Эол.
 
 
В миропорядке червь тождествен розе;
Пишу, скрывая в сей метаморфозе
Родной татарской речи немоту.
 
 
Но выпросталась ветвь из спящей почки,
И в сей надежде дохожу до точки,
Извольте, вот сонет – дичок в цвету…
 

 

12

Извольте, вот сонет – дичок в цвету,
Отсевок сада и чужого лета.
Душе моей уже невмоготу,
Преподношу его взамен букета,
 
 
Как гроздь сирени в серебре рассвета
Жизнь преподносит, заронив мечту
Познать чужой язык – музыку ту,
Скользящую легко за грань запрета.
 
 
Преподнося внезапный сей сонет,
Замечу между прочим: где нас нет,
Там Божье лето не затмить стихами,
 
 
И всё звучит «Je n'ai point de theme»[7]7
  У меня нет никакой темы (фр.).


[Закрыть] —
В садах предместий, где, и слеп, и нем,
Расходится туман меж деревами.
 

 

13

Расходится туман меж деревами.
Хотел бы я вскричать: «Весна! восторг!»[8]8
  Строчка из Аттилы Йожефа.


[Закрыть]
Ан здесь такая темень вечерами,
Что тускло блещет даже сей венок.
 
 
Сонет-дичок, твой корень неглубок.
Да что есть стих? Картинка в яркой раме,
Восторженная сцена в скучной драме,
И всё мое усердие не впрок.
 
 
Что ж я творю, на языке заемном
Трудясь в своем усердии бездомном,
Зачем опять играю в простоту?
 
 
Сударыня, кто там во тьме клекочет,
Орел мадьярский иль татарский кочет?
Там, где нас нет, я радость обрету.
 

 

14

Там, где нас нет, я радость обрету.
Там тоже будет счастье на чужбине.
 
 
А здесь – пусть вечно светит в темноту
Сирени гроздь; в будайской сердцевине,
Где площадь Костолани, на ветру
Под ивою в озерной котловине
Пусть припадает, словно к благостыне,
Другой чужак к цветущему кусту.
 
 
Прощай, мой Будапешт – в садах туманных,
Прощай, в своих наитьях окаянных
Благодарю – за чувства и слова,
 
 
Еще за то, что сам дошел до точки,
Завидев, что в листве последней строчки
Мерцая рдяно, вишня чуть жива.
 

1–6 июня 2000

 

* * *

Вспять не бежит к истокам
даже простой ручей.
Произнесу с восторгом:
Господи, я ничей!
 
 
Отчизна ли снова станется,
чужбина ли впереди,
я сам себе иностранец,
прости меня, Господи.
 
 
И вновь, немоту отмыкав,
присваиваю права
двунадесяти языков
запамятовать слова,
 
 
чтобы сказалось нечто
лютою, не святой,
кровоточащей речью
этою – а не той.
 

2000