Текст книги "Книги стихов"

Райнер Мария Рильке
Книги стихов

© В. Б. Микушевич, статья, перевод, 1999, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

* * *

Жизнь и поэзия Рильке

1

Райнер Мария Рильке, один из величайших поэтов Нового времени, родился 4 декабря 1875 года, а умер 29 декабря 1926-го. Таким образом, его рождением ознаменована последняя четверть девятнадцатого века и первая четверть двадцатого (с прибавлением одного года, что также по-своему символично). На эти две четверти двух смежных веков приходится fin de siècle («конец века»), эпоха, когда искусство как никогда влияло на жизнь человека и художника, и это подтверждают на своем примере современники Рильке Томас Манн, Марсель Пруст и Поль Валери.

Рильке любил намекать на свое аристократическое происхождение, но оно остается проблематичным, если не сказать сомнительным. Отец Рильке, Йозеф Рильке, был рядовым служащим в железнодорожной компании «Турнау-Кралуп-Прага». Впрочем, и у него были притязания на высшее, правда не осуществившиеся. Во время войны в Италии он был комендантом крепости в Брешиа, но вынужден был отказаться от военной карьеры по состоянию здоровья. У него был брат Ярослав Рильке (имя «Ярослав» наводит на мысль о славянском происхождении семьи). Этот Ярослав Рильке успешно занимался адвокатурой, потом был депутатом ландтага, а в 1873 году удостоился наследственного дворянства с гербом, девизом и титулом «Рильке, рыцарь фон Рюликен», что давало племяннику если не право, то основание ссылаться на аристократическую частицу «фон» перед фамилией Рильке.

Сам дядя Ярослав проводил генеалогические изыскания, пытаясь возвести свою родословную к древней аристократической фамилии, происходящей из Каринтии. Его племянник тоже поддерживал эту легенду, задействовав со временем свое поэтическое искусство, но никаких документальных подтверждений для нее так и не нашлось.

У этой легенды была еще одна страстная сторонница, мать Райнера, которого в детстве звали на французский лад Рене, а его мать звали София или Фиа. Она происходила из привилегированного купечества, традиционно приравниваемого к аристократии, выросла в роскоши, в барочном здании и замуж вышла явно по любви: будущий отец поэта определенно был не пара избалованной наследнице. Естественно, она тяготела к аристократии, не уступая в этом отношении мужской линии семьи Рильке. Фиа даже предпочитала одеваться в черное, подражая вдовствующей эрцгерцогине. Были у нее и художественно-творческие поползновения. В 1900 году она выпустила сборник афоризмов под характерным названием «Эфемериды».

Брак ее оказался непрочным. В 1884 году она рассталась с мужем, предпочитая жить в Вене в притяжении императорской резиденции.

Маленький Рене рос под исключительным влиянием матери; заласканное дитя, экзальтированная игрушка ее настроений, комплексов и капризов. Пока ему не исполнилось шесть лет, Фиа одевала его девочкой, быть может в глубине души все еще оплакивая умершую дочь. Вероятно, отсюда женственная чувствительность, сохраняющаяся на всем протяжении его творческого пути. Влечение к матери всю жизнь будет сказываться в интимнейших переживаниях Рильке. Вряд ли можно иначе объяснить его постоянное тяготение к женщинам старше себя.

И вот из этой изнеживающей (не без истерии) атмосферы мальчик Рене попадает сначала в обыкновенную начальную школу. Потом он учится в низшей реальной военной школе, за этим следует высшая реальная военная школа, в сущности, это кадетский корпус. Юного Рильке ждет будущее офицера, в чем было отказано его отцу. Трудно вообразить что-нибудь более чуждое его натуре, чем военная муштра, однако именно в этих дисциплинирующих стенах Рильке впервые находит признание как поэт, и ему предлагают прочесть стихи в классе. Офицерское звание ему не удается получить – опять-таки по состоянию здоровья. Возможно, сказывается наследственность, которой он отдает дань в своей поэзии. Перед юношей встает вопрос о выборе профессии, но Рене Рильке относится к нему с поистине аристократической беспечностью. Дядя Ярослав поддерживает племянника деньгами, и он сдает экзамен за гимназический курс на отлично. У дяди Ярослава свои планы в отношении способного, но не слишком целеустремленного юноши. Он хочет завещать ему свою контору, и молодой Рильке принимается за изучение юридических наук, но так и не приобретает юридической специальности с подобающей степенью и званием. В разных учебных заведениях он изучает философию, литературу, историю искусств, но не идет дальше блестящего дилетантизма. Сведения из разных областей нужны ему для другого. Он уже чувствует себя поэтом. За год до получения аттестата зрелости девятнадцатилетний Рильке выпускает свою первую книгу «Жизнь и песни».

