Текст книги "Смерть речного лоцмана"

Однажды она не выдержала. «Нежность – это совсем другое. Нежность – это уважение, а ты никого не уважаешь. Даже самого себя. Наверное, в этом твоя беда».

Она проплакала целый месяц и была безутешна еще полгода, а когда однажды Аляж упрекнул ее за то, что он все никак не может взять себя в руки и наконец начать жить в ладу с собой, она воззрилась на него и с резкостью, какой он прежде от нее никогда не слышал, сказала: «Ты что, ничего не понимаешь?» А потом, все так же прямо глядя ему в глаза, но сменив досаду на жалость, уже мягким голосом, напугавшим Аляжа больше, чем тот, резкий, ее голос, прибавила: «Бедняга! Ты бы ничего не понял, даже если бы захотел». Так оно и было, и он это знал.

Кута Хо продолжала: «Я-то думала, может, у нас когда-нибудь все наладится. Как в нормальных семьях, где люди живут себе поживают, имея свой угол, бывает, не ладят, но при этом горячо любят друг друга. А другие иной раз посмеиваются над ними только потому, что они так крепко приросли к своему дому, что перебираться куда-то еще для них – полная глупость. Хотя, может, в другом месте им жилось бы куда лучше. Понимаешь, о чем я?»

После такого разговора между Аляжем и Кутой установилась тишина, настолько глухая, что выносить ее Аляж больше не мог. Отныне в душе Куты Хо поселилась печаль; она забиралась в нее все глубже, пока, наконец, не овладела целиком ими обоими. Когда они предавались любви, она отводила глаза в сторону и, хотя физически чаще (но не всегда) отвечала ему взаимностью, в мыслях была всегда далеко – и уже редко позволяла ему целовать себя в губы. Когда же физическая близость заканчивалась, он чувствовал себя так, будто жестоко ее обидел, – ему хотелось извиниться, он сгорал от стыда, но в чем, собственно, была его вина, выразить словами он не мог. Он осторожно спрашивал: может, им лучше спать порознь, а она отвечала, что ей все равно. И в словах ее звучала такая тоска, что ему даже было больно смотреть, как его ласки жгут ей кожу, бередя старые раны. Они оба понимали, что изводят друг друга, понимали, что им не под силу изменить свою судьбу, что они сами обрекли себя на роль зрителей трагедии, разыгрывавшейся вокруг их несчастья.

Как-то вечером, спустя восемь месяцев после смерти Джеммы, когда они мыли посуду после ужина, он обратился к ней с такими словами:

– Кута, я тут подумал и решил: наверное, будет лучше, если я уйду.

Кута Хо равнодушно улыбнулась, как будто он предупредил ее о чем-то будничном – что собирается сходить в соседний магазин за молоком.

– Прекрасно, – сказала она, – замечательно.

И снова улыбнулась, словно все это было ей совершенно безразлично. Когда же Аляж почувствовал, что совсем не злится на нее, а лишь испытывает некое странное, отстраненное, неясное любопытство, он понял, что все кончено. Они продолжали мыть посуду, а вслед за тем Аляж занялся куда более основательной работой, непривычной для себя, – прибрал в кухне. Потом они пошли спать – вместе. Он взял Куту за руку, но она высвободила ее и положила ему на грудь. На другое утро, когда он проснулся, Кута Хо уже не спала. Он задержался в спальне – перебирал вещи, решая, что взять с собой, а что выбросить. Ушел он незадолго до полудня, робко и будто рассеянно поцеловав Куту Хо в губы у парадной калитки, словно уходил на работу, как обычно.

Аляж подался так далеко, как только мог. Он отправился в Дарвин – играть за тамошний футбольный клуб. Следующие три года он каждое лето – в туристический сезон – возвращался в Тасманию и работал лоцманом на реке Франклин. Потом, когда ему исполнилось двадцать шесть, он бросил футбол в Дарвине и лоцманство в Тасмании и перебрался на восточное побережье материка, где перебивался случайными заработками: работал на фермах – на уборочных машинах, в винных магазинах, на стройках. В Тасманию он не возвращался целых десять лет.

До этого дня.

