Текст книги "Бокал шампанского"

Глава 4

Когда в двенадцать минут восьмого утром в среду я поднялся по семи ступенькам на крыльцо старого особняка из бурого песчаника и вошел внутрь, настроение было никудышным. Я совсем было собрался швырнуть пальто и шляпу на скамейку в прихожей, но воспитание победило, и я повесил пальто на вешалку, шляпу положил на полку и двинулся в кухню.

Фриц, стоявший у холодильника, обернулся и застыл, разглядывая меня; дверца холодильника осталась открытой.

– Се грядет! – провозгласил он.

По его собственным словам, эту фразу он накрепко запомнил из англо-французского словаря, который штудировал много лет назад, как перевод слова «voila»[3]3
  Восклицание со множеством значений, одно из которых архаичное, восходящие к Библии «Се грядет (муж честный)» (фр.).


[Закрыть].

– Хочу кварту апельсинового сока, сосиски, яичницу из шести яиц, два десятка блинчиков и галлон кофе, – объявил я.

– А как насчет пончиков с медом?

– Годится. Просто забыл назвать. – Я со стоном плюхнулся на стул, который обыкновенно занимал за завтраком. – Кстати, по поводу яиц. Если хочешь обзавестись другом, который никогда тебя не предаст, сделай мне гигантский омлет с порцией… Нет, это займет слишком много времени. Просто приготовь яичницу, ладно?

– Ни за что, это против моих правил. – Он помешал тесто в миске. – Скверная ночка выдалась?

– Угу. Убийство и все, что прилагается.

– О! Какой ужас! Значит, появился клиент?

Я не притязаю на то, чтобы понимать отношение Фрица к убийствам. Он их осуждает. Даже мысль о том, что одно человеческое существо лишает жизни другое, для него невыносима. Он сам мне об этом говорил и был предельно искренен. При этом он никогда не проявлял ни малейшего интереса к подробностям, не интересовался хотя бы тем, кто жертва, а кто убийца. Если я пытался с ним поделиться, он мгновенно начинал скучать. Помимо признания того факта, что очередной человек совершил нечто невообразимое, Фрица заботило только одно: нашелся ли у нас новый клиент.

– Нет, не появился.

– Раз ты был там, думаю, появится. Тебя что, не кормили?

– Нет. Три часа назад в офисе окружного прокурора мне предложили сэндвич, но мой желудок возмутился. Он, видите ли, предпочитает пищу, которая не просится наружу. – (Фриц вручил мне стакан с апельсиновым соком.) – Большое-пребольшое спасибо, старина. А сосиски пахнут просто чудесно.

Фриц не любит болтать или слушать, когда готовит, пусть даже всего-навсего варит сосиски, поэтому я взял со стола свежий номер «Таймс» и стал просматривать газету. Чтобы убийство попало на первую полосу «Таймс», оно должно быть из ряда вон выходящим, однако ночное событие отвечало этому условию, поскольку произошло во время знаменитого ежегодного приема для матерей-одиночек в доме миссис Роберт Робилотти. Ну да, вон целых три колонки в нижней части полосы и продолжение статьи на странице 23. Правда, в детали репортер не вдавался – преступление ведь случилось поздно ночью; фотографий тоже не было, моей в том числе. Закончив чтение, я бросил газету на стойку для прессы и нацелился на сосиску с блинчиком.

На двух яйцах пашот под четвертый блинчик зазвонил домашний телефон. Я снял трубку, пожелал собеседнику доброго утра и услышал голос Вулфа:

– Итак, ты дома. Когда ты вернулся?

– Полчаса назад. Сейчас завтракаю. Полагаю, в новостном выпуске в полвосьмого уже передавали?

– Верно, я только что прослушал новости. Как тебе известно, я не терплю слово «выпуск». Обязательно его употреблять?

– Поправка. Будем считать, что сообщили в полвосьмого по радио. У меня нет желания с вами спорить, а то блинчики остынут.

– Поднимись ко мне, когда наешься.

Я подтвердил, что понял. Когда я повесил трубку, Фриц уточнил, в каком настроении Вулф, но я ответил, что не знаю и что мне плевать. Честно говоря, я продолжал злиться на себя.