Вслед за этой книгой он выпускает другие поэтические сборники: «Жертвы ларам» (1895), «Увенчанный снами» (1896), «Адвент» (1897). Надо прямо сказать: слава приходит к Рильке не с этими сборниками. Высказывается мнение, что они не поднимаются над уровнем текущей стихотворной продукции того времени, но это не совсем так. Конечно, если бы творчество поэта ограничилось этими сборниками, он в лучшем случае занял бы место среди второстепенных поэтов или вообще был бы забыт. Примечательно другое. Поэтическое творчество Рильке отличается переменчивостью. Очевидны различия между разными его периодами. Неслучайно одно стихотворение Рильке так и называется «Поворот» (1914). Но при всех своих исканиях, вариациях и поворотах Рильке остается верен себе, и то, в чем он себе верен, отчетливо проступает в его ранних стихотворениях при всем их эпигонстве, при всех романтических штампах, от которых поэт освобождается не без труда, ценою внутренних потрясений и кризисов. Таким образом, ранние стихотворения Рильке обнаруживают свое истинное значение лишь на фоне его более позднего творчества, без которого их подлинное достоинство осталось бы незамеченным.

Так, в 1895 году в сборнике «Жертвы ларам» появляется стихотворение «В соборе»:

 
Медью, камнем и лучами
Купол светится, сверкая;
Чуть виднеется святая
Между тусклыми свечами.
 
 
Где Благая весть пропета,
Ангел голову склоняет
И молящихся пленяет
Серебристой каплей света.
 
 
Хоть под этим сводом жутко,
Рад бы счесть собор жилищем
В грязном рубище малютка,
Самый младший в братстве нищем.
 
 
До сих пор не удалось им
Облегчить молитвой муку.
Протянул ребенок руку
И, дрожа, лепечет: «Просим!»
 

Характерен славянизм «просим», заключающий стихотворение. Как-никак автор – уроженец Праги. Дает себя знать влияние Эйхендорфа или Мёрике, немецких поэтов, пребывающих в лоне романтизма с народнической тенденцией. С другой стороны, читатель Рильке не может не распознать в этом непритязательном юношеском стихотворении мотивы, пронизывающие всю поэзию Рильке. Спрашивается, в какой из его книг не упоминаются, не живописуются, не возвышаются соборы? Собор – главная поэтическая тема Рильке. Через тридцать лет у Рильке появятся строки (на французском языке):

 
Как мне сказал Роден
(мы в Шартре поезда ждали),
от слишком чистых стен
соборы бы прогадали;
где чистота, там тлен.
 

Но в соборе также «самый младший в братстве нищем», а этим уже предвосхищена «Книга о бедности и смерти», тема страдания и нищеты, от которой Рильке не уходит. В «Книге картин» (1902–1906) мы находим стихотворение «Песня нищего»:

 
От ворот к воротам на сквозняке
иду я в дождь и в жару;
правое ухо к правой руке
склоню порой и замру:
мой голос мне слышится вдалеке,
его не узнать в миру.
 
 
Криком я собственный голос глушу
и подаянью рад;
жизнью обязан я грошу,
о большем поэты кричат.
 
 
И остается, как во сне,
в ладони лицо уронить,
среди людей от людей в стороне
мнимый покой хранить;
иначе скажут, что негде мне
голову преклонить.
 

В этом стихотворении узнаётся «самый младший в братстве нищем». Он повзрослел, почти состарился, но в его песне слышится все то же развернутое «просим», да и в жестах его угадывается протянутая рука того, кому не удалось «облегчить молитвой муку». И все же различие между ранним и более поздним стихотворениями разительное. В «Жертвах ларам» картинка, бьющая на жалость, мимо которой можно и пройти. В «Книге картин» картина безжалостная, так как от нее не уйдешь.

