Текст книги "Её запретный рыцарь"

Рекс Стаут
«Её запретный рыцарь»

Глава 1
Чемпион и леди

– Ну, парень, хорош, – сказал Том Догерти. – Вали отсюда.

– Что ты имеешь в виду? – прозвучал задиристый вопрос.

Догерти смерил собеседника суровым взглядом:

– Тебе прекрасно известно, что я имею в виду. Шлепай к сигарной стойке и чеши там языком с буфетчицей.

А здесь, – он кивнул в сторону столика с телеграфным аппаратом, за которым сидела Лиля Уильямс, покрывшаяся румянцем под похотливым взглядом молодого человека, – тебе нечего делать. Держись отсюда подальше, и чем дальше – тем лучше.

– Ха, твоя собственность?

Догерти угрожающе прищурился.

– Еще одно слово, – процедил он, – и я тебе вмажу. А теперь – выметайся.

При этой угрозе брови молодого человека поползли вверх, словно от сильного удивления.

– Слушай, – спокойно сказал он, – зря ты это затеял. Говоря «вмажу», ты выводишь меня из душевного равновесия. Постарайся быть повежливее. Помимо всего прочего, я хороший парень и, если эта брюнеточка – твоя, а она словно персик, буду рад пощипать травку где-нибудь в другом месте. Если она и правда твоя, могу тебя поздравить, что ты обладаешь…

Но тут цветистая речь молодого человека была эффектным образом прервана. Он пошатнулся, но не упал, получив от Догерти профессиональный удар в челюсть, потом отступил на пару шагов и вскинул руки, чтобы защитить лицо. Затем к щекам его прилила кровь, он опустил кулаки и натянуто улыбнулся.

– В таком случае, – тихо произнес он, – куда пойдем?

– В бильярдную, – вежливым тоном ответил Догерти. «В этом парне что-то есть», – подумал он.

За стычкой наблюдали с полдюжины скучавших в вестибюле мужчин, которые теперь тоже потопали в бильярдную. Когда они вошли, маркер и пара игроков удивленно вскинули на них глаза.

В вестибюле красотка за прилавком с сигарами, известная также как мисс Хьюджес, вытянула шею до невозможной длины, словно пытаясь увидеть, что происходит за двумя поворотами. Лиля Уильямс, против своей воли ставшая причиной столкновения, сидела на стуле, дрожа и закрыв лицо руками.

Вскоре Догерти и правда убедился, что «в этом парне что-то есть». Не успел он встать в свою любимую стойку – а Догерти некогда брал призы в боксерских соревнованиях, – как ему почудилось, что на него обрушился бешеный безмолвный ураган.

Он как будто оказался в центре сумасшедшего круговорота из тысячи рук и кулаков, и это его несколько озадачило. Но хуже всего было то, что иногда удары достигали цели. Ничего более невероятного нельзя было и представить: Догерти ощутил неуверенность, потому что перед ним был не человек, а ураган.

Догерти наугад выбрасывал вперед кулаки и вдруг почувствовал, что какая-то неодолимая сила отшвырнула его назад. Он тяжело рухнул на стол и благодаря этому не упал на пол.

Открыв глаза, он увидел, что молодой человек стоит перед ним, весело улыбаясь. Свидетели этого поединка замерли у стены, и на их лицах была смесь удивления и удовольствия.

– Ну вот и Том схлопотал, – подвел итог Билли Шерман.

Эта реплика вернула Догерти веру в себя. Он яростно бросился на своего противника и, увлекаемый силой инерции, вместе с ним повалился на пол. Когда они поднимались, он что есть мочи вмазал молодому человеку в ухо.

Но ураган причинил ему слишком большой урон.

Череда ударов по носу и зубам не давала ему прийти в себя, его руки без толку молотили воздух. Потом он почувствовал удивительную легкость, за ней все погрузилось во тьму. Догерти понял, что лежит распростершись на полу, и решил остаться в таком положении.

– Что с тобой, старик? – послышался голос.

Догерти открыл глаза и слабо улыбнулся.

– Это ты, Дюмэн! Я-то в порядке. А вот он не знает, как надо драться. Думает, что он – семафор? Чем это он мне заехал?

Француз наклонился, подхватил его под мышки и помог подняться на ноги. К ним, чтобы помочь, шагнули еще двое, но Догерти жестом остановил их.

