Текст книги "Вавилон. Сокрытая история"

– Почему? – спросил Робин. – Мне это кажется интересным.

– Это подходящая профессия, если хочешь путешествовать за чужой счет, – ответил Энтони. – Но ученые по натуре одинокие домоседы. Путешествия кажутся привлекательными, пока не поймешь, что на самом деле тебе хочется остаться дома с чашкой чая и стопкой книг у теплого камина.

– У вас очень смутное представление об ученых, – сказала Виктуар.

– Я знаю это по личному опыту. Вы тоже в свое время поймете. Выпускники, избравшие карьеру устного переводчика, всегда уходят в отставку через пару лет. Даже Стерлинг Джонс, племянник сэра Уильяма, не выдержал больше восьми месяцев, а уж он-то везде путешествовал первым классом. В любом случае устный перевод не считается престижным, потому что в нем важно только одно – донести главную мысль, никого не оскорбив. Невозможно поиграть с тонкостями языка, а это самое интересное.

На четвертом этаже людей было гораздо больше, чем на третьем. Да и в основном все были моложе – всклокоченные, с заплатами на рукавах, в отличие от лощеных, прекрасно одетых сотрудников юридической кафедры.

– Литературная кафедра, – объяснил Энтони. – То есть здесь занимаются переводами на английский иностранных романов, рассказов и поэм, реже с английского на иностранные языки. Честно говоря, не особенно престижное занятие, но более желанная стезя, чем устный перевод. Должность на кафедре литературы после выпуска можно считать естественной ступенью к должности профессора Вавилона.

К Энтони подошел молодой человек в мантии выпускника.

– И кстати, кое-кому здесь действительно нравится. Это первокурсники?

– Да, полный курс.

– Не очень-то их много. – Молодой человек дружелюбно помахал им. – Доброе утро. Меня зовут Вималь Шринивасан. Я только что окончил курс и перевожу с санскрита, тамильского, телугу и немецкого[29]29
  Значительную часть основных западных исследований по санскриту сделали немецкие романтики, такие как Гердер, Шлегель и Бопп. Не все их монографии были переведены на английский язык, поэтому большинству студентов, изучавших в Вавилоне санскрит, приходилось также изучать немецкий.


[Закрыть].

– Здесь все представляются, называя свои языки? – спросил Рами.

– Конечно, – ответил Вималь. – Языки определяют, насколько вы интересны. Восточные языки завораживают. Классические скучны. В любом случае добро пожаловать на лучший этаж башни.

Виктуар с большим интересом рассматривала полки с книгами.

– Так, значит, вы можете заполучить любую книгу, изданную за границей?

– Большинство из них, – ответил Вималь.

– И французские? Как только они выходят?

– Да, алчная девушка, – беззлобно сказал он. – Наш бюджет на покупку книг почти бездонен, а библиотекари любят собирать полную коллекцию книг. Хотя мы не можем перевести все, что сюда поступает, просто не хватает рук. Значительную часть времени до сих пор отнимают переводы древних текстов.

– Вот почему это единственная кафедра, у которой каждый год возникает дефицит средств, – сказал Энтони.

– Мы здесь помогаем лучше понимать человеческую природу, и прибыль не главное, – фыркнул Вималь. – Мы постоянно делаем новые переводы классиков и по сравнению с прошлым столетием улучшили знания некоторых языков, поэтому классики будут становиться все более доступными. Я сейчас работаю над улучшенной латинской версией «Бхагавадгиты»…

– И неважно, что Шлегель только что выпустил свой вариант, – поддел его Энтони.

– Больше десяти лет назад, – отмахнулся Вималь. – К тому же «Бхагавадгита» Шлегеля просто ужасна, он сам говорил, что не разобрался в философии, лежащей в ее основе. И это заметно, потому что он использует семь разных слов для обозначения йоги…

– В общем, – сказал Энтони, побуждая их идти дальше, – это кафедра литературы. Одно из худших мест после выпуска из Вавилона, как по мне.

– Вам здесь не нравится? – спросил Робин.

Он разделял восторг Виктуар и с радостью провел бы на четвертом этаже всю жизнь.

