Текст книги "Иллюзии"

6

До сих пор не могу понять, что тогда на меня нашло. Просто какое-то гнетущее чувство увело меня прочь от этого странного и чудесного парня, от Дональда Шимоды. Если меня хотят втянуть в игры с роком, то даже у Самого Мессии не хватит силы, чтобы меня удержать.

В поле было тихо. Это был огромный безмолвный луг, открытый небу. Единственный звук исходил от ручейка, да и тот был едва слышен. Снова один. Человек привыкает к тому, что он одинок, но нарушьте это одиночество хотя бы на день, и вам придется привыкать к нему снова.

– О’кей, какое-то время было весело, – сказал я лугу, – это было славно, и, может быть, я мог бы многому научиться у этого парня. Но я по горло сыт толпой, даже счастливой… А уж если эту толпу напугать, то ей становится все равно – поклоняться кому-то или его распинать. Извините, это уж слишком!

Сказав это, я осекся. Слова, которые я произнес, могли быть точными словами Шимоды. Почему он там остался? У меня и то хватило здравого смысла сбежать, а ведь я вовсе не был мессией.

Иллюзии. Что он подразумевал под иллюзиями? Это значило больше, чем что бы то ни было из того, что он говорил и делал, – он был в ярости, когда говорил: «ВСЕ ЭТО – ИЛЛЮЗИИ». Это было проблемой, конечно же, и мне нужны были ее дары, но я все еще не знал, что она означала.

Вскоре я развел костер, соорудил себе нечто вроде гуляша из остатков соевых бобов, сухой вермишели и двух сосисок – остатки трехдневной давности, которые еще можно было пустить в дело. Ящик с инструментами лежал как раз рядом с ящиком для продуктов, и без всякой причины я вытащил ключ 9 на 16 и стал смотреть на него, потом начисто обтер и стал мешать им гуляш.

Не забывайте, я был один, вокруг не было ни души, и поэтому развлечения ради я попробовал пустить его полетать – так, как это делал Дон. И вот, когда я подбрасывал ключ прямо вверх и моргал в тот момент, когда он переставал подниматься и начинал падать вниз, у меня возникало ощущение, что ключ зависает в воздухе. Но затем он шлепался на траву или на мое колено, и эффект сразу же рассеивался. Но ведь это тот самый гаечный ключ… Как он это делал?

Если все – иллюзии, мистер Шимода, что же реально? И если эта жизнь – иллюзия, то зачем тогда мы вообще ее проживаем? Наконец я отказался от дальнейших попыток. Подбросил гаечный ключ еще два раза и перестал. И этот отказ продолжать вдруг принес мне радость, почти счастье. Все вокруг неожиданно стало радостным – и то, что я был там, где я есть, и то, что знаю то, что знаю, – пусть это и не было ответом на вопрос обо всем сущем или даже о нескольких его иллюзиях.

Когда я бываю один, я иногда пою. «О, мы с тобой, Старина!.. – пел я, похлопывая крыло Флита с чувством настоящей любви к нему (не забывайте, что не было никого, кто мог бы меня услышать). – Мы бродим по небу… Скачем по полям, пока кто-нибудь из нас не сдаст…» Музыка и слова возникали по мере того, как я пел. «И мы не сдадимся, Старик… Разве что у тебя сломается ЛОНЖЕРОН… и тогда я просто подвяжу его проволокой… и мы полетим дальше... МЫ ПОЛЕТИМ ДАЛЬШЕ…»

Строчки тянутся бесконечно, пока я в настроении и счастлив, поскольку рифма тут – дело десятое. Я перестал думать о проблемах Мессии: не существовало никакого способа, при помощи которого я мог бы понять, кто он и что за этим кроется, поэтому я перестал стараться, – и догадываюсь, что это-то и сделало меня счастливым…

Задолго до десяти костер погас, вместе с ним стихла моя песня.

– Где бы ты ни был, Дональд Шимода, – сказал я, расстилая под крылом одеяло, – желаю тебе счастливого полета и никаких толп. Если это то, чего ты хочешь. Нет, беру свои слова обратно. Я желаю тебе, дорогой одинокий Мессия, найти все, что ты хочешь найти.