– Садись сюда, приходи в себя, – сказал Дюмэн. – Из-за чего ссора?

– Женщина, прекрасная женщина, – хихикнул Гарри Дженнингс.

– Заткнись! – рявкнул на него Догерти и повернулся к Дюмэну: – Этот щенок оскорбил мисс Уильямс.

– Дорогуша, – послышался голос, – как ты смеешь меня так называть после того, что произошло?

Тебе требуются дополнительные аргументы?

Догерти исподлобья посмотрел на недавнего противника.

– Нет, спасибо, – сухо ответил он. – Свою прыть ты уже показал. У меня сейчас сбито дыхание, но это вовсе не означает, что ты мужчина. Всякий, кто оскорбляет мисс Лилю Уильямс, – щенок, и останется таковым, пока не извинится.

– Ты, как я понял, защитник юных леди, – подытожил молодой человек.

– Называй это как хочешь. Но я ее друг.

– И я, – добавил Дюмэн.

– И я… И я… – послышались голоса их приятелей.

Молодой человек выразительно присвистнул:

– Так много! Везет ей. И еще одному дружку она наверняка найдет применение.

– В следующий раз, – многозначительно изрек Гарри Дженнингс, – нас будет пятеро или шестеро. Думаю, тебе скучать не придется. Так что лучше воздержись от замечаний наподобие тех, которые ты только что произвел на свет. Они нам не нравятся.

– Не нравятся – и черт с вами! – Тут парень запнулся и задумался, потом продолжил: – Слушайте, вы. Меня не запугаете. Я всех вас сделаю в один момент. Но я не привык мелочиться – предпочитаю играть по-крупному. Что касается вашей мисс Уильямс, то она меня заинтересовала. Но если у вас есть какие-то веские доводы, чтобы я умерил пыл, семейные дела, например, или любовная драма, – буду рад вас выслушать, ковбойчики, и приму к сведению.

– Да неужто! – бросил Дюмэн. – Кто ты такой?

– Оставь его, – вступил в разговор Догерти. – Он мне нравится. Хочу с ним немного поболтать.

Молодой человек улыбнулся и протянул ему руку:

– Меня зовут Дрискол, Боб Дрискол.

– Том Догерти, – последовал исполненный достоинства ответ.

Они пожали друг другу руки и прошли к креслам в углу бильярдной. Догерти приступил к делу. Его дружки, зная, что он боек на язык, топтались поблизости, посматривая и в сторону бильярдного стола, на котором начали разыгрывать партию Гарри Дженнингс и Билли Шерман.

Дрискол, воспользовавшись небольшой паузой, немного осмотрелся.

Вентиляция не справлялась со своими обязанностями, и в бильярдной висел табачный дым, свою лепту вносили курильщики из прилегающего бара. С непривычки щипало глаза, но игроки и завсегдатаи, которым нечем было больше заняться, чувствовали себя в бильярдной вполне комфортно. Они чувствовали себя здесь как рыба в воде.

По периметру длинного и узкого помещения стояли кресла и высокие стулья, с них было удобно наблюдать за игрой на установленных посередине пяти столах. На стенах висели фотографии красоток актрис и скаковых лошадей, а также копии правил Национальной ассоциации бильярда; между столами располагались подставки для киев. С одной стороны была широкая арка, ведущая в отель, с другой – вход в бар.

Там и сям стояли небольшие столики, и одетые в белое официанты были готовы немедленно выполнить любой заказ игрока, почувствовавшего жажду после напряженной партии.

Посетителей было немного, и вовсе не потому, что отель «Ламартин» потерял популярность, пик которой в районе Мэдисон-сквер пришелся на 90-е годы. Просто было всего десять часов – время, когда уважающие себя завсегдатаи Бродвея думают о том, не соснуть ли еще часок, или встают, чтобы всерьез заняться решением вопроса о завтраке. Поэтому в бильярдной никак не могло быть много народу.

Игра шла только за одним столом – партию начали Гарри Дженнингс и Билли Шерман, и зрителей было мало.

В дальнем конце зала одетый в белое официант расставлял перевернутые во время только что закончившейся стычки кресла. Увидев это, Дрискол хмыкнул и повернулся к сидевшему рядом Догерти.