– Мне? Нет, – хмыкнул Энтони. – Я в башне ради работы с серебром. Я считаю, что сотрудники кафедры литературы слишком потворствуют своим желаниям. Печально, ведь они могли бы стать самыми грозными учеными из всех, потому что именно они владеют подлинным пониманием языков, знают, чем те живут и дышат, как заставляют наше сердце биться, а кожу покрываться мурашками лишь из-за одной фразы. Но здешние ученые слишком поглощены копошением в любимых образах и не задумываются о том, что всю эту жизненную энергию можно сконцентрировать для чего-то более мощного. Разумеется, я о серебре.

На пятом и шестом этажах находились хранилища учебных материалов и справочников – «Грамматики», учебники, книги для чтения, толковые словари и как минимум по четыре разных издания всех опубликованных словарей, по утверждению Энтони, для всех мировых языков.

– Вообще-то, словари лежат по всей башне, но здесь можно найти какой-нибудь тяжелый том из архива, – объяснил Энтони. – Прямо посередине башни, как видите, чтобы при необходимости не пришлось спускаться или подниматься больше чем на четыре этажа.

В центре шестого этажа в стеклянной витрине на алом бархате лежало несколько книг в красных обложках. В мягком освещении кожаные переплеты мерцали, и книги выглядели поистине магическими, скорее колдовскими книгами волшебников, чем простыми справочниками.

– Это «Грамматики», – объяснил Энтони. – Выглядят впечатляюще, но можно потрогать. Они и служат для того, чтобы их читали. Только сначала оботрите пальцы о бархат.

«Грамматики» представляли собой тома разной толщины, но в одинаковых переплетах, расположенные в алфавитном порядке по латинскому названию языка и дате публикации. Некоторые комплекты «Грамматики», в частности европейские языки, занимали целые витрины; другие, в основном восточные языки, имели очень мало томов. Китайская «Грамматика» состояла всего из трех томов; японская и корейская умещались в одном томе. «Грамматика» тагальского, что удивительно, состояла из пяти томов.

– Но это не наша заслуга, – сказал Энтони. – Все переводы выполнены испанцами, вот почему на титульной странице вы видите также фамилию переводчика с испанского на английский. А многие «Грамматики» карибских языков и языков Южной Азии – вон они – до сих пор в работе. До Парижского мира, пока Британская империя не получила во владение соответствующие территории, эти языки не входили в сферу интересов Вавилона. Аналогичным образом «Грамматики» большинства африканских языков – это переводы с немецкого, в основном их делали немецкие миссионеры и филологи, у нас много лет никто не занимался африканскими языками.

Робин не мог удержаться. Он жадно потянулся к «Грамматикам» восточных языков и начал листать. На титульном листе каждого тома аккуратным, убористым почерком были перечислены фамилии ученых, составивших первое издание каждой «Грамматики». Натаниэль Халхед написал «Грамматику» бенгальского, сэр Уильям Джонс – «Грамматику» санскрита. Робин отметил закономерность: все авторы были белыми британцами, а не представителями соответствующих народов.

– Мы только недавно сделали основную работу по восточным языкам, – сказал Энтони. – В этом мы слегка отставали от французов. Сэр Уильям Джонс стал первопроходцем в санскрите, арабском и персидском, которые начал здесь преподавать. «Грамматику» персидского языка он написал в 1771 году, но только он один всерьез занимался этими языками вплоть до 1803 года.

– И что произошло в этом году? – спросил Робин.

– На факультете стал работать Ричард Ловелл, – ответил Энтони. – Я слышал о его талантах к дальневосточным языкам. Он в одиночку создал два тома китайской «Грамматики».

Робин благоговейно протянул руку и взял первый том китайской «Грамматики». Книга оказалась на редкость увесистой, как будто чернила утяжеляли страницы. Он узнал мелкий и аккуратный почерк профессора Ловелла. Масштаб исследований был поразительным. Робин положил книгу, внезапно с беспокойством осознав, что иностранец знает о его родном языке больше, чем он сам.

– А почему они в витринах? – спросила Виктуар. – Не очень-то удобно доставать.