Его книжечка выпала из моего кармана, когда я снимал рубаху, и там, где она открылась, я прочитал:

 
Связь, которая соединяет
твою истинную семью, —
это не кровные узы,
а радостное внимание к жизни друг друга.
Члены одной семьи
редко вырастают под одной крышей.
 

Я не понял, какое отношение это имеет ко мне, и напомнил себе, что не следует книге позволять занимать место моих собственных мыслей. Я поворочался под одеялом, а потом отключился, словно погасла электрическая лампочка, – без сновидений, под небом и несколькими тысячами звезд, которые, может, и были иллюзией, но иллюзией прекрасной, это уж точно.

* * *

Когда я пришел в себя на следующее утро, солнце только что встало, распространяя вокруг свет и золотые тени. Я проснулся не оттого, что стало светло, а потому, что кто-то дотрагивался до моей головы, легонько так. Я подумал, что это ветерок травинку раскачивает. Затем решил, что это какое-то насекомое, и изо всей силы шлепнул по нему рукой, которую чуть при этом не сломал… Это был гаечный ключ 9 на 16, весьма увесистый кусок железа, особенно если шлепнуть по нему изо всех сил, – тут уж я просто проснулся. Гаечный ключ отлетел, отскочил от элерона, скрылся на мгновение в траве, а затем воспарил в воздух. Потом, когда я снова стал наблюдать за ним, уже совершенно проснувшись, он мягко опустился на землю и застыл. К тому времени, когда я решил его подобрать, это был все тот же добрый старый 9 на 16, который я знал и любил, такой же тяжелый, так же горящий нетерпением закручивать все эти нудные гайки и болты.

– А, черт!

Я никогда не говорю «черт» или «дьявол» – пережиток моего детского воспитания. Но я был здорово озадачен, тут ничего другого не скажешь. Что происходит с моим гаечным ключом? Дональд Шимода был от меня по меньшей мере в шестидесяти милях, где-то за горизонтом. Я поднял эту штуковину, рассмотрел ее и взвесил в руке, чувствуя себя доисторической обезьяной, которая не может понять, как перед самым носом крутится колесо. Должна же быть какая-то причина…

Наконец я прекратил это занятие, раздраженно бросил ключ в ящик с инструментами и развел костер, чтобы испечь себе лепешку. Спешить было некуда. Могу здесь остаться на весь день, если захочу…

Лепешка хорошо поднялась на сковородке, и я совсем уже было собрался перевернуть ее, как услышал в небе какой-то звук, доносившийся с запада. Ничто не предвещало ни того, что звук мог исходить от самолета Шимоды, ни того, что кто-то выследил меня на этом уединенном поле среди миллионов полей на Среднем Западе, но я знал, что это он, и стал насвистывать… следя за лепешкой и за небом и стараясь придумать что-нибудь очень спокойное – такое, что мог бы сказать ему, когда он приземлится.

Конечно же, это был Тревл Эйр. Низко пролетев над Флитом, он, рисуясь, круто развернулся, скользнул в воздухе и приземлился на той скорости шестьдесят миль в час, с какой и следует приземляться Тревл Эйру. Он подрулил и заглушил мотор. Я ничего не сказал. Помахал ему, но не сказал ни слова. Свистеть я тоже перестал.

Он вылез из кабины и подошел к костру.

– Привет, Ричард.

– Ты опоздал, – сказал я, – лепешка чуть подгорела.

– Прости.

Я протянул ему чашку с водой из ручья и оловянную тарелку с половиной лепешки и куском маргарина.

– Как там все прошло?

– Прошло нормально, – сказал он с проблеском улыбки. – Как видишь, жив.

– На сей счет у меня были сомнения.

Он молча надкусил лепешку.

– Ты знаешь, – сказал он наконец, разглядывая свою еду, – это какая-то страшная гадость.

– Никто тебя не заставляет есть мой хлеб, – сказал я обиженно. – Почему это все ненавидят мои лепешки? Никто не любит мой хлеб! Почему это так, Вознесенный Мастер?

– Ну что ж, – он усмехнулся, – сейчас я говорю за Бога. Я бы сказал: ты веришь, что он хороший, и поэтому он для тебя вкусен. Попробуй его без того, чтобы верить в то, во что ты веришь, а твой хлеб напоминает нечто… пожар… после тушения мельницы водой… Тебе не кажется? Я думаю, ты специально положил туда траву?

