Текст книги "Город-крепость"

– Это… это твой дом? – Мальчишка моргает.

Дом. От этого слова на меня накатывает боль. Толкаю дверь, и она со скрипом распахивается. Лестничная площадка за ней никогда ещё не казалась мне такой уродливой. Стены влажные, крошащиеся, словно песочный замок, который держится на последнем издыхании. Несколько лет назад кто-то решил выкрасить их в зелёный, но краска облупилась, сохранились только жалкие заплатки. Даже они гниют и слазят, будто змея сбрасывает отмершую кожу.

Нет, не дом. И домом никогда не станет.

– Я просто остановился здесь ненадолго, – отвечаю, поднимаясь по крутой узкой лестнице.

Цзин молчаливо идёт следом, но я чувствую, что он хочет спросить. Комната, пистолет, деньги на одежду… всё это не укладывается в голове. Впрочем, и не должно; моё уравнение не из лёгких.

Возможно, привести его сюда было ошибкой. Цэнг мне за это голову бы оторвал. Это «утечка», «компромат», – сказал бы он. Но Цэнг – тот ещё говнюк, а я не готов был оставить мальчишку одного в том переулке. Не в такую ночь, когда стая волчат Куэна кружит по-соседству, выжидая, когда уйдёт охотник с пистолетом.

Правила меняются.

Мы поднимаемся на тринадцать этажей и останавливаемся у следующей двери. Я отпираю её и пропускаю вперёд пацана. Пытаюсь увидеть своё логово глазами Цзина. Одинокая комната, покрытая крошечной желтеющей плиткой и той же облезшей зелёной краской. Никакого убранства, ни мебели, ни еды. То, что здесь вообще кто-то живёт, доказывает куча самых необходимых вещей, сваленная в углу, и угольные отметки на дальней стене.

Цзин проходит в комнату, баюкая кота, словно маленькая девочка куклу. Он стряхивает ботинки и оглядывает пустое помещение. Его босые ноги шлёпают по полу, когда пацан подходит к окну, за которым есть небольшая терраса, и выглядывет наружу. Окно и терраса – то единственное, что я не совсем ненавижу в этой комнатушке. Порой сюда задувает свежий ветер, а ближе к полудню в окно заглядывает луч солнца, освещая плитки.

Но как и любая другая терраса в Хак Наме, она затянута металлическими прутьями. Они должны не позволять ворам проникнуть внутрь, но в самые тяжёлые дни я вижу лишь клетку, не выпускающую меня наружу.

– Получается, ты не бродяга. – Цзин оборачивается ко мне и отпускает кота. Я прямо-таки чувствую, как в носу начинает зудеть. Грёбаная аллергия.

– Я никогда не уверял обратного.

– Но если ты не работаешь на Братство или на другую банду… как тебе удаётся снимать комнату? Чем ты занимаешься?

Чем я занимаюсь? Хороший вопрос. Такое ощущение, будто я сдаю экзамен и держу занесённый карандаш над облачками с ответами. Пытаюсь выбрать лучший.

А) Не сплю по несколько дней к ряду в попытке сбежать от кошмаров.

Б) Сижу на краю крыш Города-крепости и мечтаю поймать достаточно сильный порыв ветра.

В) Никогда не снимаю толстовку, чтоб не видеть шрам на руке.

Г) Лгу прекрасной, доведённой до отчаяния девушке, чтобы спасти собственную шкуру.

Правдивы все варианты, но ни один не подходит для ответа. Так что я, слегка схитрив, добавляю в список свою полуправду:

– Сам знаешь. Я посыльный. Фрилансер. Нахожу разнообразную работёнку и либо сам её исполняю, либо нахожу других. Например, тебя.

Он снова оглядывает комнату по-кошачьи огромными глазами. Их взгляд проникает в каждую щёлочку, как ивовая метла моей бабушки, замечая каждую трещинку на маленьких плиточках. Странно ощущать, будто я что-то скрываю, хотя из моих вещей тут только пара футболок, джинсы и куртка, сложенные в углу. И, конечно же, так как это единственное место, где он совсем не нужен, кот Цзина размещает свою недовольную пушистую тушку прямо на куче одежды. Я теперь несколько месяцев буду радовать мир чихом и соплями.

– Конечно, – я зыркаю на кота, – чувствуй себя как дома.