И вот я снова вижу его – там, где кончается река слез: он стоит посреди пересохшего каменистого речного русла, отрывает глаза от бездонного водоема памяти, переводит взор на фасад ее дома, который когда-то был и его домом, и раздумывает: вспомнит ли она те далекие времена и стоит ли стучаться или нет?

И еще раздумывает он: а захочет ли она меня видеть?

Вслед за тем он поворачивается и начинает продираться обратно через валуны, которыми усеяно пересохшее твердое русло реки.

Глава 5

«Мысль – штука опасная. Это, черт возьми, каждый знает, – говаривала Мария Магдалена Свево. – Мысли целое столетие пожирали людей, которые вынашивали их, подпитывали». Что ж, она права: мысль и впрямь – штука опасная. Я знал это еще до того, как меня засосало в эту горловину, где прямо надо мной бурлит река. По мере сил я стараюсь отбросить мысли прочь и ни о чем не думать. Просто это слишком опасно, а я, как бы то ни было, боюсь. Я имею в виду, что даже не смею подумать о своем горе – смерти Джеммы. Потому что это – мысль. Верно? Горе – та же мысль. Конечно, это ужасно, когда кто-то умирает, но факт есть факт: умер – и тебя больше нет, и все. Точка! Что я чувствую после смерти Джеммы? – часто спрашивали меня. И я отвечал как есть: ничего. Ничего. Но желание – штука не менее опасная. Но я-то не знал. И мое желание было скрыто во мне так глубоко, что, когда позвонил Вонючка Хряк, я даже не понял, что он за меня уже все решил, так, что я и подумать ни о чем не успел.

Даже по телефону было совершенно ясно, что Вонючка Хряк юлит. Даже тогда я мог сказать, что не нужно мне никакой работы. Я не хочу сказать, что он первый завел об этом разговор. Я мог бы сказать, что у него не было ни малейшего желания со мной болтать. Но я мог бы также сказать, что у него не было выбора. И мне показалось, что дела у Вонючки Хряка совсем разладились, раз ему понадобился я, и что хотя он был нужен мне не меньше, я ни словом не смел намекнуть Вонючке Хряку, как отчаянно нуждаюсь в работе.

– Слыхал, ты вернулся, вот я и решил звякнуть тебе, давай встретимся и обмозгуем твои дела, – сказал Вонючка Хряк.

И я отправился в его контору. В то утро я чувствовал себя хуже обычного: меня бросало то в жар, то в холод – наверное, я физически, каждой клеткой своего тела предчувствовал роковую неизбежность, уготованную мне предстоящей встречей.

И вот я вижу, как Аляж сидит за обшарпанным столом Вонючки Хряка – напротив него, стараясь сохранять спокойствие: ведь Аляж догадывается, что у Вонючки Хряка на уме. Перед встречей Аляж собрался с духом, решив вести себя с Вонючкой Хряком поувереннее, а не как обычно – спокойно и уважительно. Для храбрости он по дороге пропустил пару стаканчиков рома, и теперь, как ни удивительно, чувствует не согревающее действие напитка, а остужающее: у него свело холодом не только горло, но и живот. Несмотря на всю решимость, Аляжа бьет дрожь, и не только из-за рома, но и от тошнотворного ощущения холода, потому что Аляж хочет сплавиться по реке, но боится, потому что он хочет посмотреть Вонючке Хряку в лицо и сказать, что он действительно о нем думает, но боится: ведь за Вонючкой Хряком не заржавеет. В нервном возбуждении Аляж начинает дробно постукивать ногой по полу, а руки у него так трясутся, что ему приходится сунуть их в карманы.

– До чего ж мило с твоей стороны, Говард, – наблюдаю я, как Аляж начинает разговор, прежде чем спрятаться за маской лести. – Вот гляжу, в гору идешь, Говард. Директором-распорядителем конторы «Дикий Опыт» заделался. – И Аляж широко обводит рукой кабинет Вонючки Хряка.

– Это тебе не лодыря гонять на реке, – говорит Вонючка Хряк.

И Аляж, вижу, кивает. Для дурака – конечно. А Вонючка Хряк по дурости своей всегда считал, что плюхнуться в кресло директора-распорядителя мелкого филиальчика национальной компании по экстремальному туризму означает поймать удачу за хвост.

