Текст книги "Фельдмаршал Манштейн. Военные кампании и суд над ним. 1939—1945"

Схватки в суде давали обильную пищу для прессы. По-моему, по большей части они происходили из-за контраста между опытом защиты и обвинения. Мой криминальный опыт исходил из английских уголовных судов, и я приходил в негодование, когда обвинитель отходил от стандартов сдержанности, свойственных прокурору в английском суде. Опыт Артура Коминса Кэрра и Элвина Джонса включал в себя суды над военными преступниками – первого в Токио, а последнего в Нюрнберге, – но если честно, то их поведение олицетворяло саму сдержанность по сравнению с тем, что стало обычным явлением на других судах над военными преступниками, особенно на тех, где прокурорами выступали американцы. Обвинение, со своей стороны, в высшей степени возмущалось моей манерой ведения защиты, которая действительно являла резкий контраст со сдержанной и оправдательной манерой, принятой сбитыми с толку на прежних судах над военными преступниками немецкими адвокатами. В первый же день Артур Коминс Кэрр выразил удивление по поводу того, что я, британский адвокат, мог заподозрить Королевское предписание в несправедливости. Пока длился процесс, его ожидало еще немалое количество поводов для удивления, некоторые из которых приводили Коминса Кэрра в ярость, поскольку я оставался при убеждении, что фон Манштейн должен получить необходимую и достойную защиту и что национальные чувства адвоката, как гражданина страны-победительницы, не должны влиять на отношение к подсудимому так, как влияют на отношение к нему стороны обвинения.

Сохранить спокойствие в политической дискуссии не так просто, как в юридической, и, пока я говорил о русских, обвинение проявляло относительное беспристрастие, но стоило мне подвергнуть критике поведение остальных союзников, как оно тут же приходило в неистовство.

В качестве адвокатов защиты мы доставили немало забот администрации. Как с нами обращаться? Какое оборудование предоставить? Какие помещения в здании суда выделить? Какую мебель? Комендант обеспечил нас вполне достойной мебелью, но потом появился сержант и забрал наш телефон. Для членов суда и обвинения предусмотрели автомобильный конвой с мотоциклетным эскортом. Две машины – вторая на случай поломки первой – ежедневно доставляли в суд обвиняемых. Должна ли сторона защиты ходить пешком или нанимать такси? Для нас прецедента не было. Все решилось, когда появился председатель суда, генерал-лейтенант Симпсон. Он издал простое и ясное предписание, что с нами должны обращаться и обеспечивать всем необходимым точно так же, как и сторону обвинения, а я, пока нахожусь в Германии, приравниваюсь к званию генерал-майора. Суд постановил, что защита и обвинение будут иметь равные права, и мои немецкие коллеги приятно удивились, получив приглашение отобедать вместе с генералами Симпсоном и Вэйдом, а также с судьей из военно-юридической службы, нынешним судьей Коллингвудом. Контраст с отношением к ним в Нюрнберге и со стороны американцев оказался просто разительным.

Здание, в котором проходил судебный процесс, носило странное имя Дом Курио, названное так не потому, что там происходили странные вещи (curiosity – англ. странность, диковина), а потому, что его назвали в честь некоего господина Курио. Ранее он использовался для концертов, и теперь зал суда разместился в концертном зале. Члены суда восседали за стойкой, задрапированной британским флагом и возвышавшейся вдоль одной из сторон зала.

Прямо над ними расположилась галерея для немцев. Перед входом на нее, в маленьких кабинках, немецких зрителей тщательно обыскивали мужчина и женщина из военной полиции. «Вояки в армейских ботинках на галерее» существовали только в воображении прессы. На самом деле немецкие зрители вели себя тихо и выглядели какими-то бесцветными и подавленными на этом процессе победителей. Среди них постоянно находилась неприметная маленькая женщина в строгой темной одежде, жена фельдмаршала. Уровнем ниже, напротив, располагалась скамья подсудимых со столом для защитников перед ней, тогда как сторона обвинения занимала другой стол сбоку. Обе половины концертного зала отвели для зрителей из стран-союзниц и журналистов. На возвышении, прежде занимаемом оркестром, установили мягкие кресла, оборудованные наушниками, для особых гостей, членов Контрольной комиссии и жен членов суда. С другой стороны расположились журналисты, военные и иностранные наблюдатели. Подтянутая фигура фон Манштейна на скамье подсудимых излучала само достоинство. С трудом передвигающийся и почти слепой (катаракта) старый фельдмаршал оказался всего лишь плодом фантазии журналистов – как и наблюдатели «в армейских ботинках». Обвиняемый на протяжении всего процесса демонстрировал свои замечательные способности и, что бы ни выдвигало против него обвинение, за семь дней перекрестного допроса показал себя более чем достойным соперником.