Зверь зевает – белые клыки, шершавый язык – и во всю длину растягивается на моей куртке. Цзин не обращает на него внимания. Он пялится на дальнюю стену, откуда, подобно ряду гнилых зубов, нам ухмыляются угольные отметки.

– Что означают эти линии?

Смотрю в указанную им сторону и вспоминаю, что нескольких месяцев на аллергию у меня нет. Лишь несколько дней. Тринадцать. Не самое маленькое число, но кажется мне таким, сжимаясь, словно верёвка, вокруг моей шеи. Подношу руку к горлу.

– Это… своего рода календарь.

Цзин подозрительно щурит глаза. Склоняет голову на бок на пару градусов.

– Кто ты?

Снова варианты ответов. Снова ужасные, правдивые варианты.

А) Плохой человек.

Б) Эгоистичный ублюдок.

В) Убийца.

Г) Лжец.

Д) Все вышеперечисленное.

В этом вопросе нельзя подписать свой вариант.

Я снова смотрю на пацана. С тех самых пор, как палец нажал на курок, я весь на иголках, жду, когда в его чертах проступит призрак брата. Но Цзин так и остаётся Цзином. Хотя нет, лицо его стало менее свирепым. Выражение его смягчилось, напоминая скорее не тигра, готового впиться мне в глотку, а маленького нежного ши-тцу.[2]2
  Порода собак, которые раньше были собаками китайского императорского двора. В переводе с китайского ши-тцу также означает «львёнок».


[Закрыть]

Что-то в его позе кажется странным. Но я не могу понять, что именно. Возможно, виной всему яркое кровавое пятно на его рубашке. А возможно, мне просто не хочется, чтобы Цзин задавал столько вопросов. Не хочется, чтобы он осматривал меня так же, как комнату, пытаясь разложить по кусочкам и понять. Найти грязь в трещинах.

– Сан Дэй Шин, – отвечаю я. Всё вышеперечисленное.

– Сан, – повторяет он мою фамилию. Она эхом разносится по комнате, вырывается в окно, за металлические прутья.

Я иду к куче своих вещей, словно могу сбежать от затихающих звуков. Кот не двигается, лишь громким мяуканьем выражает своё веское мнение, когда я принимаюсь копаться в вещах. Где-то тут должна быть аптечка. Красная сумочка с белым крестом, набитая вещами, которыми я никогда не пользуюсь. (Когда болит душа пинцеты и лопатки не особо помогают).

– Что это? – спрашивает пацан, хлопая глазами при виде сумочки.

– Дай взглянуть на руку.

Я киваю на его кулак. Он покоится на груди Цзина, пальцы сжимаются крепко-крепко, как нераспустившийся мак. Пацан медленно протягивает мне руку. Пальцы открываются, демонстрируя мне всё ещё кровоточащий порез, протянувшийся по линии жизни. Бабушка сказала бы, что это дурное знамение.

– С рукой всё в порядке.

В порядке. Порез настолько глубок, что я удивлён, как пацан ещё может сжимать пальцы. Ему нужно наложить швы и сделать укол от столбняка, а не просто залить перекисью и обмотать бинтами.

Но больше у меня ничего нет.

Попав на порез, перекись шипит и пенится, как бешеный волк. Должно быть, это чертовски больно, но Цзин не меняется в лице. В ярком свете я вижу остальные его шрамы, покрывающие руки подобно кружеву. Часть из них белёсая и блестящая. Другие сердитые и красные. Прямо как мой.

Но Цзин, скорее всего, их не заслужил.

Я крепко заматываю рану бинтом и завязываю лохматящиеся кончики. Пацан оглядывает повязку, потом сжимает и разжимает руку. Сжимает и разжимает.

– Старайся ей не шевелить, – советую я ему.

– Да всё нормально.

Он снова сжимает руку в кулак. Крепкий орешек. Жаль, меня нельзя так легко вылечить.

– Хорошо. Что ж, уже поздно. Стоит поспать. Ложись, где понравится. Если удастся сдвинуть царя зверей с его лежбища, можешь подложить куртку под голову вместо подушки.

Я щёлкаю выключателем. Комната погружается в кромешную темноту. Больше я не вижу шрамы Цзина. И линии на стене.

– Дэй? – Шёпот пацана такой тонкий и высокий. Будто и не его вовсе.

– Что?

Он молчит, пока я пробираюсь по темноте в центр комнаты.

– Спасибо.