Наблюдая, как Аляж с Вонючкой Хряком сверлят друг дружку взглядом через грязный стол с ботами для дайвинга, примусами и банками с пластмассовым резиновым клеем, заваленными счетами и письмами, я замечаю, что Аляж и не думает скрывать свое презрение к Вонючке Хряку, хотя тогда, в то время, я, кажется, старался спрятать его за ширмой избитых любезностей. Вонючка Хряк все такой же всклоченный бородач, хотя его привычное добродушие успело превратиться в раздражающее угодничество, а былая коренастость – оплыть жиром. Он хитер как лис – всегда увиливает от прямых ответов. Вот и сейчас он сидит через стол перед Аляжем, самодовольная, волосатая туша, до того вонючая, что мой бедный, слабый желудок того и гляди вывернет наизнанку. А он сидит себе и травит такие же бородатые, как сам, анекдоты, потом спрашивает, чем Аляж занимался последнее время, и фальшиво нахваливает его, когда тот выкладывает ему пару-тройку историй из недавней своей жизни.

– Ты ненормальный, Козини, – вдруг подытоживает Вонючка Хряк. И тут же берет быка за рога. – Али, мы тут просто зашиваемся, вот я и думаю, может, подсобишь нам по старой дружбе?

– Конечно, Говард, подсоблю, чем могу, хотя, признаться, дел у меня сейчас невпроворот.

– Брось пудрить мозги, Али. У нас тут горит двенадцатидневный маршрут по Франклину, выход в среду, а старшего лоцмана еще поди найди. Так что, думаю, тебе и карты в руки.

– Я в такие игры больше не играю. – Дальше – молчание, и длится оно так долго, что Аляж считает необходимым сказать еще что-нибудь, все, что угодно. – Раньше было дело. А сейчас ни за что.

Глупее объяснения и быть не могло, и Аляж тотчас жалеет о сказанном.

– Я все понимаю, – говорит Вонючка Хряк, явно удивляясь словам Аляжа. – А ведь когда-то мы работали вместе, помнишь?

Вижу, Аляж багровеет от смущения. Он хлопает глазами, потому что ни о чем не может думать, хотя при всем том слышит внутренний голос, звучащий из подсознания: «Да-да, конечно, помню». Но что́ помнит Аляж? Он видит только пухлую младенческую голень и желтый вязаный башмачок – и гонит видение прочь, прочь. Он чувствует рези в животе.

– Прошу прощенья, – говорит Аляж, – а где тут у тебя?..

Вонючка Хряк кивает на боковую дверь. В туалете Аляж, облегчившись, сбрызгивает лицо водой и сжимает руки в кулаки – крепко-крепко, тщетно пытаясь совладать с дрожью. А когда возвращается в кабинет Вонючки Хряка, ему все же удается переметнуться из опасной бездны прошлого в настоящее, крепко ухватившись за суть разговора.

– А кто идет вторым лоцманом? – спрашивает он.

– Новичок. Джейсон Крезва. Знаешь такого?

– Нет.

– По прозвищу Таракан. Здоровяк и ловкач. Говорят, может перенести на своем горбу пару увесистых бочек по волоку, перепрыгивая с камня на камень, и при этом не потерять равновесие.

– И за это его прозвали Тараканом?

– Нет, за то, что он такой же противный. Хотя лоцман что надо. Получше тебя будет.

Вонючка Хряк делает первый удачный ход, и чаша весов, вижу, склоняется в его пользу. Знаю, Аляж колеблется – от былой решимости нет и следа. Не найдясь, что сказать, чувствуя непонятный, пронзающий все тело страх и новые рези в животе, он, не говоря ни слова, откидывается в кресле и ждет удобного случая, чтобы ввернуть острое словцо и резко осадить Вонючку Хряка. Но такого случая не подворачивается. А Вонючка Хряк меж тем продолжает:

– Да и опыта ему не занимать. Два сезона на Талли[33]33
  Талли – горная река в Северном Квинсленде, Австралия.


[Закрыть], один на Замбези, другой на Колорадо. Правда, по Франклину ни разу не ходил. Вот мне и нужен старший лоцман, чтоб все ему показал.

