Текст книги "Когда мы встретимся"

То, что запутывается

К счастью для мамы, некоторые старики в Луизином доме престарелых обожают смотреть за обедом «Пирамиду». Так что Луиза записывает все задания и после работы приносит нам. Работа у нее заканчивается в четыре, поэтому я успеваю до маминого возвращения выписать все слова на прихваченные каталожные карточки.

Сейчас мама с Ричардом в гостиной тренируются, а я сижу в своей комнате. Считается, что я делаю уроки. На самом деле я вяжу узлы и думаю.

Вязать узлы меня научил Ричард. Сам он обучился этому еще в детстве, когда ходил под парусом, и у него в «дипломате» всегда лежат веревочки. Он говорит, что, когда на работе возникает серьезная проблема, он достает веревочки, завязывает их в узлы, потом развязывает, потом снова завязывает. Это помогает ему настроиться на решение.

На позапрошлое Рождество – первое Рождество, которое Ричард отмечал вместе с нами, – он подарил мне набор веревочек и начал обучать разным узлам. Сейчас я умею вязать почти все те же узлы, что и он, даже выбленочный узел, который у меня сперва несколько месяцев получался не в ту сторону. И вот я сижу, завязываю и развязываю узлы – и посмотрим, поможет ли это мне решить проблему. Моя проблема – это ты. Я понятия не имею, чего ты от меня хочешь.

Если бы ты всего лишь попросил меня рассказать, что произошло в тот день прошлой зимой, – это было бы просто. Нелегко, но просто. Но в твоей-то записке сказано другое. Чтобы я написала все, что тогда случилось, и все, что к этому привело. А это уже, как любит говорить мама, совсем другой горшок какашек. Только она говорит не «какашки», а другое слово.

Потому что, даже если бы ты еще был тут, даже если бы я все-таки решила написать письмо, я бы не знала, с чего начать. С дня, когда человек, который смеется, появился на нашем углу? С дня, когда мама с Луизой встретились в подъезде? С дня, когда я нашла твою первую записку?

Ответа нет. Но если бы меня приперли к стенке и заставили назвать день, когда это все-таки началось по-настоящему, то я бы сказала: это был день, когда Сэла ударили.

Начало и конец

Это случилось осенью, когда мы с Сэлом еще каждый день ходили из школы вместе: один квартал от Вест-энд-авеню до Бродвея, один квартал от Бродвея до Амстердам-авеню, мимо смеющегося человека на углу и еще полквартала до нашего подъезда.

Почти весь квартал от Бродвея до Амстердам-авеню – это один здоровущий гараж, тротуар там весь под наклоном, и в гололедицу приходится все время смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться и не шлепнуться прямо перед компанией пацанов, которые всегда там торчат. Потому что пару раз мы все-таки шлепались, и они плясали вокруг нас, кривлялись и иногда обзывались такими словами, что остаток пути до дома сердца у нас стучали быстро-быстро.

В тот день, когда Сэла ударили, никакого льда не было, потому что был еще только октябрь. Я тащила плакат на тему «Тайны науки», который сделала в школе. Плакат был наклеен на картон, название выведено толстыми округлыми буквами: «Почему мы зеваем?»

Насчет зевания есть куча интересных теорий. Считается, что первобытные люди, зевая, отпугивали своим оскалом хищников, или тренировали мышцы лица, или подавали всему племени сигнал, что пора спать. Но у меня своя теория, я там ее изложила: зевок – это как бы вежливый способ сказать человеку, что он страшный зануда. И еще одна идея: зевота – это то же самое, что чихание, только в замедленном темпе, как в кино. Но все-таки никто не знает точно, в чем смысл зевания, и поэтому оно – тайна науки.

В день, когда Сэла ударили, те пацаны как всегда ошивались возле гаража. Накануне там была драка: один прижал другого к капоту машины, которая там стояла, и стал избивать. Тот поднял обе руки, словно бы умолял: «Не надо, хватит!» – и все пытался увернуться и сползти с капота, но этот прижимал его крепче и снова бил. А остальные прыгали вокруг и орали, и мы с Сэлом перебежали на другую сторону улицы, чтобы и нам случайно не перепало.

А в тот день, когда Сэла ударили, они вели себя нормально, и мы спокойно шли по своей стороне. Но как только мы дошли до гаража, один из них вдруг резко шагнул в нашу сторону и загородил нам дорогу. Я подняла голову. Это был парень разве что самую малость повыше нас, в зеленой армейской куртке. Его кулак взмыл вверх и врезался Сэлу прямо в живот. Сэл согнулся пополам и булькнул, будто его сейчас вырвет. И тогда этот парень с размаху врезал ему по лицу.