Рад помочь. Ответ встаёт в горле, как щупальце осьминога. Я не могу заставить себя произнести это. Потому что знаю истинную причину своей щедрости.

Этой ночью я даже не расстёгиваю толстовку, чтобы использовать её как подушку. Я просто лежу, подтянув колени к груди. Мысленно я прикидываю, где находится стена с угольными линиями. И поворачиваюсь к ней спиной.

ЦЗИН ЛИНЬ

Рука перестала болеть. Я держу её у груди, касаясь пальцами повязки – такой чистой у меня никогда ещё не было.

Сон приходит быстро, когда над головой есть крыша. Четыре стены. Я устраиваюсь в дальнем углу комнаты, повернувшись спиной к стене. Чма променял кучу одежды Дэя на моё тепло. Он лежит, свернувшись калачиком у моего сытого живота, и усыпляет мурчащей колыбельной.

Ни ножей. Ни крыс. Ни голода. Лишь покой.

И Дэй.

Парень лежит в центре комнаты. Свернулся, как змея. Спрятался в свою раковину. Его дыхание эхом отражается от стен. Напоминает – даже когда сон начинает вступать в свои права, – что я не одна.

К этому можно и привыкнуть.

12 дней

ЦЗИН ЛИНЬ

Рисовая булочка такая сладкая. Мёд стекает с её краёв, его так много, что зубам становится больно, когда они впиваются в тесто. За спиной у меня сидит Мэй Йи. Пальцы её расчёсывают мои густые спутанные волосы. Мягко, нежно, никогда не принося боли. Она разделяет волосы на три части, начинает сплетать их в одну.

– Коса всегда сильнее, чем одна прядь. – Мелодичный голос сестры проплывает у меня над плечом.

Нужно сказать, что волосы мои теперь слишком коротки. Что больше нечего заплетать в косу. Но мёд слепляет рот. Не позволяет сказать ни слова. Я пытаюсь обернуться, пытаюсь увидеть её. Но всё вокруг окутывает темнота. Сон закончился.

Сладость мёда на зубах, длинные волосы, голос сестры. Всё исчезает.

В темноте передо мной что-то движется. Дэй. Он поднимается. Крадётся к двери. Словно лента, скользящая по воздуху: беззвучно, грациозно. Так люди движутся, когда не хотят, чтобы за ними кто-либо шёл.

Я не шевелюсь, пока не раздаётся щелчок закрывающейся двери и свет с лестничной клетки вновь не поглощает кромешная темнота. Шаги Дэя похожи на капли дождя. Они быстро затихают.

Он куда-то пошёл. Но зачем?

Замираю у двери. Каждый новый шаг звучит всё тише. Ускользает. Если буду долго мешкать, упущу его. Часть меня хочет снова лечь спать, забыть о случившемся. Та же самая часть, которая хочет довериться Дэю. Хочет поверить, что он достоин доверия.

Но не доверие помогло мне пережить два года сражений и голода. Дэй что-то скрывает… а это, возможно, мой единственный шанс выяснить, что именно.

Я не удосуживаюсь даже завязать шнурки, прежде чем выскочить из комнаты. Ступеньки пролетают под ногами. Две, три за раз. Мой серый кот-спутник не отстаёт ни на шаг. Вскоре я выбегаю на улицу, скрываюсь в тенях и прячусь в закоулках. Неловко спешу, стремясь нагнать Дэя.

Сейчас так поздно, что пусты даже рестораны. В них лишь бочки свежей рыбы и угрей, стрекочущих как электрические сверчки. Нет угольков сигарет в дверных проёмах. Нет стариков, потягивающих на крылечках дешёвое пойло. Даже бродяги спят.

Дэй маячит впереди. Идёт быстро, засунув руки глубоко в карманы.

Следую за ним, держа дистанцию. Дэй достигает конца улицы, где заканчивается линия бесконечных труб, а сырые бетонные стены расступаются навстречу чистому небу. Там, снаружи, звёздная ночь. Пытаюсь найти Кассиопею, но её нет на открывшемся мне кусочке свободы. Там мерцают только задние фары фургона – красные и ядовитые, как драконьи глаза. Ветер врывается в проём: прохладный, беззаботный, тёмный. Здесь граница королевства Лонгвея. Выход во Внешний город.

Но Дэй не пересекает черту. Он прислоняется к стене. Руки скрещены. Нога согнута в колене. Текут минуты. Я жмусь в крошечном закутке у двери, слежу за Дэем. А он наблюдает за Внешним городом. Ждёт.