– Дело не стоит и выеденного яйца, – промолвил тот. – Просто мы друзья мисс Уильямс и никому не позволяем ее обижать. Вот и все.

– Все, да не совсем. Мы же решили говорить как мужчина с мужчиной. Вот что тебе скажу: где я только не бывал в этом городе – и в подземках, и в надземках, а впервые почувствовал, что мое сердце при виде женщины заходило ходуном, как маятник в часах с недельным заводом. Разве я не имею права ей об этом сказать? Только потому, что у нее есть друзья?

Едва ли.

Догерти посмотрел на него с интересом и кивнул:

– Со мной точно так же.

– Как?

– Как маятник в часах с недельным заводом.

– Да ну!

– Вот тебе и «ну». – Догерти замялся. – Пожалуй, надо начать с самого начала. Иначе ты не поймешь, что мы чувствуем. Эх, была не была… – Он немного помолчал и продолжил: – Впервые мисс Уильямс здесь появилась месяца два назад. Мы все время зависали в «Ламартине» – Дюмэн, Бут, Шерман, Дженнингс, я и еще пара ребят. Ну и вот, захожу я как-то в вестибюль и что вижу? За телеграфом сидит та, кого я потом назвал Царицей Египта. «Ага, – сказал я себе, – новенькая» и не теряя времени встал так, что не заметить меня было невозможно. Она – ноль внимания. Я подошел поближе. Никаких эмоций. Тогда я совсем было уже приготовился перейти к решительным действиям, но тут ввалились Дюмэн с Дженнингсом и, увидев, в чем дело, поспешили мне на помощь.

«Кто это?» – спросил Дженнингс.

«Царица Египта, – ответил я. – И времени терять нельзя».

И мы перешли в наступление.

У Дюмэна была с собой целая пачка купюр: у одного богатея завелось слишком много лишних денежек, а Дюмэн у нас хиромант, ты знаешь. И в тот день мы послали пять миллионов телеграмм, потому что другим способом из нее было и слова не вытянуть. Вспоминаю как кошмарный сон. Ты пробовал когда-нибудь сочинить телеграмму, не зная ни что сказать, ни кому ее отправить?

«Сколько с меня?» – спросил я, протягивая ей адресованную моему брату в Трентоне телеграмму, в которой писал, что у меня все в порядке, и выражал надежду, что и у него все о'кей.

«Шестьдесят центов», – сказала Царица Египта.

«Да, – сказал я, пытаясь завязать разговор, – вот что мне меньше всего нравится. Лучше заплачу лишних пять долларов за обед или за билеты на шоу – ненавижу платить за телеграммы. Но, конечно, я не хочу сказать, что всегда готов пойти на любое шоу».

«Шестьдесят центов», – повторила Царица Египта.

«А насчет поесть – за хороший обед и десяти долларов не жалко».[1]1
  Действие происходит в начале XX века, когда доллар стоил в несколько десятков раз дороже, чем в начале века XXI.


[Закрыть]

«Пожалуйста, шестьдесят центов».

И так продолжалось целый день. Больше из нее не удалось вытянуть ни слова. Казалось, дело безнадежное. Дженнингс начал выходить из себя.

«Ты сделал ошибку, Догерти, – сказал он. – Она точно из Египта, но не царица. Она сфинкс».

И как с этим не согласиться?!

Время пролетело незаметно. Мы сидели в углу, пытаясь сочинить еще одну телеграмму, когда почувствовали, что кто-то подошел к нам вплотную. Это была Царица Египта, уже в пальто и шляпке, готовая идти домой. Не успели мы и рта раскрыть, как она говорит:

«Вы должны извинить меня за то, что я скажу. Полагаю, что вы джентльмены, и потому к вам обращаюсь.

Кажется, вы весь день пытались надо мной подшутить.

Не сомневаюсь, что, узнав, как вы мне досаждали и сколько горечи принесли, вы непременно раскайтесь, и я получу от вас обещание впредь так не делать. В противном случае я буду вынуждена отказаться от должности».

Хорошенькое дельце! Дюмэн хотел что-то ответить, но не успел рта раскрыть, как ее и след простыл. Ну, ты понимаешь, что мы почувствовали.