Заканчивать с завтраком я не спешил, выпил три чашки кофе вместо обычных двух и допивал последние глотки, когда Фриц вернулся сверху с подносом, на котором относил еду Вулфу. Я поставил чашку на стол, встал, с зевком потянулся, вышел в прихожую, неспешно поднялся по лестнице, свернул налево, постучал в дверь и вошел, когда мне разрешили.

В дверном проеме я моргнул. Утреннее солнце щедро заливало комнату светом и отражалось бликами от просторной желтой пижамы Вулфа. Он, босой, восседал за столом у окна и поглощал свежие фиги со сливками. Ну да, когда я перечислял потребности нашего хозяйства и необходимые расходы, мне следовало еще упомянуть свежие фиги в марте, доставленные по воздуху из Чили.

Вулф бросил на меня взгляд:

– Ты какой-то неприбранный.

– Так точно, сэр. А также недовольный и не выспавшийся. По радио сказали, что жертву убили?

– Нет. Сообщили, что она умерла от яда и что полиция ведет расследование. Твое имя не назвали. Ты был замешан?

– По самые уши. Ее подруга поведала мне, что девушка носит в сумочке флакон с цианидом, и потому я за ней присматривал. Мы находились вместе в гостиной, танцевали, вся дюжина гостей, не считая дворецкого и музыкантов. Один мужчина поднес ей бокал с шампанским, она пригубила, а через восемь минут умерла. Подтвердили, что это цианид, и по тому, как яд подействовал, понятно, что его растворили в шампанском, но сделал это кто-то другой, не она сама. Я наблюдал за ней и первым готов утверждать, что она ни при чем. Большинству гостей – может, и вообще всем – очень хочется, чтобы это было самоубийство. Миссис Робилотти попробовала меня окоротить, кое-кто из гостей был не против ей помочь. Самоубийство на вечеринке в ее доме уже достаточно скверно, а если докажут, что это было убийство… Короче, я замешан.

Вулф проглотил кусок фиги.

– Действительно. Полагаю, ты проявил благоразумие и воздержался от преждевременных выводов для полиции.

Я оценил его великодушие: он не стал критиковать ни мою наблюдательность, ни остроту зрения. В том состоянии, в каком я пребывал этим утром, подобное отношение дорогого стоило.

– Конечно, я сделал кое-какие выводы. Но пришлось признать, что мне заранее сообщили насчет цианида в ее сумочке, и поделиться этим знанием, поскольку девушка, которая это рассказала, не стала бы запираться перед полицейскими, следовательно, Кремер, Стеббинс и Роуклифф обоснованно исходили бы из того, что я был настороже. Но я, разумеется, не сказал им прямо, что да, я наблюдал за этой девицей и ее сумочкой, что смотрел на нее, когда Грантэм поднес ей шампанское и она отпила из бокала, что она могла, наконец, подсыпать себе что-то в бокал заблаговременно, хотя сам этого не видел.

– Маловероятно, – согласился он. Покончив с фигами, Вулф приступил к закуске из яиц пашот с сосисками в горшочке. – Итак, ты был на месте преступления. Подозреваю, выгодное предложение нам вряд ли поступит.

– Не думаю. Во всяком случае, не от миссис Робилотти.

– Что ж… – Он сунул булочку в тостер. – Напомнить тебе мой вчерашний совет?

– Я и так его помню. Вы сказали, что я принижаю себя. Но не предупредили, что я окажусь замешанным в невыгодное расследование убийства. Ладно, чеки обналичу сегодня…

Вулф отправил меня отсыпаться, но я возразил: мол, если я лягу, то меня не разбудит и старт управляемой ракеты.

Душ, бритье, чистка зубов, свежие рубашка и носки, прогулка до банка и обратно – после всего перечисленного я начал думать, что как-нибудь переживу этот день. Для похода в банк нашлись сразу три причины: во-первых, люди смертны, и, если тот, кто выписал чек, умрет раньше, чем я побываю в банке, денег нам не видать; во-вторых, хотелось подышать воздухом; в-третьих, в офисе окружного прокурора мне велели никуда не отлучаться, но я намеревался воспользоваться своим конституционным правом на свободу передвижений. Обошлось без скандала. Когда я вернулся, Фриц сказал, что звонил только Лон Коэн из «Газетт».