Затем вдруг снова встаёт прямо, напрягает плечи. В проёме обрисовывается тень мужчины. Заполняет пустое место рядом с Дэем. Капюшон куртки незнакомца глубоко натянут на голову – я не вижу ничего выше переносицы.

Зато слышу. Каждое слово. У мужчины грубый голос. Не громкий, но сильный, как звук гонга.

– Ты не лезешь в неприятности?

Дэй кивает. Резко, больше похоже не поклон.

Мужчина-тень достаёт маленький тугой свёрток из кармана. Протягивает его Дэю.

– Возьми, – говорит мужчина. – Сам знаешь, как сильно она волнуется.

– Я и сам неплохо справляюсь, – хмурится Дэй.

– Ты, наверное, имеешь в виду «рискую головой»? – Тень практически вжимает свёрток Дэю в грудь. Понижает голос: – Ты ведь работаешь сейчас на безопасников, да?

Дэй смотрит на мужчину, злобно кривя рот. Гость вздыхает.

– Слушай, я знаю… знаю, они многое пообещали, но ты им ничего не обязан. Оставаться в безопасности – вот твой главный приоритет, пока мы не придумаем, как вытащить тебя отсюда.

– И когда же это будет?

– Мы работаем над этим…

– Два года прошло! – крик Дэя совсем не громок, но пробирает меня до костей. Дэй всегда так спокоен и уравновешен, как бумажный кораблик в мелкой луже. Но что-то в этом мужчине выводит его из себя. – Два года! Если б вы могли меня вытащить, вы бы это уже сделали. У меня нет столько времени. Нельзя просто сидеть и ничего не делать!

– В том и суть, – не дрогнув, продолжает мужчина, – нужно именно «ничего не делать». Оставаться здесь. Оставаться в живых. Если Лонгвей узнает, кто ты…

Дэй отворачивает голову от мужчины в капюшоне и свертка, прижатого к его груди. Смотрит на улицы города. Тёмный лабиринт безмолвных дверей. Взгляд скользит по крыльцу, на котором я прячусь. Кровь застывает в жилах.

– Где твоя куртка? Ты всё ещё живёшь в комнате?

Дэй пожимает плечами, но так и не поворачивается к своему гостю. Он смотрит вниз: на битые бутылки, слои грязи и извести. А я смотрю на него. Пытаюсь найти ответы на бурю вопросов, роящихся в голове.

Кто этот мужчина? Кто эта «она», о которой они говорят? Кто такой Дэй?

– Она беспокоится о тебе. Я беспокоюсь. Мы уже потеряли…

– Не смей! – Дэй вскидывает голову. Челюсть плотно сжата, подбородок заостряется. – Не смей говорить о нём.

Договорённость, о которой я не знаю, растекается между ними. Дэй складывает руки на груди, баюкая свёрток, как спящего младенца. Точь-в-точь так же я держу Чма.

– Мы не потеряем ещё и тебя. Этому придёт конец, – говорит мужчина. – Обещаю.

– Зачем вы вообще из-за этого паритесь?

– Ты сам прекрасно это знаешь, – отзывается гость.

Дэй не улыбается, не хмурится. Лицо его безразлично, когда парень отворачивается, собираясь уходить.

Я вжимаюсь в стену, но Дэй не смотрит по сторонам. Походка его полна энергии. Цели. Он смотрит прямо перед собой, словно хочет только одного: скорее убраться отсюда. Мужчина-тень стоит на самой границе Внешнего города, наблюдает за каждым шагом.

А потом они расходятся. В проём задувает ветер, издаёт одинокий вой. Он вгрызается в мои кости, пробивает дыру в груди. Кулаки крепко сжимаются, напоминая о боли под повязкой.

В свёртке, который передал Дэю мужчина, должны быть деньги. Откуда иначе у него деньги на комнату и на пистолет, спрятанный под ремнём джинсов без единой дырочки? Но с чего вдруг мужчина-тень приносит ему деньги? И если у Дэя и так есть, на что жить, зачем работать на Лонгвея? Если тень хочет, чтобы Дэй не высовывался, почему он рискует прямо под носом у Братства? Кто такие безопасники? Что Дэй для них делает?

И самый главный вопрос: почему он не может покинуть Хак Нам?

Кажется, у Дэя секретов больше, чем шрамов. Секретов, в которых как-то замешан Лонгвей, из-за которых он «рискует своей головой». А значит, и моей.