Больше мы ее не беспокоили, но на следующий день появился Бут. Мы его немного повоспитывали. Потом Шерман. Он оказался самым упрямым. И потом каждый день появлялся кто-то новенький и начинал к ней клеиться, хотя, пока он держал себя в рамках, мы не вмешивались. А сегодня вот ты. Теперь она уже не Царица Египта, а мисс Лиля Уильямс, то есть лучше любой царицы.

– Но послушай, – продолжал упорствовать Дрискол, – по какому праву вы мне мешаете?

– Ну, – замялся Догерти, – может, и нет у нас такого права. Зато есть еще пара деталей, о которых я тебе не сказал. Первая – у нее ни отца, ни матери. Она совсем одна. Такие дела. Любая мать делает вот что: если вокруг ее дочери начинает нарезать круги какой-нибудь парень, она его спрашивает: «Кто ты и что ты и какие у тебя намерения?» Вот нам и показалось, что кому-то надо это спрашивать. И мы теперь вроде как ее мамаши.

– Но у меня нет никаких намерений.

– В том-то и фокус, что у тебя нет намерений. Значит, и делу конец.

Игроки в бильярд о чем-то заспорили, и Догерти посмотрел в их сторону. Когда он повернулся обратно, Дрискол стоял рядом и протягивал ему руку.

– Ты – парень что надо, – сказал он. – Держи пять.

– А ты – настоящий джентльмен, – ответил Догерти, пожимая ему руку.

– А теперь – не представишь меня мисс Уильямс?

Догерти немного смутился.

– Хочу перед ней извиниться, – объяснил Дрискол.

– Ну да. Конечно. Я совсем забыл. Пошли.

На полпути к дверям к ним подошел Дюмэн.

– Ну? – спросил он.

– Все в порядке, – успокоил его Догерти. – Дрискол – джентльмен.

– Mon Dieu![2]2
  Боже мой! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул коротышка-француз. – Это меня не удивлять. Потому что этот маленький мадемуазель Уильямс – неприступный.

Он вернулся к бильярду, а Догерти и Дрискол прошли в вестибюль отеля.

В нем, по сравнению с бильярдной, было много хорошей мебели и всевозможных украшений. В то же время это был обычный вестибюль. На этот раз Дрискол осмотрел его более внимательно.

В нем было два входа: один с Бродвея и боковая дверь, выходившая на улочку неподалеку от Мэдисон-сквер. Справа от главного входа располагались стойка администратора и табачный ларек, за ним был проход в бар и бильярдную. Дальше находились столик с телеграфным аппаратом и лифты. Вдоль всей противоположной стены стояли кожаные кресла и стулья, их ряд разрывала боковая дверь.

Когда-то «Ламартин» был тихим, фешенебельным и дорогим. Теперь его двери были широко распахнуты для всех, в нем царила суета. Словно не замечая произошедших перемен, потолок вестибюля по-прежнему подпирали мраморные колонны, на узорчатом полу там и сям стояли в величественных позах статуи, указывая изящно вылепленными пальчиками на фрески и орнамент стен. На смену пышности и роскоши пришла респектабельность, все было вроде то же, но краски слегка потускнели.

Вместе с внешним обликом и репутацией изменился и персонал отеля. Его служащие держались самоуверенно и говорили громкими голосами, мальчики-посыльные выполняли поручения не спеша, словно умудренные жизненным опытом старцы, а красотка в табачном ларьке была именно красоткой, иначе ее и назвать было нельзя.

А что же девушка за телеграфом? Она и правда выпадала из общего ряда. И именно к ней направились Дрискол и Догерти, выйдя из бильярдной.

Когда Лиля Уильямс увидела их перед собой, ее щеки зарумянились, и она смущенно потупилась. Пока Догерти готовился произнести первое слово, Дрискол присмотрелся к девушке повнимательнее, с учетом того, что только что о ней услышал.

Она была стройной, среднего роста; тонкая, почти прозрачная шейка гордо несла маленькую, словно птичью, совершенной формы головку. Полураскрытые губки, казалось, трепетали, и в них была какая-то неизъяснимая сладость от осознания ею заключенной в ней тайны – тайны божественной женственности.

Ее руки, лежавшие на столе, были бледными и, возможно, слишком худыми, густые каштановые волосы она стянула в тугой узел на затылке.

«В общем-то я не ошибся, – подумал Дрискол. – Она точно как персик».

– Мисс Уильямс, – сказал Догерти, – позвольте вам представить моего друга. Мистер Дрискол – мисс Уильямс.

