Текст книги "Лекарство от меланхолии"

Примирительница

Изголовье кровати сияло на солнце, как ослепительно сверкающий фонтан. Оно было украшено львами, химерами и бородатыми козлищами. Кровать внушала благоговейный ужас даже посреди ночи, когда Антонио садился и развязывал ботинки. Своей натруженной ручищей он касался изголовья, и оно вздрагивало, как арфа. Засим он залезал в эту славную машину грез и лежал, тяжело дыша, его веки постепенно тяжелели.

– Каждую божью ночь, – раздался голос его жены, – мы спим в этой каллиопе.

Жалоба больно задела его. Он лежал, не решаясь провести мозолистыми пальцами по холодному ажурному металлу. За долгие годы струны этой лиры спели немало прекрасных, пышущих страстью песен.

– Это не каллиопа, – ответил он.

– Но играет-то как самый настоящий паровой орган, – возразила Мария. – Миллиарды людей во всем мире спят сейчас в кроватях. А мы чем хуже, господи!

– Это, – сдержанно произнес Антонио, – кровать.

Бережно касаясь пальцами медных струн своей воображаемой арфы, он подбирал какую-то мелодию. Ему казалось, что это «Санта Лючия».

– Эта кровать горбатая, словно под ней засело стадо верблюдов.

– Ну что ты, Мамочка, – стал ее успокаивать Антонио. Он всегда называл ее Мамочкой, когда она начинала выходить из себя, хотя детей у них не было. – С тобой это началось пять месяцев назад, – продолжал он, – когда внизу, у миссис Бранкоци, появилась новая кровать.

– Ах! Кровать миссис Бранкоци! – мечтательно проговорила Мария. – Она как снег – белая, ровная, мягкая!

– Не хочу я никакого снега. Ни белого, ни ровного, ни мягкого! – рявкнул он сердито. – Ты только попробуй, какие пружины! Они узнают меня, когда я ложусь. Они чувствуют, что сейчас я лежу так, в два часа – вот так, в три часа – уже так, а в пять – вот эдак. Мы сработались за много лет, словно акробаты, мы знаем, когда чья очередь делать трюк.

– Иногда мне снится, будто мы угодили в мешалку для тянучек, что в кондитерской у Бортоле, – вздохнула Мария.

– Эта кровать, – вещал в темноте его голос, – служила нашей семье еще до Гарибальди! Она дала миру целые округа честных избирателей, взвод бравых солдат, двух кондитеров, парикмахера, четырех артистов, исполнявших вторые партии в «Трубадуре» и «Риголетто», двух гениев, таких одаренных, что за всю жизнь они так и не решили, за что взяться! А сколько в нашем роду было прекрасных женщин! Они одним своим присутствием украшали все балы. Да это же не просто кровать, а рог изобилия! Конвейер!

– Уже два года, как мы поженились, – с трудом владея собой, сказала она. – Где же наши с тобой исполнители вторых партий в «Риголетто», где наши гении, наши красавицы, которые будут украшать балы?

– Терпение, Мамочка!

– Не называй меня Мамочкой! Пока эта кровать по ночам ублажает только тебя, а меня она даже дочкой не осчастливила!

Он сел в кровати.

– До чего же тебя довели твои соседки своей болтовней о том, кто сколько тратит и сколько получает. Есть у миссис Бранкоци дети? Уже пять месяцев, как у нее новая кровать.

– Нет. Но скоро будут! Миссис Бранкоци говорит, что да… А кровать у нее замечательная!

Он откинулся назад и натянул на себя одеяло. Кровать завизжала, как стая ведьм в ночном небе в предрассветный час.

Луна изменила очертания теней оконного переплета на полу. Антонио проснулся. Марии рядом не было.

Он встал и пошел посмотреть в щелочку приоткрытой двери ванной. Перед зеркалом стояла Мария, разглядывая усталое лицо.

– Я себя неважно чувствую, – сказала она.

– Мы ссорились. – Он с нежностью похлопал ее по плечу. – Извини. А насчет кровати я что-нибудь придумаю. Посмотрю, как у нас с деньгами. Если и завтра тебе будет нехорошо, сходи к доктору, ладно? Ну, пошли спать.

* * *

На следующий день после полудня Антонио прямо с работы отправился в магазин, где в витрине были выставлены отменные новые кровати. Их покрывала были соблазнительно откинуты.

– Какое же я, – прошептал он, – чу-до-ви-ще.