За минувшие годы Лон нередко оказывал нам разные услуги, кроме того, он нравился мне чисто по-человечески, так что я перезвонил ему. Он, естественно, желал узнать от очевидца подробности последних часов жизни Фэйт Ашер, и я сказал, что подумаю и свяжусь снова. Он предложил за мой рассказ пятьсот баксов – не для Ниро Вулфа, а конкретно для меня, ведь я присутствовал на вечеринке не по работе; попытался надавить на меня – журналисты всегда давят, – но я осадил его. Спору нет, наживка шикарная, пятьсот долларов и мой портрет в газете, однако придется ведь откровенничать, а если я расскажу, как все было, если выяснится, что мое упорство – единственная причина усматривать в случившемся убийство, а не самоубийство, на меня набросится весь белый свет, от окружного прокурора до дворецкого. С немалым сожалением я решил, что отвергну щедрое предложение Лона, и тут телефон зазвонил. Я снял трубку и услышал голосок Селии Грантэм. Первым делом она спросила, один ли я. Я ответил, что да, но ровно через шесть минут Вулф спустится из оранжереи.

– Уйма времени, я уложусь быстрее. – Ее голос был хриплым, быть может от выпивки; с другой стороны, все мы, включая меня, очень много говорили за последние двенадцать часов. – Хочу задать тебе один вопрос. Ты не против?

– Спрашивай.

– Вчера ночью ты кое-что сказал, пока я бегала звонить врачу. Моя мать говорит, что, с твоих слов, Фэйт Ашер убили. Ты правда так сказал?

– Да.

– Почему? С чего ты взял? Это мой вопрос.

– Потому что я так думаю.

– Прошу, Арчи, не надо умничать. Почему ты так подумал?

– У меня не было оснований думать иначе. Обстоятельства вынуждали. Если сочтешь, что я уклоняюсь от ответа, то ты права. Я бы с радостью все изложил девушке, которая так здорово танцует, но не могу. Сейчас точно не могу. Извини, но на твой вопрос я не отвечу.

– Ты по-прежнему считаешь, что ее убили?

– Да.

– Но почему?!

Обычно я не обрываю разговор, вешая трубку, однако могло бы дойти и этого, не осознай Селия наконец, что толку от ее расспросов не будет. Мы попрощались в тот миг, когда лифт Вулфа остановился на нижнем этаже. Вулф вошел в кабинет, пересек его, уселся за свой стол, разместился со всеми доступными удобствами, просмотрел почту, глянул на перекидной календарь и откинулся на спинку кресла, читая трехстраничное письмо от охотника за орхидеями из Новой Гвинеи. Он дошел до третьей страницы, когда прозвенел дверной звонок. Я поднялся, вышел в прихожую, различил сквозь одностороннюю стеклянную панель коренастую фигуру и круглое красное лицо, после чего отпер дверь.

– Господь всемогущий, вы что, никогда не спите?

– Бывает иногда, – ответил гость, переступая порог.

Я взял у него пальто, чтобы повесить, и сказал:

– Какая честь, вы ведь пришли навестить меня. А почему просто не вызвали к себе… Кремер?

Он было направился в кабинет, но то, что я назвал его просто «Кремер», а не «инспектор Кремер», настолько изумило полицейского, что он застыл в полном недоумении.

– Ну почему вы не желаете ничему учиться? – требовательно спросил я. – Вам же чертовски хорошо известно, что он терпеть не может вторжений, даже ваших – или ваших в особенности, – но вы все не унимаетесь. Разве вам не я нужен?

– Да, ты, но я хочу, чтобы и он послушал.

– Это очевидно, иначе вы послали бы за мной, а не топали сюда. Если вам будет угодно…

Меня прервал рык Вулфа:

– Да чтоб вас, идите сюда оба!

Кремер развернулся и пошел на зов, я последовал за ним. Вулф приветствовал нас хмурым взглядом:

– Я не могу читать корреспонденцию в таком шуме.

Кремер занял свое обычное место – красное кожаное кресло в торце стола Вулфа.

– Я пришел к Гудвину, но…

– Я слышал ваши объяснения в прихожей. Желаете просветить меня? Для этого я вам понадобился?