Лиля с улыбкой протянула руку.

– Я вел себя самонадеянно и глупо. Хочу попросить у вас прощения. Знаю, что извинения я не заслужил, но тем не менее… – Он запнулся, увидев, что Лиля его не слушает. Она смотрела на Догерти, как показалось Дрисколу, с легкой тревогой.

– О! – вдруг воскликнула она. – Мистер Догерти!

Джентльмены испуганно вздрогнули.

– Что такое?

– Вы… у вас… что случилось с вашим носом?

– С моим носом? – озадаченно повторил Догерти, схватился за эту самую приметную часть своего лица, тут же отдернул руку и скривился от боли. Потом вспомнил. – О, – промолвил он безмятежно, – ничего особенного. Просто упал. И ударился о бильярдный стол.

Дрискол изо всех сил старался сохранять невозмутимое выражение лица.

– Мистер Догерти, – нахмурилась Лиля и выразительно погрозила ему пальчиком, – говорите правду.

Вы подрались.

Экс-чемпион и завсегдатай Бродвея покраснел, как школьник, и попытался сосредоточиться, как перед атакой боксера-тяжеловеса.

– Да ну, – отмахнулся он с показной бравадой. – И что с того, что я дрался?

– Вы обещали мне этого не делать, – напомнила Лиля. – То есть вы сказали, что не будете драться ни с кем, кто меня беспокоит.

– Он ни в чем не виноват, мисс Уильямс, – поспешил на помощь приятелю Дрискол. – Все дело во мне, и это я должен извиниться. Не могу передать, как мне жаль, что так получилось. Надеюсь, что вы меня простите, и если кто-нибудь… то есть я хочу сказать… – Но тут Дрискол смешался под пристальным взглядом ее карих глаз. – В любом случае, – спотыкаясь на каждом слове, закончил он, – я готов за него поручиться. Больше это не повторится.

– Эй, парень, ты много на себя берешь! – воскликнул Догерти, который окончательно пришел в себя, пока говорил Дрискол. – Не надо за меня поручаться. Мисс Уильямс, мне очень жаль, что я когда-то дал вам это обещание. Забираю его назад. Все равно сегодняшнее происшествие доказывает, что я не смогу его сдержать.

– Но вы должны его сдержать, – сказала Лиля.

– Не могу.

– Мистер Догерти!

– Ну, я постараюсь, – уступил Догерти. – Обещаю постараться. Но иногда я не могу с собой справиться.

Такое случается со всеми нами. Так уж мы устроены.

Мы знаем, что не очень вам нравимся, и не виним вас.

Ведь всякий, кто встречается с вашим взглядом, словно видит звезды, – и, поверьте, это не комплимент.

Лиля хотела было что-то возразить, но тут появился клиент, попросивший отправить телеграмму, и девушке пришлось ограничиться тяжелым неодобрительным вздохом.

Дрискол дернул экс-боксера за рукав и сказал:

– Догерти, хватит сотрясать воздух, мы мешаем человеку работать. Ради бога, пошли и сделаем что-нибудь с твоим носом.

Догерти позволил себя увести.

Глава 2
Новичок

Через три или четыре дня, вскоре после полудня, Пьер Дюмэн и Боб Дрискол сидели в вестибюле «Ламартина», и тут произошло такое, от чего они тут же лишились дара речи.

В отель со стороны Бродвея вошел Том Догерти, и в руках у него был большой букет роз – красных роз.

Он нес их открыто, без бумажной упаковки, словно выставляя напоказ и ничуть не стыдясь. Бывший чемпион средь бела дня шел по Бродвею с розами!

– «Мама, мама, мама, приколи мне розу», – напевал он в такт шагам.

На приятелей он даже не посмотрел, небрежно кивнул швейцару – тот лучезарно улыбнулся ему в ответ – и решительным шагом направился к центру вестибюля, провожаемый удивленными взглядами.

Он остановился у телеграфного столика и подозвал мальчика-посыльного. Лили не было, она ушла обедать.

– Есть тут ваза? – спросил Догерти.

Мальчик зевнул, вопрос поставил его в тупик.

Ты что, не знаешь, что такое ваза? – саркастически спросил Догерти. В-а-з-а. Найди хоть одну.

– Да тут их нет.