– Потому что это единственные экземпляры в Оксфорде. Есть еще копии в Кембридже, Эдинбургском университете и министерстве иностранных дел в Лондоне. Они ежегодно дополняются в соответствии с последними полученными данными. Но здесь находятся самые полные и авторитетные сборники знаний о каждом существующем языке. Новые данные вписываются от руки, как вы заметили, потому что слишком дорого печатать всякий раз, когда появляются дополнения, а кроме того, у наших печатных прессов нет подходящих для иностранных языков шрифтов.

– Значит, если Вавилон сгорит, мы потеряем целый год исследований? – спросил Рами.

– Год? Скорее десятилетия. Но этого никогда не случится. – Энтони постучал по столу, и Робин заметил десятки крошечных серебряных пластин. – «Грамматики» охраняются тщательнее, чем принцесса Виктория. Эти книги неподвластны огню и воде, их не может взять человек, не имеющий отношения к институту. Если кто-нибудь попытается украсть или повредить хоть один том, воров ударит такая мощная невидимая сила, что они перестанут что-либо соображать до прихода полиции.

– И серебро на такое способно? – встревоженно спросил Робин.

– Ну, что-то близкое к этому, – ответил Энтони. – Это просто предположение. Защитные механизмы создал профессор Плейфер, а ему нравится сохранять загадку. Но защита башни в самом деле ошеломляющая. Выглядит Вавилон как обычное оксфордское здание, но если кто-то попытается вломиться сюда, то мигом окажется на улице в луже крови. Я видел такое собственными глазами.

– Серьезная защита для исследовательского института, – сказал Робин.

Его ладони внезапно стали липкими, он вытер их о мантию.

– Еще бы, – отозвался Энтони. – В этих стенах больше серебра, чем в сокровищнице банка Англии.

– Правда? – спросила Летти.

– Разумеется. Вавилон – богатейшее место в стране. Хотите узнать почему?

Они кивнули. Энтони щелкнул пальцами и поманил их за собой вверх по лестнице.

Лишь восьмой этаж Вавилона скрывался за дверями и стенами. Остальные семь представляли собой открытое пространство, не отделенное от лестниц, но на восьмом этаже лестница вела в кирпичный коридор, а тот, в свою очередь, – к тяжелой деревянной двери.

– Преграда для огня, – объяснил Энтони. – На всякий случай. Преграждает путь к остальному зданию, чтобы не повредить «Грамматики», если что-то взорвется.

Он навалился на дверь всем телом и толкнул.

Восьмой этаж больше напоминал мастерскую, чем исследовательскую лабораторию. Ученые стояли, склонившись над верстаками, как механики, орудуя разного рода инструментами для гравировки на серебряных пластинах всех размеров и форм. Помещение было наполнено гулом, свистом и жужжанием. Рядом с окном что-то взорвалось, посыпались искры, сопровождаемые градом ругательств, но никто даже не повернул голову.

Перед конторкой их ожидал дородный седовласый человек. У него было широкое морщинистое лицо, но глаза так сверкали, что ему можно было дать от сорока до шестидесяти. Его черную мантию магистра покрывал такой слой пыли, что она светилась при каждом движении. Когда он энергично говорил, его густые темные брови невероятно выразительно двигались, как будто вот-вот спрыгнут с лица.

– Доброе утро, – сказал он. – Я профессор Джером Плейфер, глава факультета. Я немного болтаю на французском и итальянском, но моя первая любовь – немецкий. Благодарю, Энтони, вы свободны. У вас с Вудхаусом уже все готово для поездки на Ямайку?

– Пока нет, – ответил Энтони. – Нужно еще взять учебник по патуа. Я подозреваю, что его снова забрал Гидеон, не расписавшись.

– Что ж, тогда займитесь этим.

Энтони кивнул, коснулся воображаемой шляпы, посмотрев на спутников Робина, и направился обратно к тяжелой двери.

Профессор Плейфер обратился к ним с сияющей улыбкой:

– Ну, вот вы и осмотрели Вавилон. И как у нас дела?