Инспектор вздохнул:

– В тот день, когда я и вправду попытаюсь вас просветить, меня отправят в сумасшедший дом. Просто я помню, что Гудвин – ваш человек, и счел за лучшее обрисовать вам ситуацию. А разумнее всего это сделать за разговором с ним в вашем присутствии. Согласны?

– Не исключено. Я отвечу, когда послушаю вашу беседу.

Кремер вонзил в меня пристальный взгляд своих серых глаз:

– Не пугайся, Гудвин, я не собираюсь возвращаться к самому началу. Тебя я допрашивал дважды и твои показания тоже читал. Меня интересует лишь одно, крайне важное обстоятельство. Для начала я скажу кое-что, не подлежащее распространению далее. Показания всех остальных никоим образом не опровергают версию о самоубийстве. Понял? Более того, налицо множество улик, которые в совокупности делают эту версию крайне убедительной. Короче, если бы не ты, все давно признали бы смерть жертвы самоубийством, и кажется – кажется, подчеркиваю, – что именно таков будет окончательный вердикт. Догадываешься, к чему я клоню?

– Ага, – кивнул я. – Я как муха в супе. Мне это нравится не больше вашего. Спросите у мух, каково им в супе, особенно в горячем.

Инспектор достал из кармана сигару, покатал в ладонях, сунул между зубами, белыми и ровными, и извлек обратно.

– Все-таки начну сначала, – заявил он. – Ты там был, когда все случилось. Я помню твой рассказ, и в показаниях ты сообщил, что тебе позвонил Остин Байн, а за ним – миссис Робилотти. Так и было, разумеется. Когда ты сообщаешь то, что можно проверить, твои слова всегда подтверждаются. Но что, если ты или Вулф причастны к преступлению? Зная Вулфа и зная тебя, я должен учесть возможность того, что ты хотел попасть на прием – или Вулф захотел, чтобы ты там был, – и все устроили нужным образом. Какие оправдания у тебя есть?

– Прошу прощения. – Я широко зевнул. – Могу просто ответить, что это глупость, но давайте чуть подробнее разжую. Зачем и как я попал на прием, объясняется в моих показаниях. Уверяю вас, там ничего не упущено. Мистер Вулф отговаривал меня от приема на том основании, что участием в этом сборище я себя унижаю.

– Никто из присутствовавших не являлся или не является клиентом Вулфа?

– Миссис Робилотти обращалась к нам пару лет назад. Мы завершили расследование за девять дней. Кроме нее, никто.

Кремер посмотрел на Вулфа:

– Подтверждаете?

– Да. Это неуместный вопрос, мистер Кремер.

– С вами и Гудвином поди сообрази, что уместно, а что – нет. – Кремер снова развернулся ко мне. – Позволь рассказать, что мы выяснили на данный момент. Первое – это цианид, никаких сомнений. Второе – яд был в шампанском, его следы нашли на полу, куда пролилось вино из упавшего бокала; да и скорость, с какой он подействовал, говорит в пользу такой версии. Третье – маленький пластмассовый флакончик в сумке жертвы оказался наполовину забит кусочками цианида натрия. В лаборатории написали «аморфные объекты», но я говорю по-простому – кусочки. Четвертое – жертва показывала этот флакон разным людям и говорила, что желает покончить с собой. Так продолжалось больше года. – Инспектор поерзал в кресле. Он всегда садился лицом к Вулфу, но сейчас смотрел на меня. – Поскольку сумка лежала на стуле в пятнадцати футах от жертвы, а флакон был внутри, она не могла взять кусочек оттуда, когда Грантэм принес ей шампанское или прямо перед этим, зато могла достать отраву заранее и добрый час прятать ее, допустим, в носовом платке. Проверить платок на следы яда, увы, невозможно, потому что жертва уронила его в пролитое шампанское. Точнее, проверить-то можно, но бесполезно. Такова картина самоубийства. Ты видишь в ней какие-либо изъяны?

– Нет, конечно же. – Я подавил зевок. – Вы описали все просто идеально. Я не утверждал, что она не могла совершить самоубийство, а лишь сказал, что она этого не делала. Когда она приняла бокал от Грантэма правой рукой, ее левая рука покоилась на коленях, и она эту руку не поднимала. Бокал она взяла за ножку, а когда Грантэм поднял свой и что-то сказал, приподняла чуть выше рта, потом опустила и отпила. Инспектор, а вы не прячете в рукаве туза? Может, Грантэм заявил, что, когда он передавал ей бокал, она бросила что-то в вино?