2

В своей ранней лирике Рильке руководствуется высказыванием Гёте, предопределившим ситуацию в немецкой поэзии на десятилетия. В своем разговоре с Эккерманом от 18 сентября 1823 года Гёте объявил стихотворение на случай высшим родом лирической поэзии, ссылаясь при этом на свой собственный опыт: «Все мои стихотворения – стихотворения на случай; они вызваны действительностью, в ней их почва и основа. Стихотворения, выхваченные из воздуха, я не ставлю ни во что» (Goethes Gespräche mit Eckermann. Aufbau-Verlag. Berlin, 1955. S. 62. Перевод мой. – В. М.). При этом Гёте не упускает из виду и такое измерение поэзии, как личность поэта, способного уловить интересное в обыденном предмете и построить из него прекрасное, оживленное целое. Рильке не перестанет руководствоваться этим высказыванием и в своем дальнейшем творчестве, но придает ему особенный смысл. Дело в том, что высказывание Гёте, подхваченное второстепенными поэтами, позволило им превратить стихотворение на случай в случайное стихотворение, распыляя личность поэта в случайных мимолетных настроениях. Эстетика того времени положит в основу поэзии переживание. Книга виднейшего эстетика Вильгельма Дильтея, вышедшая в 1905 году (в том же году вышла «Книга Часов» Рильке), так и называлась: «Переживание и поэзия». Дильтей положил высказывание Гёте в основу глубокого интеллектуального исследования, установив единство личности и случая в поэтическом творчестве. Но даже от такого переживания Рильке предпочел уйти, ища в поэзии незыблемое и непреложное. Этому способствовали события, произошедшие в его жизни.

В 1897 году Рильке встречается с Лу Андреас-Саломе, необыкновенной женщиной, оставившей глубокий след в духовной жизни своего времени. Лу Саломе публиковала романы, философские эссе, исследования по психоанализу, но истинным ее призванием было пробуждать в творческом человеке (или внушать ему) то, что впоследствии составит его славу. Фридрих Ницше первоначально задумывал своего «Заратустру» как оперу или ораторию, сам Рихард Вагнер ждал от него музыкального произведения. В своей философско-поэтической автобиографии «Ecce Homo» он рассказывает, как в 1881 и 1883 годах он создал «Гимн жизни» (для хора и оркестра), завещав исполнять этот гимн в свою память. Но Ницше добавляет: «Текст, выражаясь буквально, так как по этому поводу в ходу недоразумение, не от меня: это удивительное вдохновение юной русской, с которой тогда я дружил, фрейлейн Лу Саломе» (перевод мой. – В. М.). Подобные удивительные вдохновения воспринимал от нее не только Ницше. Лу Саломе была действительно родом из России. Она родилась в 1861 году в Санкт-Петербурге, ее отец Густав фон Саломе – генерал русской службы. С Рильке она встретилась через пятнадцать лет после встречи с Ницше. К этому времени она давно уже была замужем за профессором-востоковедом Фридрихом Карлом Андреасом. К слову будь замечено, что ее брачный договор «исключал всякую возможность сексуальной близости» (Лу Саломе сама о себе: В трактовке Ларисы Гармаш. Урал ЛТД, 2000. С. 116). После замужества она продолжала вести весьма свободный образ жизни, но при всех ее громких сближениях с выдающимися людьми сексуальное также исключалось или во всяком случае не подчеркивалось, хотя, возможно, как раз юный Рильке был исключением из этого исключения. При этом Лу – отнюдь не поклонница его поэтического дара. К его стихам она относится скептически, и они на том этапе, в общем, заслуживают подобного отношения. Чаровницу-вдохновительницу эпохи fin de siècle привлекает к безвестному поэту то, как он в ней нуждается. Лу Саломе – первая материнствующая подруга, которую (которых) Рильке искал всю жизнь. Другой такой подругой-покровительницей станет через десять лет княгиня Мария фон Турн унд Таксис, принцесса Гогенлое.