– Прости. Она, видно, упала с моего рукава. Но не кажется ли тебе, что сама по себе лепешка, не трава и не этот подгоревший кусок, – хлеб насущный…

– Ужасно, – сказал он, протягивая мне назад лепешку, от которой он откусил лишь кусочек, – лучше я поголодаю. Персики еще остались?

– В ящике.

Как он отыскал меня на этом поле? Самолет с размахом крыльев в 28 футов – не слишком заметная мишень на площади в десять тысяч квадратных миль прерий, особенно если лететь против солнца. Но я поклялся себе не спрашивать. Если он захочет рассказать мне, пусть сам расскажет.

– Но как ты нашел меня? – сказал я. – Я же мог приземлиться где угодно.

Он уже открыл банку с персиками и ел их с помощью ножа… Тоже нелегкое дело.

– Подобное притягивает подобное, – пробурчал он, уронив кусок персика.

– Что?!

– Космический закон.

– О-о.

Я доел свою лепешку, а затем почистил сковороду песком из ручья. Вполне съедобная лепешка.

– Может, объяснишь? Как это я подобен твоей высокочтимой персоне? Или под «подобием» ты подразумеваешь, что самолеты подобны, или что-нибудь в этом роде?

– Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, – сказал он. Слово звучало одновременно и шутливо, и ужасающе – так он это произнес.

– Как это, Дон? Твое последнее заявление мне не совсем понятно. Может, скажешь мне, что у тебя было на уме, когда ты произнес: «Мы, чудотворцы»?

– По положению ключа 9 на 16 на ящике с инструментами я бы сказал, что нынче утром ты забавлялся этим трюком с левитацией. Скажи мне, если я ошибаюсь.

– Ничем я не забавлялся! Я проснулся… Эта штуковина разбудила меня сама!

– О, сама, – он смеялся надо мной.

– ДА, САМА!

– Твое понимание чудотворения так же глубоко, как и твое понимание хлебопечения.

Я ничего не ответил на это, только устроился поудобнее на постели и старался по мере сил сохранять спокойствие. Если у него есть что сказать, он может сказать это, когда сочтет нужным.

– Некоторые из нас делают эти вещи сперва бессознательно. Наш бодрствующий ум не принимает этого, так что мы совершаем чудеса во сне. – Он посмотрел на небо и на первые маленькие облачка. – Не торопись, Ричард. Мы все на пути к тому, чтобы научиться большему. Теперь это придет к тебе очень быстро, и ты станешь мудрым старым духовным маэстро раньше, чем узнаешь об этом.

– Что это значит – «раньше, чем узнаешь об этом»? Я не хочу узнавать об этом! Я ничего не хочу знать!

– Ты ничего не хочешь знать.

– Ну ладно. Я хочу знать, почему существует этот мир, и почему я живу здесь, и куда попаду потом… я хочу знать. И как летать без самолета, если я захочу.

– Извини.

– Что извинить?

– Так не пойдет. Если ты хочешь узнать, почему существует этот мир, как он устроен, ты автоматически начинаешь совершать чудеса – или то, что принято называть чудесами. Хотя, конечно, тут нет никакого чуда. Узнай то, что знают маги, и это уже не магия. – Он отвел взгляд от неба. – Ты, как и все другие, уже знаешь это. Просто еще не осознаешь, что ты это знаешь.

– Я что-то не припомню, – сказал я, – я не помню, чтобы ты спрашивал меня, хочу ли я этому научиться – чему бы то ни было, что всю жизнь привлекает к тебе толпы и несчастья. Может, просто выскочило из головы.

Когда я это говорил, я уже знал, что он ответит, – что я вспомню позже. И он будет прав.

Он растянулся на траве, и подушкой ему служил мешок с остатками муки.

– Послушай, не беспокойся насчет толпы. Они не тронут тебя, если ты этого не захочешь. Помни – ты Волшебник – ф-ф-р-р-р! – ты невидим и проходишь сквозь закрытые двери.

– Толпа сцапала тебя в Трое, разве не так?

– Разве я говорил, что не хочу этого? Я это им позволил. Мне это нравилось. Во всех нас есть что-то от плохого актера, иначе мы бы никогда не стали Мастерами.

