Текст книги "Клавесин Дидро. Сюрреалистическая критика 1925-1935 годов"

VI. Шантаж с помощью поэзии

Незадолго до своего окончательного краха все крупные религиозные общества (кстати, что Общество Иисуса, что акционерные общества: слово одно) – так вот, эти тёмные компашки не брезгуют никакими средствами и никакой рекламой.

Духовенство осовременилось, пошло в ногу со временем. Так, отец Виоле, подхватив сутану, энергичным шагом направляется в клуб «Фобур» на дебаты «Всякий ли бывал юным?»²⁶ Мой кюре, к примеру, окормляет и богатых (понятно дело), и бедных (это ему меньше нравится), спортсменов и даже (как он уверяет) поэтов. Когда ему не с руки, неможется, не хочется или попросту не пристало утруждаться лично, он посылает своего светского нунция. Его визит к одному эстету поистине вошёл в анналы. На пороге жилища литература и религия обменялись верительными грамотами. Состоялось даже небольшое шествие. Новообращённый на равных беседовал с умудрённым томистом. Сия благая весть в итоге разлетелась повсюду: это вам не жемчужные колье, которые охочие до промоции звёзды якобы забывают в такси.

Новыми цветами, кстати, перекрашен и термин «мистик»: в каких только фокусах не мелькала сия волшебная палочка! В качестве примера подобной ловкости рук (и никакого мошенничества!) – такой вот милый силлогизм:

Мистик = человек религиозный.

Некто, отказывающийся мириться с миром и его беззакониями = мистик…

…а значит = человек религиозный.

Так, даже в богохульствах усматривали символ веры. Иконоборцев провозглашали стихийными мистиками, и этот эпитет стал лазейкой, через которую, точно письма в почтовый ящик, посыпались невинные бессмыслицы и масштабные надувательства: в которых, как мы могли убедиться, изрядно преуспели благомыслящие представители литературы и искусства – интерес к подрывающим устои произведениям они изображают только для того, чтобы выхолостить их сердцевину и обнести кольём, как раз из мистического дерева, пестующего вьюнок словоохотливых и услужливых комментариев.

Вот она, великая клоделевская традиция, чья дипломатически-святошеская каша давно уже пытается обратить Рембо (случалось голосовать и мёртвым!) в идеальную католическую тянучку.

Когда его спросили, что он думает о сюрреализме, сам поэт-амбассадор – поскольку на сей раз речь шла о живых людях, которых ему оказалось не под силу изуверить против их воли, – ответил грубостью²⁷.

Собственно, сюрреализм – настоящий глоток свежего воздуха – с самого своего рождения был словно задуман для того, чтобы распугивать всех этих жаб, ютящихся в тине святой воды: таких, знаете, зверушек без сердца, селезёнки, зоба и лёгких (дышат они кожей, в основном на заднице – что позволяет им вдыхать свою собственную сущность в самом подходящем месте). Но и эти милые создания не миновала зараза модернизма, в результате чего они изобрели чистую поэзию, которая во имя их омоложения переросла в молитву – то есть в хвост головастика. Сам эпитет, отсылающий одновременно к Евангелиям и к химии, ясно давал понять, что карты у них краплёные. Религия давно тешила себя мыслью о том, что в лице Пастера подмяла под себя науку. В качестве поэта у неё числился Верлен. Бедный Лелиан²⁸, впрочем, оказался совершеннейшей канальей. Тогда аббат Бремон²⁹, крупье великой фарисейской рулетки, решил пустить в игру (или опустить себе в карман) всю поэзию как таковую. Это жульничество принесло ему реноме утончённого человека, чувствующего дух времени: со временем оно переросло в настоящую славу, способную дать блестящее представление о нашей эпохе тем, кто лет через сто решит перелистать подшивки нынешних газет и литературных журналов.