Именно Лу окончательно заменит кокетливо романизированное имя Рене (напоминающее знаменитый роман Шатобриана) на суровое нордическое Райнер, под которым Рильке войдет в безудержно-страстную поэзию Марины Цветаевой (см.: Лу Саломе сама о себе. С. 161). Свой главный подвиг в жизни молодого поэта Лу первоначально недооценивает. В 1899 году она берет Рильке с собой в Россию, где бывает регулярно, навещая свою мать. Вместе с Рильке она тщательно готовится к этой поездке. Эта юная русская, как назвал ее Ницше, теперь, правда, далеко не юная, оказывается, не очень свободно владеет языком своей родины. Она и Рильке берут уроки русского языка у Акима Волынского. Это известный русский литератор, переводчик Канта, издатель Рихарда Вагнера, впоследствии авторитетный знаток балетного искусства. Рильке относится к урокам русского языка со всей серьезностью, прилежно изучает его, что позволит ему со временем писать стихи на русском языке. Рильке думает о профессиональном занятии переводом с русского. И эти замыслы осуществятся. Рильке блистательно переведет на немецкий язык «Слово о полку Игореве». К переводческим шедеврам относится и его перевод лермонтовского «Выхожу один я на дорогу».

Но во время первой поездки Рильке в Россию в 1899 году происходит непредвиденное. Не Лу Саломе открывает Рильке Россию, а он открывает ей страну, которая считается ее родиной. Лу поражена впечатлением, произведенным Россией на ее юного друга. Молодой стихотворец, в лучшем случае подающий надежды, в присутствии Лу под воздействием России становится поэтом, что не может не почувствовать его подруга, искушенная в утонченностях поздней западной культуры. В 1899 году Рильке начинает работать над «Книгой Часов».

Рильке приехал в Россию на Страстной неделе. В Страстную пятницу в православных храмах читают Книгу Часов. Отсюда и название его книги «Das Stundenbuch», которое иногда переводят как «Часослов». Празднование православной Пасхи в Москве произвело на Рильке неизгладимое впечатление. Через пять лет он пишет Лу из Рима: «Пасха была у меня один-единственный раз… Это случилось в ту долгую необычную, необыкновенную, волнующую ночь, когда вокруг теснились толпы народа, а Иван Великий ударял меня в темноте, удар за ударом. То была моя Пасха, и я верю, что мне ее хватит на всю жизнь: весть в ту московскую ночь была дана мне странно большой, она была дана мне прямо в кровь и в сердце» (Хольтхузен Г. Э. Райнер Мария Рильке, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни / Перевод с немецкого Н. Болдырева. Урал ЛТД, 1998. С. 58).

Со временем Рильке будет называть Россию своей родиной, хотя это не единственная страна, которую он будет так называть. Надо сказать, что Россией в эти годы очаровывается не один Рильке. В 1903 году Кнут Гамсун пишет о своем путешествии по России книгу под названием «В сказочной стране». В 1906 году немецкий скульптор Эрнст Барлах путешествует по южно-русским степям, где там и сям стоят скифские каменные бабы, это сочетание первозданного пейзажа с первозданной скульптурой окажет мощное влияние на его творчество. В скульптурах Барлаха будут представлены бедные, гонимые, неприкаянные, как и у Рильке в третьей части «Книги Часов», которая так и будет называться «Книга о бедности и смерти».

Конечно, на этих европейских художников воздействует «святая русская литература», как сказал Томас Манн. Восхищает и православная иконопись, открывающаяся не только в своей ритуальной чистоте, но и во вдохновенном художестве. С художественными воздействиями сочетается и даже преобладает над ними воздействие необозримых русских пространств, каких-нибудь шесть десятилетий назад ужасавших маркиза де Кюстина своей однообразной безграничностью. Привлекает европейских путешественников также народ, населяющий эти пространства и похожий на них. Россия завораживает их своей незыблемостью, патриархальным постоянством. Иными словами, в России им нравится как раз то, что возмущает передовую русскую интеллигенцию: Россия вне прогресса, она не захвачена промышленным хаосом цивилизации, воспринимающейся уже как бесчеловечная угроза культуре. В безграничности пространств угадываются и некие неисчерпаемые возможности, в которых будущее брезжит как свободное художество. В 1903 году Рильке пишет все той же Лу Саломе: «…не создан ли русский для того, чтобы, пропустив мимо себя историю человечества, позже включиться в гармонию вещей поющим сердцем? А пока его удел – выдержка и ожидание; как скрипач, которому еще не подан знак, он должен сидеть в оркестре, оберегая свой инструмент от всяких случайностей» (Рильке Р. М. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М.: Искусство, 1971. С. 434).