– Нет. По его словам, она могла подсыпать какой-то порошок в вино прежде, чем отпить. Но это лишь догадка.

– Я утверждаю, что она этого не делала.

– Помню. Я же читал твои показания. – Он ткнул в мою сторону сигарой. – Послушай, Гудвин, ты признаешь, что в картине самоубийства нет изъянов, но что насчет картины убийства? Сумка лежала на стуле, все ее видели. Неужели кто-то подошел, раскрыл ее, достал флакон, отвернул крышку, вытряхнул кусок отравы, снова завернул крышку и сунул флакон внутрь сумки, а потом взял и удалился? Для этого, знаешь ли, требуются железные нервы.

– Чушь! Не надо передергивать, инспектор. Нужно было всего-навсего унести сумку – я следил за ней, помните? – в помещение, которое закрывается изнутри, – там поблизости есть одна такая комнатка, – достать яд, спрятать в своем носовом платке – спасибо за эту идею, кстати! – и вернуть сумку на стул. Особого хладнокровия тут не требуется, только осмотрительность, ведь если преступника застали бы за похищением или возвращением сумки, он бы не стал использовать яд. Или ему не представился бы шанс.

Меня настиг новый зевок.

Кремер опять нацелил на меня сигару:

– Отлично! Давай-ка обсудим шансы. Два бокала шампанского, которые взял Грантэм, наполнил дворецкий Хэкетт, он в тот вечер разливал вино. Один бокал простоял на барной стойке четыре или пять минут, а другой Хэкетт наполнил прямо перед тем, как к нему подошел Грантэм. Кто побывал у стойки за эти четыре-пять минут? Мы пока не разобрались до конца, но уже ясно, что каждый из гостей или почти каждый. Ты, например. Согласно твоим показаниям, подтвержденным Этель Варр, вы взяли два бокала шампанского из пяти или шести, стоявших на стойке, и отошли в сторонку, продолжая разговор, а вскоре – по твоим словам, через три минуты – ты увидел, как Грантэм несет два бокала Фэйт Ашер. Повторю, ты был у стойки. Значит, мог подсыпать цианид в один из бокалов. Нет. Даже если допустить, что ты способен отравить чье-то вино, тебе следовало убедиться, что нужный бокал попадет жертве. Какой смысл просто подсыпать отраву в один из бокалов наугад и затем уйти? То же самое справедливо в отношении всех прочих, за исключением Эдвина Лэйдлоу, Хелен Ярмис, а также мистера и миссис Робилотти. Они никуда не отходили, стояли у стойки, когда Грантэм взял два бокала. Подчеркиваю – сразу два. Если бы кто-нибудь из этих четверых бросил яд в один бокал, мы могли бы сделать вывод, что ему или ей все равно, умрет Грантэм или Фэйт Ашер. Как по мне, это большая натяжка. А ты что скажешь?

Он стиснул сигару своими белыми зубами, но раскуривать не стал.

– В вашем изложении я бы не купился, – признал я. – Но у меня два замечания. Во-первых, кое-кто знал, какой бокал достанется Фэйт Ашер. Это он вручил его ей.

– Вот как? Валишь на Грантэма?

– Ни на кого я не валю, лишь указываю, что вы кое-что упустили.

– Это мелочь. Если Грантэм бросил яд в бокал на барной стойке, рядом стояли пятеро, а такой поступок действительно потребовал бы железных нервов. Если же он отравил вино, когда нес бокал Фэйт Ашер, тут необходима изрядная ловкость рук, с бокалом-то в каждой руке. Всыпь он яд позже, ты бы это заметил. Ладно, что насчет второго замечания?

– В наших с вами разговорах и в беседах с другими я не строил домыслов по поводу того, кто это сделал, как и почему. Ваши недавние слова в основном были для меня в новинку. Мне приходилось делить внимание между моей собеседницей Этель Варр и Фэйт Ашер с ее сумкой. Я не знаю, кто был у стойки, когда Грантэм подошел за шампанским, и кто остался там после, когда Хэкетт наполнил бокалы. Я до сих пор не ведаю, кто убил Фэйт Ашер, как и зачем. Но твердо знаю, что она сама ничего не подсыпала себе в шампанское. Выходит, ее отравили и самоубийства она не совершала. Вот так.