Некоторое время все молчали. Летти, Рами и Виктуар, похоже, были настолько же ошеломлены, как и Робин. На них разом вывалили столько информации, что в результате Робин не чувствовал земли под ногами.

Профессор Плейфер хихикнул.

– Понимаю. В первый день у меня было такое же чувство. Это как войти в зачарованный мир, правда? Как пировать на балу у фей. Как только узнаешь о том, что происходит в башне, обыденный мир перестает казаться интересным.

– Это потрясающе, сэр, – сказала Летти. – Невероятно.

Профессор Плейфер подмигнул ей.

– Это самое чудесное место на земле. – Он откашлялся. – А теперь я расскажу вам одну историю. Простите за излишнюю театральность, но мне хочется как-то отметить знаменательное событие, ведь это ваш первый день в самом важном научном центре в мире. Не возражаете?

Он не нуждался в разрешении, но они все равно кивнули.

– Благодарю. Итак, эту историю мы знаем от Геродота. – Он прошел взад-вперед перед ними, как игрок, отмечающий свою позицию на поле. – Он говорит, что египетский фараон Псамметих однажды заключил соглашение с пиратами Ионического моря, чтобы нанести поражение одиннадцати правителям, предавшим его. После победы над врагами он отдал союзникам большую территорию. Но Псамметих хотел получить гарантию, что ионийцы не обратятся против него, как когда-то прежние союзники. Он хотел предотвратить войны, основанные на непонимании. И поэтому отправил юных египетских мальчиков жить среди ионийцев и учить греческий, чтобы, когда вырастут, они служили переводчиками между двумя народами. Здесь, в Вавилоне, мы черпаем вдохновение от Псамметиха.

Его сверкающий взгляд остановился на каждом новоиспеченном студенте по очереди.

– Перевод с незапамятных времен служил посредником в достижении мира. Перевод делает возможной коммуникацию, а она, в свою очередь, уступает место дипломатии и сотрудничеству между разными народами, приносящим процветание всем. Конечно же, вы уже заметили, что из всех оксфордских колледжей только Вавилон принимает студентов неевропейского происхождения. Больше нигде в стране вы не увидите индусов, мусульман, африканцев и китайцев, которые учатся под одной крышей. Мы принимаем вас не вопреки, а благодаря происхождению. – Профессор Плейфер подчеркнул последнюю фразу, как будто это предмет для огромной гордости. – Из-за своего происхождения вы получили в дар языки, которыми не могут в той же мере овладеть рожденные в Англии. И вы, как и мальчики Псамметиха, расскажете о мировой гармонии и воплотите ее в жизнь.

Он сложил руки перед собой как в молитве.

– Вот так. Кстати, выпускники каждый год смеются надо мной из-за этой речи. Они считают это банальностью. Но, думаю, положение обязывает быть серьезным, вам так не кажется? В конце концов, мы собрались здесь, чтобы познать непознанное, познакомиться с незнакомым. Мы здесь, чтобы творить магию словами.

Робин решил, что это самое приятное, что он когда-либо слышал о своем иностранном происхождении. И хотя от этого рассказа у него засосало под ложечкой, ведь он читал Геродота и помнил, что те египетские мальчики были рабами, его все равно охватил восторг: возможно, инаковость не обречет его вечно жить на обочине, а наоборот, сделает особенным.

После этого профессор Плейфер собрал их за пустым верстаком для демонстрации.

– Так вот, простой обыватель считает работу с серебром равноценной колдовству. – Он закатал рукава до локтей и повысил голос, чтобы его было слышно сквозь грохот. – Они думают, будто сила пластин заключается в самом серебре, будто серебро унаследовало какую-то магическую субстанцию, способную изменить мир.

Он отпер левый ящик стола и вытащил оттуда гладкую серебряную пластину.

– И не могу сказать, что они полностью заблуждаются. В серебре и впрямь есть нечто такое, что делает его идеальным носителем наших идей. Мне нравится думать, что оно благословлено богами – в конце концов, для очистки мы используем ртуть, mercury, а Меркурий – быстроногий бог. Меркурий, Гермес. Не значит ли это, что серебро неразрывно связано с герменевтикой? Но давайте отбросим излишнюю романтику. Нет, сила серебряной пластины заключена в словах. А если еще точнее, в том свойстве языка, которое не способны выразить слова, и оно утрачивается, когда мы переключаемся с одного языка на другой. Серебро улавливает утраченное и воплощает его в жизнь.