– Сэл! – завопила я.

Я оглянулась на магазинчик Белл на Амстердам-авеню, но перед входом никого не было. Сэл так и застыл, сложившись вдвое. А этот парень еще несколько секунд простоял на месте, склонив голову набок. Это, конечно, дикость, но мне показалось, что он читает мой плакат про тайны науки. Через несколько секунд он развернулся и как ни в чем не бывало двинул в сторону Бродвея.

– Сэл! – Я наклонилась и заглянула ему в лицо. Лицо было как лицо, только одна щека красная. – Идем. Мы уже почти дома.

Сэл сделал шаг, потом другой. Через несколько шагов до меня дошло, что мальчишки не гогочут, не свистят и не обзываются. Сзади вообще не доносилось ни единого звука. Я обернулась. Они все как один смотрели на удаляющуюся спину парня в зеленой армейской куртке.

– Эй! – заорал ему вслед один из них. – Какого черта? Ты что, сдурел?

Но парень не оглянулся.

Сэл плелся сгорбившись, обхватив себя руками, вцепившись в рукава синей атласной куртки «Нью-Йорк Янкиз», которую Луиза подарила ему на день рожденья. По его лицу текли слезы, и я тоже чуть не ревела, но держалась. У меня было дело – довести его до дома, а ведь нам еще предстояло пройти мимо человека, который смеется.

Он был, как всегда, на нашем углу, маршировал по кругу и вскидывал руку в салюте. Сэл всхлипывал все громче. Из носа у него закапала кровь, он вытирал ее бело-синими манжетами куртки. И все время давился. Звук был такой, как будто его и вправду вот-вот стошнит.

Увидев нас, человек, который смеется, уронил руки по швам и стал по стойке «смирно». Как деревянный щелкунчик, каких Луиза расставляет на кухонном столе под Рождество.

– Умница! – сказал он и шагнул к нам, и одного этого шага хватило, чтобы Сэл припустил к дому. Я бросилась за ним, на бегу перехватывая плакат и одновременно выуживая ключи из кармана джинсов.

Как только мы оказались в подъезде, Сэл сразу свернул к себе и захлопнул дверь у меня перед носом. Я немного постучала, но Луизы еще не было дома, а сам он мне не открыл.

Если я не ошибаюсь, это и было начало истории, которую ты попросил меня рассказать. И еще, хотя тогда я этого не знала, это был конец моей дружбы с Сэлом.

Мамины правила жизни в городе Нью-Йорке

1. Всегда вынимай ключ до того, как подойдешь к подъезду.

2. Если перед твоим домом слоняется незнакомец, никогда не входи в подъезд – погуляй, пока он не уйдет.

3. Будь настороже. Если заметишь кого-то подозрительного, например пьяного, или просто почувствуешь опасность, перейди на другую сторону, но только как ни в чем не бывало, будто с самого начала так и было задумано.

4. Никогда не вынимай деньги на улице.

А у меня еще есть мой собственный метод. Если мне навстречу попадается кто-то, кого я боюсь (это всегда мальчик), то я подхожу прямо к нему и говорю: «Извини, пожалуйста, ты не подскажешь, который час?» Это у меня такой способ сказать человеку: «Я считаю, что ты мне друг, так что незачем меня обижать. К тому же меня грабить – только время зря терять: видишь, у меня даже часов нет».

Пока что этот «метод борьбы с преступностью», как выражается Ричард, не давал сбоев. И, кстати, почти все, кого я боялась, оказались очень даже дружелюбными мальчишками.

Мечты

– Миранда! – кричит из кухни мама. – Ты нам нужна! Иди, будешь засекать время. А то этот таймер своим тиканьем меня доконает.

Я слежу за секундной стрелкой кухонных часов, а Ричард скармливает маме подсказки одну за другой. Потом они меняются: она подсказывает, он угадывает.

После пяти раундов я спрашиваю:

– Можно я тоже поиграю?

– Конечно. Ричард, последишь за временем?

Мама потягивается и снимает фиолетовую футболку. Волосы ее взлетают и рассыпаются по плечам. И как всегда в такие моменты, я проклинаю своего неведомого папашу, потому что это наверняка из-за него у меня такие волосы: прямые, темные – никакие. Максимум, что о них можно сказать, – это что они есть. Я злюсь на отца из-за этих дурацких волос, но других претензий у меня к нему нет.