Впрочем, мнения мирян (официальных представителей и примазавшихся) выходили не лучше бредней в-каждой-бочке-затычки, прикрывшейся рясой: так, для Поля Судэ³⁰ литература – проза, стихи, неважно – должна прежде всего служить делу развлечения порядочного человека. В итоге поэзию продолжали считать лишь кладезем идей для фигурок на каминных часах.

Приведу строчки из статьи «Провинциальный идеалист», которую г-н Тибоде посвятил Виктору Берару³¹ в номере «Нувель ревю франсэз» от 1 января 1932 года (вот так подарок под ёлкой!):

Ламартин принёс во Францию политику поэтов и поэзию политики. Именно поэты – соль настоящей политики, её душа. Так, Баррес и Моррас³² – поэты политики правого толка. А что же левые? Есть поэты и у них, хотя они их всё ещё ищут – но к чему искать, если те уже нашлись? Когда однажды на официальном приёме г-жа де Ноай появилась под руку с г-ном Эррио, г-н Пенлеве³³ – человек утончённый, хоть и математик – указал на них со следующими словами: «Вот пара истинных поэтов». К многочисленным заслугам г-жи де Ноай, кстати, относится то, что она одной из немногих в нынешнем столетии – наряду с Жоресом³⁴ и Барресом – сумела донести до нас отголосок этого столь богатого поэтического начала, ламартиновского течения во французской политической жизни.

Здесь я вынужден процитировать и последнюю фразу из статьи г-на Тибоде, поскольку она разъясняет этот длинный абзац:

В Сенате Берар пламенно, самобытно и находчиво воплощал лучшие черты Республики: преемственность, связь, диалог между тремя её лицами, которые я бы назвал Республикой прокуроров, Республикой профессоров, Республикой идей.

VII. Республика профессоров

Республика профессоров: г-н Тибоде явно неравнодушен к этому выражению – что ж, имеет право, он его и изобрёл. Но поскольку на пороге этой республики профессора неизбежно становятся прокурорами идей, их голос в диалоге трёх описанных лиц перекроет все остальные, что позволит оппортунистам затянуть свою любимую волынку священного союза во имя спасения цивилизации, в защиту культуры и французского здравомыслия. Короче, слово университариям.

Впрочем, если рот случится открыть и любой из двух оставшихся масок, будьте уверены, нам не избежать рвотного потока тех непрожёванных кусков, которые волей-неволей вынуждены глотать все, кто сидит на лицейской или университетской скамье.

Для официальной Франции поэзия прежде всего – игра, упражнение в красноречии. Но средиземноморское балагурство тут давно не при чём. Солнце, привкус чеснока, акцент, смесь ароматов спермы, потайной раковины и перезрелых фруктов: всё то, чем по природе своей напитан воздух старых фокейских колоний, оказалось непоправимо опреснено северной тоской.

Расплавившись друг в друге, языки ок и ойль³⁵ дали Европе её дипломатический язык. Сами же породившие его аборигены предались культу вылинявшего словесного педантства. От Расина («Андромаха», знаменитое обращение Ореста к Пирру: «Со мною, государь, вам греческий народ ⁄ Приветствия, дары и пожеланья шлёт»³⁶) до Ламартина (фраза о триколоре, облетевшем весь мир, тогда как красный стяг остался на Марсовом поле³⁷): всё, чему мастера и подмастерья способны научить лицеистов и студентов, изучающих столбики рифм, – лишь приёмы ораторской уловки.

Что же до глубинного и всеохватного познания человека, некоторые провозглашают его смыслом своей работы и даже существования для того лишь, чтобы изнутри лишить последней надежды на какое-либо продвижение.

На самом деле люди веками довольствуются повторением одних и тех же опытов и рассуждений о неких эмоциональных реакциях, неотвратимо скатываясь к агностицизму или, как минимум, констатации «ничто не ново под луной». Любую перемену, которая приходится не по нраву привилегированным классам, те провозглашают чудовищной – откуда бы она ни исходила, – и, раз гейзер не даёт впихнуть себя в бутылку, следует завалить его валунами. Так близорукий эгоцентризм толкает индивидов к индивидуализму, а нации – к национализму.