На процессе, как и в Нюрнберге, применялась система синхронного перевода. Переводчики сидели в кабинках и переводили все произнесенные в суде слова, поэтому, когда звучала немецкая речь, можно было надеть наушники и слушать английскую версию того, что говорилось. Это экономило время, однако переводы зачастую страдали серьезной неточностью. Адвокат обращался к суду не со своего места, а с кафедры, или, как ее называли, с трибуны, возвышающейся перед стойкой с членами суда. Это означало, что, если требовалось что-то сказать, приходилось вставать со своего места и идти через весь зал. Из-за этого у микрофона порой случалась толчея.

Когда начался процесс, члены суда вошли гуськом и заняли свои места. На каждом была надета красная мантия и красная судейская шапочка, которые они одновременно сняли и положили на скамью рядом с собой. Сидя за своей драпированной британским флагом стойкой, члены суда казались все на одно лицо, и у меня возникло не вполне уместное ощущение того, что это Алек Гиннесс (британский актер театра и кино. – Пер.) исполняет одновременно роли всех членов суда. За стойкой присутствовали: генерал-лейтенант, генерал-майор, два бригадира (военный чин выше полковника и ниже генерал-майора; в некоторых армиях ему соответствует чин бригадного генерала. – Пер.) и три полковника. Все они были штабными офицерами, и никто из них ни в каком качестве не участвовал в боевых действиях с 1918 г. Я считаю это огромной неудачей, поскольку им приходилось судить действия человека, постоянно находившегося на театре военных действий. Как штабные офицеры, они имели склонность к бумажной работе по законам и правилам, никакого опыта действий в условиях стрессовых ситуаций, выпадающих на долю боевого командира, у них не было. Военно-юридическую службу представлял судья Коллингвуд, судья графства, поднявшийся до верховного суда. Ему досталось незавидное назначение. В его обязанности входило все три месяца процесса держать под контролем и приводить в порядок свидетельские показания, включая тысячу документов, при этом не имея ни одного помощника. Он должен был рассматривать и выносить решения по важным и сложным вопросам международного права, в котором совсем не разбирался, да еще и не имея под рукой библиотеки международного законодательства. Вдобавок ко всему судье Коллингвуду приходилось еще и поддерживать порядок в зале суда, где порой бушевали нешуточные страсти.

После принесения присяги председатель объявил, что следующие 20 минут будет производиться фотосъемка. Думаю, он сам не ожидал последовавшей за этим сцены. Вспыхнули электродуговые лампы, зажужжали кинокамеры, и около 50 фотографов со своими камерами и вспышками ввалились в зал суда. Нависая над стойкой, они принялись фотографировать членов суда. Потом столпились вокруг скамьи подсудимых, чтобы заснять фон Манштейна со всех ракурсов. Я немедленно поднялся и покинул зал суда. Генерал Симпсон вытерпел где-то пять минут и, наступив на свою судейскую шапочку, с выражением гнева на лице вышел из зала. За ним последовали и остальные члены суда. В оставшиеся четверть часа в распоряжении фотографов оказались лишь прокурор и несчастный обвиняемый. Подходящее начало для политического балагана.

Как только члены суда вернулись на свои места, я тут же заявил, что Королевское предписание неправомерно и суд не является правомочным. Это был первый случай, когда оспорили Королевское предписание, потому что на предыдущих процессах немецкие адвокаты находились под неверным впечатлением, будто положение Королевского предписания о том, что возражения по поводу правомочности суда не могут быть приняты, запрещает им оспаривать и само предписание.