– И тебя не переубедить, я вижу.

– Тогда чего ради вы стараетесь?

– Ты исключаешь всякую возможность того, что мог ошибиться?

– Полностью. Вы же не хотите сказать, что я принимаю вас за инспектора Кремера, а на самом деле вы – Уилли Мейс?[4]4
  Американский бейсболист, центровой команды «Нью-Йорк джайентс».


[Закрыть]

Кремер, сузив глаза, долго глядел на меня, затем снова пересел так, чтобы очутиться лицом к Вулфу.

– Если не возражаете, я расскажу вам, как все видится мне.

– Когда вас останавливали мои возражения? – фыркнул Вулф.

– Приношу извинения, но я надеялся, что сегодня до этого не дойдет. Рассчитывал, что Гудвин проявит смекалку. Думаю, я знаю, как все было. Роуз Таттл сообщила ему, что Фэйт Ашер носит в сумочке флакон с цианидом, и прибавила, мол, она боится, как бы мисс Ашер не воспользовалась отравой в особняке. Гудвин велел ей выкинуть эти страхи из головы, пообещал обо всем позаботиться и с этого момента вел наблюдение за Фэйт Ашер и ее сумкой. Тут все ясно.

– Установлено.

– Ладно, установлено. Дальше: он видит, что Фэйт Ашер пьет шампанское, теряет сознание и умирает. Он чувствует запах цианида – и какова же его реакция? Вы его знаете, мистер Вулф, и я тоже знаю. Вам известно, сколь высоко он себя ценит. Гибель жертвы сильно его ранила, до глубины души. Потому он впопыхах, без раздумий, объявляет всем гостям, что ее убили. Когда прибывает полиция, он повторяет свои измышления, зная, что его слова будут записаны, а потом сообщает то же самое мне и сержанту Стеббинсу. Но для нас он придумывает причину, чертовски убедительную. Пока существует сколь угодно малая вероятность того, что жертва была убита, мы вынуждены расследовать дело предельно тщательно. Вот мое объяснение. Я надеялся, что он, выслушав меня, поймет собственное незавидное положение и догадается, что для него же лучше признать свою поспешность в выводах. Он ведь не в состоянии поклясться, что жертва не подмешала ничего в бокал. У него было время поразмыслить, он слишком умен, чтобы отрицать очевидное. Так я думал. Полагаю, вы со мной согласитесь.

– Важно не согласие, важны факты. – Вулф повернулся ко мне. – Арчи?..

– Ерунда, сэр. Никто не ценит меня выше, чем я сам, но настолько далеко даже я не захожу.

– Ты не отказываешься от своих слов?

– Нет, сэр. Инспектор сам себе противоречит. Сначала обвиняет меня в том, что я действовал как деревенский олух, потом хвалит мой ум. Не было никакого самоубийства, хоть режьте.

Вулф приподнял плечи на одну восьмую дюйма, снова опустил и обернулся к Кремеру:

– Боюсь, вы зря тратите свое время, инспектор Кремер. И мое тоже.

Я опять зевнул.

Красное лицо Кремера побагровело – верный знак того, что он дошел до ручки и готов сорваться. Но случилось чудо: на сей раз он сумел вовремя себя обуздать. Приятно наблюдать за такой рассудительностью.

Кремер уставился на меня:

– Мы еще не закончили, Гудвин. Подумай как следует. Разумеется, мы продолжим расследование. Если найдем хотя бы намек на убийство, то непременно потянем за все ниточки. Ты это знаешь. Но с моей стороны будет честно тебя предостеречь. Если в конце концов у нас сложится обоснованное мнение, что имело место самоубийство, а ты расскажешь своему дружку Лону Коэну из «Газетт», что на самом деле произошло убийство, то сильно об этом пожалеешь. Я тебя предупредил. Черт подери, ну почему там оказался именно ты?! Одному Господу ведомо… Заявление от тебя как от очевидца…