Куэна с приспешниками я ещё переживу. Обману, увернусь, спрячусь – этого хватит. Но Дэй… он совсем иная опасность. Сотканная из сна, вкусной еды и безопасности. Она подкрадывается, пока ты спишь, и вонзает нож в спину.

Нельзя было пренебрегать вторым правилом. Нельзя было идти к нему, позволять запереть себя в четырёх стенах. Там, где некуда бежать. Какая польза в запертой двери, когда угроза таится внутри?

Я два года своими силами выживала на этих улицах. Меня не нужны защитники.

МЭЙ ЙИ

С каждым днём стены сжимаются всё сильней, сильней, сильней. Их не останавливает даже то, что я часто смотрю на вид за окном. Раковина наутилуса лежит на месте – напоминает о парне и его обещании. Показывает, что она снаружи, а я внутри.

Нарисованные на потолке звёзды выцветшие, старые. Но я всё равно впитываю каждую их чёрточку. Замечаю каждую шероховатость, каждый кусочек, где рука художницы дрогнула. Закрываю глаза, пытаюсь представить, как она стояла, держа в пальцах кисть подобно палочкам для еды. Я давно уже решила, что звёзды на потолке нарисовала девушка. Хозяин и его люди никогда бы не создали что-то настолько отчаянное и прекрасное.

Глядя на рисунок, я думаю о девушке. Как её звали? Откуда она? О чём она думала, когда изображала звёзды на потолочных плитках? Оставалась ли у неё ещё смелость и надежда, чтобы на каждую загадать желание?

Над моей кроватью россыпь из десятков звёзд. Но желаний в душе всё ещё больше.

Желаю снова сжимать руку Цзин Линь в своей.

Желаю, чтобы побега Синь на самом деле не было.

Желаю, чтобы при виде парня в груди моей не разгорался огонь, а мысли не парили в вышине, точно феникс.

Желаю, чтобы каждой девушке в борделе улыбнулась удача.

Желаю, как и парень за окном, оказаться в другом месте. Стать кем-то другим.

Желаю, желаю, желаю…

Когда посол приходит вновь, время, выделенное мне парнем, почти заканчивается. Два дня были потеряны взаперти с мыслями, взглядами и волнениями. Когда дверь, наконец, открывается, сердце мечется в груди, как тигр, пойманный в бамбуковую клетку. Оно сочится болью стольких желаний – тяжёлое и раздувшееся. Болью, которую принёс с собой парень. Болью такой сильной, что даже принесённые послом цветы не могут меня отвлечь. У них жёлто-оранжевые лепестки, такие яркие, что на них больно смотреть. Цвета такие невероятные, что кажутся фальшивыми.

Его пальто сегодня тяжелей, а кожа по сравнению с моей кажется мраморной, бесконечно холодной. Он тоже это замечает, но совсем иначе:

– Ты тёплая.

Посол впитывает в себя тепло моего тела. Его руки касаются моей одежды, волос, но я ощущаю только одно – окно за спиной. Тонкую завесу шторы и раковину наутилуса. Дразнящую, манящую обещаниями чего-то большего.

А потом приходит понимание. Я знаю, как заставить Маму-сан отпереть дверь, если я готова рискнуть.

Посол – вот мой ключ. Его деньги могущественней злости Мамы-сан и безразличия хозяина.

– Вы такой холодный, – говорю, когда он заканчивает своё дело и скатывается с меня, откидываясь на мятые шёлковые простыни. Когда рука его оплетает меня точно пояс.

– Мне жаль. – Его медовый шёпот касается моего уха, замедляется из-за накатывающего сна.

Я изгибаюсь и поворачиваюсь, так что рука его соскальзывает, а мы теперь лежим лицом к лицу.

Не знаю, виной ли тому алый свет бумажных фонариков или юное лицо парня за окном. Но сегодня я замечаю оттиск прожитых послом лет: веер тонких линий, расходящийся из уголков глаз, возрастные пятна цвета опалённого огнём хлеба на коже, вены на его икрах, извивающиеся и бугрящиеся, словно угри. Я всегда знала, что он немолод, но сегодня мне почему-то становится от этого не по себе.

Тудум, тудум, – мечется сердце. Снова и снова. Снова и снова. Беспокойным зверем.

Я не могу больше здесь оставаться.

– Мама-сан запирает нас в комнатах.