– Так найди хоть одну! – прорычал Догерти, извлекая долларовую бумажку. – Сбегай к Адлеру. У него там вазы на любой вкус. Купи получше.

Мальчик убежал и вернулся через несколько минут с огромной безвкусной стеклянной вазой цвета опавших листьев. Во время его отсутствия Догерти стоял, демонстративно повернувшись спиной к Дюмэну и Дрисколу и не реагируя на их язвительные замечания.

– Налей в нее воды, – велел Догерти.

Мальчик повиновался.

– А теперь, – сказал Догерти, ставя цветы в вазу и водружая ее на Лилин стол, – вали отсюда. И не вздумай сказать что-то мисс Уильямс. Если она спросит, откуда они, ты ничего не знаешь. Понял?

Мальчик энергично закивал. Догерти отступил на пару шагов, с заметным удовольствием посмотрел на розы и направился в угол вестибюля, где сидели его приятели.

– Ты знаешь, кто это такой? – заговорщически прошептал Дрискол, когда к ним приблизился экс-боксер.

– Нет, а кто он есть?

– Берта, девочка-цветочница, – серьезно промолвил Дрискол.

– Слушай, заткнись! – прорычал Догерти. – Обойдемся без сантиментов.

Дюмэн откинулся назад в своем кресле и расхохотался.

– Santiments![3]3
  Чувства (фр.)


[Закрыть] – задыхался он от смеха. – Догерти говорит о santiments! – Потом он вдруг посерьезнел. – В любом случае ты прав. Давно надо было давать эти розы мадемуазель Уильямс. Они как будто для нее. Только, ты знаешь, вот что я скажу, – этот неправильный.

Мы не можем тебе разрешать.

– Как? Как это вы не можете разрешить?

– Определенно нет, – вступил в разговор Дрискол. – Многовато на себя берешь, дружище. Чуть-чуть принаглел. Представь себя на нашем месте.

От этих слов у Догерти подкосились ноги. Он молча сел и впал в задумчивость. Дюмэн и Дрискол пытались его расшевелить, отпуская едкие комментарии, но, поняв, что все их усилия напрасны, пошли к табачному киоску поиграть с мисс Хьюджес в кости на сигары. И эта леди, большая ловкачка, через несколько минут легко и непринужденно освободила их от двух или трех долларов.

От дальнейших потерь их спас Догерти, приблизившийся прыжками, грациозными, как у танцующего носорога.

– Придумал! – торжествующе воскликнул он.

– Тогда выкладывай, – буркнул Дрискол, швыряя кубики обратно в коробку на прилавке. – Что ты придумал?

– Насчет этих роз. Слушайте, мисс Уильямс должна их получить. Так и Дюмэн сказал. Ну и почему бы нам не установить очередь? То есть каждый день мы будем наполнять вазу цветами, по очереди. И мисс Уильямс никогда не узнает, откуда они берутся. Присоединяетесь?

– С удовольствием, – согласился Дюмэн. – Я передам Буту, Шерману и остальным. Надо их тоже взять в долю.

– В другом случае я бы отказался, – заявил Дрискол. – Будучи актером – и, думаю, могу добавить, настоящим артистом, – обычно я такой ерундой не занимаюсь. Но сейчас меня это тоже увлекло. Я присоединяюсь.

На том и порешили.

Лиля, пообедав, с удивлением обнаружила у себя на столе сверкавший как пламя маяка букет цветов. Она не могла оторвать от него глаз, снимая пальто и шляпку, а когда на секунду подняла взор, служащий отеля многозначительно ей подмигнул. Потом она заметила украдкой посматривавших на нее трех заговорщиков, усиленно делавших вид, что они тут ни при чем. Она одарила их улыбкой, подошла к вазе и склонилась над шелковистыми лепестками. Затем отодвинула вазу, села за стол и взялась за свою книгу.

– Господи! – восторженно воскликнул Догерти. – Она поцеловала! Их! Видели? А заметили, как порозовели ее щечки?

– Дружище, – опустил его на землю Дрискол, – ничего подобного не может быть. Это все твои поэтические фантазии.

– Ну и что тут такого? – Догерти прикурил сигарету от свечи у табачного ларька. – Разве бывший боксер-чемпион не может быть поэтом?

– Если речь идет о поэзии движения и моциона – да. Но это поэзия эмоций.

