Текст книги "«Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!»"

Ведущий химик-исследователь корпорации «Метапласт»

Окончив МТИ, я стал искать работу на лето. Подал два или три заявления в «Белл лэбораториз», несколько раз навестил их. Билл Шокли, с которым я был знаком по лаборатории МТИ, всякий раз проводил меня по помещениям компании, мне там очень понравилось, однако работы я не получил.

У меня имелись письма от моих профессоров, адресованные двум компаниям. Одно – компании «Бош и Ломб»: я, мол, смогу вычерчивать для них ход лучей в линзах; другое – нью-йоркской компании «Электрикал тестинг лабз». В то время никто толком не понимал, что такое физик, рабочих мест для физиков в промышленности не было. Инженеры – это да, но физики – никто не представлял, какой от них может быть прок. Интересно, что очень скоро – после войны – все стало в точности наоборот: всем потребовались физики. Так что дело, которым я занимался, – поиски работы физика в конце Депрессии – было безнадежным.

И тут я повстречался на пляже моего родного города Фар-Рокавей со старым другом, мы с ним вместе росли. Когда нам было по одиннадцать-двенадцать лет, мы вместе ходили в школу, вообще были близкими друзьями. Нас обоих интересовала наука. У него была своя «лаборатория», как и у меня. Мы с ним часто играли и обсуждали всякие вещи.

Мы устраивали для детей нашего квартала магические представления – вся магия была химическая. У друга было хорошее чутье на эффекты, да и мне это занятие нравилось. Фокусы мы показывали на небольшом столике, по двум краям которого у нас пылали бунзеновские горелки. Мы укладывали на горелки стеклышки от часов (плоские стеклянные диски) с нанесенным на них йодом и получали прекрасные фиолетовые пары, поднимавшиеся, пока шли фокусы, столбами. Великолепно! Фокусов мы показывали много, к примеру, превращение «вина» в воду, другие химические изменения цвета. А для финала у нас был припасен трюк, основанный на сделанном нами открытии. Я тайком опускал руки сначала в воду, потом в бензин. А после «случайно» проводил рукой над одной из бунзеновских горелок, и рука вспыхивала. Я хлопал в ладоши – вспыхивала и вторая. (Больно мне не было, поскольку бензин сгорает быстро и вода остается холодной.) Я начинал размахивать руками, метаться из стороны в сторону и вопить: «ГОРИМ! ГОРИМ!» – зрители наши жутко пугались, выскакивали из комнаты, чем представление и завершалось!

Впоследствии я рассказал об этом в колледже ребятам из моего братства, и они сказали:

– Ерунда! Ты не сможешь этого сделать!

(Я часто сталкивался с необходимостью демонстрировать им что-то, во что они не верили, – однажды, например, мы заспорили о том, истекает ли из человека моча только под действием силы тяжести, и мне пришлось показать, что это не так, что мочиться можно и стоя на голове. В другой раз кто-то заявил, что человек, который принимает аспирин и выпивает кока-колу, тут же падает замертво. Я сказал, что, по-моему, это полная чушь, и вызвался выпить и то, и другое. Тут они заспорили о том, следует ли принимать аспирин до кока-колы, после нее или вместе с ней. И я принял подряд шесть таблеток аспирина и выпил три бутылки кока-колы. Сначала аспирин, а следом кока, потом кока, а следом аспирин и наконец аспирин, растворенный в коке. И каждый раз идиоты, верившие в этот бред, обступали меня, желая не упустить момента, когда я грохнусь в обморок. А я так и не грохнулся. Помню, в ту ночь я не очень хорошо спал – пришлось встать и поработать над некоторыми формулами для так называемой функции Римана – Зета.)

– Ладно, – сказал я. – Добудьте мне немного бензина.

Бензин они добыли, я сунул руку под воду, текшую из крана, потом в бензин, поджег его… боль получилась адская! Понимаете, за это время у меня на тыльной стороне ладони отросли волоски, которых прежде не было, и они сработали как фитили. Зато после показа этого опыта волосков у меня на руках не осталось.