– Что? – Напряжённая челюсть, рычание, подобное ярости чёрного медведя. Всё в нём становится резким в этот момент, пропитанным недовольством и уверенностью. От открывшейся стороны посла у меня дрожат пальцы. – Зачем она это делает?

– Она не разрешает говорить об этом. У меня будут проблемы, – я сглатываю, во рту стоит привкус крови и желчи. – Прошу, только не рассказывайте ей.

Он не отвечает на мои мольбы.

– Она держит вас взаперти? Как долго?

– Не знаю. Я просто хочу поговорить с девочками. Мне так одиноко и здесь совсем нечего делать!

Да, только смотреть на звёзды и разговаривать с таинственным парнем за окном.

Посол садится и осматривает комнату. Взгляд его изучает каждый дюйм, каждый уголок моей клетки. В голову приходит мысль, что сейчас он впервые действительно видит комнату. Замечает отколотый кусочек на цветочной вазе, маленькую потёртость в уголке гобелена на стене. Каждый мускул в моём теле напрягается, когда взгляд его скользит мимо окна.

– Мэй Йи… я много думал о том дне, когда принёс тебе конфеты.

Дне, когда я познакомилась с парнем за окном. «Нет, – осаждаю я себя, – не думай о нём. Не сейчас».

Посол смотрит на меня с высоты своего роста.

– Что, если я заберу тебя отсюда?

Почему-то сейчас акцент его становится сильнее, чем прежде. Поверить не могу, что действительно слышу этот вопрос.

– Отсюда?

– Ты уже больше года принадлежишь только мне. Думаю, договориться с Лонгвеем будет резонно.

– К-куда? – заикаюсь я.

– В квартиру. В Сенг Нгои. Неподалёку от моей работы. Там есть бассейн и сад на крыше. Изысканная еда. Охранники у двери. Всё, чего только можно желать.

Оттуда, где я лежу, посол может показаться богом. Он возвышается надо мной подобно храмовому идолу. Золотистая кожа, круглый живот на простынях прижимается ко мне.

Бассейн. Сад. Изысканная еда. Слова, похожие на благословение, туманят голову обещаниями рая. Утопией вдали от этого логова шприцов и побоев. То, ради чего Синь истекала кровью – путь на свободу, – мне предлагают на блюдечке. Стоит схватить его, поймать, пока не исчез.

Неделю назад я сказала бы «да». Но неделю назад не было раковины наутилуса, балансирующей на откосе моего окна. Не было парня снаружи, заставляющего меня чувствовать себя голой, даже когда я полностью одета, обещающего свой путь на свободу.

Достаточно ли мне просто выбраться отсюда? Этого ли я хочу на самом деле?

Не знаю.

Да. Такое крошечное, мимолётное слово. Его так легко произнести. Хватит даже кивка.

Я открываю рот, но краем глаза замечаю ярко-алую занавеску. Слова так и не вырываются наружу.

– Мэй Йи? – Посол слегка кривит губы. Подаётся вперёд, хватает меня за руку. Это движение, лёгкое касание пальцев, вспугивает роящиеся в голове мысли. Рука его опускается ниже, устраивается на изгибе бедра.

Я должна согласиться. Должна, но не могу.

– Я… мне нужно подумать, – говорю ему.

Посол хмурится сильнее, грозовые тучи сгущаются над его головой. Серые, мрачные.

– Я думал, ты скажешь «да».

Я тоже так думала. Но оказалось, что отсюда и на свободу два разных понятия.

В его глазах, в чертах лица виднеется тьма. Проблеск мрака, который вызывает у меня дрожь. Рука посла на бедре тяжелеет; пальцы давят, давят, давят.

– Есть кто-то ещё, да? – Обвинение его подобно разряду молнии – внезапное и резкое. – Лонгвей заставляет тебя принимать других клиентов?

Пальцы на моём бедре становятся вдруг сокрушительными. С губ срывается всхлип – наполовину удивленный, наполовину болезненный. Он никогда не прикасался ко мне так, никогда не причинял боль.

Услышав стон, посол отдёргивает руку. Долго смотрит на свою ладонь, потом на меня.