Я рассматривал свое заявление как крайне важное, поскольку – с чем согласилось даже обвинение, – если бы мне удалось добиться для фон Манштейна военного суда, его наверняка оправдали бы. Полный протокол прений приведен в приложении. Мой первый пункт гласил о том, что Манштейн является военнопленным. Германия и Британия пребывали в состоянии войны, и мы находились в зоне английской военной оккупации. Поэтому статус военнопленного – неотъемлемое право фельдмаршала, которое не зависит от свободы выбора той страны, которая содержит его в плену. И пока продолжается состояние войны, содержащая в плену страна не может изменить положение военнопленного. Если бы содержащая в плену страна могла по своей воле изменять статус военнопленного – имеющего по международным законам определенные права – на статус заключенного, лишенного всех прав, то вся защита, предоставляемая военнопленным международным правом, попросту сошла бы на нет.

Военнопленный имеет право на то, чтобы содержащая в плену страна обращалась с ним так же, как и со своими военнослужащими. Это подразумевает право предстать перед таким же судебным органом и по той же юридической процедуре, что и военнослужащие содержащей его в плену страны. Статья 63 Женевской конвенции (имеется в виду конвенция 1929 г., которая являлась документом, регулирующим обращение с военнопленными во Второй мировой войне, предшественница конвенции 1949 г. – Пер.) предусматривает, что «приговоры в отношении военнопленных выносятся теми же судьями и в том же порядке, какие установлены для лиц, принадлежащих к составу армии державы, содержащей пленных». Определенно трудно сыскать более ясную формулировку, однако Верховный суд США большинством голосов постановил, что это право применимо только к преступлениям, совершенным во время пребывания в плену. А поскольку на такое решение можно было ссылаться как на убедительный прецедент, оно было оспорено особым мнением меньшинства, указавшего на противоречия в директивном решении председателя Верховного суда Харлана Фиска Стоуна (в 1941–1946 гг. председатель Верховного суда США. – Пер.). Женевская конвенция касается главным образом не того, что делают военнопленные, а того, что для военнопленных сделано. Не имеет значения, когда было совершено преступление; значимо только то, что процесс проводится во время пребывания в плену, и то, что сделала пленившая страна для военнопленного во время его пребывания в плену. Конвенция предусматривает, что если военнопленный подвергается суду содержащей его в плену страной, то суд должен быть справедливым, и определяет справедливый суд как суд, который рассматривается содержащей его в плену страной в качестве справедливого суда для своих собственных военнослужащих, то есть, в случае нашей армии, это военно-полевой суд.

Возражения обвинения выглядели довольно слабыми. Без особого энтузиазма приводился тот аргумент, что срок освобождения фон Манштейна уже истек и теперь он не является военнопленным. Простым ответом на это было то, что дата освобождения установлена содержащей его в плену страной, которая, в соответствии с международным правом, не может в каком-либо виде совершать действия, ущемляющие права военнопленного. Во всяком случае, обвинение не слишком настаивало на этом аргументе, поскольку не подлежало сомнению, что все – фельдмаршал Кессельринг и многие другие, судившиеся на основе Королевского предписания, – считались военнопленными. Обвинение в основном опиралось на американские прецеденты, причем не могло совершенно ничего возразить на приведенные мной доводы того, почему постановления американского суда явно лишены доказательности в случае английского законодательства. В конце концов обвинение выдвинуло совершенно ошеломляющий аргумент – военные преступления настолько серьезны, что могут быть доказаны при помощи свидетельств, которые оказались бы недостаточными в случае меньшего преступления. Из чего, видимо, должно следовать, что свидетельство, которое могло бы привести к вынесению приговора за убийство, может оказаться недостаточным для обвинения в езде на велосипеде без включенной фары.

Каким бы слабым ни представлялось возражение обвинения, я прекрасно понимал, что для поддержки моего заявления требуется суд с более широкими юридическими полномочиям, ибо поддержать мое заявление – все равно что превратить в пародию все суды, проведенные со времени окончания войны. Такой суд мог бы обнаружить, что на самом деле люди, казненные по приговору военных судов, лишены жизни в нарушение закона. Таким образом, я как бы поставил такой вопрос лично перед каждым членом суда: «Уживается ли с вашей воинской честью отрицание для своего противника правосудия в той форме, которую вы потребовали бы для себя?»