Когда же стихия начинает вскипать под нахлобученным на неё панцирем, усевшиеся сверху господа с удивлением осознают (ср. «Письма о кризисе духа» Поля Валери³⁸): против этого гнева, распалённого их всеподавляющим упрямством, они – всё равно что песчинка…

Единственная цель политики поэтов и поэзии политики – усыпить человечество при помощи нескольких к месту ввёрнутых фраз. В мифе об Орфее тоскующие по парламентской карьере интеллектуалы видят лишь рецепт победы на выборах, ещё бы, за возлюбленного Эвридики голосовали даже львы, камни и тростинки. Значит, нужно найти лозунг, способный увлечь большинство, направить его вслед ламартиновскому течению. Так нет риска чересчур разогнаться и свернуть себе шею, ведь вокруг – сплошное «Озеро»³⁹, аморфное, бездвижное, многоречивое.

В его прибрежном иле мы разбили теплицу памятных выражений, высадили огород важнейших метафор: эдакий заповедник для прокуроров идей. Дам туда господа не пускают. На то, чтобы получить право порхать и резвиться в этом заказнике, у г-жи де Ноай ушли несколько томов признаний в любви к пространным размышлениям и зелёной фасоли. Зато теперь она здесь, и она остаётся⁴⁰. Эррио подал ей руку, Пенлеве одобряет, Тибоде рад. На что жаловаться-то? Она ведь соловей, пташка этих господ: ни дать, ни взять, пичужка и старцы.

Однако никому не дано бесстрастно наблюдать со стороны за собственным апофеозом, даже если его обстряпал самый пронырливый HP Фиет⁴¹. То, как наша поэтесса, исполненная политико-литературными аллегориями и окрылённая славой в полном соответствии с пожеланиями г-на Тибоде, сновала челноком между самым тяжеловесным утопистом и самым реакционным росинантом, впряжёнными в колесницу Республики профессоров, скорее наводит на мысль об ином крылатом создании – о мухе с рыдвана или, поправимся: с шаланды, раз уж речь зашла о ламартиновском течении⁴². Так и ждёшь, что нам, как это принято, предложат подняться по Роне вплоть до панъевропейской Мекки⁴³, оправы для изящной безделушки Лиги Наций.

Одним выстрелом – двух зайцев: берега Женевского озера равно дороги г-же де Ноай, написавшей в Амфионе свои первые строки, и г-ну Тибоде, преподающему в городе Кальвина.

И хотя визита Рабиндраната Тагора⁴⁴ хватило для того, чтобы телефон нашей поэтессы превратился в бурлящий поток любви, готов спорить, сама она мечтает лишь о роли воздушной феи романтических озёр: спит и видит, как последние остатки реальности скрываются под водой. Тогда она сможет сойти за Ноеву голубку после потопа и добавит к своей ленточке Почётного легиона оливковую ветвь. Эррио, Пенлеве и Тибоде захлопают в ладоши, и в ритме их аплодисментов Республике профессоров останется лишь затянуть припев известной песенки:

 
Коли сказка вам по нраву
Мы её-йо-йо начнём опять⁴⁵.
 

Но ламартиновское течение со всеми его аристократичными и буржуазными волнами не способно задушить поднимающийся из глубин водоворот, тектонические сдвиги гнева, девятый вал смятения, над которыми оно доселе безмятежно катилось. Говоря о поэзии, нельзя не вспомнить фразу Лотреамона, у которого были какие-никакие основания высказываться по данному поводу: «Поэзия должна твориться всеми, а не одиночками»⁴⁶. Поль Элюар так прокомментировал эти слова: «Поэзия очистит людей – всех людей; башни слоновой кости будут разрушены, все слова станут сакральными, и человеку, наконец-то радикально изменившему реальность, останется лишь закрыть глаза, чтобы распахнулись врата чудесного»⁴⁷.

