Текст книги "«Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!»"

III
Фейнман, бомба и армия

Взрыватель класса «пшик»

В Европе началась война, и, хотя Соединенные Штаты в нее пока не вступили, разговоров о том, что к ней необходимо готовиться и вообще быть патриотом, ходило множество. Газеты публиковали пространные статьи о бизнесменах, которые по собственной воле отправлялись в Платтсберг, штат Нью-Йорк, чтобы пройти военную подготовку, – ну и так далее.

Я тоже начал подумывать о том, чтобы внести свой вклад в общее дело. После окончания учебы в МТИ мой товарищ по тамошнему братству, Морис Мейер, поступивший служить в войска связи, свел меня в Нью-Йорке с полковником этих войск.

– Я хотел бы помочь моей стране, сэр, а поскольку я разбираюсь в технике и интересуюсь ею, возможно, я мог бы заняться чем-то по вашей части.

– Ну что же, отправляйтесь в платтсбергский учебный лагерь, пройдите там основную подготовку. После этого мы сможем вас использовать, – сказал полковник.

– А разве без этого мои способности не найдут применения?

– Нет, так уж устроена армия. Все должно происходить заведенным порядком.

Я вышел из его офиса, посидел в парке, подумал. Думал я так: может, оно и правильно, может, так все делаться и должно. Однако, по счастью, я подумал-подумал да и сказал сам себе: «А пошли бы они к черту! Подожду немного.

Вдруг подвернется что-то еще, вдруг они придумают, как использовать меня с куда большим толком».

Я возвратился в принстонскую аспирантуру, а весной снова съездил в Нью-Йорк, чтобы попробовать получить на лето работу в лабораториях компании «Белл». Мне там нравилось. Билл Шокли, человек, который изобрел транзисторы, водил меня по лабораториям. Помню, в одной из комнат было окно с особой разметкой: в то время как раз строился мост Джорджа Вашингтона и работавшие в лаборатории люди наблюдали за строительством. Когда протянули главный несущий трос, они провели по стеклу отвечающую ему кривую, а после, по мере того как к тросу подвешивали части моста, отмечали изменения кривой, пока она не обратилась в параболу. Мне нравилось думать о том, что я и сам мог бы заниматься чем-то похожим. Людей этих я просто обожал и надеялся, что когда-нибудь смогу поработать с ними.

Ребята из лаборатории повели меня на ленч в ресторанчик, где кормили морепродуктами, и страшно радовались, что сейчас отведают устриц. Сам-то я вырос на берегу океана и даже на рыбу смотреть не мог, а уж на устриц тем более.

Я подумал: «Ладно, наберись храбрости. Устрицы так устрицы».

Попробовал я устрицу – жуть полная. Но я сказал себе: «Постой, одна еще не доказывает, что ты действительно мужчина. Ты же не знал, какая это дрянь. А неизвестность облегчает любое дело».

Ребята уплетают устрицы и только нахваливают. Я, собравшись с силами, проглотил вторую, – она оказалась еще гаже первой.

В тот раз – это был мой четвертый или пятый визит в лаборатории «Белл» – меня туда приняли. Я был просто счастлив. В те дни найти место, где ты сможешь работать бок о бок с другими учеными, было не просто.

Правда, вскоре в Принстоне поднялся большой шум. Туда приехал генерал Тришель и объявил:

– Нам нужны физики! Это очень важно для армии! Мы ищем трех физиков!

Тут надо помнить о следующем: в те дни мало кто вообще понимал, что это за птица такая – физик. Эйнштейна, к примеру, считали математиком, а спрос на физиков был вообще редкостью. Я подумал: «Вот он, мой шанс внести вклад в общее дело» – и вызвался работать на армию.

Я поинтересовался в лабораториях компании «Белл», найдется ли у них на это лето работа, которая позволит мне принести пользу армии, и мне сказали, что вообще-то армейский заказ у них имеется, – поработайте над ним, если вам так хочется. Но мной уже овладела патриотическая лихорадка, и я от этой превосходной возможности отказался. Конечно, будь я поумнее, я бы взялся за работу в лабораториях «Белл». Однако в такие времена человек немного глупеет.