В моей книге Мег ищет своего папу. Когда она наконец попадает на Камазоц[1]1
  Здесь и далее имена, термины и цитаты из любимой Мирандиной книги приводятся по неопубликованному переводу И. А. Багрова «Морщинка времени». – Примечание переводчика.


[Закрыть] (это такая планета неподалеку от Большой Медведицы), где его держат в плену, и тот мерзавец с красными глазами спрашивает, зачем ей вообще понадобился папа, Мег кричит: «У вас что, папы никогда не было?! Папа нужен не зачем-то, а просто потому что он папа».

У меня как раз таки никогда не было папы – поэтому, наверное, он мне теперь и не нужен. Человек не может скучать по тому, чего у него никогда не было.

Ричард смотрит на часы и ждет, пока секундная стрелка доберется до двенадцати.

– На старт… внимание… начали!

Я смотрю на первую карточку.

– М-м… То, что мажут на хлеб.

– Масло! – выкрикивает мама.

Следующая карточка.

– То, через что пьют молочный коктейль.

– Соломинка! – вопит мама.

Следующая.

– То, что штанам не дает спадать.

– Ремень!

– Сладкое… его хорошо пить зимой, когда на санках накатаешься.

– Горячий шоколад!

Игра захватывает: не думаешь ни о чем, кроме очередного слова, и мама тоже ни о чем другом не думает. Первая семерка слов кончается, и у нас даже остается пять секунд.

– Здорово у тебя получается! – говорит мама.

Я улыбаюсь:

– Ты выиграешь, точно тебе говорю.

– Не обольщайся, – предостерегает она. – Это всего лишь блиц. А блиц – это еще цветочки.

Легко сказать – не обольщайся. По правде говоря, у нас на холодильнике, под магнитиком, который мама прихватила с работы, уже целый список того, на что потратить выигрыш:

Поездка в Китай

Хороший фотоаппарат (для поездки в Китай)

Ковролин в комнату Миранды

Новый телевизор

А в самом низу Ричард приписал «Парусная шлюпка», хотя непонятно, где мы будем ее пришвартовывать.

Но это официальный список. А у нас с Ричардом есть еще тайный план, на что потратить деньги, если мама их выиграет.

То, о чем забывают

В день, когда Сэла ударили – тогда, в октябре, – Луиза после ужина пришла к нам, и они с мамой закрылись в спальне и устроили совещание. Они решили, что Сэлу необходим день психологической разгрузки, то есть что ему можно не идти в школу и с утра до вечера валяться перед телевизором.

Так что на следующий день я возвращалась из школы одна. По дороге я все время мысленно разговаривала сама с собой, чтобы по уши увлечься беседой к тому моменту, как я поравняюсь с человеком, который смеется. И только почти у самого гаража я почувствовала, что за мной кто-то идет. Я оглянулась и увидела парня, который ударил Сэла. Между нами оставалось не больше двух шагов. На нем была та же зеленая армейская куртка, что и накануне.

Я почувствовала, что впадаю в панику. Я всегда знаю, когда я впадаю в панику: у меня начинает пощипывать шею, а коленки мелко-мелко дрожат. И, не успев сообразить, что я делаю, я развернулась:

– Извини, пожалуйста, ты случайно не знаешь, который час?

Голос мой прозвучал почти нормально. Это хорошо.

– Сейчас гляну. – Он обернулся к Бродвею; можно было подумать, что там прямо в воздухе маячат гигантские часы. – Три часа шестнадцатьминут.

Я кивнула, как будто тоже прекрасно видела эти незримые часы.

– Спасибо.

Судя по его лицу, он вовсе не собирался меня бить, но сердце у меня все равно колотилось.

– Видишь вон ту высотку? Вчера солнце начало заходить за нее в три двенадцать. Сейчас оно уже наполовину закрыто. – Он взглянул на меня. – К тому же это было вчера, а сейчас октябрь и дни становятся короче.

Я уставилась на него. Он опустил глаза и посмотрел на свою руку, в которой был зажат ключ. Вторую руку он сунул в карман штанов.

– А часов у меня нет, – сказал он.

– А, – сказала я. – У меня тоже.

Он кивнул, и я совсем перестала бояться. Зато мне стало стыдно. «Посмотри на себя, – возмутился мозг, – посмотри, как ты мило болтаешь с человеком, который ударил Сэла!» Мой мозг имеет привычку так со мной разговаривать.