Соприкосновение с Россией приобретает для Рильке также более интимный творческий смысл. В России он открывает самого себя. Вряд ли можно усмотреть в книге «О монашеской жизни» подлинную православную религиозность или распознать в монашестве Рильке настоящее русское монашество. Константин Леонтьев отказывался признать истинного монаха даже в старце Зосиме у Достоевского. Но книга Рильке не является лишь эстетской игрой в экзотическую обрядность чужого культа. В книге «О монашеской жизни» Рильке встречается со своими истинными героинями. Эти героини – вещи:

 
Мир не готов еще до сих пор,
пока на мир не взгляну;
вещи-невесты, и каждый мой взор
избрал бы из них одну.
 

Искушение вещами и верность вещам составляют внутреннюю энергию «Книги Часов». Культ вещи сближает Рильке с немецкими мистиками семнадцатого века. Йоханн Шефлер, Ангел Силезский, как он себя называл, или Ангелус Силезиус, как принято его называть, писал:

 
Не знаю я, кто я; нет обо мне наук.
Я вещь, и я не вещь, я точечка и круг.
 

Таково определение каждой вещи. Монах – сам вещь, как и его возлюбленные или соблазнительницы. Основное свойство вещи – существовать, когда существования удостаивается далеко не всё; об этом говорит голос юного брата, боящегося рассыпаться в преходящем:

 
Осыпаюсь, осыпаюсь,
Так песок между пальцев бежит…
 

Самое главное, что Бог – тоже вещь, пребывающая в вещах, так как Бог – это само существование:

 
Я нахожу Тебя во всевозможных
вещах, которым предан я, как брат;
Ты солнечное семечко в ничтожных,
в больших вещах великий Ты закат.
 
 
Играют вещи током сил безвестных,
в корнях произрастание чудес;
так убываешь Ты в стволах древесных,
а в сумрачных вершинах Ты воскрес.
 

Мартин Хайдеггер, чья философия во многих отношениях основывается на истолковании Гёльдерлина и Рильке, возводит вещь к философии Канта, у которого Ding an sich (вещь в себе, как принято переводить, хотя правильнее перевести «вещь как таковая»): «Такая вещь, сама по себе даже не явленная, вещь как таковая, а именно, по Канту, целое мира, такая вещь – даже Сам Бог» (Heidegger М. Holzwege. Frankfurt am Main, 1994. P. 5. Перевод мой. – В. М.). Но у Рильке Бог – не просто вещь. Он сопоставим с любой вещью, так как он вещь вещей:

 
Когда бы миру мне принадлежать,
где легче дни и где часы стройнее,
мой праздник был бы для Тебя роднее
и рук я не боялся бы разжать,
Тебя поймать успевших наугад.
 
 
Тогда Тебя я расточал бы смело,
Ты безграничный клад.
В Тебя, как в мяч,
играл бы я, пока цело
пространство под облаками,
и, как ни прячь
Себя, вещь вещей, веками,
Тебя руками
ловил бы; клинок меж клинками,
я Тебя обнажил бы,
огонь Ты над огоньками,
окружил бы
Тебя кольцом золотейшим,
над белой рукой чекан.
 

И в то же время Бог нуждается в опеке, в заботе, в защите:

 
Мои друзья вдалеке.
С ними смеяться нет мне охоты.
Из гнездышка выпал Ты желторотый,
едва шевелишь коготками; ну что Ты!
Птенец, в смертельном Ты столбняке.
(Затерян Ты у меня в руке.)
 