– Прости. Мне жаль. Просто последнее время ты какая-то другая. И я подумал…

– У меня никого больше нет. – Эти слова мне самой кажутся ложью. Из-за парня за окном. Из-за Синь, Вэнь Кей, Нуо и Инь Ю. Столько много людей, которых я никогда больше не увижу, если соглашусь. Если выберу безопасный путь. – Мне просто нужно подумать. Будет сложно уехать от подруг…

Штормовые тучи развеялись, лишь в глазах посла ещё туман и смятение. Он отстраняется, и холодный воздух оплетает мою кожу, вызывая мурашки. Посол одевается медленно, аккуратно. Он застёгивает рубашку и закручивает запонки. Пальцы уверенно касаются мелких деталей. На лице нет ни следа эмоций, когда посол накидывает на плечи пиджак и берёт пальто.

– Я попрошу Лонгвея не запирать комнаты.

Он выходит за дверь, даже не попрощавшись.

Дверь открывается, как и обещал посол. Мама-сан не задерживается ни на секунду, она удаляется в полутьму коридора, с металлическим скрежетом отпирая остальные комнаты. Я наблюдаю за ней с порога. Ищу синяк на лице, но его нет. То ли зажил, то ли тщательно спрятан.

Кожа на бедре разукрашена пятнами – кровью, которая не может освободиться, – формой и оттенком напоминающими мне экзотический цветок. Подобные цветы украшают тела остальных девушек. Подобные цветы оплетали запястья матери, когда отец стискивал их слишком сильно.

У меня они тоже были, раньше, в первые месяцы в борделе, когда клиенты попадали в мою постель без ограничений. До того как пришёл посол и спас меня. Или это я так думала.

«Это была ошибка, – говорю я себе. – Он не хотел».

Бедро пульсирует в такт с ударами сердца, напоминая мне, что те же самые слова каждый раз повторяла мама. Она не смотрела на повязки Цзин Линь и собственные синяки, просто склонялась над огнём в печи и ждала, когда вода зашипит, как пойманный в чайник дракон.

– Он не хотел этого делать и уже извинился передо мной.

Но синяки продолжали цвести: жёлтые, зеленоватые, ярко-розовые, фиолетовые, синие – целый сад отметин, опровергающий слова отца.

– Почему мама не бросит его? – как-то вечером спросила Цзин Линь, когда я обрабатывала ужасную ссадину над её левым глазом. – Мы можем уйти и основать новую ферму. Или переехать в город.

Из уст моей сестры это звучало так просто – переехать. Как будто мы можем просто взять, загрузить все вещи в воловью повозку и покинуть этот дом. Я никогда не могла объяснить ей, почему наша мать остаётся в доме. Просто знала это где-то в глубине сердца. Отец – свой человек, знакомый. И неважно, что дыхание его каждый вечер жалит, как сосновые иголки, а пальцы оставляют синяки на коже. К этому мы уже привыкли.

Мама никогда не бросит его. Ни за что на свете. Даже ради нас.

Моя мать была не из тех людей, которые готовы идти на риск. Не как Цзин Линь. Или Синь.

А я… Не знаю, к какому типу людей отношусь я.

Девочки приходят одна за одной. Толпятся у меня в дверях, как воробьи, собравшиеся вокруг кучки крошек. Знаю, прошло не так уж много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз, но лица их словно принадлежит незнакомкам. Даже у крошечной Вэнь Кей, самой младшей из нас, в глазах таится бремя, которого не было раньше.

– Не думала, что нас выпустят так скоро, – говорит Нуо, когда все проходят в комнату. – Интересно почему?

Мне тоже интересно, что такого сказал посол, чтобы убедить хозяина отпереть не одну, а все двери. Какими бы ни были его слова, они сработали. Теперь я не сомневаюсь, что он сможет вызволить меня и из борделя.

Мысли мои всё ещё подобны неистовому тайфуну – кружатся и кружатся на дикой скорости, – такие громкие, что я едва слышу за ними рассказы девочек о времени, проведённом взаперти.

– А потом он попытался заставить меня…

Бассейн. Сад. Изысканная еда. Рай, поданный на тарелочке с голубой каёмочкой.

– …и мне пришлось звать Маму-сан.

Да. Почему я не сказала «да»? Любая бы согласилась. В одно мгновение. Да. Да. Да. Мгновение.

– …не спит по несколько дней… я слышу её крики…

Синь. А она согласилась бы? Я не уверена. Она вся горела, всегда рисковала. Её сердце, наверное, было подобно моей ракушке. Покоилось на другой стороне окна. Не скованное решётками. Близко, только протяни руку.

– Вэнь Кей, – зову я.

