Текст книги "Мне некогда, или Осторожные советы молодой женщине"

Вещи как знаки

В жизнь входит поколение молодых людей, зарабатывающих достаточно, чтобы выбирать свой стиль жизни, а не довольствоваться тем, что они унаследовали от родителей – безотносительно к тому, идет ли речь о старинном кресле или хрустальной люстре.

Разумеется, нельзя найти свой стиль жизни, целеустремленно уделив этой проблеме некоторое, пусть и не малое, время для размышлений. Мы не выбираем стиль, сидя на крылечке или лежа в задумчивости на диване. Размышления на эти темы появляются тогда, когда вы начинаете сравнивать себя с другими, или ощущаете необходимость что-то изменить, или обнаруживаете определенное несоответствие между тем, к чему вы стремились, и полученным результатом.

Для простоты начнем с разговора о вещах, об окружающей нас предметной среде.

Как правило, неосознаваемой точкой отсчета, незаметным, но определяющим фоном служит тот стиль, который мы унаследовали от своих родителей. (С этой точки зрения отсутствие всякого стиля – тоже стиль.) Дальше возможны две крайние позиции – отталкивание или подражание. И это не тот случай, когда истина лежит посередине.

Посередине, как всегда, лежит проблема.

Проблем немало.

Одна из них связана с противопоставлением чисто утилитарного отношения к вещам и вообще к предметному окружению и усмотрения в вещах чего-то сверх их прямого назначения. Старшее поколение – люди лет 50 и более – просто в силу возраста видят во многих предметах не только их функцию, но еще и овеществленную память.

Эта чашка с цветочками, конечно, не бог весть что, но она бабушкина. Письменный стол слишком массивный, но я за ним делал уроки, а папа (то есть ваш дедушка) садился рядом. Хотя в позеленевшей от старости коробочке неизвестного назначения теперь хранятся всего лишь булавки, вашей маме ее подарила школьная подруга.

Сама по себе любая такая вещь может быть просто старой и совсем некрасивой, а вам представляться даже убогой. Но вещь, тесно связанная с памятью о дорогих нам людях или значимых событиях, в определенном смысле уже вообще не вещь — это знак, звено цепи, связывающее настоящее с прошлым.

Как правило, такие вещи, если их рассматривать отчужденно, разнородны и разностильны. Объединяет их только соотносимость с чьим-то прошлым, с другими жизнями. И если для вас это прошлое в силу его давности в лучшем случае может быть воображено, то для ваших близких оно продолжает хотя бы отчасти оставаться настоящим.

мораль 1

Если вы живете вместе с родителями, постарайтесь их понять, ведь с вами это тоже случится, только позднее.

мораль 2

Если у вас есть возможность устроить свой обиход и тем более свое жилье, не оглядываясь на старших и их пристрастия, исходите из того, что ваши вкусы пока не устоялись. Оставьте себе время для выбора и простор для перемен.

Впрочем, со вкусом как таковым связан отдельный круг проблем.

В отличие от стиля, вкус все-таки бывает хороший и плохой. Во все времена одни люди, следовавшие моде и стилю своей эпохи, отличались хорошим вкусом, другие – дурным. Очевидно, тем не менее, что само понятие «хорошего/дурного» вкуса тоже исторически обсусловлено.

Современный «хороший» вкус в среднем склоняется к относительному функционализму и минимализму и не поощряет «избыточность», будь то пышные складки на занавесях и покрывалах, ножки мебели в виде львиных лап, причудливо изогнутые позолоченные ручки у чашек и ваз или увековеченные Гоголем «фестончики».

А ведь в свое время эти самые «фестончики», равно как и тяжелые занавеси и кресла с ножками в виде львиных лап, были свидетельством хорошего вкуса! Стили и вкусы меняются, но со временем они стали меняться все быстрее. И столь свойственное нынешним молодым людям беспамятство и почти детское увлечение всем «новым» есть не столько факт возраста, сколько факт эпохи и культуры.

Это хорошо сформулировал современный поэт Д. А. Пригов: «Если раньше сквозь неподвижную точку истины проносились поколения, то теперь мимо ошарашенного человека свищут стили и направления, не успевающие изжить себя до конца и даже иногда доказать свою самоотдельность и правоту».

Действительно, некогда культурное поколение захватывало до двух-трех поколений биологических: черты стиля и вкуса родителей являлись в виде несомненных истин не только детям, но и внукам. По мере нарастания скорости процессов перемен культурные поколения вначале совпали с поколениями биологическими – выросшие дети стали воспринимать критически тот стиль, который для их родителей был соприродным.

Ныне же, по мнению Пригова, «культурное поколение» сократилось до пяти-семи лет. Получается, что человек растет в пределах доминирования одного стиля, взрослеет в пределах другого, учится при третьем, выходит на культурную арену – при четвертом.

Когда же человек утверждает себя как активный творец «своего» стиля? И откуда этому «своему» взяться, как не из причудливой смеси всего предшествующего?

Отношения между «старинным», «старым» и «новым» всегда зависят от более общих характеристик культуры, от доминирующих в ней установок на преемственность или, наоборот, на разрыв с прошлым.

Это в Японии любой бытовой предмет, будь то малозаметная плошка для риса или чашечка для сакэ, традиционно считается тем прекраснее, чем дольше она живет в семье, чем больше людей ею пользовались. Естественная патина времени там ценится сама по себе: позеленевшая старая медь – это свидетель, как и деревянная миска, отполированная руками людей разных поколений.

Возрождающаяся сейчас у нас «мода на старину» с этим понятием «старого» как носителя общей памяти и уже в силу этого ценного и прекрасного не имеет ничего общего.

Исторически это объяснимо.

Слишком долго в России все «прежнее» считалось ненужным. Заинтересованное отношение к быту и предметному окружению объявлялось «мещанством». Красивым предлагалось считать только новое и полезное, но полезное не вообще, а созданное для «нового» человека в контексте строительства нового, невиданного коммунистического мира. Когда Маяковский в рекламе Моссельпрома провозгласил: «Нами оставляются от старого мира только папиросы „Ира“», – это была вовсе не шутка.

Мы знаем, чем это обернулось для страны.

Для вас это далекое прошлое, однако оно продолжает отбрасывать тень и на ваше настоящее, потому что из Истории – что с заглавной, что со строчной буквы – ничто не исчезает бесследно.

Вместе с тем, если воспользоваться метафорой Пригова, то современного молодого человека можно представить себе смотрящим на циферблат часов с бешено вращающейся стрелкой. Мир меняется – и меняется стремительно. В городе теперь безусловно преобладает «ядерная семья», как ее именуют социологи, состоящая только из представителей двух поколений – родителей и их детей, а значит, бытовые традиции уже не транслируются автоматически. Представления о красоте и гармоничности не предъявлены молодому человеку как «готовые» и бесспорные: теперь их вырабатывают не представители предыдущего поколения, не родители и деды, а профессиональные законодатели очередного «нового стиля». Именно они – дизайнеры, художники, архитекторы, рекламисты, маркетологи, издатели журналов о моде и интерьере – формируют у входящего в активную жизнь поколения представления о стильности, изысканности, о красоте старинного подсвечника, о преимуществах английского сада, прелести покрывала из лоскутов или удобстве плетеной мебели.

Современные молодые женщины, как правило, выбирают люстру или скатерть отнюдь не потому, что вещи в этом стиле покупали их мамы. Мужчины соблазняются итальянскими смесителями и дизайном японской видеотехники, о которых их отцы и знать не знали. Именно поэтому так популярны «глянцевые» журналы об интерьере, доме, саде. Взятые в совокупности, они наглядно и эффективно создают тот быстро меняющийся образ предметной среды, который в сознании читателя (скорее зрителя и созерцателя) предстает в качестве искомого образца.

Конечно, любой журнал функционирует в определенном социальном пространстве. Вон английские домохозяйки, поди, лет сто читают какие-нибудь Beautiful Homes или House and Garden – и что? А то, что трехсотлетнее подстригание газона ведь началось когда-то и с чего-то. И не прекратилось.

Чтобы это прочувствовать, достаточно разок побывать на Chelsea Flower Show – ежегодной майской выставке цветов в Лондоне. Это не просто выставка, а такое событие, которое по весомости его для обычного лондонского люда (с учетом разницы в стиле жизни) сравнимо с венецианским карнавалом.

Я уже не говорю о том, что ближайшая станция метро неделю будет оцеплена полицией, регулирующей движение пассажиров. Во всей округе невозможно найти свободное такси. Дело в том, что с выставки почти никто не уходит без покупки – и это не десяток луковиц и даже не пара горшочков с кактусами. Люди всех возрастов везут тележки, уставленные добротными кашпо с раскидистыми вечнозелеными красавцами и красавицами. По размеру тележки похожи на те, которыми у нас пользуются «челноки», а кашпо ближе к нашим вечно облупленным гипсовым садовым вазам, где редко что-либо растет.

Рядом громоздятся горшки и горшочки с ирисами и азалиями невиданных расцветок, плетеные корзинки с вьющимися петуниями, коробки с семенами и луковицами, ящички с рассадой. Впоследствии все это будет любовно пристроено либо в садике, либо в доме.

Вы тоже хотите так жить? Глянцевые собеседники постепенно внедряют в вас представление о том, что дело только за деньгами.

Но что подразумевается под «жить так»?

Стиль как выбор

Выбор своего стиля предполагает некий веер возможностей, реализованных в обиходе в целом, а не в отдельной вещи.

В немногих московских и петербургских семьях еще сохранились остатки того «старого» обихода, который именно в целом отличался от обихода людей просто богатых – прежде всего своей благородной простотой и спокойным эстетизмом.

В таких домах предметов, которые держали бы только «для красоты», заведомо мало. «Стильные» старинные вещи, как правило, используются, хотя и не всегда в соответствии со своей первоначальной функцией. В старинном резном навесном шкафчике хранят пряности. Большое медное блюдо с восточным орнаментом служит подносом, а на маленьком посеребренном подносе для визитных карточек стоят необходимые хозяевам лекарства. Некогда общеупотребительный в России латунный поднос для самовара (в форме прямоугольника, закругленного с одной стороны) теперь служит подставкой для тостера – ведь из него всегда высыпаются хлебные крошки. В чугунной коробочке старого каслинского (от города Касли под Челябинском) литья хранятся мужские запонки, а в деревянной шкатулке для пасьянсных карт хозяйка дома держит свои украшения. Даже «спичечнице» от старого письменного прибора нашлось применение – в нее ставят всякие счета и квитанции, чтобы были на виду. Здесь серебро не начищают до зеркального блеска, а ценят патину; сахар держат в двух разных сахарницах: одна для песка, другая – для рафинада; пользуются стертыми от времени серебряными ложками; чай подают не в чашках от сервиза, а в разномастных, где своя – не только у каждого из членов семьи, но и у привычного гостя.

В этих семьях никогда не едят «как придется», омлет переворачивают лопаткой, а не столовым ножом, на доске для хлеба режут именно и только хлеб. В таких домах может и не быть старинного фарфора, однако в граненом стакане там в крайнем случае вам подадут простоквашу, но не чай, а неожиданного гостя непременно накормят хотя бы гречневой кашей с жареным луком или добротным винегретом.

В этот стиль – как, впрочем, и в любой другой – можно вжиться, но его нельзя просто скопировать. Однако вкус и чувство стиля можно развить, подобно тому как можно развить музыкальный слух и способность понимать живопись.

мораль 1

Если вам нравится быт и обиход какой-либо знакомой семьи, задумайтесь над тем, что у вас общего с этими людьми и чем именно вы хотели бы на них походить. Быть может, после таких размышлений вы придете к неожиданным выводам.

мораль 2

Если у вас есть старые или старинные вещи, по возможности найдите им практическое применение. Старинные вещи, которыми не пользуются, как бы умирают, трудно сказать, что при этом реально происходит – старинная фарфоровая чашка физически остается той же. ведь она не желтеет, как кружева, не истлевает, как старинный шелк, и все же…

Пустая квартира

Сбылась наконец ваша мечта: вы обрели возможность жить самостоятельно, отдельно от старшего поколения. Вы стоите в еще пустой квартире, которой отныне сами будете распоряжаться. Прежде чем принимать какие-либо конкретные решения, касающиеся покупок, ремонта и прочего в том же роде, задумайтесь о том, в каком окружении вы чувствуете себя лучше – когда кругом много вещей или, напротив, когда вокруг вас много свободного, пустого пространства.

Еще один вопрос тоже стоит задать себе сразу: есть ли у вас любимые вещи, которые вы хотели бы, если бы это было

возможно, сохранить и на новом месте? Насколько вы постоянны в своих привязанностях к окружающим вас предметам?

Вчера и завтра

Есть люди, которым любые «необязательные» вещи быстро надоедают. В прошлом году на двери комнаты висел один постер, а теперь висит другой; был любимый шарф, но надоел; прежде телевизор стоял справа от окна, а теперь стоит слева. А вот мой приятель «устроен» иначе – привыкает к своим вещам так, что расстается с ними лишь в крайних случаях. Рюкзак у него уже разваливается, а он его чинит и носит дальше.

Люди довольно сильно различаются между собой по тому, как они воспринимают непосредственно окружающее их пространство. Некоторых более всего раздражают перемены, и они педантично соблюдают привычный для них порядок в любых условиях, не в силах отказаться от уже имеющихся вещей прежде всего из-за их привычности. Конечно, теснота, как, впрочем, и порядок, – понятие относительное, но есть люди, для которых теснота тягостна как таковая, и набитый автобус для них не просто неудобство, а источник плохого самочувствия.

У меня был знакомый, который мог работать только за абсолютно пустым и гладким столом, причем довольствовался совсем небольшим – даже не столом, а столиком. Я же работаю за старым массивным буковым столом, покрытым зеленым сукном. (Это письменный стол моего отца: именно за ним я когда-то прочитала свои первые книги.) Стол «густонаселен»: на нем факс с телефоном и автоответчиком, а кроме того, всегда раскрытый еженедельник, старинная мельхиоровая тарелочка (там скрепки), деревянный поднос (со ждущими ответа письмами), стакан для карандашей из кожи (подарок любимого ученика из далекой страны) и еще – репродукция Шагала в старинной рамке с бронзовыми накладками.

Признаюсь, что по характеру я скорее педантична, поэтому все перечисленное пребывает на строго отведенных местах, при этом бумаги всегда в правом углу, а книги – в левом. К счастью, стол большой, а настольная лампа крепится на кронштейне и места не занимает. За совершенно пустым столом я работать не люблю, а в беспорядке – просто не могу.

Недавно ко мне зашла молодая женщина, которая юной девушкой, лет десять назад, часто бывала у нас в доме. «Как замечательно! – воскликнула она, оглядевшись. – У вас все как раньше!»

Действительно, за десять лет в моей комнате мало что изменилось – разве что появился компьютер. Я долго расспрашивала ее, что же в этом «как раньше» хорошего или приятного. Оказывается, у всех все стало по-другому, а вот у нас – нет, и это ей по душе.

Впрочем, к небольшим изменениям в моем предметном окружении я, безусловно, склонна. Хотя мебель в моем жилье в целом бесстильная, никакая, причем «новая» куплена как минимум сорок лет назад, а доставшаяся от родителей – сто лет назад, а то и раньше. Правду сказать, меня это не занимает. Приятно, впрочем, что компьютер приютился на действительно старинном столике красного дерева – но это не входило в замысел, просто монитор больше некуда было поставить.

мораль

содержится в вопросе, открывающем следующую главу.

Просторно или тесно?

Казалось бы, странный вопрос. Конечно, приятнее жить просторно.

Однако понятие «простора» зависит не только от размеров жилья (комнаты или квартиры): оно еще и определяется вашими личными представлениями о «плотности» пространства. А личные представления складываются на определенном культурном фоне. В частности, современная русская культура городского жилья, в отличие, например, от культуры английской, – это не культура отдельного дома, а культура отдельной квартиры. (Ваши дедушки и бабушки еще застали коммунальные квартиры и их специфический быт; к счастью, соответствующий опыт вас миновал. Теперь же ученые пишут об этом книги – если вам это интересно, найдите отличную книгу Ильи Утехина «Очерки коммунального быта».)

К началу прошлого века даже весьма обеспеченные московские жители – учителя гимназий, врачи, адвокаты, профессура, средней руки купечество, чиновники – жили именно в квартирах больших доходных домов, а не в особняках. В квартирах жили и люди с заведомо небольшими доходами – торговцы победнее, военные, государственные служащие в небольших чинах и званиях, ремесленники, актеры, пишущая братия.

Вот описание обычной комнаты в Харькове (конец XIX века), оставленное нам замечательным художником Александром Шевченко: «Небольшая комната, совсем небольшая, как почти всегда бывает в южных провинциальных городах; не то чтобы уютная, но и не неряшливая, а какая-то будто как необжитая… На окнах прозрачные, тюлевые, шитые „тамбуром“ цветами и листьями занавески ручной работы под полукруглыми резными багетами орехового дерева.

Но и занавески и багеты – разные по стилю и не по окнам: окна с прямыми углами, а над багетом с боков пришлось подложить куски картона, закрашенные под цвет обоев, чтобы не просвечивали прямые углы н небо в них. В простенке очень хорошее, в замечательной резной золотой раме зеркало, около окон цветы, конечно, традиционные фикусы, под зеркалом диван, совсем-совсем старый, гнутый „под рококо“, в белом чехле с красным кантом, и маленький рабочий столик на одной ножке с решетчатым ящиком из тоненьких палочек, с красным шелковым мешком, драным, и из него торчат какие-то тряпки, тесемки, нитки. Слева, у одного из окон стоят пяльцы, столик и соломенное кресло с подушкой из пестрого материала, в простенке два венских стула, у задней стены в углу простой стол без скатерти, два кресла и стулья венские и два резных, но уже совсем другого стиля, чем диван».

Поскольку семьи в те времена, как правило, были не маленькими, особого простора ожидать было трудно. Кроме того, эстетика городской квартиры, как она сложилась именно тогда, предполагала, что «всего должно быть достаточно и даже много» (это цитата из «Мебельного альбома» 1891 года).

Чехов, описывая в «Попрыгунье» квартиру Дымовых, явно иронизирует над вкусом Ольги Ивановны, но с присущей ему зоркостью указывает на то, что именно избыточность вещей воспринималась как уют: «Ольга Ивановна в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий…»

Если в комнате конца XIX – начала XX века был диван, то над ним обычно была полка, а на ней стояло столько статуэток, фотографий в рамках, раковин и прочих безделок, сколько могло физически уместиться. Даже в сравнительно небольшой гостиной центр комнаты не оставляли пустым – там мог быть, например, круглый диван и жардиньерка — подставка для цветов, кадка с пальмой и т. п. Скатерти – непременно плотные с густой и длинной бахромой, мебель – мягкая, портьеры на дверях и занавеси на окнах – тяжелые, изобилие салфеток, везде вазы, настенные и стоячие часы, зеркала, столики-консоли, ковры, этажерки с фигурками, фотографиями.

Впечатление, что именно плотность предметного окружения и была тем, что в то время воспринималось как уют, а пустая комната означала отсутствие уюта, неприкаянность, временность, неприкрепленность.

Интерьер русского модерна, как он сформировался в начале XX века, принес новые представления о гармонии и уюте – это ясная форма, ценность свободного пространства, склонность к рационализму и функциональности вещей.

Певица Галина Козловская в 30-е годы прошлого века была дружна с художницей Евгенией Владимировной Пастернак, первой женой Бориса Пастернака, которая вместе с сыном жила на Тверском бульваре в квартире из двух небольших комнат. В своих воспоминаниях Козловская отметила особый уют комнаты, где Евгения Владимировна работала: «Мольберты и подрамники стояли у стен, здесь было удивительно чисто, несколько предметов старинной мебели придавали комнате вид легкого, ненавязчивого изящества – ни следа богемного неряшества и беспорядка».

Еще одно свидетельство об интерьере комнаты русского интеллигента в одном из арбатских переулков относится к 1920-м годам: «В кабинете светло, просторно и очень чисто. Немного похоже на санаторий. Нет никакой нарочитости, но все как-то само собой сведено к простейшим предметам и линиям. Даже книги – только самые необходимые, для текущей работы; прочие – в другой комнате. Здесь живет человек, не любящий лишнего». Так Ходасевич в «Некрополе» описал быт филолога и философа Михаила Гершензона.

Этот подход к организации пространства, этот обдуманный «минимализм» все же остался характерным скорее для элитарного интерьера. А тяжелые портьеры, кружевные салфеточки, коврики, этажерки, фикусы и пальмы перекочевали из интерьеров XIX века в большинство квартир средней руки уже века XX. Там они дождались того самого «квартирного вопроса», о котором писал Булгаков, – то есть превращения частной городской квартиры в коммунальное «жилье».

Непосредственные последствия покомнатного заселения типичной квартиры, где до начала 20-х годов прошлого века жила одна семья, я наблюдала уже взрослой, переехав туда, где вместе с родителями жил мой муж.

До революции эта квартира в доходном доме на Большой Дмитровке принадлежала известному врачу Членову. Поскольку, как и профессор Преображенский из «Собачьего сердца», лечил он кого-то из тогдашней партийной верхушки (говорили, что чуть ли не самого Ленина), на квартиру и имущество ему была выдана «охранная грамота». Поэтому там сохранились библиотека, мебель, рояль.

«Уплотнению» квартира подверглась не сразу, так что сыновья доктора успели обзавестись семьями, но теперь каждый из них мог рассчитывать лишь на комнату в этой квартире.

Позже в ту же квартиру въехали молодожены – родители моего будущего мужа, которые после рождения сына в семью взяли няню. Затем в самую маленькую из комнат въехала еще одна соседка, так что на моей памяти в квартире жили уже четыре семьи. Мы с мужем должны были бы считаться пятой. Купить квартиру в советские времена было невозможно – квартиры не продавались, а в 1950-е годы не просто было снять не только комнату, но даже «угол».

Когда семья из трех человек живет в одной-единственной комнате, то, рассуждая абстрактно, желательно не иметь в этой комнате ничего лишнего. Однако же – и это видно из приведенных выше описаний – представления о «лишнем» диктуются не только реальными нуждами, но еще и привычками.

Эти привычки у новых жильцов, вселявшихся в 1920-1930-е годы в московские и петербургские «дореволюционные» квартиры, были совсем иными, чем у прежних обитателей этих квартир. Это были большей частью представления об уюте, сложившиеся в русской провинции и в пригородных слободах, а то и в деревне. Отсюда – обилие комнатных растений на подоконниках, клетки со щеглами и канарейками, коробочки, оклеенные ракушками, самодельные кружевные салфетки и занавески, семь слоников и кот-копилка на комоде, коврики «с лебедями» на стенах.

Примерно так и была обставлена комната наших соседей по коммунальной квартире в доходном доме на Тверской, где я выросла и которую покинула студенткой последнего курса университета.

Соседка Ксения Ивановна, на моей памяти – полная пожилая женщина в железных очках, в молодости была горничной; муж ее Василий Иванович – единственный среди моего тогдашнего окружения мужчина, носивший усы, – прежде занимался каким-то ремеслом, а в 1930-е годы работал слесарем. Я любила сидеть у них на черном клеенчатом диване и разглядывать вышитые крестом подушечки, салфетки «ришелье», дорожки с мережкой на комоде и вазы с искусственными цветами. (Недавно я прочитала о том, как в конце 60-х годов прошлого века, в разгар всеобщего увлечения функциональной мебелью, в Институт мебели в Москве поступила заявка из Чувашии на создание образца именно такого дивана – с полочкой и овальным зеркалом над спинкой.) Еще мне нравилось слушать бой стенных часов: в наших небольших двух комнатах ничего этого не было.

Одновременно в традиционно городских семьях многие вещи, вполне уместные и даже нужные в большой квартире, оказывались в высшей степени неудобными в единственной комнате, и без того битком набитой действительно необходимыми вещами. Мой однокашник по университету чуть ли не до тридцати лет делил с родителями небольшую комнату, где он спал на раскладушке, изножье которой задвигалось под рояль.

Неудивительно, что, когда в конце 1950-х годов в Москве началось относительно массовое жилищное строительство, при переезде в отдельную квартиру какой-нибудь резной буфет в русском стиле безжалостно вывозился на дачу, если таковая была. В противном случае вещь продавалась за бесценок, а то и оказывалась на помойке.

Любопытно, что нередко старшим поколением эти вещи, вне зависимости от их действительной ценности, вовсе не воспринимались как ценные, поскольку оставались слишком привычными. А младшее поколение?

Младшему поколению и в новой квартире прежде всего было тесно. Потому что – и это сегодня приходится специально объяснять – массовое переселение из коммунальных квартир в отдельные еще в начале 1960-х отнюдь не означало, как это сегодня нередко представляется, что каждой семье причиталась квартира. Это был не более чем лозунг на далекую перспективу. Реально же на двухкомнатную квартиру – по тем временам стандартную – могли фактически претендовать только родители вместе с детьми, даже если последние были уже студентами, или же сравнительно молодые люди с маленьким ребенком и бабушкой-пенсионеркой.

В результате такая семья изначально несла в себе конфликт стилей жизни хотя бы на уровне распределения времени. Если бабушка хотела рано лечь спать, а ее внук сидел за уроками, то родителям негде было смотреть телевизор, кроме как на шестиметровой кухне, где телевизор просто не помещался. Что уж говорить о каком-нибудь бабушкином старинном ломберном столике, если на нем нельзя было ни чертеж разложить, ни белье погладить, а большой телевизор он бы просто не выдержал.

Отсюда пошло пристрастие к примитивной по конструкции и дизайну мебели: будучи эстетически безликой, она хотя бы отвечала своему прямому назначению. Новая мебель не имела резьбы, в которую забивалась пыль; поверхностей или объемов, которые нельзя было толком использовать; сложных форм, из-за которых один предмет нельзя было бы вплотную придвинуть к другому, и т. п.

В отличие от массивного «павловского» буфета или старинного «славянского шкафа», эту худосочную мебель можно было двигать, а иногда она еще и была складной.

Именно теснота позже породила всеобщее увлечение корпусной мебелью в виде так называемой «стенки» до потолка, которая, несмотря на громоздкость и дороговизну, много лет оставалась недоступной мечтой и даже своего рода символом благосостояния. Ради покупки «стенки» чуть ли не рассвете записывались в очередь в мебельный магазин и месяцами «отмечались» в списках.

Неудивительно, что когда жизнь стала полегче и появилось массовое – в том числе и кооперативное – строительство, то возникло и желание внести хоть минимальную индивидуальную ноту в убранство своего стереотипного жилья.

В середине 1960-х годов многие стали выискивать и возвращать в городские квартиры еще сохранившиеся на дачных и деревенских чердаках медные ступки и угольные утюги, покупать на базарах и в художественных салонах расписные деревянные и глиняные игрушки, разделочные доски с росписью из села Городец, забавные свистульки и барышень с коромыслами, которых исстари лепили в селе Дымково под Вяткой, и, разумеется, хохломские ложки.

И я, будучи по характеру вовсе не склонна к какому бы то ни было собирательству или коллекционированию, в каждом городе, куда доводилось попасть, на рынке покупала деревянную ложку местной работы – и делала это вплоть до 1980-х годов.

Естественно, что даже старожилы-москвичи не принадлежали к какой-то единой субкультуре. Например, мои родители не разделяли интереса к деревянным ложкам: они ценили хрусталь «баккара», «хлебниковское» серебро и прежний «кузнецовский» фарфор.

Кто-то выискивал в букинистических магазинах старые гравюры на стали (нередко выдранные из старых же книг) и отдавал их в окантовку. Этнографы и диалектологи, ездившие в экспедиции на русский Север, в 1960-е годы еще привозили подлинные прялки и сохранившуюся в глуши деревянную скульптуру.

В одном из домов, где я бывала, на стене висели настоящие поношенные лапти; в другом – шелковое сюзане (вышитый среднеазиатский ковер) и серебряные украшения, купленные на ташкентском базаре.

А некоторые умельцы подбирали, скупали и реставрировали действительно стоящие вещи, которые менее искушенными людьми предназначались на выброс. Такие случайно убереженные от погибели вещи есть у меня на даче – это старинная деревянная вешалка, превращенная мною в полку для книг, ломберный столик с металлическими «блюдечками»-вставками по углам, причем на дне этих вставок чеканка имитирует монетки. Там же «живет» столик с русской, «абрамцевской», резьбой, а также памятные мне с раннего детства резные дубовые стулья, обеденный стол и старый сервант, вывезенные родителями из нашей коммунальной квартиры на Тверской. (Увидев этот сервант, моя американская приятельница, воскликнула: «Зачем вы держите на даче такой антик?»)

Был на даче еще и большой медный таз для варки варенья, который я поспешила подарить друзьям, пока его не украли. (Теперь это ценность, а для меня он был и остался просто посудой.)

мораль 1

покидая родительское гнездо, подумайте, нет ли там вещей, с которыми не стоило бы расставаться.

мораль 2

вспоминайте иногда о том, что не только стиль, но и вкус – категории исторические, и то, что вчера вы оценивали как «простор», завтра, быть может, покажется вам пустым и неуютным.