Тут, вижу, Аляж собирается с духом и говорит:

– Старшему лоцману, конечно, полагается оклад.

Вонючка Хряк задумывается, потом цедит сквозь зубы:

– Нет. Оклад для старших лоцманов не предусмотрен. Оплата у нас в «Диком Опыте» сдельная. Вилка от низшей категории до высшей. Лоцман высшей категории получает сто девять долларов в день.

– Стало быть, мне полагается сто девять долларов в день.

– Нет. Чтобы заработать высшую лоцманскую категорию по квалификационной шкале «Дикого Опыта», человеку нужно проработать у нас без перерыва пять лет и вдобавок пройти наши курсы повышения квалификации.

– И оплачивает их, конечно же, сам лоцман.

– Да, таковы правила, спущены сверху. И я тут ничего не могу поделать. По крайней мере, это разумно – человек сам платит за свое обучение. Слушай, Али, я же понимаю, это слишком, но другого выхода нет. Я говорил с ними о тебе в Сиднее, и они утвердили для тебя особую разовую выплату по высшей категории, с учетом твоего прошлого опыта.

– Что еще за разовая выплата? Еще меньше?

– Восемьдесят семь долларов в день.

Тут Аляжа охватывает ярость – она на мгновение одерживает верх над его нервозностью.

– Черт возьми, Говард! Да мы десять лет назад больше получали за ту же работу, и без всяких идиотских оговорок.

– Понимаю. Да, это чересчур. Я протестовал, поверь, я спорил с ними. Но что тут поделаешь? Таковы ставки и условия компании. Я хочу сказать, просто у меня нет таких полномочий.

– А у кого они есть? Я сам поговорю с ними. Восемьдесят семь долларов в день, черта с два! Ты, наверное, шутишь.

– Понимаю. Ну да, несправедливо. Но послушай, Али, я башкой рисковал ради тебя. Уж ты поверь, они не больно рады с тобой связываться. Ты был неплохим лоцманом, но твоя репутация в некотором смысле…

– Репутация?

У Вонючки Хряка, когда много лет назад мы водили плоты с ним на пару, вообще не было никакой репутации, если не считать того, что он портил все дело. Лоцман он был никудышный, да и клиентам вечно грубил, а как-то раз, когда мы шли по реке, за пару дней даже не обмолвился ни с одним из них ни словом. А вот у меня, как заметил Вонючка Хряк, была репутация. Я не боялся больших стремнин, к которым больше никто даже приблизиться не смел, и проскакивал их в два счета; я проходил узкости так ловко, как никто и представить себе не мог, и ни разу не наскочил на камни, не опрокинулся, не закружился и не потерял на маршруте ни одного клиента. Я мог превратить кучку самых безруких клиентов в дружную команду, которой любая стремнина нипочем. Поглядели бы вы, как мой плот гарцевал на стремнине, хоть это и опасно, чертовски опасно, зато посмотреть на такое – одно удовольствие, а самому побывать в моей шкуре и подавно. Скажете, ну что тут такого – провести плот с людьми через стремнину, но вы поглядите, как это делает плохой лоцман, а потом полюбуйтесь на хорошего. Плохой с трудом продирается вперед, а это никуда не годится и к тому же опасно: плот кренится, его швыряет вверх-вниз, он может даже опрокинуться или его закружит в шальной круговерти. Плохой лоцман лезет из кожи вон, силясь сдвинуть с кормы какого-нибудь здоровенного кабана, но поздно – клиентов окатывает с ног до головы. А хороший лоцман на реке все делает заблаговременно, успевая подготовиться к стремнине: он ждет подходящей минуты, когда поплавки плота вот-вот врежутся в камень или волну, и в то самое мгновение, когда кажется: все, поздно, плот сейчас опрокинется, он изгибается, ставя весло так, чтобы плот слился с рекой в одно целое, и поворачивает его в нужную сторону. Грандиозное, прекрасное зрелище! Как балет на воде.

– Да, вот именно, – продолжает Вонючка Хряк, – репутация. Я обещал, что в этот раз никаких проблем не будет. Я дал им слово, Али. Мое слово. И они сказали: ладно, можешь брать его, но только на двойную вторую категорию.

– Двойную вторую? – слышит сам себя Аляж.