– Разве ты не сбежал?.. Не я ли читал…

– Так уж получилось, что оставаться Одним-Единственным-Мессией-На-Полной-Ставке – эту работу я напрочь отверг. Но я не могу разучиться тому, на что потратил столько жизней, правда?

Я закрыл глаза, жуя сухую травинку.

– Послушай, Дональд, что ты все время ходишь вокруг да около? Почему ты не можешь сказать мне прямо, что происходит?

Долгое время стояла тишина, и затем он сказал:

– Может быть, лучше ты сам мне скажешь? Ты скажешь мне то, что я пытаюсь сказать тебе, а если ты ошибешься, я тебя поправлю.

Минуту я раздумывал об этом, а затем решил удивить его:

– О’кей, я скажу тебе. – Я выдержал паузу, чтобы посмотреть, хватит ли у него терпения дождаться, пока я наконец начну говорить. Солнце поднялось уже довольно высоко, стало тепло, и где-то далеко на невидимом поле фермер начал работать на дизельном тракторе, обрабатывая поле под зерновые – в воскресенье.

– О’кей, я скажу тебе. Во-первых, это было не совпадение, когда я впервые увидел тебя на поле около Ферриса, правда?

Он был тих, как растущая трава.

– И во-вторых, между тобой и мной существует своего рода мистическое соглашение, о котором я, очевидно, забыл, а ты – нет.

Дул тихий ветерок, с каждым дуновением принося и унося отдаленный гул работающего трактора.

Какая-то часть меня-слушающего не считала мои слова выдумкой. Я придумывал правдивую историю.

– Я хочу сказать, что мы встретились три или четыре тысячи лет назад – днем раньше, днем позже. Нам нравятся одни и те же приключения, возможно, мы ненавидим тех, кто разрушает жизнь, учимся с одинаковым удовольствием, одинаково быстро. У тебя память лучше. Наша новая встреча и есть то, что ты имеешь в виду, говоря, что «подобное притягивает подобное».

Я подобрал еще одну сухую травинку.

– Как у меня получается?

– Сначала я думал, что это будет длинный разбег, – сказал он. – Так оно и будет, но, я думаю, есть ничтожный шанс, что на этот раз ты сумеешь взлететь. Валяй, говори.

– И вообще, мне незачем говорить дальше, ведь ты уже знаешь то, что знают другие люди. Но если бы я не сказал этого вслух, то ты бы не знал моих мыслей о том, что я знаю, а без этого я не смогу научиться вещам, которым хочу научиться. – Я бросил травинку. – К чему это? Зачем тебе сдались такие, как я, Дон? Когда человек достигает такого уровня развития, как у тебя, для него все эти чудодейственные силы – побочный продукт. Я тебе не нужен. Тебе вообще ничего не нужно от этого мира.

Я повернул голову и посмотрел на него. Глаза его были закрыты.

– Как не нужен бензин Тревл Эйру? – сказал он.

– Верно, – сказал я, – так что все, что тебе осталось в этом мире, – это скука… нет никаких приключений, раз ты знаешь, что тебя не может затронуть ни одна вещь на земле. Твоя единственная проблема в том, что у тебя нет проблем!

Я сам ужаснулся тому, что сказал.

– Тут ты промахнулся, – сказал он. – Скажи мне, почему я бросил свою работу… Ты знаешь, почему я отказался работать Мессией?

– Ты говорил, толпы. Всем хотелось, чтобы ты совершал для них свои чудеса.

– Да. Но это не «во-первых». А во-вторых. Толпобоязнь – это твой страх, Ричард, не мой. Меня утомляет не просто толпа, а толпа, которой вообще наплевать на то, что я пришел сказать. Можешь пройти пешком по океану от Нью-Йорка до Лондона, можешь таскать из вечности золотые монеты – и все равно не заставишь их заинтересоваться, представляешь?

Когда он говорил все это, он выглядел самым одиноким человеком на земле. Ему не нужны были ни еда, ни кров, ни деньги, ни слава. Он умирал от необходимости сказать то, что он знает, и никому не было интересно выслушать это.

Я нахмурился, чтобы не пустить слезу.

– Ну что ж. Сам напросился, – сказал я. – Если твое счастье зависит от того, что делает или не делает кто-то другой, то, полагаю, у тебя все-таки есть проблема.