– Мне пора, – сказала я и запретила себе оглядываться, пока не дойду до угла. А когда на углу я оглянулась, парня, который ударил Сэла, уже не было видно – должно быть, вошел в железную, с вмятинами, дверь возле гаража. Тогда-то я и сообразила, что он живет в квартире прямо над гаражом – в той, где на пожарной лестнице засохшие цветы в горшках, а окна занавешены простынями.

Я напрочь забыла о человеке, который смеется. Его ноги торчали из-под почтового ящика, и я прошла мимо на цыпочках, чтобы его не разбудить.

Вместе и врозь

После того как Сэла ударили, он начал играть в баскетбол в аллейке за домом. Окно нашей гостиной выходит как раз на эту аллейку, и каждый день, примерно с полчетвертого до пяти, я слышала стук мяча. Там было ржавое кольцо без сетки, и когда мяч в него попадал, раздавался особый клацающий звук.

Квартира у Сэла и Луизы почти такая же, как наша. У нас одинаковые прямоугольные спальни, одинаковые светильники в прихожей, которые надо дергать за шнурок, одинаковые кухни странной формы, и плиты тоже одинаковые, обе с характером, их плита расположена прямо под нашей.

Но есть и различия. У них в кухне линолеум в оранжево-желтую клетку, а у нас белый с золотистыми кляксами, и еще у Сэла в спальне кровать стоит не как моя, а у другой стенки. Зато в ванной у нас пол одинаковый – белые шестиугольные плитки. Если долго на них смотреть, то в этих шестиугольниках можно увидеть все что угодно: полоски, стрелочки, даже цветы, и все они как бы перетекают друг в друга. Это из тех вещей, которые невозможно объяснить другому человеку, нечего и пытаться; но однажды, когда мы были маленькие, я все-таки рассказала Сэлу, и мы пошли к ним в ванную и стали смотреть на пол вместе. Сэл и Миранда, Миранда и Сэл.

* * *

Сэл все больше и больше играл в баскетбол и все меньше и меньше разговаривал со мной. Я четыреста раз спросила, все ли у него в порядке, не злится ли он на меня и что случилось, и триста девяносто девять раз услышала в ответ «да», «нет» и «ничего». На четырехсотый раз, стоя в нашем подъезде и уставившись себе под ноги, он ответил, что пока что не хочет вместе обедать и ходить из школы.

– Ты вообще-то хочешь со мной дружить? – спросила я.

По-прежнему глядя на свои ноги, он сказал, что пока, наверное, нет, не очень.

Пожалуй, мне повезло, что это случилось в ту самую неделю, когда Джулия вздумала за что-то наказать Аннемари.

Девчонки в школе обижали друг друга все эти годы, просто раньше, пока мы с Сэлом были вместе, я их почти не замечала, а теперь волей-неволей стала приглядываться. Я наблюдала, как они обмениваются лучшими друзьями, объявляют войны, плачут, обмениваются обратно, заключают союзы, притворно визжат и хватают друг дружку за руки, изображая восторг или испуг, и так далее и тому подобное. Я видела, кто из них мучает Алису Эванс, которая стеснялась сказать, что ей нужно выйти, – это в шестом-то классе! – и терпела до последнего. Эти девчонки ждали, пока Алисе станет совсем уже невмоготу, и, видя, что она переминается с ноги на ногу, начинали лезть к ней с вопросами. «Алиса, – спрашивали они, – а ты домашку по математике сделала? Помнишь ту задачку – «проверьте результат с помощью умножения»? Как ты ее решала?» И она начинала объяснять, в отчаянии подпрыгивая.

Я знала, что у девочек принято ходить парами. Одной из постоянных парочек были Джулия и Аннемари. Джулию я ненавидела, на Аннемари никогда не обращала особого внимания.

Мое первое воспоминание о Джулии – это как мы во втором классе делали аппликацию, автопортрет из цветной бумаги. Она тогда заявила, что у нее ничего не получится, потому что для ее кожи нужна бумага цвета кофе-латте, а для глаз – цвета шоколада с содержанием какао шестьдесят процентов. Я помню, как я вылупилась на нее при этих словах. И помню свои мысли: кожа у тебя коричневатая, глаза карие, так возьми коричневую бумагу и не выступай, идиотка! Джей Стрингер не жалуется, и никто из десятка ребят с темной кожей не жалуется – взяли коричневую бумагу и клеят себе спокойно. Я же не ною, что мне дали ярко-розовую бумагу. Или она считает, что у меня кожа ярко-розовая?