Ну так вот, мы с приятелем встретились на пляже, и он заявил, что ему известен процесс нанесения металла на пластмассу. Я сказал, что это невозможно – электропроводность у пластмассы нулевая и провод к ней не подведешь. Однако он ответил, что может наносить металлическое покрытие на что угодно – я и сейчас помню, как он поднял с песка косточку персика и сказал, пытаясь произвести на меня впечатление, что способен покрыть слоем металла даже ее.

Самым приятным было то, что он пригласил меня поработать в его маленькой компании, находившейся на верхнем этаже одного из нью-йоркских зданий. Там работало всего-то человека четыре. Отец моего друга, собравший деньги на организацию компании, именовался, кажется, президентом. Сам мой друг был «вице-президентом», еще один малый – торговым агентом. Я стал «ведущим химиком-исследователем», а брат друга, особым умом не отличавшийся, работал у них лаборантом – мыл посуду. Еще у нас имелось шесть электролитических ванн.

Они действительно знали, как наносить металлическое покрытие на пластмассу; схема была такая: сначала покрыть предмет серебром, осадив его в наполненной азотнокислым серебром ванне посредством внесения туда восстанавливающего реагента (так изготавливают зеркала); затем поместить предмет с серебром в качестве проводника в гальваническую ванну – вот и получится покрытие.

Проблема была в другом – как добиться прилипания серебра.

Прилипать к пластмассе оно не хотело. Очень легко отслаивалось. Поэтому использовался еще один промежуточный шаг, позволявший этого самого прилипания добиться. Но тут уже все зависело от материала. Скажем, в случае бакелита, который широко использовался в те дни, мой друг обнаружил, что если его сначала прочищать пескодувкой, а затем много часов вымачивать в гидроокиси двухвалентного олова, которое проникнет в поры бакелита, серебро будет держаться очень прилично.

Однако такой метод срабатывал лишь для немногих пластмасс, а между тем все время появлялись новые их разновидности, скажем, метилметакрилат (который мы теперь зовем плексигласом) – добиться его покрытия металлом, во всяком случае прямыми методами, нам поначалу не удавалось. То же относилось и к ацетату целлюлозы, хотя в конце концов мы установили, что если ненадолго опустить его в едкий натр, а затем использовать хлорид двухвалентного олова, покрытие получается очень хорошее.

Я довольно успешно справлялся в этой компании с работой «химика». Мое преимущество состояло в том, что приятель мой вообще никакой химии не изучал и опытов отродясь не ставил – просто научился когда-то делать кое-какие вещи. Я стал помещать в колбы самые разные твердые вещества и заливал их самыми разными реактивами.

Пробуя все, что приходило мне в голову, и записывая все результаты, я отыскал способы нанесения покрытий на более широкий набор пластмасс.

Мне также удалось упростить процесс. Просмотрев учебники по химии, я заменил глюкозу, которая применялась как осаждающий агент, формальдегидом – это позволило почти мгновенно осаждать 100 процентов серебра, вместо того чтобы возиться в дальнейшем с извлечением серебра из оставшегося раствора.

Я научился также растворять гидроокись двухвалентного олова в воде, добавляя в нее немного соляной кислоты, – это я запомнил из курса химии, который проходил в институте, – так что этап, занимавший раньше несколько часов, завершался теперь минут за пять.

Мои опыты то и дело прерывал наш торговый агент, приносивший от перспективного клиента очередной пластик. Только я успевал выстроить колбы в ряд и все их разметить, как вдруг: «Кончай ты с опытами, есть классная работенка для отдела торговли!» В итоге многие опыты мне приходилось ставить не по одному разу.