Он вскинул голову, и глаза его сверкнули, словно я ударил его гаечным ключом. Я тут же подумал, что было бы неразумно настраивать этого парня против себя. Человек быстро сгорает, если в него ударит молния. Но он улыбнулся своей мимолетной улыбкой.

– Знаешь что, Ричард, – медленно сказал он. – Ты… Ты прав!

Он снова затих, почти в трансе от того, что я сказал. Не замечая этого, я продолжал рассказывать ему о том, как мы встретились, и о том, чему нам нужно было учиться, – обо всех этих идеях, которые проносились в моей голове, подобно утренним кометам и дневным метеоритам. Он лежал очень тихо на траве, не двигаясь и не говоря ни слова. К полудню я закончил свою версию устройства Вселенной и всего, что в ней пребывает.

– И мне кажется, словно я только начал, Дон, еще столько всего можно сказать. Откуда я все это знаю? Как это происходит?

Он не отвечал.

– Если ты ждешь от меня, что я буду отвечать на свои собственные вопросы, то признаюсь, что я этого не знаю. Почему именно сейчас я могу говорить о том, о чем раньше я даже и представления не имел? Что со мной случилось?

Никакого ответа.

– Дон, с тобой все в порядке? Теперь ты скажи что-нибудь, а? Пожалуйста…

Он молчал. Я объяснял ему панораму жизни, а мой Мессия, как будто услышав все, что ему было нужно, в одной случайной фразе о его счастье, крепко спал.

7

Среда, шесть утра. Я еще не проснулся, и вдруг БУ-УМ! – невероятный, назойливый грохот, как будто взорвалась музыкальная бомба: мгновенный тысячеголосый хор, слова на латыни, скрипки, барабаны, трубы, от которых звенят стекла. Земля содрогнулась, Флит подпрыгнул на своих колесах, и я выскочил из-под крыла, как кот, в которого ударил 400-вольтовый разряд и чья шерсть вздыбилась, как восклицательные знаки.

На небе холодным огнем горел рассвет, быстро проносились облака, но все это дрожало в невыносимом крещендо.

– ПРЕКРАТИ ЭТО! ПРЕКРАТИ! ВЫКЛЮЧИ МУЗЫКУ! ВЫКЛЮЧИ!

Шимода орал так громко и так свирепо, что я расслышал его даже сквозь грохот, и звуки тотчас прекратились, только эхо уносилось все дальше и дальше. Потом послышалось тихое церковное пение, тихое, как бриз, как Бетховен во сне.

Но его это не впечатлило.

– СЛУШАЙ, Я ЖЕ СКАЗАЛ, ВЫКЛЮЧИ ЕЕ!

Музыка прекратилась.

– Уф! – сказал он.

Я только посмотрел на него.

– Всему свое время и место, не так ли?

– Ну, время и место, что ж…

– Немножко небесной музыки – это прекрасно в уединении своего собственного ума или, может, еще в каких-то особенных случаях, но начинать с этого утро, да еще включать ее так громко? Что ты вытворяешь?

– Что я вытворяю, Дон? Я крепко спал. Что ты имеешь в виду?

Он покачал головой, пожал беспомощно плечами, фыркнул и забрался обратно в спальник под крылом.

Справочник лежал вверх ногами на траве, там, где упал. Я заботливо перевернул его и прочитал:

 
Отстаивая свои ограничения,
ты лишаешь себя Всемогущества.
 

Было очень многое в этих мессиях, чего я не понимал.

8

День мы закончили в Хаммонде, штат Висконсин, – покатали всего нескольких пассажиров (был понедельник), затем сходили пешком в город пообедать и отправились обратно.

– Дон, я верю тебе на слово, что эта жизнь может быть интересной, или скучной, или такой, какой нам заблагорассудится ее сотворить. Но даже в свои самые роскошные времена я никогда не мог понять, почему мы здесь. Это – во-первых. Расскажи мне что-нибудь об этом.

Мы прошли мимо хозяйственного магазина (закрыто) и кинотеатра (открыто: вестерн «Бутч Кэссиди[3]3
  Бутч Кэссиди (настоящее имя – Роберт Лерой Паркер, 1866–1908) – известный американский грабитель банков, поездов, лидер банды «Дикая банда» (Источник: Википедия).