Мисс Хьюджес, красотка из табачного ларька, хихикнула:

– Шутники вы, странные рыцари. Кто это купил розы?

– Мы – кто? – спросил Догерти, пропустив ее вопрос мимо ушей. – Какие мы рыцари?

– Странные.

– Она хочет сказать – странствующие, – вставил словечко Дрискол.

– Нет, не хочу, – возразила мисс Хьюджес.

– Это игра слов. Странные рыцари.

– Ну а почему бы и нет? – вдохновился Догерти. – Мне такой титул нравится.

И этот титул был утвержден. Завсегдатаи вестибюля отеля «Ламартин», поставщики роз, почитатели и защитники мисс Уильямс, отныне будут именоваться так.

Они составили весьма забавное общество единомышленников. Можно только догадываться, как каждому из них удавалось сдерживать пыл других. Все вместе они были абсолютно безобидны, по отдельности же были кем угодно.

Пьер Дюмэн – хиромант и ясновидящий, владелец офиса на углу Двадцать третьей улицы, маленький говорливый француз, всегда при деньгах.

Том Догерти, бывший чемпион по боксу, букмекер и игрок, дела которого, как можно понять, были покрыты завесой тайны.

Боб Дрискол, актер, человек с философским подходом к жизни, о котором было известно только одно: он приземлил Тома Догерти.

Билли Шерман, газетный репортер (временами), которого вечно увольняли со службы и который всегда хотел выпить.

Сэм Бут, продавец пишущих машинок, которого все считали человеком низшего сорта, поскольку он каждое утро вставал в девять часов, чтобы идти на службу.

Гарри Дженнингс, актер, который все время собирался подписать договор с Чарльзом Фроманом.

Хорошенькая подобралась компания бродвейских гуляк, намеревавшихся стать защитниками и друзьями молодой женщины! Впрочем, вы скоро увидите, что из этого вышло.

Потому что около месяца список членов этого общества оставался таким, как описано выше, но потом, в один прекрасный октябрьский день, им был представлен новый кандидат.

Странные Рыцари занимали уютный уголок вестибюля рядом с телеграфным столиком, у противоположной от бродвейского входа стены. Он был почти закрыт двумя массивными мраморными колоннами. Рядом с видавшим виды потертым кожаным диваном возле широкого подоконника стояли три или четыре кресла.

Несколько старожилов отеля так прочно здесь обосновались, что появление в этом независимом государстве новичка неминуемо было бы воспринято как противозаконное вторжение. И пришельцу обычно быстро и недвусмысленно давали это понять.

И вот однажды, часа в два пополудни, Дрискол, Шерман и Догерти сидели и вели неспешную дружескую беседу.

Шерман, высокий, смуглый, всегда излучавший уверенность, рассказывал об отдельных недостатках и общей никчемности нью-йоркской прессы.

Открылась дверь, и вошел Дюмэн в сопровождении незнакомца, которого он представил как мистера Ноултона.

– Полагаю, мы с мистером Ноултоном уже встречались, – произнес Шерман, протягивая ему руку.

– Вы читаете мои мысли, – последовал вежливый ответ.

Шерман ничего не сказал, но, повернувшись к Дрисколу, как-то странно на него посмотрел.

Завязалась беседа. Ноултон показал себя образованным, знающим и простым в общении человеком. Чувствовалось, что он из хорошей семьи, в отличие от остальных.

Дрискол предложил сыграть партию в бильярд.

– Годится, – согласились все.

– Если вы не против, – сказал Ноултон, – я присоединюсь к вам через пару минут. Хочу отправить телеграмму.

Все кивнули и прошествовали в бильярдную, а Ноултон направился к телеграфному столику.

Лиля читала книгу и, не глядя на него, подала пачку бланков, потом взяла телеграмму через окошко и стала считать слова. Подпись была «Джон Ноултон».

– С вас восемьдесят центов, – сообщила Лиля.

Когда она подняла глаза и встретилась взглядом с незнакомцем, сразу почувствовала необъяснимое волнение.

Во внешности молодого человека не было ничего тревожного. Его лицо и фигура могли бы показаться ничем не примечательными, но обращали на себя внимание обезоруживающий взгляд лукавых серых глаз и подчеркнутое стремление выглядеть своим в доску.