Все девочки оборачиваются.

– Ты когда-нибудь видела наутилус? – Я произношу это слово неуверенно, всё ещё запинаюсь.

Глаза девочки загораются. Сияние в их глубине соперничает с бременем.

– Ох, да! Отец иногда ловил их. На рынке он продавал раковины туристам. Если расколоть ракушку, можно посмотреть, как наутилус растёт. Когда он становится слишком большим для прошлой раковины, он закрывает её и наращивает новую. Снова и снова. Пока ракушка совсем не закрутится.

Последняя фраза заставляет Нуо вздохнуть:

– Как папоротник? Бабушка выращивала папоротники в саду. А ещё редис, морковку и…

– Лучше не говорить о доме, – прерывает её Инь Ю. Голос у неё ворчливый и раздраженный. Не такой, как обычно. Я замечаю винные пятна на её рабочем платье. Ещё влажные и тёмные, будто открытая рана. – Мы только сами себе делаем больнее. Ничего хорошего из этого не выйдет. Синь попала в беду именно из-за них… из-за разговоров о доме. Они вскружили ей голову.

Нет. Они не вскружили Синь голову. Они заполонили сердце, подкармливали его надеждой, и сердце росло, росло, росло. Пока старая ракушка не стала мала, и Синь не решилась нарастить новую – испробовать лучшей жизни.

Я не могу отвязаться от мысли: знал ли парень, что сокрыто внутри наутилуса? Замечали ли эти ясные, как лунное небо, глаза, что моя собственная раковина становится всё теснее? Что скоро я перестану выносить её давление?

Всё гораздо сложнее обычных «да» или «нет». Вопрос не в том, чтобы выбраться отсюда. Вопрос в том, чего я хочу больше: пентхаус посла или то, что простирается за решёткой. Привычное или рискованное.

Я не похожа на сестру. Никогда не была. Цзин Линь всегда бегала быстрей, боролась яростней. Когда она была рядом, мне даже не приходилось волноваться об этом.

Но также я не хочу быть похожей на мать. Не хочу просыпаться каждое утро, видеть, как восходящее солнце облизывает свежие раны, и в глубине души гадать, есть ли в этом мире нечто большее. Там, за горами и рисовыми полями.

Это моя жизнь. Мой риск. Цзин Линь здесь нет, она не сможет взять всё на себя.

Возможно, на самом деле я бегаю быстрей, чем всегда считала?

Не знаю, почему я думала, что добыть имена будет легко, если удастся выбраться из комнаты. Будто можно просто подойти к приспешникам хозяина и пожать им руки. Единственный способ, не вызывая подозрений, свободно перемещаться по борделю, чтобы добыть имена, – попросить у хозяина работу. Такую, которая поможет попасть на тайные собрания Братства. Такую, где необходимо разливать сливовое вино и поджигать трубки.

Работу Инь Ю.

Когда я приближаюсь к задымлённому залу, в животе словно прыгают лягушки. Я долго раздумывала, как обратиться к нему так, чтобы просьба не казалось подозрительной. Но хозяин умней, чем кажется, когда ты видишь его тяжёлые от опиума веки. Как иначе можно стать законом в абсолютном беззаконье?

Салон почти пуст. Ни клиентов, развалившихся на диванах, ни длинных трубок, пыхающих дымом в остекленевшие лица. Нуо не сидит в углу; отсутствие звуков её цитры оглушает. Я слышу каждый свой шаг, скользящий, скрипящий вместе со старым деревом.

Хозяин сидит в одиночестве, легко скрещивая ноги – я удивлена, что ему ещё присуща такая гибкость. В руке его трубка, но она опущена.

– Мама-сан сказала, ты просила встречи со мной. В обычной ситуации я бы отказал, не задумываясь, но после нашей последней беседы с твоим клиентом меня гложет любопытство.

На последнем слове он слегка склоняет голову. Но всё, что я вижу, всё, на что могу смотреть, – уродливый багровый крюк шрама. Я опускаю взгляд к полу. Зажимаю пальцы на ногах, они изгибаются под шёлком тапочек, как нанизанные на крючок черви, принесённые в жертву, чтобы поймать рыбу.

Он знает. Он умный. Страхи гудят в голове; осторожная, примерная Мэй Йи рвётся наружу, изо всех сил пытается меня остановить. Не спрашивай ничего. Просто уйди. Сядь. Подожди. Скажи «да».