[Закрыть] и Санденс Кид») – и вместо ответа он остановился и пошел назад по тротуару.

– У тебя ведь есть деньги?

– Полно. Что случилось?

– Давай посмотрим кино, – сказал он. – Ты как?

– Я не знаю. Дон, ты иди. Я вернусь к самолетам. Не хочу, чтобы они слишком долго оставались без присмотра.

Что вдруг за важность такая для него в этом кино?

– С самолетами все в порядке. Пойдем в кино!

– Оно уже началось.

– Значит, мы опоздаем.

Он уже покупал билеты. Я вошел следом за ним в темноту, и мы сели где-то в задних рядах. Вокруг нас в темноте сидели человек пятьдесят.

Вскоре я забыл, зачем мы пришли, – меня захватил фильм. Как бы то ни было, я всегда считал его классикой. Сейчас я смотрел его уже в третий раз. Время в кино то закручивалось спиралью, то растягивалось, как это бывает в хорошем фильме, и сначала я еще следил за техническими приемами… как скомпонована каждая сцена, как она сочетается со следующей, почему эта сцена идет сейчас, а не позже. Я пытался смотреть его с этой точки зрения, но история захватила меня, и я забыл все вокруг.

В том месте, где Бутч и Санденс окружены всей боливийской армией, почти в конце фильма, Шимода вдруг толкнул меня в плечо. Я наклонился к нему, не спуская глаз с экрана и страстно желая, чтобы он поскорее сказал, что ему нужно, а лучше бы подождал до конца фильма.

– Ричард!

– Да?

– Почему ты здесь?

– Это хорошее кино, Дон. Ш-ш… – Бутч и Санденс, оба в крови, разговаривали о том, почему им следует уехать в Австралию.

– Почему оно хорошее? – спросил Шимода.

– Интересно. Чш-ш… Потом расскажу.

– Оторвись, проснись. Это все иллюзии.

Я был раздосадован.

– Дональд, всего лишь несколько минут – и мы сможем обо всем поговорить. Но дай мне досмотреть кино, о’кей?

Он зашипел страстно, драматически:

– Ричард, ПОЧЕМУ ТЫ ЗДЕСЬ?

– Послушай, я здесь потому, что ты попросил меня зайти сюда!

Я отвернулся, пытаясь досмотреть финал.

– Тебе не обязательно нужно было заходить, ты мог бы сказать: спасибо, не хочу.

– МНЕ НРАВИТСЯ ЭТО КИНО... – Мужчина впереди обернулся и секунду смотрел на нас. – Мне нравится этот фильм. Дон, что здесь плохого?

– Да ничего.. – сказал он и больше не проронил ни слова, пока фильм не закончился. Мы направились мимо кладбища старых тракторов дальше, в поле, во тьму, к нашим самолетам. Кажется, недавно прошел дождик.

Я думал о его странном поведении в кино.

– Ты всегда делаешь все по какой-то причине, Дон?

– Иногда.

– Почему кино? Почему совершенно неожиданно ты захотел посмотреть «Санденс»?

– Ты задал вопрос.

– Да. У тебя есть ответ?

– Это мой ответ. Мы пошли в кино, потому что ты задал вопрос. Кино было ответом на твой вопрос.

Он смеялся надо мной, я это уже понял.

– Что это был за вопрос?

Наступило долгое мучительное молчание.

– Твой вопрос, Ричард, состоял в том, что даже в самые распрекрасные времена ты не мог постичь, почему ты здесь.

Я вспомнил.

– И кино было мне ответом.

– Да.

– Вот как.

– Ты не понимаешь, – сказал Дон.

– Нет.

– Это был хороший фильм, – сказал Дональд, – но даже самый лучший в мире фильм – всего лишь иллюзия, не так ли? На экране картинки даже не движутся, только кажется, что они движутся. Всего лишь меняется освещенность, игра света, которую мы принимаем за движение на плоском экране, установленном в темноте.

– Ну да, – я начинал понимать.

– Другие люди, любые люди повсюду, которые ходят в кино, почему они находятся там, раз это все только иллюзия?

– Что ж, развлечение, – сказал я.

– Забава, верно. Раз.

– Фильм может быть воспитательным.