Прозвенел дверной звонок. Я вежливо попросил у Кремера прощения, вышел в прихожую и сквозь одностороннюю стеклянную панель увидел своего недавнего знакомца. Мне понадобилось мгновение на то, чтобы его опознать: фетровая шляпа за сорок долларов скрывала взлохмаченные волосы. Я распахнул дверь, прошептал: «Тсс!», прижал палец к губам, сделал шаг назад и поманил его внутрь. Он помедлил, явно в некоторой растерянности, потом переступил порог. Я запер дверь и без задержки, не позволяя ему раздеться, провел в гостиную, с той же стороны прихожей, что и кабинет; жестом велел помалкивать и плотно прикрыл дверь.

– Здесь можно говорить, – сказал я. – Комната звуконепроницаемая, и двери тоже.

– Зачем? – недоуменно спросил Эдвин Лэйдлоу.

– Для приватности. Или вы пришли повиниться в убийстве перед инспектором Кремером?

– Не понимаю, о чем вы. Я пришел к вам.

– Я предполагал подобное и счел, что вы не захотите встречаться с Кремером. Он болтает с мистером Вулфом. Как раз собирался уходить, вот я вас и спрятал.

– Спасибо за заботу. Полиции с меня явно достаточно. – Он огляделся. – Поговорим тут?

– Да, только выпровожу Кремера. Скоро вернусь, а вы пока присядьте.

Я распахнул дверь в прихожую и столкнулся с Кремером, идущим к выходу. Инспектор даже не взглянул на меня, не то что заговорил. Ладно, раз он такой грубый, не стану проявлять вежливость: я позволил ему самому взять шляпу и пальто. Когда дверь за ним закрылась, я вернулся в кабинет и встал перед столом Вулфа.

– Одно замечание, Арчи, – сказал Вулф. – Дразнить мистера Кремера ради благой цели полезно, а ради забавы прискорбно.

– Так точно, сэр. Я бы никогда не посмел. Вы спрашиваете, держусь ли я своей версии теперь, когда мы остались одни? Да, держусь.

– Очень хорошо. Тогда он в очевидном тупике.

– Жаль. Но в тупике не он один, кстати. Вчера, когда меня пригласили на прием и перечислили имена гостей-мужчин, я захотел узнать, кто они такие, и позвонил Лону Коэну. Один гость, Эдвин Лэйдлоу, занимает для своего возраста довольно высокое положение. Раньше он много кутил в городе, но три года назад умер его отец и он унаследовал десять миллионов долларов, а недавно купил контрольный пакет акций книжного издательства «Мелвин пресс». Явно намерен остепениться и…

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– А вы дослушайте. Он сидит у нас в гостиной. Пришел повидать меня, а поскольку мы с ним познакомились только вчера вечером, это может быть любопытно. Конечно, я могу потолковать с ним и там, но подумал, что нужно рассказать вам – вдруг вы захотите принять участие в разговоре. Или подсмотреть в дырку. На случай если мне понадобится свидетель.

– Пф!

– Ну да. Ни на что не намекаю, но клиента у нас нет уже две недели.

Вулф сурово сдвинул брови. Дело было не столько в том, что он ленился встать, выйти из кабинета, пересечь прихожую и укрыться в потайной нише – такая физическая нагрузка полезна для аппетита, – сколько в том, что мысль о клиенте одновременно манила и пугала, ведь на клиента придется работать. Он испустил вздох, сохраняя суровый вид, пробормотал: «Пропади все пропадом!», оперся ладонями о край стола, чтобы отодвинуть стул, и медленно поднялся.

Дырка в стене, в восьми футах от стола Вулфа, была проделана на уровне глаз. Со стороны кабинета ее скрывала миленькая картина с водопадом. С другой же стороны, напротив кухни, ее оставили неприкрытой, и через нее было хорошо видно и слышно. Я как-то простоял возле дырки добрых четыре часа, дожидаясь, пока кое-кто проберется из гостиной в кабинет за предметом на моем столе.

Я дал Вулфу минуту на то, чтобы устроиться поудобнее, затем подошел к двери гостиной и позвал:

– Лэйдлоу, это я! Идите сюда, здесь будет лучше.

Одно из желтых кресел для посетителей я развернул к своему столу.