Был случай, когда мы нажили чертову уйму неприятностей. Один художник делал картинку для обложки автомобильного журнала. Он с большим тщанием соорудил из пластмассы колесо, а наш торговый агент, каким-то образом познакомившись с ним, уверил его, будто мы способны посеребрить все, что угодно, – ну, художник и захотел, чтобы мы покрыли металлом ступицу, пусть она сверкает серебром. Колесо он сделал из пластмассы совсем уж новой, покрывать ее металлом мы еще не умели – дело в том, что наш торговый агент вообще не знал, что мы умеем, а чего не умеем, он просто сыпал направо-налево обещаниями, – и с первого раза наши методы не сработали. Чтобы поправить дело, нужно было снять уже осажденное серебро, а оно сниматься никак не желало. Я решил использовать концентрированную азотную кислоту – серебро-то она сняла, но еще и понаделала в пластике дыр и вмятин. На этот раз мы попали в настоящий переплет! Впрочем, боком нам выходили многие наши эксперименты.

Кто-то из сотрудников компании решил, что нам следует давать рекламу в журнал «Современные пластики». Некоторые из покрытых нами металлом вещей выглядели очень красиво, особенно в рекламе. Мы также соорудили в приемной компании витринку и выставили в ней образцы наших изделий – для показа перспективным клиентам. Но ведь из рекламы же не поймешь, насколько хорошо держатся наши покрытия. Вообще-то некоторые держались очень хорошо. Однако это были изделия штучные, не серийная продукция.

В конце лета, сразу после того как я покинул компанию, чтобы отправиться в Принстон, она получила щедрый заказ от человека, которому требовались покрытые металлом пластиковые ручки. Дешевые, легкие, покрытые серебром ручки повсюду шли нарасхват, приятно было видеть их в руках чуть ли не у каждого встречного и знать, откуда они взялись.

Однако у компании практически не было опыта работы с материалом, из которого делались ручки, – или, возможно, с его наполнителем (пластмассы в большинстве своем не являются чистыми, в них используются «наполнители», контролировать которые в то время толком не умели), – и в итоге покрытие этих чертовых ручек начало пузыриться. А когда вещь, которой вы пользуетесь, покрывается пузырями, вы невольно пытаетесь их отколупать. Многие так и поступали, отчего с ручек слезало все серебро.

Проблема требовала немедленного решения – надо было научиться приводить ручки в порядок, – и мой приятель заявил, что для этого ему нужен микроскоп, ну и так далее. Что он собирался в этот микроскоп разглядывать и зачем, он и сам толком не знал, однако эти его никчемные исследования обошлись компании в кучу денег. В результате она попала в новую беду: исправить положение не удалось, и компания прогорела, поскольку не смогла справиться с первым своим крупным заказом.

Несколько лет спустя, уже в Лос-Аламосе, я работал бок о бок с человеком по имени Фредерик де Гоффман – он был, в общем и целом, ученым, но, что важнее, еще и превосходным администратором. Образование он получил не самое лучшее, однако любил математику и очень много трудился, искупая этим недостаток знаний. Впоследствии он стал не то президентом, не то вице-президентом компании «Дженерал атомикс», большим в этой индустрии человеком. А в то время был просто очень энергичным, полным любопытства и энтузиазма молодым человеком, помогавшим в меру своих сил осуществлению Проекта.

Как-то раз за ужином в Фуллер-Лодж он сказал мне, что перед тем, как попасть в Лос-Аламос, работал в Англии.

– Чем вы там занимались? – спросил я.

– Разрабатывал процесс нанесения металла на пластмассы. В лаборатории.

– И что у вас получилось?

– На первых порах все шло довольно гладко, но потом возникли проблемы.

– Да?

– Мы только-только начали разрабатывать наш процесс, и тут одна компания из Нью-Йорка…

– Какая?

– Корпорация «Метапласт». Ей удалось продвинуться дальше нас.

– Почему вы так решили?

– Ну, она постоянно печатала в «Современных пластиках» рекламу в целую страницу, показывая все, что ей удавалось покрывать слоем металла, и мы поняли, что здорово от нее отстаем.

– А с кем-нибудь из ее сотрудников вы были знакомы?

– Нет, однако по рекламе было ясно, что она здорово нас обогнала. Процесс-то у нас был очень хороший, но, конечно, тягаться с американским не мог.