Оказывается, Бог строится… грешниками:

 
Совместно, мастера и подмастерья,
Тебя, Корабль, мы строим день за днем;
наставник строгий нашего доверья
сто наших душ подобием преддверья
сочтет и новый преподаст прием.
Мы на лесах, дрожат леса под нами,
у нас в руках тяжелый молоток,
но некий час целует временами
нам лбы, повеяв к ночи над волнами;
я знаю: Ты его исток.
 

Русский философ Федор Степун в своей статье «Трагедия мистического сознания» высказывает сомнение, Бог ли это «в прекрасной книге Райнера Марии Рильке»: «Так его синтез кончается, в сущности, уничтожением Бога в религиозной жизни человека, как жизни подлинно религиозной» (Логосъ, 1911–1912, Мусагетъ. С. 140). Но философ допускает при этом характерную ошибку. Он выводит поэзию Рильке из мистической традиции, тогда как мистический опыт, наоборот, выводится в данном случае из поэзии Рильке. Очевидно, Степун воспринял книгу Рильке в духе русского богостроительства по Горькому или по Богданову. Для богостроительства Бога нет, пока его не построят, а у Рильке тот строит Бога, кого строит Бог. Бог – антипод монаха и его alter ego. Снова вспоминается Ангел Силезский:

 
Я знаю: Божеству грозит исчезновенье.
Бог тоже умер бы со мной в одно мгновенье.
 

Монаха нет без Бога, но и Бога нет без монаха, ибо существование того и другого в их соотнесенности. Монашество в книге Рильке – влечение к вещи, так как в ней Бог, и отречение от вещи, так как Бог не только в ней, но и в других вещах.

3

Следующая книга в «Книге Часов» посвящена такому влечению и отречению. Для Рильке в этом и заключается странничество – в отличие от годов странствий Вильгельма Мейстера у Гёте. Странствия в романе воспитания, также включающие в себя отречение, направлены к определенной цели, у Рильке странничество – образ жизни или даже способ существования, что, действительно, отчасти в русском духе. Русское странничество – это подвижничество, хождение от святыни к святыне, а у Рильке – от вещи к вещи, так как сама святыня не может не быть вещью, и слово «Die Pilgerschaft» в названии книги ближе к странничеству, чем к паломничеству в западном смысле слова.

Странничество у Рильке – парадоксальным образом также наследничество, что дает повод Федору Степуну утверждать, будто у Рильке Бог Сын берет верх над Богом Отцом вплоть до полного Его отрицания. А Марина Цветаева в письме на немецком языке к безнадежно больному Рильке будет утверждать нечто прямо противоположное. Она назовет Рильке Иоанном Предтечей, но не по отношению к Сыну, а по отношению к Отцу: «Бог. Ты один сказал Богу нечто новое… Ты выбрал Отца (избранничество – выбор), потому что Он более одинок…» (Rilke und Rußland. Aufbau-Verlag. Berlin und Weimar, 1986. Р. 388. Перевод мой. – В. М.). Но в «Книге Часов» Рильке ни то ни другое, вернее, и то и другое, мистическая близость к словам Христа: «Я и Отец – одно» (Иоанн, 10: 30):

 
Отцов наследник,
Ты мой собеседник.
Твой заповедник,
где в цвету сыны.
Лишь Ты наследник.
 

Бог наследует Богу, значит не только Бог Сын наследует Богу Отцу, но и Бог Отец наследует Богу Сыну. Более того, мистический парадокс книги в том, что Бог Сын – отец Бога Отца, а Бог Отец – сын Бога Сына. Отсюда и наследничество в странничестве:

 
Твое наследье – осени порфиры,
поэтом в чуткой памяти хранимы,
и сумрачны, и безнадежно сиры,
к Тебе прильнут заплаканные зимы,
Венеция, Флоренция, Казань,
Рим, Пиза все Твои за гранью грань,
И Троицкая лавра – посмотри!
Просторные сады, монастыри,
и Киев, и священные пещеры,
Москва с колоколами высшей веры;
язы́ки, роги, скрипки – лишь примеры
звучания, которым дышат сферы,
чья песня для Тебя как самоцвет.
Тебе собою жертвует поэт.
 

При всем великолепии этих городов странничество продолжается и впадает в бедность.