И я отправился в Филадельфию, во Франкфортский арсенал, и занялся там разработкой этакого динозавра – механического компьютера, который должен был управлять артиллерийскими стрельбами. Выглядело все так: летит самолет, зенитчики наблюдают за ним в оптический прицел, а нашему механическому компьютеру с его шестернями, эксцентриками и прочими штуками полагается предсказать, где именно он в скором времени окажется. Машина у нас получалась замечательная – и по конструкции, и по исполнению. Одной из самых важных идей, лежавших в ее основе, были не круглой формы шестерни – но хоть шестерни и не были круглыми, они все равно сцеплялись. Однако передаточное число оказывалось переменным, и скорость вращения второго валика оказывалась довольно сложной функцией скорости первого. Такое вот последнее слово техники. Впрочем, очень скоро появились компьютеры уже электронные.

Насчет того, как нужны армии физики, наговорено было немало, однако первое, чем мне пришлось там заниматься, была проверка шестерен, точнее, их чертежей: требовалось выяснить, насколько верны проводимые с их помощью вычисления. Дело это оказалось долгим. Однако понемногу начальник нашего отдела начал понимать, что я и в других вещах кое-что смыслю, и потому немалую часть того лета мы с ним провели, обсуждая разные разности.

Один из тамошних инженеров-механиков постоянно пытался изобрести нечто новое, но все у него получалось как-то наперекосяк. Однажды он принес начальнику чертеж редуктора, в котором одна из шестерен была большой, дюймов восьми в поперечнике, и с шестью зубцами. Он очень волновался и все спрашивал:

– Ну как, босс? Как она вам?

– Отлично, – отвечает босс. – Осталось только соорудить на каждом зубце пропускник для вала, иначе ваша шестерня вращаться не сможет.

У этого деятеля главная ось вращения проходила аккурат между зубцами!

А потом босс сказал нам, что такая штука, как пропускник для оси, действительно существует (я решил было, что он шутит). Немцы изобрели ее во время Первой мировой войны, чтобы помешать английским минным тральщикам зацеплять тросы, на которых держались подводные мины. Тросы с пропускниками проходили через английские тралы, как сквозь вращающуюся дверь. То есть, вообще-то, спроектировать это дело для каждого зубца шестерни было можно, однако босс решил, что тому инженеру с такой задачей лучше не связываться, и велел ему перепроектировать редуктор так, чтобы главная ось вращения проходила где-то в другом месте.

Время от времени армейское начальство присылало к нам лейтенанта, дабы он выяснил, чем мы там занимаемся. Босс сказал нам, что, поскольку все мы люди штатские, лейтенант по чину старше любого из нас.

– Не рассказывайте ему ровно ничего, – велел босс. – Если он решит, что разбирается в нашей работе, то начнет распоряжаться, приказы отдавать, и вся работа попросту встанет.

Я в то время кое-что проектировал, однако, когда приехал лейтенант, сделал вид, будто вообще ничего ни в чем не смыслю, а всего лишь исполняю приказы.

– Чем вы здесь занимаетесь, мистер Фейнман?

– Вычерчиваю последовательность линий с разными углами наклона, а когда закончу, я должен буду отложить, пользуясь вот этой таблицей, соответствующие расстояния от центра и вычертить огибающую…

– А что это, вообще говоря, такое?

– Да, по-моему, эксцентрик.

Собственно, его-то я и проектировал, однако притворился, будто просто делаю, что мне приказано.

В общем, никаких толковых сведений лейтенанту так ни от кого добиться и не удалось, и мы продолжали спокойно и без помех заниматься своим делом – разработкой механического компьютера.

Как-то раз лейтенант пришел к нам и задал простой вопрос:

– Допустим, наблюдатель находится в одном месте, а стрелок в другом, – как вы решите эту проблему?