– Сколько химиков работало в вашей лаборатории?

– Шесть.

– А как по-вашему, сколько их было в корпорации «Метапласт»?

– О! У нее, наверное, имелся настоящий химический отдел.

– А как вы думаете, что представлял из себя ведущий химик-исследователь корпорации «Метапласт» и как работала его лаборатория?

– Полагаю, там работало от двадцати пяти до пятидесяти химиков, а у ведущего химика-исследователя был отдельный кабинет – шикарный, со стеклянной стеной. Знаете, как в кино, – люди то и дело заходят к нему, рассказывают о своих исследованиях, получают советы и спешат поскорее продвинуться в указанном им направлении. Целый день толкучка у его дверей. При двадцати пяти или пятидесяти химиках куда уж нам было конкурировать с ними?

– Вам, наверное, будет интересно узнать, что вы разговариваете сейчас с ведущим химиком-исследователем корпорации «Метапласт», весь штат которого состоял из лаборанта, занимавшегося исключительно мойкой посуды!

II
Принстонские годы

Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!

Мне очень нравилось учиться на последнем курсе МТИ. Институт казался мне замечательным местом, и, конечно, я хотел остаться в аспирантуре. Однако, когда я пришел с этой идеей к профессору Слейтеру, тот сказал:

– Мы не можем оставить вас здесь.

– Как? – удивился я.

Слейтер спросил:

– Почему вы считаете, что вам следует учиться в аспирантуре МТИ?

– Потому что МТИ – лучшая научная школа страны.

– Вы уверены?

– Да.

– Вот поэтому вам и следует отправиться в другую школу. Узнать, что творится в остальном мире.

И я решил податься в Принстон. Надо сказать, что Принстон отличался особой изысканностью. Отчасти он представлял собой имитацию английского университета. Поэтому ребята из братства, знавшие мои грубоватые, неформальные повадки, принялись отпускать замечания вроде: «Подожди, вот как поймут они в Принстоне, кто к ним приехал! Они еще увидят, какую совершили ошибку!» Так что я решил вести себя в Принстоне тихо.

Отец довез меня до Принстона на своей машине, я отправился в отведенную мне комнату, а он уехал. Примерно через час ко мне подошел некий господин и сказал, старательно имитируя британский акцент:

– Я заведую этим общежитием. Позвольте сообщить вам, что декан устраивает сегодня вечером чаепитие и был бы чрезвычайно рад видеть всех вас. Будьте любезны, доведите это до сведения вашего соседа, мистера Серетта.

Таким было мое знакомство с отведенной для аспирантов частью принстонского колледжа, в котором жили все, кто учился в здешнем университете. Колледж выглядел как копия Оксфорда или Кембриджа – это относилось и к выговору здешних обитателей (заведующий общежитием, кстати, оказался профессором французской литературы). При входе сидел привратник, у всех были очень опрятные комнаты, питались мы все вместе в большом столовом зале с витражами на окнах, облачаясь для такого случая в ученые мантии.

Итак, прямо в день моего приезда в Принстон я должен идти на чаепитие к декану, даже не зная, что это за «чаепитие» такое и зачем оно! Никакими светскими талантами я не обладал и опыта по этой части не имел.

Стало быть, подхожу я к двери, у которой стоит, приветствуя новых аспирантов, декан Эйзенхарт.

– А, вы мистер Фейнман, – говорит он. – Очень рад вас видеть.

Это меня несколько ободрило – то, что он непонятно каким образом узнал меня.

Я прохожу в дверь, а там дамы, девушки. Обстановка самая что ни на есть официальная, я думаю, что надо бы где-то присесть, может быть, поближе вон к той девушке – или не стоит? – и тут слышу у себя за спиной голос:

– Вам чаю с молоком или с лимоном, мистер Фейнман? – Это миссис Эйзенхарт разливает чай.

– И с тем, и с другим, – отвечаю я, все еще присматривая себе место.

И вдруг слышу:

– Хе-хе-хе-хе-хе. Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!