«Книга о бедности и смерти» – заключительная книга в «Книге Часов». Аналогия с годами странствий у Гёте теперь более очевидна. Наставники в педагогической провинции говорят о трех религиях человечества. Первая из них, этническая, основывается на благоговении перед высшим. Такова религия Ветхого Завета. Вторая религия основывается на благоговении перед равным, это философская религия, религия Сократа и Платона, судя по всему. И наконец, третья религия основывается на благоговении перед унижением, перед убожеством, перед бедностью, перед осмеянным и поруганным, перед позором и нищетой, перед страданьем и смертью. Эта религия – христианство. Именно таково христианство Рильке в «Книге о бедности и смерти».

В книге встречаются совершенно реалистические картины городской нищеты.

 
В подвалах жить все хуже, все трудней;
там с жертвенным скотом, с пугливым стадом,
схож Твой народ осанкою и взглядом.
Твоя земля живет и дышит рядом,
но позабыли бедные о ней.
 

Снова возвращается протянутая за подаянием детская рука из раннего стихотворения «В соборе»:

 
Дом бедных – это детская ладонь,
что брезгует имуществом стыдливо…
…но взвешено все в мире справедливо
ладонью-чашей (чаш таких не тронь!).
 

Бедность – это последнее, чем может оправдаться мир:

 
Верни святую бедность небогатым;
на вечный страх они обречены
осанкою и видом виноватым:
приметы жизни с них совлечены.
 
 
К ним липнут городские нечистоты,
лохмотья оспенных простынь и гарь;
отвержены они, как эшафоты,
откуда трупы падают в пустоты,
или как прошлогодний календарь;
но если рухнут все Твои оплоты,
они – земли последние красоты,
которыми спастись могла бы тварь.
 

С бедными Сам Бог, и потому Бог беднее всех:

 
От века и навек всего лишенный,
отверженец, Ты – камень без гнезда.
Ты – неприкаянный, Ты – прокаженный,
с трещоткой обходящий города.
 

Уподоблявшийся желторотому птенцу, теперь Бог уподобляется жалкому зародышу нежеланного ребенка:

 
Ты, как зародыш в чреве, слаб и плох.
(Зародыш еле дышит в то мгновенье,
когда с тоской сжимаются колени,
скрывая новой жизни первый вздох.)
 

С недоношенным зародышем сравнивается и смерть:

 
…смерть – выкидыш из наших жалких лон,
как скрюченный зародыш-эмбрион,
зачатки глаз ладошками закрывший,
свой ужас, ужасаясь, предваривший,
еще не пережитое мученье,
на лобике написанный фантазм,
но кесарево нам грозит сеченье
и затяжной невыносимый спазм.
 

Величайшее униженье бедности, ее крайняя степень в том, что бедняки лишены даже собственной смерти:

 
…чужая, маленькая смерть их ждет,
а собственная – кислой и зеленой
останется, как недозрелый плод.
 

И отсюда пронзительная мольба:

 
Господь! Всем смерть Свою предуготовь,
чтобы в нее впадало естество,
чтоб смысл в ней был, чтоб в ней была любовь.
 

Так в творчество Рильке входит смерть, и это далеко не литература. Смерть затрагивает не только творчество Рильке, но и его жизнь, в конце концов не только прекращая ее, но совпадая с нею. Рильке открывает смерть как неизведанную, хотя и неизбежную страну, как царство, которое внутри нас. Смерть не только ужасает человека, но вдохновляет и умиротворяет его: единственное обретение, которое не требует отречения, но это должна быть своя собственная смерть, неотъемлемое достояние каждого. В этом Рильке продолжает глубинную традицию немецкой поэзии. В «Гимнах к ночи» Новалис воспевает «тоску по смерти»:

 
К невесте милой вниз, во мрак!
Свои разбив оковы,
К Спасителю, на вечный брак
Мы поспешить готовы.
Так нам таинственная власть
На грудь Отца велит упасть.
 

(Перевод В. Микушевича)

У Новалиса смерть – «иная жизнь в могиле», воссоединение с возлюбленной, вечный брак, приобщающий к Богу. Для Рильке смерть – воссоединение с самим собой:

 
Дай человеку детство вспомнить вдруг,
и чаянья, и смутные гаданья,
с которых начинаются преданья,
туманный образующие круг.
 