Нас его вопрос поверг в шок. Мы проектировали машину, использовавшую полярные координаты, углы, радиальные расстояния. Если бы речь шла о координатах обычных, X да Y, ввести корректировку на смещение ничего бы не стоило. Там прибавили, тут вычли, только и всего. А вот с полярными координатами получалась та еще морока!

Короче говоря, лейтенант, которому мы старались не позволить распоряжаться нами, неся всякую чушь, высказал мысль по-настоящему важную, которая нам просто-напросто в голову не пришла: о том, что наблюдатель и стрелок могут находиться в разных местах! И нам пришлось-таки поднатужиться, реализуя ее.

Уже под конец лета я получил первое настоящее конструкторское задание: мне нужно было придумать машину, которая строила бы непрерывную кривую по набору точек – точки поступали по одной каждые пятнадцать секунд от только что изобретенного в Англии устройства слежения за самолетами, которое называлось радар. До того времени мне никаких механизмов проектировать не приходилось, так что я немного испугался.

Я пошел к одному из наших ребят и сказал:

– Вот вы инженер-механик. Я этим делом никогда не занимался, однако мне только что дали задание…

– Да ерунда, – ответил он. – Сейчас я вам все объясню. Проектировщик должен знать два правила. Во-первых, трение во всяком подшипнике равно тому-то и тому-то, а в каждой шестереночной передаче – тому-то и тому-то. Зная эти величины, вы знаете, какое нужно прикладывать усилие, чтобы все у вас нормально вертелось. Во-вторых, когда передаточное число шестерни составляет, скажем, 2 к 1, а вы задумываетесь, не сделать ли его равным 10 к 5, или 24 к 12, или 48 к 24, эта проблема решается так. Вы берете «Бостонский каталог шестеренок» и выбираете из него те, что находятся в середине перечня. У тех, что стоят в самом начале, слишком много зубцов, они сложны в изготовлении – вообще, в самом начале стоят шестеренки с самыми тонкими зубьями. А у тех, что значатся в конце перечня, зубьев всего ничего, да и те часто ломаются. Так что лучше сразу лезть в середину.

В общем, машину я спроектировал и удовольствие при этом получил немалое. Всего-то и дела было: брать шестерни из середины каталога с помощью тех двух чисел, которые мне назвал коллега, находить моменты сил трения для каждой из них и, наконец, их все суммировать – и я обратился в инженера-механика!

По окончании лета армейское начальство не позволило мне вернуться в Принстон и снова заняться моей диссертацией. Оно мне и насчет патриотизма втолковывало, и обещало, если я останусь, поставить меня во главе большого проекта.

Проект, собственно, сводился к созданию примерно такой же машины – у них она называлась прибором для управления артиллерийским огнем, – только эта была попроще, потому что стрелку полагалось идти за целью в другом самолете, летящем на той же высоте. Стрелок должен был вводить в машину свою высоту и примерное расстояние до цели. А машина автоматически наводила пушку, определяла угол ее наклона и режим работы взрывателя.

В качестве руководителя проекта я должен был съездить на Абердинский испытательный полигон и получить там таблицы стрельб. Кое-какие предварительные данные уже имелись. Однако по тем высотам, на которых должны были летать наши самолеты, данных не было никаких. Я позвонил на полигон и поинтересовался, почему их нет, и тут выяснилось, что взрыватели, которые они намеревались использовать, не были снабжены часовым механизмом, – самые обычные пороховые взрыватели, которые на таких высотах только шипят, а взрываться не взрываются.

Я-то думал, что мне придется всего-навсего учитывать сопротивление воздуха на разных высотах. А выяснилось, что я должен изобрести машину, которая заставит в нужный момент взрываться снаряд, у которого нет взрывателя!

В общем, я решил, что эту задачу мне не осилить, и вернулся в Принстон.

Проверка нюха

Работая в Лос-Аламосе, я в свободное время часто навещал жену, которая лежала в больнице в Альбукерке, в нескольких часах езды от нас. Как-то раз я приехал туда, а меня к ней сразу не пустили, и я пошел в больничную библиотеку что-нибудь почитать.