Шучу? Почему шучу? Что такого смешного я сказал? И тут до меня доходит, что я ляпнул. Таков был мой первый опыт по части чаепитий.

Позже, освоившись в Принстоне, я начал понимать, что означает это «хе-хе-хе-хе-хе». Собственно, уже покидая то первое чаепитие, я сообразил, что его следует понимать так: «Вы допустили светский промах». Потому что следующее «хе-хе-хе-хе-хе» я услышал от миссис Эйзенхарт, когда кто-то из гостей, прощаясь, поцеловал ей руку.

В другой раз, год, может быть, спустя, я разговаривал на очередном чаепитии с профессором Уилтом, астрономом, разработавшим теорию венерианских облаков. Предполагалось, что они состоят из формальдегида (подумать только, какие вещи нас тогда волновали), и Уилт провел расчеты, посвященные тому, как это вещество выпадает в осадок – ну и так далее. Слушать его было очень интересно. Так вот, разговариваем мы на эту тему, как вдруг ко мне подходит миниатюрная дамочка и сообщает:

– Мистер Фейнман, вас хотела бы видеть миссис Эйзенхарт.

– Хорошо, минутку… – отвечаю я и продолжаю разговор.

Очень скоро дамочка снова возвращается к нам и говорит:

– Мистер Фейнман, вас хотела бы видеть миссис Эйзенхарт.

– Хорошо! Хорошо! – И я направляюсь к разливающей чай миссис Эйзенхарт.

– Вам кофе или чаю, мистер Фейнман?

– Миссис Такая-то сказала, что вы хотели поговорить со мной.

– Хе-хе-хе-хе-хе. Так вам кофе или чаю, мистер Фейнман?

– Чаю, – ответил я. – Спасибо.

Спустя несколько секунд к нам подошли дочь миссис Эйзенхарт и ее однокашник, и нас представили друг другу. Вся идея этого «хе-хе-хе» сводилась к следующему: миссис Эйзенхарт вовсе не собиралась со мной разговаривать, ей нужно было, чтобы я стоял рядом, когда подойдут дочь с приятелем, чтобы им было с кем побеседовать. Вот так там все было устроено. К тому времени я уже знал, как вести себя, услышав «хе-хе-хе-хе-хе». Я не спрашивал: «Что вы хотите сказать этим вашим „хе-хе-хе-хе-хе“?» – понимая, что «хе-хе-хе» означает «промах» и что мне лучше его исправить.

Каждый вечер мы облачались перед ужином в ученые мантии. В первый раз меня это перепугало до смерти, поскольку я терпеть не мог формальностей. Однако вскоре я понял, до чего это удобная штука – мантия. Человек, только что игравший в теннис, мог влететь в свою комнату, схватить мантию и набросить ее на себя. Ни переодеваться, ни душ принимать не нужно. Так что под мантией могли скрываться голые руки, майки, все, что угодно. Более того, существовало правило, согласно которому хоть как-то чистить мантии ни в коем случае не следовало, и потому вы с легкостью отличали первокурсника и от второкурсника, и от третьекурсника – а дальше шли уже полные замарашки! Ни чистить, ни латать мантию не полагалось, так что на первом году люди ходили в мантиях относительно чистых, а на третьем с плеч их свисало что-то вроде изодранного мешка.

Итак, попав в Принстон, я отправился тем же воскресным вечером на чаепитие, а затем, возвратившись в колледж, надел мантию и поужинал. В понедельник же я собирался первым делом пойти посмотреть на циклотрон.

Когда я еще учился в МТИ, там построили новый циклотрон – заглядение, да и только! Сам он занимал одно помещение, а управляли им из другого. Полное торжество инженерной мысли. Упрятанные в кабелепроводы провода шли к нему под полом из зала управления, в котором стоял большой пульт с кнопками и шкалами измерительных приборов. Позолоченный циклотрон, я бы сказал.