Башни слоновой кости, как же. Те из них, что ещё стоят, – фальшивка, они не выдержат и щелчка: башни под слоновую кость, а на самом деле из папье-маше; гробики для комариных скелетов, пыльные ящики для лир и лириков, вынесенных на берег ламартиновским течением, мистиканутых стихоманов, чинуш и демагогов с комичными нимбами экстаза, публики райка – католического, искусственного, либерального, – с их позами и мнимым клеймом непонятых, с видом очень фотогеничной и предельно индивидуалистской обречённости.

Командорские шейные ленты, университетские мантии, академические униформы – все эти лохмотья, сомнительную честь изобретения которых нельзя списать даже на Третью республику (хотя в них давным-давно завелась моль): меченое конформизмом большинство наших интеллектуалов по-прежнему воспринимает их как приказ, а значит, эти господа – всего лишь прислуга. Атмосфера слёта аграриев, вручения премий, приёмов под куполом, национальных похорон: вот от чего начинают раздуваться официальные поэтические ноздри в Республике профессоров.

VIII. Постскриптум

 
Задрав заляпанный враньём подол,
Обмякшие упитанные республики
Выставляют колодцем истины
Свою дыру – гоните тугрики,
Сойдёмся под кронами тенистыми,
Чего не сделаешь для блага публики!
Они говорят с теми, в чьих венах – песок,
Чей штырь – человеколюбивый штопор, —
И пара яиц, сорванных ветром фонариков,
Подобраны на помойке либерализма
Наутро после 14 июля.
Вообще-то мозг – цвета спермы,
И наш Руссо – тот, что Жан-Жак,
Чей деревянный будущий пиджак
Виделся колыбелью Лиги Наций —
Во время каждой мастурбации
Сзывал красавиц в рюшечках —
Те были просто без ума: ты моя хрюшечка! —
Криком: «Смотрите, как текут мозги!»
Но даже человек консервативный
Не мог упрятать море мелюзги
В бутылку – это ведь неперспективно.
Мозг лучше надевать по выходным,
Чтоб не запачкать слишком быстро,
А на неделе прячь его по кладовым —
Там, рядом с канделябром, забыт его бывший сосед
По мрамору камина – венок из флёрдоранжа.
Поскольку старая девица стала
Достойна господина Интеллектуала:
Ведь если девственность – на вес золота,
Но стоит своих золотников
И интеллект,
Тогда не избежать того,
Чтоб на мощёном слитками мосту
Та самая девица повстречала
Месье Интеллектуала.
Вот так, обмякши, жирная республика
Берёт себе котом философа-жулика.
Она назначит его новым Богом.
Но Бог сказал Адаму:
«В поте лица твоего будешь есть хлеб»,
И ужасная история потерянного рая
Повторяется снова и снова,
Когда школы Пор-Рояля
Рисуются Эдемским садом – но лишь на время,
Покуда наш Интеллектуал протягивает руки
К плодам древа науки.
Бедняге-то всего и надо,
Чтобы его невинные капризы уважали
И ящички чтобы не жали
Те, где все прелести его лежали.
А ты, дитя трущоб, рождённый со стальными кулаками,
Круши шкафы с тяжёлыми полками
И всем их хрусталём,
Дави, точно последний жмых,
И брось в навоз мозги из кладовых.
Повыдергай из кукол их прогнивший нерв
И сделай из него струну для скрипок утончённых
меланхолий,
Но помни: если господин Интеллектуал
Силой подтяжек рассуждал,
А тот психолог в кабинете золотом
Силён был лишь своим зонтом,
И, наконец, изящности исполненный поэт
В одни подвязки для носков одет —
То что же наши забияки,
Месье прожжённые вояки,
У них на чём же держатся катушки?
Всё пулемёты-пушки.
 

IX. О некоторых защитных формулах

Но стоит нам слегка отдалиться от церквей и тяжёлой, точно камень, тени, что бросают они на человечество, позабыть о выспренней самонадеянности и древнеримской грубости, ежедневно воскрешаемой в каждом парламентском здании, как, не сделав и пары шагов, мы натыкаемся на одно из тех старых панно – рекламных щитов, – под сенью которых на давно обесплодевших пастбищах жуют свою жвачку (подобно всем пресвитерам и пробстам) письмоводители папы, возомнившего себя папильоткой для жульена (Бенда⁴⁸).

В чертополохе беспристрастия они выискивают даже не новые головы, а головки от булавок, остротой мысли которых так приятно тешить свою стадную близорукость.

Как через «козла», перемахнём же согбенные хребты этих педантов. Чтобы проломить подобные ширмы, достанет хорошего разбега и головы покрепче.

«Француз – насмешник и задира – создал водевиль», – гласит одна из самых знаменитых наших расхожих фраз.

«Слово, – как всё тот же француз любит повторять граду и миру, – даровано человеку, чтобы он мог скрывать свои мысли»⁵⁰.

Дело в том, заметила мне однажды Гертруда Стайн, что под напускным цинизмом этот задиристый насмешник прячет боязнь открыться[3]3
  Страсть к исповедям, после Руссо буквально сорвавшаяся с цепи и убедившая тех, кто пустился (или нет) во все тяжкие, свалить по его примеру (нередко посмертно) камень с души и решительно оную излить – слово подходящее, ибо органы, через которые отливают, используются и в деле распутства – так вот, эта страсть, пусть и выдававшая желание, даже потребность покончить с двусмысленностью, на деле её лишь усугубляла, поскольку автор признаний, пусть и не позволяя себе из фатовства пичкать мемуары сомнительными фактами, уже тем, что он эти признания осторожно отвешивал, обусловливал и комментировал (слишком силён был соблазн), их безнадёжно портил – чересчур подсластив или, наоборот, переборщив с мрачными тонами.


[Закрыть]. Каламбуры, розыгрыши – те же маски. Мысли о слезах, таящихся под смехом, обычно умиляют. Но поскольку немудрёные силки сентиментальности – не для нас, – отметим лишь: сколь ни пытайся господа X или Y сойти за своих, белокостная снисходительность одного и похабное благодушие второго – не более чем разные облики извечного духа недоверия и скрытности.

Классы, кляссеры, классики и классификации: здесь и сейчас всё выявляет (или на языке фотографии – проявляет) ту буржуазную ментальность, которая банковские сейфы хотела бы обшить деревянными панелями а-ля Людовик XVI.

Железная рука в бархатной перчатке⁵¹: под щеголеватыми (?) одеяниями – сталь, броня и толстые перегородки. Внутренний мир человека, понятия и идеи отражают мир внешний и его лицемерие, столь же обустроенное, как и милосердие, которое, если верить неустанным напоминаниям Церкви и её старшей дочери⁵², обустроиться может, лишь начинаясь дома.

У себя дома.

Туда мы и вернулись – или, точнее, никуда оттуда и не выходили, каждый сидит в своей крепости. Понятие личности уже в силу своего священного характера несовместимо с какими-то исканиями, способными поставить её под угрозу. В качестве причин попеременно упоминаются то здравый смысл, то религия. Да и оппортунистов, от Вателя до Массиса⁵³, хватало всегда.

Свобода, воля – по крайней мере какими видят их профессора и попы (и как втолковывают их смысл ученикам и пастве) – всего лишь инструменты авторитаризма. Прослушав курс философии, любой ветрогон будет со школьной скамьи до конца жизни противопоставлять субъективное и объективное, а там уже недалеко и до признания себя вместилищем вечных принципов. Все остальные для него – объекты, – вещи, которые он раз и навсегда счёл априори низшими по природе и достойными лишь статуса предмета обладания.

Лишним доказательством тому служит одна из тех метафор, что даже отдавая кондовым XVII веком, точно указывают на своих авторов, а с ними – и на тех, кто перед ними преклоняется.

Так, для страны, неизменно считающей Расина самым выдающимся певцом (?) любви, Франция Гизо (с его вдохновенным советом: обогащайтесь!⁵⁴), Пуанкаре, остановившего падение франка своей неприлично встопорщившейся, точно в эрекции, бородёнкой, и им подобных остаётся чрезвычайно скупой на слова, образы, чувства и идеи – при том, что её легендарный шерстяной чулок «на чёрный день» постепенно становится фильдеперсовым.

И в самом деле, неудивительно, что нация, мораль которой непоколебимо следует великому принципу «копейка рубль бережёт», охотно вспоминает, как во времена наибольшего, по общему признанию, расцвета её гения официальный живописец страстей, принятый ко двору Великого Короля, во всех своих описаниях принцесс – слезливых ли, мстительных, но неизменно перегруженных кружевами и тесьмой – устами величественных любовников выставлял их лишь объектами желания.

X. Любовь божественная и самолюбие

Поскольку выражения такого пошиба стали расхожей монетой, легко вообразить, в результате каких незавидных практик любовь могла настолько скукожиться в представлении мужчин, что костылями ей призваны стать подобные эпитеты.

Собственнический раж и в самом дорогом создании упорно видит лишь объект обладания. Разумеется, фразы наподобие «Ты моя, безраздельно» и, в ответ, «Я твоя, возьми меня» могут стать рефлекторными возгласами высшего наслаждения, только если неравенство раз и навсегда узаконено в паре и принято обеими её составляющими. Отсюда и идея любви как рабства, которая со всем предполагаемым раскаянием хозяина-терзателя и обидой рабыни-жертвы быстро становится любовным адом. Как тут обойтись без обжигающих фраз:

 
Теперь за всех, кому я причинил мученья,
Мне душу тяжкие терзают угрызенья⁵⁵.
 

Несмотря на тон благородной древности, этот огнеопасный двенадцатисложник решительно попахивает палёной свиньёй.

Единение, в котором отказывают друг другу два существа, в свете их горячечного отчаяния предстаёт запретом, снять который может лишь – и не для мира сего – благость таинства.

Бал правят Ментенон⁵⁶ и иже с ней: да и то эти ушлые сплетницы, несмотря на социальный и религиозный конформизм, могут рассчитывать исключительно на морганатические браки. Вдова Скаррона, инструмент для облагораживания Людовика XIV – как сам он был инструментом для облагораживания Бога: эта пара прекрасно иллюстрирует всю цепочку порабощений.

Хамелеон идеализма в самых разных его проявлениях неизменно заставляет каждого мыслить и поступать, точно ноумен в царстве феноменов. Но даже те, кто мнит себя несокрушимым монолитом, всё равно рассыпаются в плеске призрачных отражений.

Аристократичный импрессионизм: под мазнёй – ничего живого. Царство подмастерьев. Да и мастера, хозяева – чего? Самих себя, звучит в ответ: мы овладели собой – и всей вселенной, самодовольно заключают они с корнелевскими интонациями, хотя на деле владеют от силы одной из тех частностей, для познания которых, по словам Энгельса, «…мы должны вырвать их из их естественной или исторической связи и исследовать каждую в отдельности по её свойствам, по её особым причинам и следствиям и т. д.»⁵⁷.

Но приспособленческий индивидуализм быстро превратил такое вынужденное иссечение в сакральную ценность.

Выделяя для изучения элемент из единого целого, вскоре начинаешь видеть в этой частичке самостоятельную жизнь – и, соответственно, считать её первостепенной, а то и безраздельно властвующей над некогда вмещавшим её целым: поскольку из общности человек выделяет прежде всего самого себя, ясно, кому будет уделено больше почёта. В том же, что касается общих идей, мы чаще всего имеем дело с диктатом фрагмента, определяемым чужой волей и частным случаем. Нет такого штукаря, кому холмик его ничтожного умения не виделся бы величавым пиком, а собственная скромная персона – светилом целого Человечества. Каждый считает свою прихоть истиной в последней инстанции: в зависимости от того, куда подует ветер, это либо распоясавшееся наплевательство, либо махровый фанатизм – кстати, на распутье таких крайностей оказываются многочисленные Хлодвиги, которых первый попавшийся епископ убеждает сжечь то, что они до сих пор обожествляли, и обожать то, что сожгли⁵⁸.