И прочитал в журнале «Сайенс» статью о собаках-ищейках, о том, почему у них такой хороший нюх. Авторы статьи описывали поставленные ими опыты – ищейки определяли, к каким предметам прикасались те или иные люди, ну и так далее, – и я задумался: нюх у ищеек замечательный, они способны различать запахи самых разных людей и прочее. А мы это умеем или не очень?

И когда меня пропустили к жене, я сказал ей:

– Давай поставим опыт. Вот стоят бутылки из-под кока-колы (у нее была упаковка из шести пустых бутылок, которые она собиралась вернуть изготовителям), – ты их уже пару дней не трогала, правильно?

– Правильно.

Я перенес упаковку на ее кровать, не прикасаясь к бутылкам, и сказал:

– Значит, так. Я сейчас выйду, а ты возьмешь одну из бутылок, пару минут подержишь ее в руках, а после вернешь на место. Потом я вернусь и попытаюсь ее угадать.

Я вышел, жена взяла бутылку, повертела ее в руках – довольно долго, я же все-таки не ищейка! Ищейки-то, если верить статье, мигом определяли, какую бутылку ты трогал.

Я возвратился назад, и оказалось, что все проще простого! Мне эту несчастную тару и нюхать не пришлось, потому что у нее, разумеется, была совсем другая температура. Все было ясно и без запаха. Подносишь бутылку поближе к лицу и понимаешь, что она повлажнее и потеплее прочих. В общем, опыт не удался, все было слишком очевидным.

Ладно, я взглянул на книжные полки жены и сказал:

– Вот эти книги ты тоже какое-то время не трогала, верно? На сей раз я выйду, ты снимешь с полки одну из книг, откроешь ее – просто откроешь, и все, – потом закроешь и поставишь на место.

Я вышел, жена взяла книгу, открыла, закрыла, поставила на место. Я вернулся – пустяки! Проще пареной репы. Надо всего лишь принюхаться к книгам. Объяснить это сложно, потому что у нас просто нет нужных для этого слов. Ты подносишь каждую книгу к носу, пару раз принюхиваешься, и все становится ясно. Разница огромная. У книги, которая долго простояла на одном месте, запах сухой, неинтересный. А та, которую только что держали в руках, и влажновата, и пахнет совсем иначе.

Мы поставили еще несколько опытов, и я обнаружил, что если ищейки и вправду обладают замечательными способностями, то и у людей таковых куда больше, чем они полагают: просто у них другое расстояние от носа до земли!

(Я заметил, что моя собака легко узнает, куда я прошел по дому, особенно если я хожу босиком, – она просто унюхивает мои следы. Ну и проделал следующее: поползал на четвереньках по ковру, принюхиваясь, пытаясь понять разницу между тем местом, по которому я не проходил, и тем, по которому проходил, – и ничего у меня не вышло. У собаки это получается все же лучше, чем у меня.)

Много лет спустя, я тогда уже работал в Калтехе, в доме профессора Бейчера состоялся прием, на который пришло много сотрудников института. Не знаю уж, как оно вышло, но я рассказал им историю про пахнущие бутылки и книги. Разумеется, никто ни единому моему слову не поверил, меня же вечно считали обманщиком. Пришлось им все продемонстрировать.

Мы аккуратненько сняли с полки восемь или девять книг, не прикасаясь к ним голыми руками, и я вышел. Три человека взяли по книге каждый, открыли их, закрыли и положили обратно на стол.

Я вернулся, обнюхал сначала их руки, потом книги – или наоборот, не помню, – книги я указал точно, а с одним из этих троих ошибся.

Ну так они мне все равно не поверили, решили, что это какой-то замысловатый фокус. И все пытались понять, как я его проделал. Вообще-то фокус такой существует – вам просто нужен соучастник, который подает знаки, указывая, где, кто и что, – вот они и пытались выяснить, кто мне помогал. С тех пор я часто подумывал о том, что можно было бы организовать отличный карточный трюк – вы берете колоду карт и говорите человеку: «Вот я сейчас выйду из комнаты, вы достанете из колоды карту, потом вернете ее назад. А я вернусь и укажу эту карту, потому что у меня нюх, как у ищейки: я их все перенюхаю и учую ту, которую вы держали в руках». Конечно, когда ты так говоришь, никто и на секунду тебе не поверит!

А между тем у всех людей руки пахнут по-разному, потому-то ищейки их и различают, вы просто принюхайтесь как следует и сами это поймете! Влажноватый такой запашок, к тому же руки курильщика пахнут совсем не так, как руки некурящего человека, а у каждой женщины свои духи, ну и так далее. Если же у человека завалялась в кармане какая-то мелочь, вы по одному только запаху этих монет сможете определить их хозяина.

Лос-Аламос, вид снизу[4]4
  Отредактированный текст выступления на первой ежегодной конференции в Санта-Барбаре, посвященной взаимодействию науки и общества, Калифорнийский университет Санта-Барбары, 1975 год. Это одна из девяти лекций, опубликованных в книге «Воспоминания о Лос-Аламосе, 1943–1945». См. кн.: Reminiscences of Los Alamos, 1943–1945 / Ed. by L. Badash. Dordrecht: D. Reidel Publishing Company. P. 105–132. – Примеч. автора.


[Закрыть]

Говоря «Лос-Аламос, вид снизу», я именно это и подразумеваю. Сейчас я человек в моей области относительно известный, а в то время никто обо мне и слыхом не слыхивал. Когда я начал работать в Манхэттенском проекте, у меня даже ученой степени не было. Многие из тех, кто еще будет рассказывать вам о Лос-Аламосе, принадлежали к высшим эшелонам власти, им приходилось принимать важные решения. А меня важные решения не волновали. Я болтался где-то внизу.

Как-то раз, когда я сидел и работал у себя в комнате в Принстоне, зашел ко мне Боб Уилсон и заявил, что ему выделили средства на проведение одной секретной работы – вообще-то о ней никому нельзя говорить, но мне он скажет, потому что уверен: узнав, в чем состоит задача, я пойму, что должен подключиться к ее решению. И рассказал мне о проблеме разделения изотопов урана с целью создания бомбы. Боб придумал процесс разделения таких изотопов (отличный от того, который в конечном счете использовали) и хотел довести этот процесс до ума. Растолковал он мне все это, а после сказал:

– Сегодня состоится совещание…

Я ответил, что заниматься этим не хочу.

Он сказал:

– Ну ладно, совещание состоится в три, там и увидимся.

Я не уступил:

– Насчет секретности не волнуйтесь, я ничего никому не скажу, однако заниматься этим не буду.

И я вернулся к моей диссертации – минуты на три. А потом принялся расхаживать по комнате и думать. У немцев был Гитлер и совершенно очевидная возможность создания атомной бомбы, а мысль о том, что они могут получить ее раньше нас, пугала не на шутку. Так что я решил все же пойти на совещание.

К четырем я уже сидел за письменным столом в одной из лабораторий и занимался расчетами, пытаясь выяснить, ограничен ли этот конкретный метод полным количеством тока, создаваемого ионным потоком, ну и так далее. В подробности вдаваться не стану. В общем, у меня был письменный стол, была бумага, и я работал так усердно и торопливо, как только мог, чтобы дать ребятам, которые собирали аппаратуру, возможность ставить эксперименты прямо здесь.

Все происходило словно в кино, где какой-нибудь аппарат растет прямо у вас на глазах. Всякий раз, как я отрывал взгляд от стола, установка увеличивалась в размерах. Собственно, произошло вот что: все решили работать над этой проблемой, а свои научные исследования отложить на потом. Во время войны наука просто стояла на месте, если не считать того немногого, что делалось в Лос-Аламосе. Да и оно относилось не столько к науке, сколько к технике.

Оборудование брали из самых разных исследовательских проектов и монтировали на предмет создания установки, которая позволила бы проводить эксперименты – попытаться разделить изотопы урана. По той же самой причине забросил науку и я, хотя время от времени и брал шестинедельный отпуск, чтобы дописать диссертацию. Вообще-то говоря, я успел получить ученую степень перед самым отъездом в Лос-Аламос, так что не в таком уж находился и низу, как вам рассказывал.

Что было для меня особенно интересно в той принстонской работе, так это знакомство с великими людьми. До того я их в таких количествах не встречал. Там существовал экспертный совет, который должен был помогать нам и в работе, и в принятии окончательного решения относительно метода, которым мы попытаемся разделить изотопы. В совет входили такие люди, как Комптон и Толмен, Смит и Юри, Раби и Оппенгеймер. Меня включили в его состав потому, что я разбирался в теории нашего процесса разделения изотопов и мог отвечать на связанные с ней вопросы. Заседания совета происходили обычно так: кто-то высказывал определенную точку зрения, затем Комптон, к примеру, высказывал иную. Он говорил: это должно происходить вот так – и был совершенно прав. Кто-то еще говорил: ну, все может быть, однако существует и вот такая возможность и нам следует ее рассмотреть.

В итоге завязывался всеобщий спор. Меня удивляло и озадачивало, что Комптон если и высказывался, то слов своих никогда не повторял и на правоте не настаивал. В конечном счете Толмен, председатель совета, говорил:

– Ну хорошо, мы выслушали все доводы. На мой взгляд, довод Комптона наиболее убедителен. А теперь давайте продолжим.

Меня потрясало, что члены совета высказывали множество идей, каждый видел проблему с какой-то своей стороны, но при этом помнил, что говорили другие, а под конец выбиралась наилучшая идея, подводились итоги, – и никто ничего по три раза не повторял. Это действительно были великие люди.

В конце концов было решено, что наш метод для разделения изотопов урана использоваться не будет. Нам велели приостановить работу, поскольку в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико, вскоре начнется осуществление нового проекта создания бомбы. И все мы отправимся туда. Там предстоит работа и экспериментальная, и теоретическая. Теоретиком в нашей группе был я, все остальные – экспериментаторами.

Вопрос стоял так: что делать дальше? Лос-Аламос принять нас пока не мог. Боб Уилсон старался потолковее использовать время ожидания и, в частности, послал меня в Чикаго выяснить, что удастся, относительно бомбы и связанных с ней проблем. Тогда мы в наших лабораториях смогли бы приступить к разработке оборудования, разного рода счетчиков, которые потом пригодятся в Лос-Аламосе. Так что время пройдет не впустую.

В Чикаго меня отправили с инструкцией посещать одну за другой каждую исследовательскую группу и говорить, что мне предстоит в ней работать, – ее члены подробно расскажут о своей проблеме, чтобы я мог не сходя с места приступить к работе, после чего я отправлюсь в другую группу и, в итоге, детально во всем разберусь. Идея была хороша, однако меня немного мучила совесть – люди будут старательно описывать мне свои затруднения, а я, выслушав их, откланяюсь, никакой помощи им не оказав. Впрочем, мне здорово повезло. Один из этих ребят рассказал о трудностях, с которыми он столкнулся, и я спросил: «А почему бы не сделать это, проведя дифференцирование под знаком интеграла?» И через полчаса он решил задачу, над которой его группа билась три месяца. Так что я все же принес кое-какую пользу благодаря моему «другому набору инструментов». Затем я вернулся в Принстон и рассказал о положении дел: какая энергия будет высвобождаться при взрыве, на что будет похожа бомба и так далее.

Помню, мой друг, работавший со мной математик Пол Олам, подошел ко мне после доклада и сказал:

– Когда обо всем этом станут снимать фильм, в нем будет показан человек, вернувшийся из Чикаго, чтобы сделать в Принстоне доклад о бомбе. На нем будет строгий костюм, в руке портфель, – а тут ты в грязной рубашке с короткими рукавами без всяких церемоний рассказываешь нам о таких серьезных и важных вещах.

Проволочки все тянулись, и Боб Уилсон отправился в Лос-Аламос выяснить, в чем дело. Приехав туда, он обнаружил, что строительная компания трудится не покладая рук и уже возвела кинотеатр и еще несколько зданий, а вот точных указаний насчет того, как строить лабораторию – сколько газовых труб к ней подвести, сколько водопроводных, – никто ей не дал. Уилсон остался там и прямо на месте сам принимал решения о необходимых для нашей работы количествах воды, газа и прочего, так что строительство лаборатории все же началось.

Когда он вернулся, все мы уже готовы были тронуться в путь, наше терпение лопнуло. Так что мы посовещались и решили, что все равно поедем туда, готова лаборатория или нет.

Кстати сказать, в отборе сотрудников принимал участие и Оппенгеймер, оказавшийся человеком очень чутким. Он принимал близко к сердцу наши личные проблемы. Его тревожило, например, положение моей больной туберкулезом жены, – будет ли там больница и так далее. Я тогда впервые познакомился с ним столь близко, чудесный был человек.

Нам велели вести себя предельно осторожно – не покупать, к примеру, билеты на поезд в самом Принстоне, поскольку вокзал там маленький, и, если все мы явимся на него и потребуем билеты до Альбукерке, штат Нью-Мексико, могут возникнуть подозрения, что в этом городе затевается нечто серьезное. Ну, все и купили билеты в других местах, – кроме меня, поскольку я решил: раз все приобретают билеты не здесь…

В общем, прихожу я на вокзал и говорю: «Мне нужен билет до Альбукерке, штат Нью-Мексико», а мне отвечают: «А, так это все ваше!» Мы неделями свозили туда упаковочные ящики со счетчиками и почему-то думали, что никто не обратит внимания на то, что на них значится станция назначения – Альбукерке. Так что я смог, по крайней мере, объяснить работникам станции, почему мы отправляем столько ящиков в Альбукерке – потому, что туда еду я.

Так вот, когда мы туда приехали, жилые дома, общежития и прочее готовы еще не были. Собственно, и лаборатории тоже. Своим появлением раньше времени мы наделали шороху. Пришлось им торопить строителей, а для нас снимать в аренду расположенные в окрестностях ранчо. Поначалу мы на ранчо и жили, по утрам нас возили оттуда на работу. Первая такая поездка произвела на меня огромное впечатление. Человека с востока страны, мало по ней поездившего, красоты Нью-Мексико просто ошеломляют. Там такие высокие утесы, вы их, наверное, видели в фильмах. Поднимаясь на них, с удивлением обнаруживаешь, что попал на плоскогорье, на месу. Особенно меня потряс один случай: по дороге я сказал водителю, что тут, наверное, и индейцы живут, а он остановил машину, завернул за ближайшую скалу и показал мне пещеры индейцев, которые разрешалось осматривать. Очень было здорово.

Впервые попав на стройку, я увидел техническую зону, которую под конец должны были обнести забором, пока же она оставалась открытой. Вокруг собирались построить город, а потом и его обнести изгородью, куда больших размеров. Однако до конца строительства было еще далеко.

Мой друг и ассистент Пол Олам стоял в воротах с планшеткой, проверяя номера подъезжающих и отъезжающих грузовиков, и указывая, на какой участок доставить привезенные материалы.

В лаборатории мне предстояло встретиться с людьми, которых я знал лишь по статьям в «Физикал ревью» и т. п. Лично знаком с ними я не был. Скажем, мне говорят: «Вон тот – Джон Уильямс». И этот человек в рубашке с закатанными рукавами встает из-за заваленного синьками стола, высовывается в окно и начинает распоряжаться грузовиками, объясняя, куда какие строительные материалы везти. Иными словами, в отсутствие зданий и аппаратуры физикам-экспериментаторам заняться было нечем, вот они и строили здания – или помогали их строить.

С другой стороны, физики-теоретики могли приступить к работе сразу, поэтому мы решили жить не на ранчо, а прямо на стройке. И работать начали немедленно. Грифельных досок у нас не было – только одна, на колесиках, мы катали ее туда-сюда, а Роберт Сербер рассказывал нам обо всем, что они надумали в Беркли относительно атомной бомбы, ядерной физики и так далее. Я в этом разбирался слабо, поскольку до той поры интересовался совсем другими вещами, так что потрудиться мне пришлось весьма и весьма.

Что ни день я читал и занимался, читал и занимался. Жаркое было времечко. Впрочем, мне повезло. Из крупных ученых там находился в то время только Ганс Бете, а ему требовался собеседник, с которым он мог бы обсуждать свои идеи. И вот он приходит ко мне, молодому нахалу, в кабинет, излагает идею, и у нас завязывается спор. Я говорю: «Нет-нет, вы с ума сошли. Это должно делаться вот так». А Бете отвечает: «Минуточку» – и объясняет, что с ума сошел не он, а я. Так оно у нас и повелось. Понимаете, когда речь заходит о физике, я только о физике и думаю, я просто забываю, с кем разговариваю, и выпаливаю глупости наподобие «нет-нет, вы не правы» и «вы с ума сошли». Оказалось, однако, что ему именно это и требуется. А в итоге меня заметили, и кончилось тем, что я возглавил группу из четырех человек, одним из которых был все тот же Бете.

Ну так вот, как я уже говорил, когда я приехал туда, общежитий еще не было. Однако физики-теоретики все равно жили на стройке. Сначала нас разместили в старом здании прежней школы для мальчиков. Я жил в «математическом кабинете». Теснота там была жуткая, мы спали на двухъярусных кроватях, да и организовано все было из рук вон плохо, например, Бобу Кристи с женой приходилось топать в туалет через нашу спальню. В общем, очень было неудобно.

Но наконец общежитие достроили. Я пошел в контору, распределявшую комнаты, а мне там говорят: да выбирайте любую. И знаете, что я сделал? Выяснил, где находится общежитие женское, и выбрал комнату напротив него, – правда, потом выяснилось, что прямо перед ее окном растет здоровенное дерево.

Мне сказали, что комнаты рассчитаны на двоих, но это только на время. На две комнаты приходилась одна ванная, и в каждой комнате стояли двухъярусные кровати. Но я-то вовсе не хотел делить жилье с кем бы то ни было.

В первый же вечер я решил попробовать сохранить комнату за собой. Моя жена лежала в это время в больнице Альбукерке, однако у меня было несколько коробок с ее вещами. Я вытащил ночную рубашку жены, разобрал верхнюю постель и небрежно бросил на нее рубашку. Потом вынул ее шлепанцы и насыпал на пол ванной комнаты немного пудры. Короче говоря, постарался создать впечатление, что в комнате побывал, кроме меня, кто-то еще. И что произошло? Ну, предполагалось ведь, что это общежитие мужское, понимаете? Вечером я вернулся в комнату – пижама моя, аккуратно сложенная, лежит под подушкой, шлепанцы стоят в изножье кровати. Пудра с пола ванной исчезла, а верхняя койка выглядит так, точно на ней никто никогда не спал.

На следующий вечер – то же самое. Просыпаясь, я ворошу верхнюю постель, бросаю на нее смятую ночную рубашку, посыпаю пудрой пол ванной и так далее. Так продолжается четыре дня подряд, а за это время все расселяются, и мне больше не грозит подселение соседа. И каждый вечер вещи оказываются в идеальном порядке разложены по местам – даром что общежитие мужское.

Тогда я об этом не знал, но мои мелкие шалости привели к тому, что я оказался втянутым в «политику». Там, разумеется, существовали самые разные «партии» – домохозяек, механиков, инженеров и прочих. Ну и жившие в общежитиях холостяки и одинокие женщины решили, что им следует завести свою собственную, тем более что начальство обнародовало новое правило: «Женщины в мужское общежитие не допускаются». Это же курам на смех! В конце концов, мы взрослые люди! Что за чушь? Нам следовало предпринять некие политические шаги. Мы обсудили все это, и в итоге меня включили в муниципальный совет представителем общежитий.