Он поднял взгляд на их ошарашенные лица.

– У вас есть вопросы. Не волнуйтесь. Вы не начнете работать с серебром до конца третьего года обучения. У вас масса времени, чтобы до этого момента ознакомиться с теорией. А сейчас важно, чтобы вы поняли масштаб того, чем мы здесь занимаемся. – Он потянулся за гравером. – А именно заклинаний.

Он стал гравировать слово на пластине.

– Я покажу вам простейший пример. Эффект будет скромным, посмотрим, почувствуете ли вы его.

Он закончил писать на одной стороне и показал им пластину.

– Heimlich. Немецкое слово, означающее «скрытый», «потайной», именно так я переведу его на английский. Но heimlich значит больше, чем просто секреты. Это слово произошло от протогерманского слова, означающего «дом». Сложите эти значения, и что вы получите? Нечто вроде тайного места или того чувства, которое охватывает вас, когда вы находитесь дома, скрывшись от внешнего мира.

Говоря это, он выгравировал слово «потайной» на другой стороне пластины. И стоило ему закончить, как серебро завибрировало.

– Heimlich, – произнес он. – Потайной.

И снова Робин услышал пение, доносившееся непонятно откуда, нечеловеческий голос.

Мир вокруг изменился. Что-то как будто связало их вместе, в воздухе возник какой-то неосязаемый барьер, поглотивший все звуки, и они словно оказались здесь одни, хотя и знали, что вокруг суетятся ученые. Одни. И ограждены от всех опасностей. Это была их башня, их убежище[30]30
  Сравните с другим немецким словом – unheimlich, сверхъестественное.


[Закрыть].

Эта магия не была им чужда. Все они уже видели эффекты серебра, в Англии этого невозможно избежать. Но одно дело – знать о свойствах серебряных пластин, о том, что они лежат в основе функционирования прогрессивного общества. И совсем другое – собственными глазами увидеть, как они меняют реальность, как слова улавливают то, что не опишешь никакими словами, и вызывают сверхъестественный физический эффект.

Виктуар накрыла рот ладонью. Летти тяжело дышала. Рами быстро моргал, словно пытался сдержать слезы.

А Робин, глядя на все еще вибрирующую пластину, ясно понимал, что это стоило всех страданий. Одиночество, побои, долгие, изматывающие часы зубрежки, поглощение языков как горькой микстуры – все ради того, чтобы однажды очутиться здесь.

– И последнее, – сказал профессор Плейфер, провожая их вниз по лестнице. – Нам понадобится ваша кровь.

– Прошу прощения? – отозвалась Летти.

– Ваша кровь. Это не займет много времени.

Профессор Плейфер повел их через вестибюль в маленькую комнатку без окон, скрытую за книжными полками. В ней ничего не было, не считая простого стола и четырех стульев. Профессор пригласил их сесть и шагнул к дальней стене – оказывается, в камне было встроено несколько ящиков. Он выдвинул верхний ящик, в котором в несколько рядов стояли крохотные склянки. На каждой была этикетка с именем ученого или студента, чья кровь там находилась.

– Это для охранной системы, – объяснил профессор Плейфер. – Вавилон пытались ограбить чаще, чем все банки Лондона, вместе взятые. Двери пресекают почти все попытки, но охранной системе нужно как-то отличать ученых от грабителей. Мы пытались делать это по волосам и ногтям, но их слишком просто украсть.

– Кровь тоже можно украсть, – сказал Рами.

– Можно, – согласился профессор Плейфер. – Но в таком случае воры должны быть настроены решительнее.

Он вытащил из нижнего ящика несколько шприцев.

– Будьте добры, закатайте рукава.

Они нехотя подчинились.

– Неужели здесь нет доктора? – спросила Виктуар.

– Не беспокойтесь. – Профессор Плейфер постучал по игле. – Я неплохо с этим справляюсь. Я быстро найду вену. Кто первый?