– Хорошо. Всегда так. Обучение. Два.

– Фантазия, бегство.

– Это тоже забава. Один.

– Технические причины. Посмотреть, как сделан фильм.

– Обучение. Два.

– Бегство от скуки.

– Бегство. Ты уже говорил это.

– Социальные причины. Побыть с друзьями.

– Причина для того, чтобы пойти в кино, но не для того, чтобы посмотреть его. Как бы то ни было, это развлечение. Один.

Что бы я ни предлагал, это соответствовало двум загнутым пальцам: люди смотрят фильм либо ради развлечения, либо ради обучения, либо ради того и другого вместе.

– И кино подобно жизни, так, Дон?

– Да.

– Зачем же кто-то тогда выбирает плохую жизнь, похожую на фильм ужасов?

– Они приходят на такой фильм не только ради развлечения, они заранее знают, что это будет фильм ужасов, когда идут туда.

– Но почему?

– Тебе нравятся фильмы ужасов? Ты их когда-нибудь смотришь?

– Нет.

– Но ведь некоторые люди теряют массу времени и денег, чтобы посмотреть ужасы или дурацкие мюзиклы, которые для других – скука смертная?

Он ждал, что я отвечу на этот вопрос сам.

– Да.

– Ты не обязан смотреть все эти фильмы. И они не обязаны смотреть твои. Это называется «свободой».

– Но неужели кто-то хочет, чтобы его пугали, или хочет умирать от скуки?

– Потому что они думают, что заслуживают это. Что они получают это, потому что сами нагоняли страх на других, или им нравится возбуждение, вызываемое ужасом. Или они считают, что кино не может не быть скучным. Можешь ли ты представить, что множество людей, по причинам, для них весьма логичным, наслаждаются тем, что они беспомощны в своих собственных фильмах? Не можешь.

– Не могу, – сказал я.

– Пока ты не поймешь этого, ты снова и снова будешь задаваться вопросом, почему некоторые люди несчастны. Они несчастны потому, что выбрали быть несчастными, и это, Ричард, правда.

– Хм.

– Мы – играющие в игры, развлекающиеся создания. Мы – выдры Вселенной. Мы не можем умереть, мы не можем повредить себе больше, чем может повредить себе иллюзия на экране. Но мы можем верить, что нам очень плохо, и представлять себе это в любых мучительных подробностях, на какие только способны. Мы можем верить, что мы жертвы, убиваемые или убивающие, содрогающиеся от ужаса неудач и радости удач.

– Многие жизни? – спросил я.

– Сколько фильмов ты посмотрел?

– Ох…

– Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах, всё, где есть пространство и время, – все это кино и все это иллюзия, – сказал он. – Но в течение этого времени мы можем очень многое узнать и хорошенько повеселиться за счет наших иллюзий, правда?

– Как далеко зайдет твоя шутка с кино, Дон?

– Как далеко ты хочешь? Ты посмотрел сегодня фильм – отчасти потому, что я захотел его посмотреть. Множество людей выбирают те или иные жизни потому, что им нравится делать что-то вместе. Актеры из сегодняшнего фильма играли и играют вместе и в других фильмах. До или после – это зависит от того, какой фильм ты посмотрел вначале. Ты можешь увидеть их и одновременно на разных экранах. Мы покупаем билеты на эти фильмы, платя за вход тем, что соглашаемся верить в реальность пространства и в реальность времени… Ни то, ни другое не верно, но тот, кто не хочет платить такую цену, не может появиться на этой планете или в какой-либо пространственно-временной системе вообще.

– Дон, существуют ли люди, у которых не бывает никаких жизней в пространстве-времени вообще?

– Существуют ли люди, которые никогда не ходили в кино?

– Понимаю. Они обучаются и развлекаются другим способом.

– Ты прав, – сказал он, довольный. – Пространство-время – довольно-таки примитивная школа. Но множество людей выбирают оставаться со своими иллюзиями, даже если они скучны, и им не хочется, чтобы свет выключался раньше времени.

– Кто пишет эти сценарии, Дон?

– Разве не странно, как много мы знаем, если только спрашиваем себя, а не кого-нибудь другого? Кто сочиняет эти сценарии, Ричард?

– Мы, – сказал я.

– Кого мы играем?