Я уже прочитал о циклотронных экспериментах кучу статей, но лишь немногие из них были написаны в МТИ. Может быть, думал я, там еще только начинают. Зато в Корнелле, Беркли и, прежде всего, в Принстоне получили массу результатов. Поэтому мне действительно хотелось, просто не терпелось, увидеть ПРИНСТОНСКИЙ ЦИКЛОТРОН. Та еще, наверное, штука.

И в понедельник я первым делом направился в здание физического института и спросил:

– Где находится циклотрон, в каком здании?

– Да тут, в подвале, – вон та дверь в конце вестибюля. В подвале? Здание-то старое. В его подвале и места для циклотрона найтись не могло. Я прошел в конец вестибюля и через десять секунд понял, почему Принстон – самое подходящее для меня место, лучшее, в каком я мог бы учиться. Весь этот зал был опутан проводами! Прямо на них висели какие-то переключатели, из клапанов сочилась используемая для охлаждения вода, народу не протолкнуться – и все это открыто для доступа. Повсюду стояли столы с наваленными на них приборами и инструментами; вы такого жуткого беспорядка и не видели никогда. Весь циклотрон занимал всего одно помещение, и хаос в нем царил полный и абсолютный!

Все это напомнило мне мою домашнюю лабораторию. А в МТИ ничего подобного не было. И я вдруг понял, почему в Принстоне получают так много результатов. Здесь пользовались своим собственным инструментом. Сами его соорудили, знали, где у него что, знали, как все в нем устроено, и никакие инженеры для этого не понадобились, кроме, может быть, тех, кто здесь же и работал. Этот циклотрон был много меньше того, что стоял в МТИ, а уж «позолоченный»? Ровно наоборот! Когда требовалось зафиксировать вакуум, на циклотрон просто лили глифтал, которым был заляпан весь пол. Прелесть что такое! А дело все в том, что люди работали. Не сидели в другом зале, нажимая на кнопки. (Кстати сказать, потом там случился пожар, как раз по причине учиненного в этом зале хаоса – слишком много проводов, – и циклотрон сгорел дотла. Но я лучше не буду вам об этом рассказывать!)

(Оказавшись в Корнеллском университете, я тоже пошел взглянуть на тамошний циклотрон. Ему и особого помещения, вообще-то говоря, не требовалось. От силы ярд в поперечнике. Это был самый маленький циклотрон в мире, однако результаты на нем получали фантастические. У работавших с ним было множество особых приемов и трюков. Если им требовалось изменить что-то в «дужках» – D-образных половинках циклотрона, в которых разгонялись частицы, – они брали отвертку, разбирали циклотрон, вносили нужные изменения, а потом собирали его снова. В Принстоне решение такой задачи давалось с куда большим трудом, а в МТИ и вовсе приходилось использовать потолочный кран, спускать с него крюки – жуткая морока.)

В разных научных школах Америки я научился самым разным вещам. МТИ – место очень хорошее, я вовсе не пытаюсь принизить его. Я его люблю. В этом институте царит особый дух, и каждый, кто в нем работает, считает его лучшим местом на свете – так или иначе, это центр научного и технического развития Соединенных Штатов, если не всего мира. Примерно так же ньюйоркцы относятся к Нью-Йорку – они просто забывают о существовании всей остальной страны. И если вам не присуще обостренное чувство меры, вы испытываете счастье от того, что вы в нем, вы с ним, вам хочется сохранить это ощущение избранности, счастья принадлежности.

Нет, МТИ – место отличное, и все-таки Слейтер был прав, когда сказал, что учиться в аспирантуре мне лучше где-то еще. Теперь я даю моим студентам такой же совет. Посмотрите, на что похож остальной мир. Разнообразие – вещь полезная.

Как-то раз я поставил в циклотронной лаборатории Принстона эксперимент, исход которого наделал немало шума. В одной из книг по гидродинамике обнаружилась задача, сильно заинтересовавшая всех, кто занимался физикой. Задача была такая: у вас имеется S-образная брызгалка для лужайки, вращающаяся, – вода вылетает из нее под прямым углом к оси и заставляет брызгалку крутиться в определенном направлении. В каком – всем понятно, в противоположном тому, в котором летит струя воды. Так вот, вопрос состоит в следующем: если у вас есть озеро или плавательный бассейн – в общем, большой водоем – и вы опускаете в него брызгалку, но только она уже не извергает воду, а всасывает ее, в каком направлении она будет вращаться? В том же, в каком вращалась, разбрызгивая воду в воздухе, или в противоположном?