Не знаю, как ответили бы офицеры, члены суда, на этот вопрос перед собственной совестью.

Пока суд рассматривал мое заявление, я подслушал, как несколько репортеров обсуждали его. Их явно впечатлила сила аргументов защиты, и они приняли решение позвонить своим редакторам, дабы выяснить, под каким углом те оценивают происходящее. Когда они все бросились к телефонам, репортер одного известного издания заметил: «Порой мне хочется, чтобы я служил в «Таймс» и должен был передавать только то, что происходит». Газеты освещали процесс фон Манштейна из рук вон плохо. За исключением «Таймс» и «Дейли телеграф», они даже не пытались излагать события, а просто печатали всякие сомнительные истории, в которых факты искажались в угоду «углу зрения» газеты. А поскольку военный трибунал не являлся настоящим судом, их не сдерживал страх быть привлеченными к ответственности за неуважение к суду.

Глава 9
Версия обвинения

24 августа 1949 г. Артур Коминс Кэрр приступил к изложению версии обвинения. Свою тщательно подготовленную речь, копии которой предварительно раздали прессе, он декламировал в течение 7 часов на протяжении 2 дней.

Трудно подобрать краски, чтобы изобразить все это зрелище. Перед публикой предстала грозная, можно сказать – зловещая фигура прокурора. Его голос звенел то от гнева, то от презрения, то от душевного волнения, руки подчеркивали кульминационные моменты с драматической выразительностью. Сложно встретить такой темперамент в наши дни. Современный стиль предполагает достижение драматического эффекта больше посредством слов, а не жестов. Однако такова была манера речи Коминса Кэрра. Сам он, высокий, слегка сутулый, стоял за трибуной, читая речь тщательно модулированным голосом со слабым ирландским акцентом, придававшим его речи еще больше выразительности. Иногда он сбивался при чтении, но никогда при этом не позволял своему голосу утратить власть над слушателями или перейти на церковное бормотание, легко вгоняющее в дремоту. Внимание всех присутствующих на суде не ослабевало от начала до самого конца.

Коминс Кэрр начал с цитирования фрагмента из приговора Международного Нюрнбергского трибунала:

«Хотя Трибунал и считает, что термин «группа» в статье 9 должен означать нечто большее, чем собрание офицеров, он все же заслушал много показаний об участии этих офицеров в планировании и ведении агрессивной войны, в совершении военных преступлений и преступлений против человечности. Эти доказательства в отношении многих из них ясны и убедительны.

Они были ответственны в большей степени за несчастья и страдания, которые обрушились на миллионы мужчин, женщин и детей. Они опозорили почетную профессию воина. Без их военного руководства агрессивные стремления Гитлера и его нацистских сообщников были бы отвлеченными и бесплодными. Хотя они не составляли группу, подпадающую под определение Устава, они безусловно представляли собой безжалостную военную касту. Современный германский милитаризм расцвел на короткое время при содействии своего последнего союзника – национал-социализма так же или еще лучше, чем в истории прошлых поколений.

Многие из этих людей сделали насмешкой солдатскую клятву повиновения военным приказам. Когда это в интересах их защиты, они заявляют, что должны были повиноваться. Когда они сталкиваются с ужасными гитлеровскими преступлениями, которые, как это установлено, были общеизвестны для них, они заявляют, что не повиновались. Истина состоит в том, что они активно участвовали в совершении всех этих преступлений или оставались безмолвными и покорными свидетелями совершавшихся преступлений в более широких и более потрясающих масштабах, чем мир когда-либо имел несчастье знать».

Целью этой цитаты было только одно – донести до суда то, что процитированные слова применимы к фон Манштейну. Мне страшно подумать, что случилось бы с прокурором в настоящем английском суде, если бы он открыл дело с информирования жюри о том, что какой-то другой судья, на каком-то другом процессе, к которому данный обвиняемый не имеет ни малейшего отношения, выразил мнение, будто каждый подозреваемый повинен в каждом преступлении, какое только представят на рассмотрение жюри. В наших судах подобное было бы немыслимо, тогда как на процессах над нашими противниками это стало обычным явлением.