Робин вызвался первым: ему не хотелось страдать в ожидании, наблюдая за остальными. Рами был следующим, за ним Виктуар, а потом Летти. Вся процедура заняла меньше четверти часа и прошла без происшествий, не считая того, что Летти буквально позеленела к тому моменту, когда игла вышла из ее вены.

– Теперь вам надо хорошенько подкрепиться, – сказал профессор Плейфер. – Лучше всего кровяной пудинг, если найдется.

Четыре новые склянки, промаркированные аккуратным мелким почерком, присоединились к остальным.

– Теперь вы стали частью башни, – сказал профессор Плейфер, закрывая ящики. – Теперь башня знает вас как своих.

Рами поморщился.

– Немного жутковато, как по мне.

– Вовсе нет, – возразил профессор Плейфер. – Вы находитесь в том месте, где творят магию. Внешне оно имеет все атрибуты современного университета, но по сути Вавилон – не что иное, как берлога алхимиков. Правда, в отличие от алхимиков, мы на самом деле нашли способ трансформации вещества. Но не с помощью чего-то материального. А с помощью слова.

Студенты Вавилона питались в буфете рядом с Рэдклиффской библиотекой, вместе с учащимися еще нескольких гуманитарных факультетов. Предполагалось, что кормят там хорошо, но буфет был закрыт до начала завтрашних занятий, поэтому они вернулись обратно в колледж, успев как раз к концу обеда. Горячие блюда уже закончились, но до позднего ужина предлагался чай с легкими закусками. Все нагрузили подносы чашками, чайниками, сахарницами, молочниками и булочками, а потом лавировали между длинными деревянными столами, пока не нашли свободный в углу.

– Так ты из Кантона? – спросила Летти.

Как отметил Робин, она была очень напористой и задавала вопросы, даже самые доброжелательные, властным и строгим тоном.

Робин как раз впился зубами в булочку, сухую и черствую, и ему пришлось глотнуть чая, прежде чем ответить. К этому моменту Летти уже обратила взгляд на Рами.

– А ты из Мадраса? Бомбея?

– Из Калькутты, – добродушно ответил Рами.

– Мой отец жил в Калькутте, – сказала она. – Три года, с 1825 по 1828-й. Быть может, ты его видел.

– Чудесно, – отозвался Рами, намазывая на булочку джем. – Быть может, это он однажды целился в моих сестер из пистолета.

Робин фыркнул, но Летти и бровью не повела.

– Я лишь хотела сказать, что уже встречала индусов.

– Я мусульманин.

– В общем, я лишь хочу сказать…

– И знаешь, – добавил Рами, усердно намазывая булочку маслом, – ужасно раздражает, когда все приравнивают Индию к индуизму. Будто правление мусульман – какое-то отклонение, Великие Моголы – просто захватчики и подлинные традиции – это санскрит и Упанишады. – Он поднес булочку ко рту. – Но ведь ты даже не знаешь значения этих слов, правда?

Отношения не задались с самого начала. Не все новые знакомые Рами понимали его юмор. Его разглагольствования нужно было воспринимать спокойно, а Летиция Прайс явно не была на это способна.

– Кстати, о Вавилоне, – вмешался Робин, прежде чем Рами успел ввернуть что-нибудь еще. – Красивое здание.

Летти бросила на него удивленный взгляд.

– Да, неплохое.

Рами закатил глаза, откашлялся и положил булочку.

Они молча пили чай. Виктуар нервно звякнула ложечкой по чашке. Робин уставился в окно. Рами забарабанил пальцами по столу, но прекратил, когда Летти сердито посмотрела на него.

Виктуар набралась смелости и решила продолжить разговор:

– И как вам здесь? В смысле, в Оксфорде. Мне кажется, мы видели совсем крохотную часть, он такой огромный. Не как Лондон и Париж, но здесь полно потаенных уголков, как вы считаете?

– Он невероятный, – слишком энергично ответил Рами. – Каждое здание великолепно. Первые три дня мы просто бродили вокруг и глазели. Мы видели все достопримечательности – оксфордский музей, сад у собора Христа…

Виктуар выгнула брови.