Но вскоре я узнала, что Джулия вообще не такая, как мы все. Она объездила с родителями весь мир. Вдруг исчезала из школы и объявлялась через две недели с атласными лентами в косичках, или в новом зеленом бархатном платье с круглым вырезом, или с тремя золотыми колечками на одном пальце. Она говорила, что шоколад с содержанием какао шестьдесят процентов впервые попробовала в Швейцарии – родители ей все время там его покупали, и там же они ей купили крошечные серебряные часики, которые она вечно тыкала людям под нос.

Я и сейчас не знаю, в чем уж там провинилась Аннемари, но в тот вторник на самостоятельном чтении Джулия ей заявила, что в наказание не будет с ней обедать «до самого конца недели». Джулия обожала делать такие заявления громким театральным шепотом, чтобы слышали все вокруг. Так что в среду я спросила Аннемари, не пойдет ли она со мной на обед. И она сказала, что пойдет.

* * *

В шестом классе все, у кого есть хотя бы немного денег, обедают в кафешках, если только не случается чего-то такого, из-за чего нас не выпускают из школы. Вот в первую неделю учебного года какой-то маньяк бегал голым по Бродвею, и нам пришлось есть в школьной столовой, пока полиция его ловила.

У нас в основном все ходят в пиццерию или в «Макдональдс», а иногда еще в сэндвичную. У нее есть настоящее название, но мы называем ее просто «У Джимми», потому что там работает один-единственный человек, которого зовут Джимми.

Выгоднее всего, конечно, пиццерия: за полтора доллара берешь два куска пиццы, банку газировки и вишневый леденец на палочке «Блоу Попс» – они букетиком торчат из стаканчика возле кассы. В тот первый день нам с Аннемари повезло: мы нашли два свободных стула рядом, у прилавка, под флагом Италии.

Есть пиццу с Аннемари оказалось немножко противно, потому что она двумя пальцами снимала со своих кусочков сыр, точно коросту, и съедала его, а все остальное оставляла на тарелке. Но она смеялась моим шуткам (в основном это были шутки Ричарда, который плохо рассказывает анекдоты, зато знает их целую уйму) и пригласила меня после школы к себе домой, и это с избытком окупало все неприятности. Потому что это означало, что мне не придется слушать, как Сэл стучит под окном баскетбольным мячом. И что когда я пойду домой, человек, который смеется, скорее всего, уже будет спать под своим почтовым ящиком.

То, что жжется

Ключей от дома у Аннемари не было. Зато был швейцар, с которым она поздоровалась хлопком ладоней, и папа, который открыл нам дверь квартиры наверху.

– У твоего папы что, выходной? – спросила я шепотом.

– Нет, – ответила Аннемари, – он работает дома. Он иллюстратор медицинских журналов.

– А мама твоя тоже дома?

Аннемари покачала головой.

– Она на работе.

Спальня у Аннемари по размеру почти как моя, только на окнах красивые занавески, а стен почти не видно из-за всевозможных картинок и фотографий, от которых я никак не могла оторваться. Их там, наверное, не меньше ста.

– Мы с ней давным-давно знакомы, – сказала Аннемари, плюхаясь на кровать. Кровать ее была застелена каким-то восточным покрывалом, на которое было набросано с полсотни подушечек.

– С кем?

Она покраснела:

– Ой… мне показалось, ты смотришь на фотки Джулии.

Только тут я заметила, что вся комната увешана Джулиями. Ну, может, не вся, но их было очень много. Аннемари и Джулия в пижамах, Аннемари и Джулия в парке, разодетые Аннемари и Джулия у входа в какой-то театр…

– Тук-тук! – Вошел папа Аннемари с тарелкой, на которой лежали такие крошечные сосисочки. – Мне нужно срочно сдавать работу, – сказал он мне. – А когда мне нужно срочно сдавать работу, я начинаю много готовить. Горчицу любишь? Вот она. Сейчас будет яблочный сидр.

Через несколько секунд он принес мне стакан сидра, а своей дочке, кажется, простую воду. Но Аннемари этого как будто и не заметила.

Ковер в комнате у Аннемари был очень мягкий – просто-таки еще одна кровать, – и я улеглась прямо на него. От горчицы у меня всегда губы горят, но все равно было классно.