– Нас.

– Кто оператор, киномеханик, директор кинотеатра, контролер, кто смотрит за тем, чтобы все шло своим чередом? Кто может покинуть зал в середине, в любое время, в любой момент изменить сюжет, кто способен смотреть этот фильм снова и снова?

– Дай-ка сообразить, Дон, – сказал я. – Тот, кто этого хочет?

– Это для тебя достаточная свобода? – спросил он.

– Не потому ли кино так популярно? Оттого, что мы интуитивно чувствуем, что оно как бы параллель нашей жизни?

– Может, так… может, нет. Разве это важно, а? Что же представляет собой кинопроектор?

– Ум, – сказал я. – Нет, воображение. Это наше воображение, как бы его ни называли.

– А что такое сам фильм? – спросил он.

– Объясни мне ты.

– Все, что мы согласны допустить в наше воображение?

– Может, и так, Дон.

– Ты можешь держать в руках кинопленку, – сказал он, – она вся закончена, сделана до конца – начало, середина, конец. Все содержится там в одну и ту же секунду, в одну и ту же миллионную долю секунды. Фильм существует вне времени, которое он фиксирует. И если ты знаешь, что это за фильм, ты в общем-то знаешь, что произойдет, еще до того, как входишь в кинотеатр: там будут битвы и волнения, победители и побежденные, любовь, страдания – ты знаешь, что все это там будет. Но чтобы все это тебя захватило, задело, чтобы ты получил от всего этого наивысшее наслаждение, тебе придется вставить кинопленку в проектор и пропустить ее через линзы минута за минутой… Любая иллюзия требует, чтобы время и пространство были пережиты на опыте. Поэтому ты платишь свой никель и получаешь билет, усаживаешься и забываешь о том, что происходит за стенами кинотеатра. И для тебя начинается фильм.

– И никто по-настоящему не страдает? И вместо крови – томатный сок, а слезы – от лука?

– Нет, с кровью тут все в порядке, Ричард, – сказал он. – Но это вполне мог быть и томатный сок, если судить по тому, как все это сказывается на нашей реальной жизни.

– А на реальности?

– Реальность божественно равнодушна, Ричард. Матери все равно, кем воображает себя ее сын в игре, сегодня – добрый рыцарь, завтра – злодей. Сущее даже не знает о наших иллюзиях и играх. Оно знает только Себя и нас по Своему подобию, совершенству и законченности.

– Я не уверен, что хочу быть совершенным и законченным, Дон. Кстати о скуке…

– Посмотри на небо, – сказал он.

Смена темы была столь резкой, что я тут же взглянул на небо. Там, высоко, сломанные перья облаков серебрились по краям в только что возникшем лунном свете.

– Красивое небо, – сказал я.

– Это совершенное небо?

– Ну, небо всегда совершенно, Дон.

– Не хочешь ли ты сказать, что, хотя оно и меняется каждую секунду, небо – это всегда совершенное небо?

– Ха, до чего же умный! Да!

– И море – это всегда совершенное море, а ведь оно всегда меняется, – сказал он. – Если совершенство – это загнивание, то и Небеса были бы болотом! Сущее трудно представить в роли выпекателя болот!

– Сущее – вот уж никак не выпекатель болот, – поправил я рассеянно. – Совершенное и все время меняющееся. Н-да. Принято. Я это покупаю.

– Ты купил это давным-давно, раз уж настаиваешь на времени.

Я повернулся к нему на ходу:

– Дон, разве тебе не становится скучно оставаться все время в одном этом измерении?

– Ха, разве я нахожусь только в этом одном измерении? – спросил он. – А ты?

– Почему все, что я ни скажу, неверно?

– А разве все, что ты говоришь, неверно? – сказал он.

– Думаю, я влезаю не в свое дело.

– Может, займешься торговлей недвижимостью? – спросил Дон.

– Торговлей недвижимостью или страховкой.

– У торговли недвижимостью есть будущее, если оно тебе нужно.

– Ладно, извини, – сказал я. – Не хочу будущего. Или прошлого. Я бы просто быстренько стал Учителем Мира Иллюзий. Может, на следующей неделе, а?

– Что ж, Ричард, надеюсь, гораздо быстрее!

Я искоса взглянул на него. Он не улыбался.