Что ни говори, вопрос закрыт, все, точка, – и какая теперь разница, хорош я был или плох? Не хочу хвастаться, но далеко не всякий лоцман может быть хорошим. Хороший лоцман должен знать не только себя, но и своих клиентов, и реку, он должен уметь читать воду: как и почему она течет, должен знать, что означают ее особые формы: гребешки, петушиные хвосты, языки, продольные волны – и что они говорят о нраве и силе стремнины. Он должен знать, что стремнина, с одной стороны – штука совершенно безопасная, а с другой – такая же смертоносная, как тигровая змея. Он должен чуять, слышать и любить реку, должен знать, что означают ее запахи и звуки. И я все это знал. И меня на Франклине все хорошо знали. Я был так силен телом, что сам себе диву давался. С таким телом я мог делать все что хотел: оно было гибкое, крепкое, упругое, подвижное и все успевало; оно точно знало, когда нужно действовать, чтобы исправить непоправимое, совершив своего рода чудо. Это была классная штука, то тело, и, вспоминая о нем, я всегда чуть-чуть улыбаюсь, даже сейчас, когда тону.

Но я был несчастный лоцман. Хороший перевозчик, дикарь, живая легенда, знаменитость, человек с именем – да, о боже, да. Но лоцман я был несчастный. Потому что теперь я понимаю: мои помыслы, взгляд на вещи и образ мыслей отличались от мыслей и взглядов моих клиентов: они были им совершенно безразличны, как и факты, всякие подробности, названия геологических подпластков, растений и животных, – для них было куда важнее интуитивно чувствовать, что это дерево, эта dacrydium franklinii, совершенно не похожа на ту dacrydium franklinii и что в той же самой линнеевской классификационной системе[34]34
  Имеется в виду Линнеевская система классификации растений – названа в честь шведского естествоиспытателя Карла Линнея (1707–1778), который ее разработал.


[Закрыть] разночтения встречаются сплошь и рядом. Что высота – не самое главное свойство дерева или нечто такое, что подлежит измерению для более ясного зрительного восприятия. Бедные мои спутники! Они пришли из других миров, и мой мир не открылся им, не впустил их, но не потому, что мне этого не хотелось, а потому, что мой мир мог их здорово напугать, и они знали это лучше меня. И так продолжалось маршрут за маршрутом: иногда все шло гладко, иногда не очень, но чаще совсем плохо – тогда все больше походило на затянувшийся поход гитлерюгенда, с весельем по неведению, а однажды моего напарника, лоцмана по прозвищу Шпиль, прорвало – и он заголосил «Deutschland Über Alles», и мы тогда хохотали до упаду, а клиенты шутку не поняли, и слава богу, да и как они могли ее понять?

Что бы там ни было, какое это теперь имеет значение? Это всего лишь воспоминание, а воспоминания – штука ненадежная. Имя, хорошее или плохое, смывается быстрее, чем торф, скапливающийся в выбоине на дне реки, – через час-другой, подхваченный водоворотом, он полностью вымывается, превращаясь в массу ничего не питающего речного ила.

– Вторую двойную, – говорит Вонючка Хряк, – пятьдесят два бакса в день. А я им – нет, это же насмешка. Он мой друг, сейчас на мели, но он же лоцман и знает реку как никто другой. – Он театрально вздыхает. – Али, я выбил для тебя восемьдесят семь долларов и, честное слово, здорово рисковал, когда заикнулся о прибавке.

Восемьдесят семь долларов в день? Сейчас мне видно, как я стараюсь говорить возмущенно и выглядеть возмущенно. Ведь мы оба понимаем: это возмутительно. Но сейчас мне видно, что́ видит Вонючка Хряк: расклеенного малого, одряхлевшего настолько, что Вонючке Хряку и не снилось, – расклеенного, одряхлевшего малого, которому вынь да положь работу и несколько жалких монет, хотя ему нужно и нечто больше, чем работа. Иной раз мне кажется, что все мои хвори: слабый желудок, трясучка, головные боли, противный запах, исходящий от липкой кожи, – затаились у меня в душе, а не в теле. Да и кто знает, откуда оно берется – нездоровье? Кто? И тот ужасный запах я не мог вытравить ни лекарствами, ни покоем и сном, ни тонизирующими средствами для тела. Мне нужно было какое-нибудь снадобье для души. Но я этого не знал. А Вонючка Хряк знал.