 
Потом позволь с Твоим расстаться кладом,
и смерть родить, владычицу, на свет,
и все еще шуметь пустынным садом
средь наступающих примет.
 

Постижение смерти у Рильке оказало влияние не только на поэзию, но и на философию двадцатого века. Мартин Хайдеггер при явном воздействии Рильке определит жизнь как бытие для смерти. Лишь в приближении к смерти человек находит свое подлинное, неповторимое назначение, не совпадающее с массовыми стандартами. «Мы должны быть формовщиками и поэтами нашей смерти», – говорит французский философ Морис Бланшо (Blanchot М. L’espace litteraire. Editions Gallimard, 1955. Р. 160). Отсюда же мысль о том, что человек боится смерти, так как боится потерять эту единственную возможность, которая больше не повторится.

Торжествующее единение бедности и смерти воспето в заключительном стихотворении книги, посвященном житию Франциска Ассизского (XII–XIII). Когда его отец Пьетро Бернандоне, торговец тканями, попрекнул сына тем, что тот всем ему обязан, Франциск сбросил с себя одежду, чтобы вернуть ее отцу, и епископ прикрыл его наготу своим облачением. «Книга Часов» заканчивается горестно-восторженным вопросом, подытожествующим и монашескую жизнь, и странничество, и бедность, и смерть:

 
Неужто с ним все в мире отзвучало?
Неужто ничего не означало
дарованное бедным навсегда
 
 
ликующее юное начало,
великой бедности звезда?
 

4

Поездке в Россию предшествовала поездка Рильке в Италию, так что перечень городов «Венеция, Флоренция, Казань, Рим, Пиза и Троицкая лавра» сохраняет лирическую актуальность в «Книге Часов», но сопоставление Руси и Италии почти всегда переходит в противопоставление. Италия для русского монаха – соблазн, преодолеваемый Богом из внутреннего мира:

 
На юге братья у меня в сутанах
и в рощах лавровых монастыри.
Какими человечными в тех странах
мадонны кажутся, при Тицианах,
чей Бог сияет: Посмотри!
 
 
Но я подчас природу чую Божью,
в себя запав; мой Бог там тьма густая
в сплетенье земляном корней несытых.
Из теплоты Его произрастая,
порою на ветру охвачен дрожью,
не ведаю ветвей, внизу сокрытых.
 

С этим соотносится решительное размежеванье: «Италийская ветвь древа Божьего отцвела». Но монаха продолжают привлекать итальянские художники. К Тицианам присоединяется и даже превосходит их Микеланджело:

 
Жил Микеланджело, ревнитель гроз.
Из тамошних о нем узнал я книг.
Неимоверный человек возник
и произрос,
вдали безудержно велик.
 

Монах как будто ревнует Микеланджело к своему Богу… или своего Бога к Микеланджело:

 
…над жизнью Бог его привлек;
и ненавидит он и любит Бога
за то, что слишком Бог далек.
 

В образе Микеланджело угадывается другой образ, пока еще неясный для самого поэта, но в его творчестве этот образ скоро возьмет верх под именем Родена, а италийская ветвь окончательно будет привита к русскому древу, когда Франциск Ассизский, жених Бедности, приобретет черты русского странника.

За первой поездкой в Россию последует вторая, в 1900 году. Рильке продолжает называть Россию своей Родиной, но гостит он там недолго, с августа по октябрь. Из России Рильке едет в Германию и там открывает для себя еще одну землю обетованную, меньше всего похожую на землю обетованную. Эта местность между Гамбургом и Бременом называется Ворпсведе. Сам Рильке пишет о ней так: «Это странная земля. Стоя на песчаном взгорке Ворпсведе, видишь, как она расстилается вокруг, подобная тем крестьянским платкам, на фоне которых кое-где глубокими тонами поблескивают цветы. Она лежит, плоская, почти без единой складки, и дороги и русла далеко уходят за горизонт» (Рильке Р. М. Ворпсведе. С. 66. Перевод мой. – В. М.). В сущности, таков пейзаж «Книги Часов», и очерк «Ворпсведе» – прозаический комментарий к этой книге, над которой Рильке продолжает работать.