Обвинения против Манштейна строились на том, что он совершал действия, нарушавшие гаагскую Конвенцию о законах и обычаях сухопутной войны 1907 г. Обвинение рассматривало конвенцию как некий незыблемый статут (собрание правил, определяющих полномочия и порядок деятельности. – Пер.), от которого каждый солдат отклонялся лишь на свой страх и риск. Однако, выступив с подобным заявлением, обвинению пришлось отступить от собственного суждения, поскольку в конвенции содержится так называемая «оговорка всеобщности» (статья 2). Она определяет, что постановления конвенции «обязательны лишь для Договаривающихся Держав и только в случае, если все воюющие участвуют в конвенции». Во время войны 1939–1945 гг. несколько участвующих в войне стран не подписывали Гаагскую конвенцию. Таким образом, обвинению пришлось признать, что сама по себе конвенция не являлась обязательной – ни для Германии, ни для любой другой страны. Эту проблему обвинение обошло точно таким же способом, как и Нюрнбергский трибунал несколькими годами ранее. Было заявлено, что конвенция являлась чисто декларативным изложением международных законов, уже существовавших ко времени ее составления. Таким образом, несмотря на то что из конвенции ясно следует, что она не является обязательной в обстоятельствах войны 1939–1945 гг., тем не менее закон, который она декларировала, остался обязательным к исполнению. Как можно определить декларируемый конвенцией закон? Читая конвенцию. Тут получился любопытный правовой казус, имевший результатом тот эффект, что сама конвенция не является обязательной, а ее формулировка является.

Однако, даже с учетом таких технических деталей, это не стало камнем преткновения между обвинением и защитой. Как мы уже сказали, Гаагская конвенция оказалась неприменимой и не действующей в условиях тотальной войны. Ее составили в 1907 г., когда война ограничивалась вооруженными силами воюющих сторон. Аэропланы и воздушные бомбардировки тогда не применялись. Промышленное производство еще не стало столь значимым для воюющих сторон. Конвенцию создали для ограничения войны между армиями. На оккупированных территориях должно было продолжать действовать гражданское управление, частная и общественная собственность должна была сохраняться, а военные могли вмешиваться в общественное устройство только в случае прямой необходимости при проведении военных операций. СССР никогда не подписывался под идеей столь ограниченной войны. Любой советский чиновник или милиционер, продолжавший нести службу под властью Германии, считался бы предателем. Немцы в России взяли на себя управление не упорядоченным обществом, как оно определялось в конвенции, а обществом безо всякого управления. Конвенция оказалась неработающей, поскольку ее основные положения больше не имели силы. Позднее мы обратили внимание, что во время оккупации Германии, в отсутствие немецкого правительства, Гаагская конвенция оказалась абсолютно неработоспособной, и все то, что мы делали в Германии, нарушало ее положения.

По любопытному совпадению, в Гамбурге проводился другой процесс. Некий господин Блум и часть его работников предстали перед судом за незаконную перевозку станков с верфи «Блум и Фосс» на другое предприятие. Их защита ссылалась на положение Гаагской конвенции о защите частной собственности и утверждала, что предписание об экспроприации господина Блума является незаконным. На что обвинение выдвинуло наш аргумент о неприменимости Гаагской конвенции в современных условиях. На обоих процессах, при совершенно противоположных разногласиях, обе британских стороны обвинения одержали верх.

Мы ни на секунду не предполагаем, что не должно существовать (или не может существовать) законов войны. Однако мы утверждаем, что использование конвенции в качестве практического руководства при том виде военных действий, с которым Манштейн столкнулся на Украине, так же нереально, как управление современным индустриальным обществом при помощи законов Моисеевых.