Лиля, осознав, что продолжает на него смотреть, вспыхнула и отвернулась. Серые глаза осветила улыбка, и их обладатель протянул девушке через окошко вынутый из бумажника десятидолларовый банкнот.

Это ваша самая мелкая купюра? – спросила Лиля, открывая ящик кассы.

– Пожалуй, да, – ответил Ноултон. – Прошу прощения, но, будучи миллионером, я никогда не имею дела с мелочью. Вы сможете дать сдачи?

– Если вы возьмете немного серебра.

– Сколько угодно, – улыбнулся Ноултон.

Лиля протянула ему несколько монет.

– Вы ее сразу отправите? – спросил Ноултон.

Она кивнула. Казалось, Ноултон не торопится уходить.

– Я понимаю, что, после того как вы со мной рассчитались, мне следует откланяться, – наконец сказал он. – Но я люблю поговорить и ненавижу бильярд.

– Тогда почему вы играете?

– Почему? О, а почему мы вообще что-то делаем?

Наверное, просто чтобы убить время.

– Но это неправильно. Мужчина должен делать что-то полезное. Никогда не нужно стремиться убить время, надо его тратить с пользой.

– Проповедь? – улыбнулся Ноултон.

– Прошу прощения. – Лиля покраснела.

– Я шучу.

– Конечно, это не мое дело. Только я все равно уверена, что так оно и есть. Мне всегда было жаль, что я не мужчина.

– Ходатайство отклоняется.

– И что это значит?

– Что это невозможно. То есть я хочу сказать, что вы – во всех отношениях женщина. Я прав?

– Разве я выгляжу такой старой?

– О, я вовсе не это имел в виду! Тогда скажем – девушка. Вы выглядите – позвольте бросить взор – лет на девятнадцать.

– Двадцать, – призналась Лиля.

– Еще годик – и все будет в порядке. Я почти угадал. Всегда лучше всего…

– Ноултон, ты идешь? – послышался голос.

У бильярдной стоял Шерман, хмуро на него посматривая.

– Сейчас иду, – ответил Ноултон. – Не знал, что вы меня ждете.

Он слегка приподнял шляпу в знак прощания с Лилей, присоединился к Шерману, и они скрылись в бильярдной.

Лиля начала вполголоса напевать какую-то мелодию.

Она взяла свою книгу и открыла страницу по закладке, потом вдруг бросила ее на стол и удивленно вздохнула.

Только что она вела дружескую, даже фамильярную, беседу с человеком, которого никогда прежде не видела – с абсолютно незнакомым ей человеком! И сначала она этого даже не осознала! О чем она думала? Это было невероятно.

«Конечно, – решила она, – в этом нет ничего дурного. Наверное, я вела себя глупо. И однако – как это получилось? Он, безусловно, отличается от других мужчин.

О, и что же он обо мне подумает? Надеюсь, он поймет, что я не вступаю в беседу со всеми подряд».

Она снова взяла книгу и попыталась читать, но буквы сливались, и она не могла разобрать ни слова. Она снова и снова повторяла себе: «Что же он теперь обо мне подумает?»

А Ноултон в это время не только думал, но и говорил о ней.

Войдя вместе с Шерманом в бильярдную, он увидел, что остальные их ждут. За тремя столами шла игра, в помещении было полно мужчин и табачного дыма, слышался стук шаров и звон стаканов. Дюмэн сидел на бильярде, чтобы его никто не занял.

– Давай бери кий! – распорядился Догерти.

Ноултон взял один с подставки, взвесил на руке и намелил кончик.

– Как будем играть? – спросил он.

– Ты с Догерти, а я с Дюмэном, – ответил Дрискол. – Шерман посидит посмотрит.

Игра началась. Они успели закончить первую партию и начать вторую, когда Ноултон выбрал наконец момент для вопроса.

– Кто она? – шепнул он Догерти.

Тот пристально на него посмотрел:

– Кто?

– Девушка за телеграфным столиком.

– Не твое дело, – бросил бывший боксер.

– Почему? – поинтересовался Ноултон, удивленный его резкостью. – Я же не имею в виду ничего дурного.

– Хотелось бы верить, – буркнул Догерти. – Но мы не позволяем говорить о мисс Уильямс тем, кто с ней незнаком. Возможно, тебе будет оказана эта честь – со временем.

– Твой удар, Ноултон! – окликнул его Дрискол.