– И вас повсюду пускали?

– Вообще-то нет. – Рами поставил чашку с чаем. – Помнишь музей Эшмола, Птах…

– Точно, – отозвался Робин. – Там, похоже, были уверены, что мы что-нибудь украдем, нас заставили вывернуть карманы на входе и выходе, как будто не сомневались, что мы украли драгоценность Альфреда[31]31
  Драгоценность Альфреда – одно из самых известных произведений англосаксонского ювелирного искусства, датированное концом IX века. Его предназначение неясно. Изделие связывается с именем короля Альфреда Великого.


[Закрыть].

– А нас и вовсе туда не пустили, – посетовала Виктуар. – Сказали, что девушек не пускают без сопровождения.

Рами фыркнул.

– Это еще почему?

– Наверное, из-за нашей тонкой нервной организации, – сказала Летти. – Чтобы мы не упали в обморок, увидев картины.

– Но цвета и впрямь будоражат, – призналась Виктуар.

– Сцены сражений и обнаженная грудь – это слишком для моих нервов, – заявила Летти, приложив ладонь ко лбу.

– И как же вы поступили? – поинтересовался Рами.

– Вернулись, когда дежурил другой смотритель, и притворились мужчинами. – Виктуар понизила голос. – Простите, мы приехали навестить кузенов, и пока они учатся, нам нечем заняться…

Робин засмеялся.

– Да ну?

– И у нас получилось, – заверила его Виктуар.

– Я тебе не верю.

– Это правда, – улыбнулась Виктуар. Робин заметил, какие у нее огромные и прекрасные глаза, как у лани. Ему нравилось слушать Виктуар: она как будто вытаскивала смех из самых глубин его существа. – Наверное, они решили, что нам по двенадцать лет, но все прекрасно получилось…

– Пока ты не расчувствовалась, – вставила Летти.

– Ну ладно, все получилось, когда мы прошли мимо смотрителя…

– Но потом она увидела Рембрандта и взвизгнула вот так.

Летти пискнула. Виктуар стукнула ее по плечу, но тоже засмеялась.

– Прошу прощения, мисс. – Виктуар опустила подбородок, изображая разгневанного смотрителя. – Вы не должны здесь находиться, вам следует уйти…

– Значит, в итоге все-таки вас выдали нервы…

И этого оказалось достаточно. Лед растаял. В то же мгновение смеялись уже все четверо – быть может, немного громче, чем предполагала шутка, но главное – они смеялись.

– Кто-нибудь еще вас раскрыл? – спросил Рами.

– Нет, похоже, все приняли нас за тощих юнцов, – ответила Летти. – Хотя какой-то тип наорал на Виктуар и велел ей снять мантию.

– Он пытался стащить ее с меня. – Виктуар опустила взгляд на свои колени. – Летти пришлось стукнуть его зонтиком.

– С нами произошло то же самое, – сказал Рами. – Какие-то пьяные студенты из Баллиола закричали на нас в ночи.

– Им не нравится, когда под мантией скрывается темная кожа.

– Это точно, – подтвердил Рами.

– Сочувствую, – сказала Виктуар. – Они… В смысле, все обошлось?

Робин бросил на Рами предупреждающий взгляд, но в глазах Рами до сих пор сверкало веселье.

– Конечно. – Он обнял Робина за плечи. – Я был готов сломать пару носов, но Робин поступил мудро – бросился бежать со всех ног, как от бешеных собак, и мне не оставалось ничего другого, кроме как погнаться за ним.

– Не люблю драки, – вспыхнул Робин.

– Да уж, – согласился Рами, – ты бы хоть сквозь стену прошел, если бы мог.

– Ты мог бы остаться, – заметил Робин. – Подрался бы с ними в одиночку.

– И оставить тебя одного, в ужасной темноте? – ухмыльнулся Рами. – К тому же ты выглядел нелепо. Бежал так, словно у тебя переполнен мочевой пузырь и ты не можешь найти место, где облегчиться.

И они снова засмеялись.