Какие действительно спорные вопросы стояли перед судом? Обвинение категорически настаивало на том, чтобы не дискутировать тот факт, что самые ужасные преступления были совершены в СССР, именно в тех районах, где войсками командовал фон Манштейн. Реально стоявший перед судом вопрос должен был заключаться в степени виновности фон Манштейна в этих преступлениях. Но, в значительном большинстве пунктов обвинения, преступления, вменяемые Манштейну, являлись результатами приказов либо самого Гитлера, либо кого-то из его высших государственных чиновников. И если Манштейн имел какое-то отношение к этим преступлениям, то всего лишь как офицер, который передал полученные сверху приказы по назначению или, получив приказы, приказал своим войскам выполнить их. Какова тогда его ответственность за действия или бездействие в подобных случаях?

Обвинение утверждало, что фон Манштейн повинен во всех преступлениях, рассматриваемых в уголовном порядке, даже несмотря на то, что он действовал по приказу сверху. Утверждалось, что фон Манштейн виновен в преступном бездействии в отношении уже отданных приказов, хотя он не обладал властью запретить своим войскам выполнять эти приказы. Далее говорилось, что ссылка на приказы вышестоящего командования не является обстоятельством, освобождающим от ответственности. При этом обвинение ссылалось на приговоры международных военных трибуналов. До 1944 г. как в британском, так и в американском руководствах по военному судопроизводству в точных и ясных терминах говорилось, что, в случае с обвинением в военных преступлениях, приказы вышестоящего командования являются обстоятельством, освобождающим от ответственности. Теперь же в руководстве утверждалось, что приказы вышестоящего командования не являются обстоятельством, освобождающим от ответственности, хотя, при определенных обстоятельствах, они могут учитываться для смягчения наказания. И обвинение просило суд принять к сведению это новое положение. Сегодня мы немало слышим об изъянах прежнего уголовного законодательства. Трудно найти для этого более яркий пример.

Однако по большей части мы рассчитывали не на освобождающие от ответственности обстоятельства, а на «акт государственной власти», значение которого будет объяснено позднее и который всегда принимался судами всех цивилизованных государств в качестве достаточной защиты.

Какая ответственность лежит на командующем за преступления, совершенные в его зоне ответственности лицами, не имеющими никакого отношения к его собственным войскам? Большинство людей ответит: «Никакой. Как он может отвечать за тех, кто не имеет к нему ни малейшего отношения?» Обвинение же ответило на этот вопрос иначе. Он стал, возможно, главным спорным вопросом права за весь процесс, поскольку частично затрагивал карательную деятельность СД Гиммлера, вину за которую обвинение пыталось возложить на фон Манштейна. Такая сложилась ситуация. Обвинение старалось убедить суд, будто лица из этой полувоенной организации каким-то загадочным образом оказались подконтрольны военному командованию. Однако мне кажется, что к тому времени, как закончили с доказательствами, ни у кого не оставалось сомнений, что в России СД не находилась в подчинении какого-либо командования, способного хоть как-то повлиять на ее деятельность или пресечь ее. По этой причине обвинение, в качестве второй волны атаки, должно было убедить суд, что хотя Гитлер и намеренно вывел эти полицейские формирования из-под контроля армии, тем не менее, раз они оказались на оккупированной территории, военное командование так или иначе отвечало за их деятельность. Такое заявление основывалось на теории исполнительной власти. Обвинение утверждало, что Гаагская конвенция возлагала на «оккупанта» обеспечение общественного порядка и безопасности и что «оккупантом» является именно командующий войсками, поскольку он осуществляет исполнительную власть. Обвинение утверждало, что обязанность командующего состояла в защите населения от любого ущерба, независимо от того, кто мог нанести этот ущерб, включая другие немецкие власти, которые он не контролировал и о деятельности которых не имел ни малейшего представления.