Как я погляжу, Вонючка Хряк неплохо знает Аляжа и понимает: Аляжу отчаянно нужно попасть в район реки Франклин, что это его насущная потребность, которой у Вонючки Хряка нет, что ему нужно вернуться туда и для этого есть только один способ. И пока Аляж сидит, прикидываясь, будто считает что-то в уме, Вонючке Хряку не терпится сказать, что на самом деле ему нужно вдыхать запах реки, слышать ее шум, видеть промозглую мглу, поднимающуюся из долин, пить пригоршнями ее воды чайного цвета. Это настолько очевидно, что Вонючка Хряк, будучи неглупым, вполне способен обратить свои догадки себе на пользу. Он ни словом не обмолвливается о желании Аляжа вернуться на Франклин. Он говорит совсем другое:

– Прости. Но нельзя же все время идти в отказ.

Вижу, Аляж смотрит с едва уловимой усмешкой, как человек, загнанный в угол.

– Вариантов на выбор у меня немного.

Вонючка Хряк молча постукивает пальцами.

– Когда, говоришь, выход на маршрут?

– В среду утром.

– В среду. Стало быть, у меня только пара дней, сегодня и завтра, чтобы закупить провиант, приготовить и собрать все снаряжение?

– Да, – говорит Вонючка Хряк, резко подаваясь вперед и нависая над захламленным столом. – Но ведь тебе это, кажется, неинтересно.

Аляж чувствует внезапную усталость. В желудке у него опять урчит. Он повержен. И понимает это.

– Нет, – говорит Аляж, – я согласен.

– Ты ненормальный, Козини, – смеется Вонючка Хряк.

С вечера и всю ночь дует уже западный ветер, люди, просыпаясь, чувствуют запах сырости и видят, как вода, обрушиваясь с небес на теплую землю, нагревается и, превращаясь в пар, снова вздымается ввысь. Небо черное, но под блеклыми клубящимися облаками жарит солнце – горячо и неистово. Хобарт застыл, будто завороженный: он во власти двух сошедшихся фронтов – горячего, напористого северного и холодного, мрачного западного. Две стихии, слившись воедино, давят на город с такой силой, что он едва дышит. Аляж просыпается рано и завтракает курагой, замоченной с сахаром накануне вечером. Он встречается с Тараканом на складе Вонючки Хряка во второй и последний день перед выходом на маршрут, чтобы подготовить снаряжение. Работа нудная и скучная. На складе царит полный кавардак, потому что Вонючка Хряк не хочет платить кладовщику, и грязное, неразобранное снаряжение после каждого маршрута просто бросают где попало. Таракан, не успевший позавтракать, наворачивает копченые мидии из банок – он откопал парочку из-под заплесневевшей палатки, – и ему почти сразу становится нехорошо. Его выворачивает наизнанку прямо на автостоянке у супермаркета, куда они потом заглядывают, чтобы прикупить в дорогу дополнительного провианта. Так или иначе, они умудряются собрать и уложить все снаряжение и провиант и после полудня отправляются пропустить пивка.

В темном баре шумновато. В общем-то, там все тихо, если не считать глухого потрескивания радиоприемника, передающего результаты пятого футбольного сезона из Мураббина[35]35
  Мураббин – пригород Мельбурна, Австралия.


[Закрыть]. Аляж с Тараканом-Крезвой сидят на табуретах, склонясь над стойкой бара «Новый Мельбурн», старой пивной с неопределенным будущим: ее вот-вот либо сломают, либо начнут перестраивать под турбазу. Хозяин, когда-то веселый и достаточно крепкий малый, способный заменить любого вышибалу, теперь выглядит сломленным – он сидит за стойкой и наливает редким завсегдатаям своего дворца сокрушенной и увядшей мечты.