Вскоре стало очевидно, что допустимы все темы. Они могут говорить о чем угодно, поделиться тревогами, которые до сих пор держали в себе, признаться, каким подвергались унижениям из-за того, что находятся не на своем месте. Они могли рассказать о себе все, потому что наконец-то нашли людей, для которых все это не было уникальным или смущающим.

Потом они рассказывали о своей учебе до Оксфорда. Вавилон, похоже, помечал своих избранников в юном возрасте. Летти, уроженка южного Брайтона, поражала друзей семьи потрясающей памятью с тех пор, как научилась говорить; один из таких друзей, знакомый с оксфордскими профессорами, предоставил ей репетиторов по французскому, немецкому, латыни и греческому, пока она не стала достаточно взрослой для поступления в университет.

– Хотя у меня чуть все не сорвалось, – призналась Летти, и ее ресницы затрепетали. – Отец сказал, что ни за что не станет оплачивать женское образование, и я так благодарна за стипендию. Пришлось продать несколько браслетов, чтобы оплатить дорогу.

Виктуар, как и Робин с Рами, приехала в Европу с опекуном.

– В Париж, – уточнила она. – Он был француз, но имел знакомства в институте и написал им, когда я подросла. Однако сразу после этого умер, и я долгое время не знала, сумею ли сюда приехать. – Она слегка запнулась. И отпила чаю. – Но я сумела связаться с его знакомыми в Оксфорде, и они все устроили, – туманно объяснила она.

Робин подозревал, что это не вся история, но он тоже овладел искусством скрывать свою боль и не стал напирать.

Их объединяло одно – без Вавилона в этой стране им некуда было бы податься. Их наделили привилегиями, о которых они и мечтать не могли, за них платили богатые и могущественные люди с не вполне понятными мотивами, и все это можно было потерять в одно мгновение. Такое шаткое положение придавало смелости и одновременно с этим пугало. Они получили ключи от королевства и не хотели их отдавать.

К тому времени как они закончили пить чай, все четверо почти полюбили друг друга – почти, потому что истинная любовь требует времени и воспоминаний, но это было очень близко к любви с первого взгляда. Еще не настали те дни, когда Рами с гордостью носил нелепые шарфы, кривовато связанные Виктуар, а Робин выучил, сколько времени нужно настаивать чай для Рами, чтобы напиток был готов ровно к тому моменту, когда Рами с неизбежным опозданием придет в буфет с урока арабского; или когда они все понимали, что Летти придет на занятия с пакетом лимонного печенья, потому что пекарня Тейлора по средам продает лимонное печенье. Но в тот день они могли с уверенностью сказать, какими друзьями станут, и им это нравилось.

Позже, когда все пошло наперекосяк и мир раскололся пополам, Робин вспоминал о том дне, как они сидели за столом, и гадал, почему они с такой готовностью и беспечностью друг другу поверили. Почему отказались видеть мириады путей, какими могут навредить друг другу? Почему не остановились поразмыслить о разнице в происхождении и воспитании, которая означала, что они никогда не будут на одной стороне?

Но ответ очевиден: все четверо утонули в этом незнакомом мире и посчитали остальных тем спасательным плотом, уцепившись за который останутся на плаву.

Девушкам не дозволялось жить в колледже, вот почему они встретились с Робином и Рами только в день инструктажа. Виктуар и Летти жили в двух милях от университета, в служебном крыле одной из оксфордских школ, где обычно размещались студентки Вавилона. Робин и Рами проводили их домой, как истинные джентльмены, но Робин надеялся, что это не превратится в ежевечерний ритуал, поскольку путь был неблизкий, а в этот час омнибусы уже не ходили.

– И вас не могли поселить где-нибудь поближе? – спросил Рами.

Виктуар покачала головой.

– Во всех колледжах утверждают, что это развратит джентльменов.

– Это несправедливо, – сказал Рами.

Летти бросила на него насмешливый взгляд.

– Еще как.

– Но все не так уж плохо, – заявила Виктуар. – На этой улице есть несколько веселых пабов. Нам нравятся «Четыре всадника», «Крученый корень», и еще есть местечко под названием «Ладьи и пешки», там можно сыграть в шахматы.