Таков был способ обойти сложную проблему, принятый на вооружение американскими судами над военными преступниками. В первые мирные дни стало общепринятым не позволять генералам избегать любой ответственности. Генерал Томоюки Ямасита (генерал японской армии во время Второй мировой войны. – Пер.) обвинялся в том, что не предотвратил зверства, чинимые его войсками. Доказать, что он знал об этих жестокостях, не удалось, тем более что многие из них произошли в таких местах, как Манила, уже отрезанных американским наступлением. Генерал Макартур (американский военачальник, с 1944 г. генерал армии, с 1936 г. фельдмаршал филиппинской армии. – Пер.), в подтверждение вынесения смертного приговора, заявил, что неспособность контролировать собственные войска не дает повода для смягчения приговора. В свете его собственных заявлений было бы уместно поинтересоваться, как сам генерал Макартур относится к зверствам, совершенным подчиненными ему южнокорейскими войсками (командовал в 1950–1951 гг. в Корее всеми войсками интервентов, в ходе войны 1950–1953 гг.), которые у него имелась куда как большая возможность контролировать, чем у Ямаситы на Филиппинах.[80]80
  Американские солдаты совершали не меньшие зверства по отношению к военнопленным и гражданскому населению, чем их южнокорейские марионетки.


[Закрыть] По утверждению американских судов, не имеет значения, что Гитлер, предоставивший полномочия командующим войсками, дал им только частичную власть по контролю их зон ответственности, передав остальную власть другим организациям. Не важно, что он полностью вывел эти организации из-под контроля вооруженных сил. Тем не менее, заявляли трибуналы, военное командование несет полную ответственность за всю деятельность этих организаций.

Мы все сочли это абсурдом. «Оккупантом» являлось немецкое правительство, и именно в немецком правительстве сосредотачивалась исполнительная власть; немецкое правительство руководило оккупированными территориями теми же методами, что и собственными, через министров или командующих, уполномоченных использовать точно отмеренную им часть общей исполнительной власти правительства. Немецкое правительство уполномочило фон Манштейна, Заукеля, Гиммлера и Геринга исполнять определенную порцию их власти для управления оккупированными территориями России, и никто из них не мог нести ответственность за использование власти, врученной не ему, а кому-то другому.

Вот вам и закон. События, с освещения которых суд приступил к слушаниям, произошли во время немецкого вторжения в Польшу. За действия, совершенные в этот период – грубо говоря, за период с начала войны до капитуляции Польши, – были предъявлены первые три обвинения. В это время фон Манштейн занимал пост начальника штаба группы армий «Юг» генерала фон Рундштедта. Обвинения основывались на ряде инцидентов, в которых, как утверждалось, были убиты польские мирные жители и военнопленные. Говорилось, что в одних случаях убийства совершили солдаты, в других члены айнзацгрупп и эсесовцы Гиммлера. На данном этапе войны все эти организации номинально подчинялись военному командованию.

Версия обвинения была убедительно изложена во вступительной речи. Вот как описывались вышеупомянутые зверства: «Жертвами являлись обыкновенные польские граждане, в основном обычные сельские жители, в некоторых случаях вместе с их женами и детьми. Их преступление заключалось в том, что это были поляки или евреи, проживавшие на пути продвижения немецких армий. В паре случаев жестокости действительно были вызваны сопротивлением поляков. В других же, как предполагается, истребление мирных жителей стало ответными репрессивными мерами за убийство немецких солдат. Но что касается подавляющего большинства случаев убийства польских мирных граждан, нет каких-либо свидетельств, что их поведение или провокации могли бы хоть в малейшей мере оправдать расстрелы и сожжение жертв заживо».

Описывая подобные жестокости, обвинение преследовало цель подтвердить свои доказательства. Но сами по себе жестокости не могли стать достаточным поводом для признания вины Манштейна. Обвинению еще предстояло доказать, что он каким-то образом несет за них ответственность. Предполагалось, что такая ответственность была установлена по двум аспектам. Во-первых, поскольку фон Манштейн возглавлял штаб группы армий «Юг» и в занимаемом положении мог – при наличии желания – предотвратить подобные преступления. А во-вторых, Манштейн был виновен, поскольку знал о «бесчеловечности и беспощадности нацистской военной машины». 22 августа 1939 г., за девять дней до начала Польской кампании, Гитлер выступил в Оберзальцберге перед своим генералитетом. Присутствовал там и Манштейн. Существует несколько версий того, что говорил Гитлер. Обвинение основывалось на дневнике генерала Гальдера, начальника Генерального штаба немецких сухопутных войск. У самого генерала Гальдера в послевоенные годы появились сомнения в точности своих заметок. Вот что гласит эта запись: