Текст книги "Клавесин Дидро. Сюрреалистическая критика 1925-1935 годов"

XVI. О колорите и домах терпимости

«Человеческий колорит»: читай – страдания, язвы человечества.

Срез жизни: кровь каплет с уголков губ того, кто ею лакомится. Бытовые заметки отдают каннибализмом. Этюды нравов и пейзажей. Люди и места. А вот и квартал красных фонарей. Кому светят эти фонари, что освещают? Под ногами грязь, но коридорный в отеле наваксит туристам штиблеты. Квадрат синего неба, красная тряпка на окне: прекрасная выборка. И эти фуляры чахоточно-розового цвета, которые оживит опаловая рюмка анисовой. Чарующий свет, механическое пианино и те же менуэты. Притоны, бандиты, шлюхи дали богатые всходы (в литературе, имеется в виду). Гонкуры это давно поняли: Девка Элиза⁸⁵, с чёрной бархоткой на шее и помпадуром, уже была художественным письмом. Художественное письмо, оправдание неисправимого, махрового невежества праздношатающихся – благодушных, разодетых и плотно закусивших, вереницами тянущихся поглазеть на промозглые улочки и лохмотья их обитателей. Убогие лачуги, громоздящиеся по склонам холмов, – услада глаз, вдохновение для кистей престарелых англичанок. Те же, кто умеет прислушиваться к своим желаниям, в любом лабиринте отыщут местечко, где можно поживиться дичью.

Изящные дамы-любомудрицы, скучающие тем временем по отелям, понятно, не находят себе места. Они-то полагали, что все тузы у них на руках. Но козырем вышли не черви: сердце вообще выпадает редко (ждёт ли нас психоанализ азартных игр?), обычно одни червяки.

Спасением, конечно, может быть фригидность (Рекамье⁸⁴ и проч.) – ещё один способ вынести иссушающий любую сексуальность гнёт, ведь даже отвратительное лицемерие адюльтера не делает их ровней ветреных любовников. Впрочем, судьба этих господ, кого буржуазная традиция ещё до пубертата научила различать любовь, которую испытывают, и ту, которой занимаются, тоже выглядит незавидной.

Гермафродит – слитые воедино всем мужчинам мужчина и самая женственная женщина (Гермес и Афродита), неразделимые даже в любви, если верить канонам греческой скульптуры – сегодня представляется не синтезом двух существ, а аналитическим и нездоровым раздвоением одного. Психологический гермафродитизм (вполне совместимый с нормальными физиологией и пристрастиями) заставляет самца, влюблённого лишь в собственную вирильность, делить её как минимум надвое: для той, кому отдано его вожделение, и для случайных встреч.

Однако сам он рано или поздно падёт жертвой этого просчёта, арифметической нелепицы, когда единица, раздробленная на зеркальные отражения, уже в силу своего неразрешённого дуализма весит и стоит больше, нежели два синтеза противоположностей, сами сплавленные воедино.

Но мужская самонадеянность нуждается в шлюхах для постели и умницах – маленьких, средних и побольше – для почитания или насмешки, как получится.

Оборотная сторона медали: Бодлер, решив однажды овладеть своей официальной Музой, г-жой Сабатье⁸⁵, в итоге опустил руки. Президентша (как её называли) принадлежала галактике духовной, а не физической, и перейти из одной космогонии в другую невозможно.

Добросердечная особа или циничная парвеню, да ещё и нимфоманка: как её ни описывай, зла на поэта она за его бессилие не держала. Тот же, надо думать, особого удовлетворения от визитов к «синему чулку» не испытывал – но знал, куда податься: к Жанне Дюваль, верной любовнице и сожительнице. Там, по крайней мере, он мог наверняка почувствовать превосходство над женщиной – его женщиной – и разыграть отведённую ему роль мужчины.

И какое наслаждение для того, кто любит молиться по утрам (если верить признаниям в «Моём обнажённом сердце»⁸⁶), – предвкушать медоточивость критиков, которые, не преминув пожурить для отвода глаз, на деле пожалеют его за связь с девкой, в низшем статусе которой он убеждён, загодя и вдвойне – ведь обществу вряд ли вздумается высоко ставить шлюху (это раз), да ещё и с тёмной кожей (это два).

Так поэт подвергает самого себя одному из тех испытаний, которые общее мнение относит к воле Провидения – а его дары, вплоть до дара поэтического, приходится сносить уже в силу призвания.

«Слила магически луч розовый и чёрный»⁸⁷. Бодлер упивается тёмной плотью Жанны Дюваль с её трогательными складочками. Пусть та, другая – высоколобая г-жа Сабатье, – довольствуется любовью эфирной и полагает, что ей выпала лучшая доля. Тут вам не поддавки: в дураках оказывается победивший. Бодлер убедился в этом первым: исполненный презрения к той, кто пробуждает в нём мужскую силу, и импотент там, где пренебрежения нет и в помине, – его любовь застывает во взаимоуничижительных непримиримых половинках.

Самая желанная встреча – обращённый в мрамор запрет:

 
О смертный! как мечта из камня, я прекрасна!
И грудь моя, что всех погубит чередой,
Сердца художников томит любовью властно,
Подобной веществу, предвечной и немой⁸⁸.
 

Предвечное (читай: неизменное) и немое вещество; голый минерал без всякого дуновения жизни[6]6
  Латинское слово anima и означает «дуновение, или дыхание, жизни». Христиане, подгонявшие языки под собственные рецепты, перевели его как «дух» – как если бы сам факт дыхания есть чудо, за которое надлежит возблагодарить Господа.


[Закрыть], знай бейся о него головой. Претворяющий всё в камень источник, питающий отчаяние человека. Мир, из которого идеализм изгнал всякое живое начало, ничего хорошего божьим созданиям не сулит. Не пытались ли нам, кстати, внушить, что добродетель следует искать лишь в негативе (отречение – смирение – целомудрие – прощение должникам)? Именно такому всеобщему параличу намерен положить конец Бретон, завершая «Надю» убедительным: «Красота должна быть подобна судороге, иначе ей не выжить»⁸⁹.

Именно эту судорожную красоту и пытался отыскать сюрреализм в доселе запретных уголках, до которых он наверняка не добрался бы, не исходи он из постулата «Спасения нигде нет» – что вовсе не означает, будто повсюду геенна огненная. Ровно наоборот: нигде нет ни спасения, ни проклятия (в индивидуалистическом, религиозном смысле). Сюрреализм с самого своего рождения посредством этой негативной диалектики (а иначе после дада и быть не могло) противопоставлял себя романтизму, столь безмозгло однобокому в своём освоении «проклятого» жанра и своих бравурных антитезах – антитезах тем более несуразных, что никакого тезиса (а, соответственно, и надежды на синтез) под ними нет.

Критики задействовали все резервы недобросовестности и невежества в попытке затормозить скрипучими пируэтами литературы это движение, единственным предшественником которого следует признать дадаизм, принесённый из Цюриха в Париж Тристаном Тцара, автором «Господина Аа, антифилософа»⁹⁰. Именно тогда журнал “Litterature” (название, разумеется, ироническое) запустил свой опрос «Зачем вы пишете?».

Из негативной диалектика становится позитивной, объективной. Сюрреализм приходит к синтезу сознания и бессознательного, несовместимость которых буржуазная культура и её фактотумы, классицизм и романтизм, в один голос всячески подчёркивали и преувеличивали. С точки зрения религии это (мнимое) противостояние выражалось в размежевании плоти и духа – теме с патетическими вариациями, до сих пор разыгрываемой популярными романистами.

Душа и оболочка: с одной стороны – церковь для молитв и салон для бесед, с другой – бордель, где сношаются; в случае Бодлера – бордель на дому с его негритянкой, крестом поэта, крестом чёрного дерева, тяжким крестом[7]7
  Избитый образ «нести свой крест» прошёл долгий путь. Но, может, ему пора бы на покой – и из запасников его стоит извлекать лишь для того, чтобы показать, как и насколько, во всём – вплоть до самых блистательно провёрнутых афер, – человек религиозный невольно сам себя


[Закрыть]: так турчанки стали для крестоносцев борделем на могиле Христа (что ж тогда ждёт неизвестного солдата под Триумфальной аркой!).

Однако несмотря на все отдающие достоевщиной байки о возрождении падших девиц, снисхождение, деланая вежливость и даже несколько экзотичное пристрастие к потаскухам непоправимо предстают в наших глазах лицемерием, упрочивающим заведённый порядок вещей: дело тут не в сострадании или дани почтения (в отношении отвергнутого обществом существа она могла бы принять вид тугой струи спермы) – необходимо самое элементарное правосудие, в данном случае просто исключающее узаконенный произвол и позволяющее не брать в расчёт такую социальную отверженность.

Подобное отношение, кажется, почти невозможно в капиталистических государствах, где всё сводится к классовым вопросам (женщины для Энгельса стоят у истоков происхождения семьи, а Ленин отождествляет население колоний, то есть всё небелое человечество, с пролетариатом). Лишний повод изничтожить безмозглую идеологию, которая обусловливает и узаконивает эту самую социальную отверженность. И если тем временем кто-то вожделеет, тащит в постель, а то и берёт в супруги негритянку из борделя, тут не место ни стыду, ни тщеславию: эта сделка не нуждается в официальном

обличает: ведь земным отцом Господня сына был плотник – соответственно, тот, кто мастерил кресты. Можно ли яснее показать, с каким наслаждением родители пилят, строгают и шлифуют несчастье собственных детей? штампе или тем более в оправдании, ведь результатом её как минимум становится определённое эпителиальное наслаждение, а это уже немало.

N.B. Не следует путать освобождение от социальных конфликтов с вульгарной негой, которую синее небо и солнце нагоняют на уроженцев вызывающих сплин широт, когда лучи светила принимаются щекотать им в одном месте.

XVII. От колониального сладострастия к патриотизму в бессознательном

Колониальная Франция, от Людовика Святого до Лиоте, не забывая про герцога Омальского⁹¹ (который, отметим походя, дал своё имя и титул одной из тридцати двух позиций бордельной геометрии, пользующейся особенным почётом): вся Франция колонизаторов, прошлая, настоящая и будущая, с её кортежем миссионеров-палачей, была просто обязана – не так ли, Виктор Гюго? – воспеть женщин Востока:

 
Зара в прелести ленивой
Шаловливо
Раскачалась в гамаке⁹².
 

Сводница, очень по-европейски (и втайне этим гордясь), хлопает в ладоши: Зара, Зара, давай-ка на выход.

Ленивые прелести африканки – у неё в коллекции, вот так находка! И как она оттеняет безжизненность обвисшей плоти остальных! Предмет всех вожделений… Круг замкнут, и даже дважды, ведь наша красавица – по определению, объект желания – благодаря обстановке продажной и регламентированной любви обретает надлежащее место в иерархии желаний.

В борделях метрополии, куда она заброшена всемогуществом белого человека, негритянка поистине на своём месте – как и её бронзовая товарка, скульптура-торшер для электрических ламп у подножия лестниц с красным ковром и золотыми прутьями: идеальное выражение того самодовольства, что отличало XIX и зарождавшийся XX век.

И нечего тосковать по дому!

Там, в краю праотцов, распорядители, генералы – и, как знать, может, даже маршал, по достоинству овеянный славой Вечного города, – играли, играют и будут играть с братьями-негритятами в «Подставь мне зад, а я тебе в рот». С чего бы семье гневаться на такое-то везение? Так что туристы могут беспрепятственно наслаждаться своей экскурсией. Вериги самообуздания спадают, стоит пройти таможню: ещё бы, родная держава с её воздержанием осталась позади.

Стоит признать, французы настолько пристрастились к экзотизму, что если отправиться за рубеж они по той или иной причине не в состоянии, в шатрах услад всегда найдутся импортные диковинки, позволяющие сменить обстановку и создать иллюзию внутреннего обновления. Отсюда и популярность мартиниканских балов, кубинских напевов, оркестров из Гарлема и прочих тамтамов с Колониальной выставки. Негры становятся для белых средством и поводом для развлечений, как рабы для богатых римлян в поздней империи. Никакой нужды ехать в Африку. Проституция, к которой мертвенно-бледный капитализм принуждает чернокожих обоих полов в окрестностях площадей Пигаль всех крупных городов, предлагает то же, что и оазисы в начале века, сняв для европейцев ограничения на стыд, открывали «Имморалисту» Андре Жида⁹³.

Но если бы наедине с негритянкой из борделя рядовой буржуа, вместо того чтобы заполнять отростком своей тошнотворной персоны эту вагину, изысканный негатив не в меру плодородного лона его благоверной, приложил бы к ней ухо (словно к раковине, таящей в себе шум моря), то, несмотря на свою капризную перепонку, он, может, услыхал бы глухой, но уже неотвратимый гул, предвестник крушения всех его крепостей, от собора до дома терпимости.

При этом расхожие идеи застят глаза и уши даже тем, кто по долгу службы просматривает простых смертных в рентгеновских лучах.

Так, недавно автор библиографической справки во «Французском психоаналитическом обозрении», разбирая один конкретный случай, где аналитик «пытался (sic!) доказать, что конфликты у белой и чёрной рас идентичны», поспешил заверить читателей: «Описанный случай не кажется нам убедительным, ибо речь идёт всего лишь о конфликтах бессознательных»⁹⁴.

Составитель этого небольшого резюме – ни рыбы, ни мяса – вне сомнения стремится к научной объективности. Он искренне полагает: туманное изложение и расплывчатые характеристики в описании работы коллег являются достаточными доказательствами беспристрастности. Умудрённый рецензент наверняка будет поражён, скажи мы ему, что такая невнятность – всего-навсего бигуди, очередная лицемерная уловка для укладки и приукрашивания блевотных положений о неравенстве рас.

Психоанализ долгое время не вызывал у французского медицинского сообщества ничего, кроме подозрения, но когда лекари души были уже не в состоянии его игнорировать, они, вместо того чтобы пересмотреть сложившиеся у них представления о пациентах и правилах работы с ними, наоборот, превратили его в очередной предлог из причудливого списка отговорок, составляемого ими для ублажения самих себя и выгодных им предрассудков. В результате такого перенаправления недавнее открытие – в данном случае Фрейда – используется для укрепления того, что оно по идее должно бы обратить в пыль.

Так редкие, увы, возможности для революционного скачка в некоторых руках расползаются бледным киселём.

Таким неудобоваримым соусом политики и интеллектуалы сдабривают сумасбродства, коими они по долгу службы пичкают своих подначальных и воспитуемых.

Всем известна такая кухня ладно состряпанного очковтирательства – по мелочи и по-крупному. Стоит присяжным (более или менее) экспертам договориться о переменах блюд – и судьи навострят ухо (дело Алмазяна), – когда же в кухарях согласья нет (дело Бугра⁹⁵), напудренные парики отворачиваются в сторону.

Одним лжесвидетельством больше или меньше – кому какое дело.

Всё как-то уладится, устроится полюбовно: главное, чтобы поводья держала старая добрая шаловливость настоящих галлов.

А уж она-то знает толк в готовке из объедков!

Зайдёт речь о сексуальном инстинкте – и она тут же принимает вид всезнайки, хитрюги, проныры и с сальной ухмылкой приправляет отбросы, кости, обсосанные и пережёванные потроха старой козы-ретроградки.

Она умеет следовать духу времени, а потому дежурным блюдом вскоре станет патриотизм в бессознательном. Дорого же она запродаст его рецепт местечковым подворьям – или пульмановским вагонам-ресторанам, где каких только нет скитающихся по свету нелепиц!

На ум приходит чёрная спартанская похлёбка, заправленное аттической солью варево из крови: настоящий деликатес для подрастающего поколения по окончании школы, лицея или университета, когда мэтры осмотрительного и самодовольного либерализма раздразнят им аппетит рюмочкой общей культуры – они-то знают, как вместить в один глоток всё мастерство риторских уловок.

Но сколько благовоспитанный господин XX века, достойный наследник человека приличного из XVII столетия, ни облизывай губищи, головы он при этом не теряет даже в моменты наивысшего упоения: ведь есть же французская гармония и её сиамский брат, галльское красноречие плюс их кузен, английский юмор, да ещё и славянский шарм, давняя зазноба, и немецкая лживость, всем им заклятый враг.

И хотя география достоинств или недостатков на, признаем, ограниченном пространстве нашего небольшого континента отличается пугающим разнообразием и даже разнобоем, все проистекающие из такого дробления осколки взаимной ненависти спаиваются воедино, стоит только появиться общей цели, а именно – спасению цивилизации.

Соответственно, патриотизм в бессознательном должен быть широкомасштабным, скажем, панъевропейским – чтобы польстить Лиге наций возможным американским альянсом – но американцев следует выбирать бледнолицых, не цветных, ведь даже если некий анализ пытается доказать, что конфликты у белой и чёрной рас идентичны, случай этот не выглядит убедительным, ибо речь идёт всего лишь о конфликтах бессознательных.

XVIII. Мессианство

Вот всё и встало на свои места, круг замкнулся: круг добродетельный, хотелось бы уточнить, в противовес порочному кругу человеческому. У оппортунистов всех мастей появился общий клич.

И поскольку наше время разыгрывает карту светскости (где единственная цель – обеспечить максимальный комфорт христианской идеологии), буйным цветом распускается мессианство. Гигиенисты духа и тела обрушиваются на Азию, Африку и Океанию волной официальных делегаций: бородёнки, лорнеты, панамы, фланелевые жилеты, компрессионные чулки, грыжевые бандажи, провисшие корсеты, манишки, накладные воротнички, целлулоидные манжеты и прочие аксессуары гуманитарного котильона. Те племена, которых их предшественники в рясах вырвали некогда из блаженной невинности, эти изучают исключительно ради того, чтобы с удовлетворением констатировать: бедняги не успели нажить достойных метрополии комплексов. Евангелисты, может, и работали за десятерых, но за век-два – да даже три – им не дойти до той несравненной тревоги, которой два последних тысячелетия столь изящно выжгли плоть католического мира.

Маркс определяет человеческую сущность как «совокупность всех общественных отношений»⁹⁶, и Фрейд доказал, что упомянутую сущность ни в коем случае не следует путать с её осознанием – с представлением, которое может создать о ней отлакированная разумом видимость.

Однако от имени психоанализа (на самом деле против его духа и буквы) нас пытаются убедить в том, что конфликты обусловлены исключительно бессознательным, варьирующимся от расы к расе и от индивида к индивиду – чертой-в-себе, ярче всего обособляющей конкретные расы или группы лиц. Соответственно, можно не учитывать окружающий мир и обстоятельства, благодаря которым тот или иной конфликт повлиял на то или иное подсознание. Ограничимся жизнью созерцательной, пассивностью, случайностями и отказом от правосудия.

Но, собственно, именно так сегодня всё и обстоит – и будет обстоять, покуда господа интеллектуалы из страха перед риском, из невежества или врождённой тупости останутся теми канарейками, что требуют себе клеток, а оказавшись за их прутьями, принимаются грустить по воле, будто орлы.

Они так любуются собой, что дело рано или поздно кончится косоглазием, и вызов бросают лишь своему отражению в зеркале в духе блистательной традиции самовосхваления – под стать тем духовникам-мужчинам, что в зените своего средневекового процветания собрались на консилиум, дабы установить, есть ли у женщин душа⁹⁷.

Примером такого же высокого стиля приведём слова одного из сынов святой матери Церкви, доминиканца (их, упиваясь гордостью за семью и конфессию, передала мне его сестра, также монахиня, лечившая меня как-то от детской болезни): идолопоклонников-древолазов, которых слезть с кокосовых пальм не заставляло даже зрелище сиятельной персоны преподобного, он, задрав голову, крестил плевком с земли изо всех сил, героически презрев опасность падения оного ему на тонзуру, приговаривая: «Крещу на случай, если у тебя вдруг обнаружится душа».

Хотя церковные круги в 1905 году сомневались в наличии у негра души, а авторы специализированного психиатрического журнала, двадцать с лишним лет спустя – в том, что его подсознание способно на столь же утончённые конфликты, как и у завсегдатаев психоаналитических заведений метрополии (заметим, француз скуп на слова, но щедр на намёки), – в случае работ на благо родины или, чем чёрт не шутит, войны того немедля признавали братом: меньшим, конечно, а потому нуждающимся в твёрдой руке. Но, твердят нам, его права как субъекта полностью признаны. Так что пора бы ему воздать кесарю кесарево – да побыстрей, так тебя растак. И конечно, претворение в жизнь такой взаимности подразумевает и предварительную аксиому, а именно:

Негру негрово = кукиш с маслом и от жилетки рукава, тогда как

Кесарь (читай: империалистическо-капиталистическое общество) наделён всеми правами, среди которых, натурально, право жизни и смерти. Светское де-факто государство, укрепляемое предательством всех и каждого жителя колоний, готово пособничать идеологии колонизаторов, а то и напрямую ей подчиняться.