Он посмотрел на часы. Сейчас она, должно быть, у врача. Сегодня утром Мария была как холодное молоко. Он велел ей пойти к врачу. Он подошел к витрине кондитерской и смотрел, как машина складывает, распяливает и разминает массу для тянучек. «Интересно, а тянучки кричат? – подумал он. – Может, и кричат, только такими тоненькими голосками, что их не слышно». Он улыбнулся. Вдруг в растянутой конфетной массе он увидел ее лицо. Антонио помрачнел, повернулся и пошел обратно к мебельному магазину. Нет. Да. Нет… Да! Он прижался носом к ледяному стеклу витрины. Послушай, кровать, думал он, новая кровать, а ты меня признаешь? Будешь ли ты ласкова с моей спиной по ночам?

Он не спеша достал бумажник, пересчитал деньги. Вздохнул, пристально разглядывая беломраморное покрывало неведомого врага – новой кровати. Зажав в руке деньги, он с унылым видом вошел в магазин.

* * *

– Мария! – Антонио взлетел по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Было девять вечера, он отпросился со сверхурочной работы на лесном складе и сразу побежал домой. Дверь открыта. Улыбаясь, он ворвался в комнату.

В квартире пусто.

– У-у, – протянул он разочарованно. Положил чек на комод, чтобы Мария его сразу заметила. В те редкие вечера, когда он работал допоздна, она гостила у нижних соседей.

«Пойду, поищу ее, – решил он, потом передумал. – Нет, скажу наедине». Антонио сел на кровать.

– Старушка кровать, – сказал он, – прощай. Прости. – Он нетерпеливо постучал пальцами по медным львам. Прошелся по комнате. – Ну где же ты, Мария. – Он представил ее улыбку.

Антонио ждал, что сейчас услышит, как она взбегает по лестнице, а услышал лишь чьи-то медленные, осторожные шаги. «Нет, моя Мария так не ходит», – подумал он.

Дверная ручка повернулась.

– Мария!

– Ты рано! – воскликнула она со счастливой улыбкой на лице. Догадывалась ли она? Видно ли было что-нибудь по его лицу? – А я гостила внизу, – сказала она звонким голосом, – и всем рассказывала!

– Всем рассказывала?

– Я была у доктора!

– У доктора? – изумился он. – И что же?

– Что? А то. Ты – папочка!

– Ты хочешь сказать, я…

– Да, да!!! Ты – папочка, папочка, папочка, папочка!!!

– О-о, – вырвалось у него, – вот почему ты так осторожно поднималась по лестнице.

Он обнял ее. Не слишком крепко. Расцеловал в обе щеки. И завизжал от радости, зажмурив глаза. Потом он поднял с постели соседей и все им рассказал, потом, окончательно прогнав их сон, рассказал все снова. Выпили немного вина, осторожно повальсировали, нежно обнимаясь. Он целовал ее брови, веки, нос, губы, виски, уши, волосы, подбородок. Было уже за полночь.

– Чудо! – вздохнул он.

Они опять остались наедине в своей комнате, из которой их веселые, шумные гости только что ушли, согрев воздух. Теперь они опять одни.

Антонио уже собирался выключить свет, как вдруг взгляд его упал на чек на комоде. Озадаченный, он стал прикидывать, как бы потоньше и поделикатнее подать Марии новость.

Мария как завороженная сидела в темноте, на своей половине кровати. Она двигалась, словно была какой-то диковинной куклой, словно ее разобрали и снова собрали по частям. Ее движения были плавны, будто она жила на дне теплого сумрачного моря. Наконец осторожно, чтобы не сломаться, она легла на подушку.

– Мария, мне надо тебе что-то сказать.

– Что? – отозвалась она еле слышно.

– Теперь, в твоем положении, – он сжал ее руку, – тебе полагается комфорт, покой и красота новой кровати.

Она не вскричала от радости, не повернулась к нему, не бросилась обнимать. А погрузилась в молчаливое раздумье.

Антонио пришлось продолжать.

– Это же фисгармония, каллиопа какая-то, а не кровать.

– Это – кровать, – сказала она.

– Под ней стадо верблюдов сидит!

– Нет, – возразила она тихо, – эта кровать еще даст миру целые округа честных избирателей, командиров, которых хватит на три армии, двух балерин, известного адвоката, долговязого полицейского и семь басов, альтов и сопрано.

Антонио покосился на чек, белевший в темноте на комоде. Пощупал износившийся матрас. Пружины плавно сжались, признавая хозяина, каждый его мускул, каждую нывшую косточку.

Он вздохнул.

– Мы не будем больше ссориться, моя маленькая.

– Мамочка, – поправила она.

– Мамочка, – повторил он.

Потом он лег, закрыл глаза, натянул на себя одеяло. Рядом, в темноте, бил великолепный фонтан. Он лежал под суровыми взглядами свирепых медных львов, на него смотрели янтарные козлики, хохочущие химеры. Он лежал и прислушивался. И услышал. Звуки доносились словно издалека, еле слышно, потом, чем больше он вслушивался, все явственнее.

Мария держала руку над головой и осторожно подбирала на блестящих медных трубках старинной кровати, на дрожащих струнах арфы какой-то мотив. Это была… Это была… Ну конечно, «Санта Лючия!»

Вытянув губы, он стал напевать ее теплым шепотком:

– Сан-та Лю-чи-я! Сан-та Лю-чи-я!

О, это было восхитительно!

Город, в котором никто не останавливается

Когда катишь по Америке на поезде, и ночью, и днем мимо мелькают один за другим глухие местечки, где не сходит ни одна душа. Ведь тот, кто не отсюда родом, у кого нет корней на местных сельских кладбищах, не станет утруждать себя посещением безлюдных станций или созерцанием унылых пейзажей.

Я разговорился об этом с попутчиком, таким же, как я, коммивояжером, в поезде Чикаго – Лос-Анджелес, пересекая Айову.

– Верно, – сказал он. – Все сходят в Чикаго, в Нью-Йорке, в Бостоне, в Лос-Анджелесе. Те, кто там не проживает, едут на них поглазеть, потом возвращаются и делятся впечатлениями. Но какой турист останавливался в Фокс-хилле, штат Небраска, чтобы на него посмотреть? Вы? Я? Нет! Не знаю таких. Делать там нечего. Курортов там нет. Тогда к чему забивать этим голову?

– А может, – предложил я, – запланировать для разнообразия этакий сумасбродный отпуск? Выбрать наобум затерянную в прериях деревню, где тебя никто не знает, нагрянуть туда, и будь что будет?

– Взвоете со скуки.

– А вот раздумывать об этом мне не скучно! – я посмотрел в окно. – Как называется следующий город?

– Разъезд «Шумовой заслон».

Я улыбнулся.

– Годится. Может, сойти?

– Лгунишка и болтун! Чего вам надо? Приключений? Романов? Тогда вперед, прыгайте с поезда. Через десять секунд возопите «Какой же я идиот!», запрыгнете в такси и помчитесь нагонять нас в другой город.

– Не исключено.

Я смотрел, как мельтешат телефонные столбы. Вдалеке замаячили первые размытые очертания города.

– Но вряд ли, – услышал я свой голос.

Коммивояжер, сидящий напротив меня, пришел в легкое недоумение.

А я медленно, очень медленно поднимался на ноги. Дотянулся до шляпы. Заметил, как рука пытается нашарить чемодан. Я и сам был в недоумении.

– Да стойте же! – воскликнул коммивояжер. – Что вы делаете?

Неожиданно поезд стал описывать кривую. Я пошатнулся. Вдали я увидел церковный шпиль, густой лес, поле летней пшеницы.

– Пожалуй, я сделаю тут остановку, – сказал я.

– Сядьте! – сказал он.

– Нет, – сказал я. – В этом городе что-то есть. Я должен пойти туда и увидеть. Времени у меня достаточно. До понедельника в Лос-Анджелесе мне делать нечего. Если я сейчас не сойду, то всю жизнь буду казнить себя за упущенный шанс.

– Мы же просто беседовали. В этом городе нет ничего особенного.

– Ошибаетесь, – возразил я. – Как раз-таки есть.

Я нахлобучил шляпу, взял чемодан.

– Боже, – сказал коммивояжер, – похоже, вы и в самом деле на это решились.

Сердце у меня заколотилось. К лицу прилила кровь.

Поезд свистел, мчась по рельсам. Город приближался!

– Пожелайте мне удачи, – попросил я.

– Удачи! – воскликнул он.

Я закричал и побежал за проводником.

* * *

Стену станционной платформы подпирал ветхий облезлый стул. На том стуле сидел совершенно размякший, погрязший в своей одежде человек лет семидесяти, с ногами-руками, словно прибитыми к месту со дня основания станции. Солнце выжгло его лицо дочерна и испещрило змеящимися складками, из-за которых его глаза неизменно оставались прищуренными. Его пепельно-белые волосы струились дымком на летнем ветру. Из расстегнутого ворота голубой рубашки, выцветшей, словно послеполуденное небо, торчали белесые завитки, похожие на спиральные пружины часов. Башмаки вздулись, словно он наплевательски держал их в устье печи, не двигая с места. Под ним чернела его тень.

Как только я сошел с поезда, взгляд старика пробежался по всем вагонным дверям и озадаченно остановился на мне.

Мог бы и рукой помахать, подумал я.

Но в знак признания его скрытные глаза лишь неожиданно вспыхнули химической реакцией. При этом он не шевельнул ни пальцем, ни даже уголком рта. У него внутри пришло в движение невидимое бремя.

Я проводил взглядом отходящий поезд. На платформе больше никого не было. У заколоченного, затянутого паутиной здания вокзала – ни единого автомобиля. Один я, оставив позади громыхание железных колес, ступил на зыбкие доски перрона.

Поезд засвистел, скрываясь за холмом.

Болван, подумал я. Мой попутчик был прав. Я приду в отчаянье от скукотищи, которой уже повеяло от этого местечка. Ладно: болван или не болван, но я не сбегу!

С чемоданом в руках я зашагал по платформе, не глядя на старикана. Проходя мимо, я уже отчетливо услышал, как у него внутри заворочался груз. Его ступни опустились, глухо стукнув о трухлявый дощатый пол.

Я не останавливался.

– Добрый день, – раздался слабый голос.

Я знал, что он смотрит не на меня, а на сияющий безоблачный небосвод.

– Добрый день, – отозвался я.

И зашагал в город по грунтовой дороге. Через сто ярдов я оглянулся.

Старик, не вставая с места, как бы вопросительно глазел на солнце.

Я заспешил дальше.

Мимо меня двигался сонный послеполуденный город, совершенно безликий, одинокий, – а я, будто лосось, плывущий вверх по течению, не задевая берегов реки той жизни, которая охватывала меня со всех сторон.

Мои опасения подтвердились: в городе ничего не происходило за исключением нижеследующих событий.

Ровно в четыре часа громыхает дверь лавки скобяных товаров Хоннегера, выпуская собаку поваляться в дорожной пыли. Полпятого: в тиши закусочной оглушительно швыркает пустопорожняя соломинка, шаря по дну лимонадного стакана. Пять часов: мальчишки и камешки посыпались в речку. Четверть шестого: в косых лучах света под вязами промаршировали муравьи.

И все же. Я неспешно огляделся. Неужели в этом городе не найдется хоть какой-нибудь достопримечательности? Я знал, что найдется. Я знал, что нужно ходить, выискивать. Я знал, что найду ее.

Я ходил, выискивал.

Всю вторую половину дня лишь один фактор оставался постоянным и неизменным: старикашка в линялых синих штанах и рубашке все время околачивался неподалеку. Когда я сидел в закусочной, он стоял снаружи, сплевывая в пыль ошметки табачной жвачки, которые тут же скатывались в шарики жуков-навозников. Когда я стоял у реки, он сидел на корточках ниже по течению, усердно отмывая руки.

Около половины восьмого, обходя притихшие улицы в седьмой или восьмой раз, я услышал рядом шаги.

Я оглянулся. Старик, не глядя по сторонам, нагонял меня, стиснув пожелтевшими зубами сухую травинку.

– Давненько, – сказал он тихо.

Мы шли в сумерках.

– Давненько, – продолжал он, – я дожидаюсь на этой платформе.

– Вы? – спросил я.

– Я, – кивнул он под сенью деревьев.

– Вы кого-то ждали на станции?

– Да, – ответил он. – Вас.

– Меня? – Должно быть, удивление проявилось у меня на лице. – Но с какой стати?.. Мы ни разу в жизни не встречались.

– Разве я сказал, что встречались? Я только сказал, что дожидался.

Мы оказались на окраине города. Он свернул к темнеющему берегу реки, и я направился за ним к эстакаде, по которой ночные поезда катили на восток, на запад, но редко останавливались.

– Вы что-то хотите про меня узнать? – вдруг спросил я. – Вы шериф?

– Нет, не шериф. И ничего не хочу про вас узнавать. – Он сунул руки в карманы. Солнце уже закатилось. Воздух резко посвежел. – Просто я удивлен, что вы наконец-то очутились тут. Только и всего.

– Удивлены?

– Удивлен, – сказал он, – и… доволен.

Я резко остановился и посмотрел на него в упор.

– И давно вы сидите на платформе?

– Двадцать лет плюс-минус пару годиков.

Я понял, что он говорит правду, так непринужденно и спокойно лилась его речь, словно река.

– Дожидаясь меня? – спросил я.

– Ну, или кого-то вроде вас, – ответил он.

Сумерки сгущались.

– Как вам нравится наш город?

– Приятный, мирный, – ответил я.

– Приятный, мирный, – кивнул он. – А люди?

– И люди приятные, мирные.

– Да, – согласился он, – они приятные и спокойные.

Я уже собирался повернуть назад, но старик продолжал говорить, и, чтобы выслушать его, из вежливости пришлось идти за ним во тьму, по загородным полям и лугам.

– Да, – сказал старик, – в тот день, когда я вышел на пенсию, двадцать лет тому назад, я уселся на платформе и сижу без дела, жду чего-то, сам не знаю чего. Крушения поезда? Нет. Возвращения старинной подружки спустя пятьдесят лет? Нет. Нет. Трудно сказать. Кого-то. Чего-то. Кажется, и вы в этом как-то замешаны. Как это узнаешь?..

– Может, попытаться? – спросил я.

Появились звезды. Мы продолжали шагать.

– Ну, – проговорил он, – вы хорошо знаете свое нутро?

– В смысле, желудок или психологию?

– В смысле: вы хорошо знаете, что творится у вас в голове, в мозгах?

У меня под ногами зашелестела трава.

– Отчасти.

– Вы многих возненавидели за свою жизнь?

– Кое-кого.

– Как все мы. Это же обычное дело? Ненавидеть? И не только ненавидеть, но, хоть об этом не принято говорить, разве нам иногда не хочется ударить наших обидчиков или даже убить?

– Недели не проходит, чтобы не возникло такое желание, – сказал я. – Потом мы его откладываем в долгий ящик.

– Мы откладываем в долгий ящик всю нашу жизнь, – сказал он. – Общество нас поучает, родители воспитывают, закон принуждает. Вот мы и оставляем на потом одно убийство за другим и еще парочку в придачу. В моем возрасте таких убийств накапливается целая уйма. И если не попадешь на войну, то от этого никак не избавиться.

– Некоторые ставят капканы, стреляют, охотятся на уток, – сказал я. – Некоторые занимаются борьбой или боксом.

– А некоторые нет. Я говорю про тех, кто этим не увлекается. О себе. Всю жизнь я мысленно засаливал и складывал эти тела в ледник. Порой город и горожане бесят меня тем, что вынуждают откладывать такие дела. То ли дело древние пещерные люди: изрыгали истошный вопль и – хрясь дубиной по башке.

– Какой же из этого вывод?..

– А вот какой: каждому хочется совершить в жизни хоть одно убийство, сбросить с себя обузу всех мысленных убийств, которых не хватило духу совершить. И раз в жизни такой шанс выпадает. Кто-то выбегает перед твоей машиной, а ты забываешь про тормоза и едешь себе дальше. В таких случаях никто ничего не докажет. Даже ты сам себе в этом не признаешься. Ты просто вовремя не нажал на педаль. Но мы-то с вами знаем, что произошло на самом деле, правда же?

– Знаем, – сказал я.

Город остался далеко позади. Мы прошли по деревянному мосту через речку, неподалеку от железнодорожной насыпи.

– Так вот, – продолжал старик, глядя на воду, – единственное стоящее убийство – это когда никто не догадается, кто его совершил, или зачем, или кто жертва. Так? Эта мысль пришла мне в голову лет двадцать тому назад. Я не раздумываю над этим каждый день или каждую неделю. Иногда месяцами. Но идея заключается вот в чем: один поезд здесь останавливается раз в день, иногда реже. Итак, если собираешься кого-нибудь убить, то придется дожидаться годами, когда же в городе появится полнейший чужак, который сошел с поезда безо всякой причины, которого никто не знает, и сам он никого не знает. Вот тогда и только тогда, думал я, сидя на станционном стуле, можно запросто подойти и убить его, когда никого не будет рядом, и скинуть в реку. Его найдут за много миль ниже по течению, если вообще найдут. Никому не придет в голову искать его на этом разъезде. Он же не сюда направлялся. Он ехал куда-то в другое место. Вот и весь мой замысел. И я узнаю такого человека, как только тот сойдет с поезда. Безошибочно…

Я остановился. Стемнело. Луна взойдет через час.

– Узнаете? – спросил я.

– Да, – сказал он.

Я увидел, как он запрокинул голову к звездам.

– Ладно, хватит разговоров. – Он подошел и украдкой коснулся моего локтя. Его рука пылала, словно перед этим он держал ее у печки. Другая рука, правая, таилась в кармане, стиснутая. – Хватит разговоров.

Послышался рев.

Голова у меня дернулась.

Над нами по невидимым рельсам мчался скоростной ночной экспресс, слепящим, словно бритва, светом рассекая тьму над холмами, лесом, фермами, домами, полями, каналами, лугами, пашней и водой. Потом он взвыл и исчез. Осталась дрожь в рельсах. И воцарилась тишина.

Мы со стариком смотрели друг на друга в темноте. Его левая рука еще держала меня за локоть. Правая рука все еще хоронилась.

– Можно сказать пару слов? – спросил я наконец.

Старик кивнул.

– О себе, – сказал я.

Нужно было перевести дух. Еле дыша, я заставил себя говорить.

– Как ни странно, мне частенько приходят в голову те же мысли, что и вам. Да. Сегодня, гуляя по окрестностям, я думал, как все идеально, превосходно, безупречно складывается. Дела с недавних пор идут плохо. Жена хворает. Хороший друг умер на прошлой неделе. Война продолжается. Нервы сдают. Мне бы не повредило…

– Что? – спросил старик, держа меня за локоть.

– Сойти с поезда в каком-нибудь городишке, – ответил я, – где никто меня не знает, с пистолетом под мышкой, отыскать кого-нибудь, пристрелить, закопать, вернуться на станцию, запрыгнуть в поезд и укатить домой, и ни одна душа на свете не узнает, кто совершил это преступление. Чистая работа, подумал я и сошел с поезда.

Мы простояли в темноте еще с минуту, глазея друг на друга. Может, мы прислушивались к учащенному биению наших сердец.

Земля поплыла у меня под ногами. Я стиснул кулаки. Мне захотелось упасть, взвыть, словно поезд.

Ибо внезапно до меня дошло, что все сказанное не было ложью во спасение.

Все, что я наговорил ему, оказалось правдой.

И теперь я понял, зачем я сошел с поезда и прошелся по городу. Я понял, чего искал.

Я слышал тяжелое, прерывистое дыхание старика. Его рука вцепилась в мое плечо, словно он боялся упасть, зубы стиснуты. Он склонился ко мне, а я к нему. Настал ужасающий момент колоссального немого напряжения, как перед взрывом.

Наконец он заставил себя заговорить. То был голос человека, раздавленного чудовищным бременем.

– Откуда мне знать, есть у вас пистолет под мышкой или нет?

– Ниоткуда. – Мой голос дрожал. – Никаких гарантий.

Он помедлил. Я подумал, он сейчас грохнется в обморок.

– Значит, вот как? – спросил он.

– Значит, вот как, – ответил я.

Он плотно смежил веки. Плотно сжал губы.

Секунд через пять, очень медленно, с превеликим трудом он сумел оторвать свою руку от моего невыносимо отяжелевшего плеча. Он взглянул вниз, на правую руку, и вынул ее из кармана. В ней было пусто.

Медленно, под давлением огромного груза, мы отвернулись друг от друга и зашагали в темноту совершенно вслепую.

* * *

В полночь над рельсами вспыхнула сигнальная ракета – «принять на борт пассажира». Только когда поезд тронулся, я выглянул из дверей пульмановского вагона и посмотрел назад.

Старик сидел на своем стуле, подпирая станционную стену, в выгоревших синих штанах и рубашке, с выжженным солнцем лицом и обесцвеченными глазами. Он не посмотрел в мою сторону, когда поезд покатился мимо. Он смотрел на восток, на опустевшие рельсы, где завтра, или послезавтра, или послепослезавтра примчится, притормозит, остановится поезд, какой-нибудь поезд, любой поезд. Его лицо застыло, глаза слепо уставились на восток. На вид ему стало лет сто.

Поезд завыл.

Внезапно и сам постарев, я выглянул, прищурившись, наружу.

Теперь темнота, которая свела нас, – нас разделяла. Старик, станция, город, лес пропали в ночи.

И я простоял на ревущем ветру целый час, вглядываясь назад, во тьму.