Но никогда ни у кого не будет в дефиците высокая самооценка. Завзятый простак самой выдающейся своей чертой сочтёт именно простоту. Никто не рискнёт примерить на себя обезоруживающе прямое признание Фейербаха: «Психологическим объектом служу я самому себе, а физиологическим – другому»⁵⁹.

Энгельс писал: «Разложение природы на её отдельные части, разделение различных процессов и предметов природы на определённые классы, исследование внутреннего строения органических тел по их многообразным анатомическим формам – всё это было основным условием тех исполинских успехов, которые были достигнуты в области познания природы за последние четыреста лет. Но тот же способ изучения оставил нам вместе с тем и привычку рассматривать вещи и процессы природы в их обособленности, вне их великой общей связи, и в силу этого – не в движении, а в неподвижном состоянии, не как существенно изменчивые, а как вечно неизменные, не живыми, а мёртвыми. Перенесённый Бэконом и Локком из естествознания в философию, этот способ понимания создал специфическую ограниченность последних столетий – метафизический способ мышления»⁶⁰.

Эта специфическая ограниченность присуща и нашему времени: метафизический способ мышления безраздельно правит в капиталистическом мире, где власть предержащие знают, что нужно разделять, чтобы властвовать. Собственно, не в целях ли такого овладения собой человек подразделяет себя на тело и дух[4]4
  Возможно, размежевание материального и духовного миров, казалось бы, тысячелетиями считавшееся непоколебимым, будет однажды единодушно признано лишь рабочей гипотезой, не прошедшей проверку временем (и обусловленной исключительно мимолётным улучшением нашей оптики расследования) – что, впрочем, не должно означать, будто идолопоклонники материи сумеют, словно косточку в мякоти, обнаружить во плоти ту самую душу, которую, по словам явно гордившегося собой хирурга, он так и не отыскал под своим скальпелем – ни что подобное суеверие способно отвести руку докучливого калеки. От переводчика: здесь имеется в виду фр. медик и физиолог Клод Бернар.


[Закрыть], дробя затем последний на множество категорий, каждая из которых по очереди принимается командовать остальными, тогда как на деле друг без друга они беспомощны. Разум изменил духу, и длилось это предательство до тех пор, пока дух, решив не жертвовать целым ради части, восстал против разума⁶¹.

Бретон уже в первом манифесте сюрреализма 1924 года заключил: «Абсолютный рационализм, по-прежнему остающийся в моде, позволяет нам рассматривать только те факты, которые непосредственно связаны с нашим опытом. Логические цели, напротив, от нас ускользают. Вряд ли стоит добавлять, что и самому опыту были поставлены границы. Под предлогом прогресса из сознания сумели изгнать все, что – заслуженно или нет – может быть названо суеверием, химерой. Похоже, что лишь по чистой случайности не так давно на свет была извлечена и та – на мой взгляд, важнейшая – область душевного мира, к которой до сих пор выказывали притворное безразличие. В этом отношении следует воздать должное открытиям Фрейда. Опираясь на эти открытия, стало наконец оформляться и то течение мысли, которое позволит исследователю человека существенно продвинуться в своих изысканиях»⁶².

Здесь Бретон пересекается с Гегелем, по мысли которого «…не вина рассудка, если не идут дальше этого. Именно какое-то субъективное бессилие разума допускает эти определённости…»⁶³

Субъективизм, классической или романтической закваски, всегда найдёт способ превознести такое субъективное бессилие до небес. Существо отождествляет себя с мыслью и в ней прежде всего видит смысл своего существования. Мыслю, следовательно, существую стало краеугольным камнем всех воздушных замков. У Республики, убеждён г-н Тибоде, три лика. Точно так же реализм, индивидуализм и идеализм предстают тремя головами любви к самому себе, самолюбия – или любви чистой, как принято говорить⁶⁴, словно другая, подлинная, единственная, бывает грязной.