На первый взгляд, ответ совершенно ясен. Беда состояла только в том, что одни считали совершенно ясным один ответ, а другие – другой. И все обсуждали эту проблему. Помню, на одном не то семинаре, не то чаепитии кто-то спросил у профессора Джона Уилера: «А как по-вашему, в какую сторону она будет вращаться?»

Уилер ответил: «Вчера Фейнман убедил меня в том, что она будет вращаться назад. Сегодня он с не меньшей определенностью убедил меня в том, что вращаться она станет вперед. В чем он убедит меня завтра, я не знаю!»

Я могу привести вам аргументы, которые заставят вас думать одно, и те, которые заставят вас думать совсем другое, – хотите?

Одни таковы: когда брызгалка всасывает воду, носик ее словно бы идет ей навстречу и, стало быть, продвигается вперед, к всасываемой воде.

Однако тут поднимается с места кто-то еще и говорит: «Допустим, мы удерживаем брызгалку в неподвижном состоянии и нам нужно понять, какой вращающий момент для этого требуется. Когда вода вылетает из брызгалки, понятно, что необходимо придерживать ее за внешний изгиб, поскольку вода, проходя по изгибу, создает центробежную силу. Далее, проходя по тому же изгибу в противоположном направлении, вода все равно создает центробежную силу, направленную в ту же сторону. Следовательно, первый случай ничем от второго не отличается, брызгалка будет вращаться в одну и ту же сторону, независимо от того, выплевывает она воду или всасывает».

Поразмыслив немного, я наконец понял, какой из ответов верен, и, дабы доказать его правильность, решил поставить эксперимент.

В циклотронной лаборатории Принстона стояла колоссальная оплетенная бутыль с водой. Я решил, что она в самый раз подходит для моего эксперимента. Я разжился медной трубкой, изогнул ее, придав ей S-образную форму. Затем просверлил в середине ее отверстие, вставил в него резиновый шланг и пропустил его сквозь отверстие в пробке, которой закупорил бутылку. В пробке я проделал еще одно отверстие, для другого шланга, который присоединил к имевшемуся в лаборатории насосу. Накачивая в бутыль воздух, я заставлял воду проникать в медную трубку, как если бы она сама ее всасывала. S-образная медная трубка при этом не крутилась, но поворачивалась в вертикальной плоскости (по причине наличия гибкого резинового шланга), а я собирался измерить скорость проникающего в нее потока воды по тому, как далеко эта вода будет вылетать из бутылки.

Наладив все это дело, я включил насос: чпок! От давления воздуха пробка вылетела из бутыли. Я вставил ее обратно и основательно примотал проволокой. Дальше мой опыт пошел самым отменным образом. Вода вылетала наружу, резиновый шланг изгибался, я немного увеличил давление, чтобы повысить скорость и сделать измерения более точными. Я очень тщательно промерял углы, под которыми выходила из бутыли вода, и расстояния, на которые она улетала, потом еще увеличил давление – и неожиданно бутыль просто взорвалась, расплескав воду. Осколки стекла разлетелись по всему помещению. Парень, который стоял рядом со мной, с интересом наблюдая за опытом, промок до нитки – ему пришлось уйти домой, чтобы переодеться (чудо еще, что его стеклом не порезало), полученные с помощью циклотрона и камеры Вильсона снимки оказались мокрыми, однако я, стоявший не то вдали от эпицентра взрыва, не то просто в удачном месте, остался практически сухим. Впрочем, я навсегда запомнил, как заведовавший циклотроном великий профессор Дель-Сассо подошел ко мне и сурово изрек: «Новичкам следует ставить опыты в собственных лабораториях!»