Время «Нового Мельбурна» как прибежища от городской суеты вышло. Впрочем, еще месяцок-другой, возможно, клиенты вроде Таракана с Аляжем еще могут посидеть за кружкой пива в этих обшитых фанерой стенах и спокойно почесать языком. В углу сидит старик, очень похожий на всех стариков, что сидят по углам любых других баров, и будущее его столь же неопределенно, как и у пивнушки, где последние два десятка лет он привык пропускать по маленькой, что теперь считается даже неприличным. Резко поднеся пиво к губам, старик водит трясущейся головой по сторонам, высматривая еще кого-нибудь в баре, как клуша, проверяющая, кто это пожаловал в курятник красть ее яйца. Таракан заказывает еще пару пива. Таракан и впрямь здоровый и противный. К тому же молодой: ему, наверное, года двадцать четыре от силы. Сложение атлетическое, а лицо такое, будто по нему изрядно потоптались. С виду он заправский речной лоцман: спортивные сандалии и спортивный флисовый костюм, свободный и слегка замызганный – словом, по первому впечатлению, видавший виды; на руках – разноцветные браслеты из крученых веревок, в ухе – серебряное кольцо с висюлькой в виде ятагана; глаза с прищуром, руки крепкие, смех протяжный, речь замедленная. Единственный минус – кривые зубы, хотя, впрочем, они-то и придают его несчастному лицу счастливое, радостное выражение.

Таракан, похоже, не против, что Аляж идет старшим лоцманом, и в бутылку не лезет, за что, вижу, я ему весьма признателен, потому как он прекрасно видит, что я не в форме, и смекает, что я не в форме с тех самых пор, как сплавлялся последний раз. Быть может, чувство благодарности и делает Аляжа словоохотливее обычного. Таракан рассуждает о способах прохождения порогов, о которых Аляж и не слыхивал. Аляж решает поговорить с Тараканом начистоту.

– Честно признаться, я совершенно не в теме, – говорит Аляж. – Думал, больше ни на что не гожусь. – Он смотрит на Таракана. – И эту работу я получил только потому, что понадобился человек, который знает реку, а такого больше не нашлось. Вот и все.

Таракан пожимает плечами. Ему, дескать, все равно нет до этого никакого дела.

– А я подписался на это дело из чистого любопытства.

Они разговаривают не спеша, спокойно, потому что оба понимают, хотя совсем не знают друг друга: следующие двенадцать дней им суждено жить и работать бок о бок. Теперь вижу, Таракан-Крезва глядит на Аляжа так, будто пытается прикинуть, что к чему, и я знаю, о чем он думает. Ему вспоминается один презабавный случай, произошедший с ним и с одной девицей из художественного училища, которая приклеивала скотчем открытки с портретами двух своих любимых художников к изголовью кровати, прямо над подушкой. И в минуты страсти Таракану невольно приходилось любоваться этими картинками, в то время как его тело переносилось в заоблачные выси. Так вот, Таракану-Крезве кажется, что Аляж (если не считать большущего орлиного носа – восхитительной, неповторимой прелести, которой у него не отнять) очень даже смахивает на эдакую приземисто-объемную помесь двух великих художников, изображенных на тех открытках: Винсента Ван Гога и Фриды Кало. Как будто изображения двух знаменитых живописцев причудливым образом слились в образ этого загадочного речного лоцмана: нидерландская крепость, подвижные черты и колючие рыжие волосы в сочетании с решительным смуглым мексиканским лицом, исполненным нежелания смириться с утратой своего физического изящества в угоду какому-то Аляжу Козини. Слегка ненормальному, слегка одержимому, уверенному лишь в неизбежности своей незавидной участи. Чудно́. И тревожно. Таракан размышляет, что мог бы изобразить этот Аляж, будь он художником. Наверное, ничего, кроме огромной кучи дерьма, заключает он. Вслед за тем Таракан предается более земным воспоминаниям – о том, что происходило под открытками, но я, слава богу, от них избавлен. Странно, что раньше я никогда не видел себя самого в столь явном и ярком, будто зеркальном отражении. Не знаю точно, когда я начал себя видеть таким образом, – наверное, совсем недавно, поскольку раньше я представлял себя более симпатичным и добродушно-веселым, не таким, каким вижу себя сейчас, – с дергающимся лицом и безумным взглядом.

Таракан чувствует: Аляжа что-то гложет, но он не решается спросить, что именно. Он думает: может, Аляжу привиделась женщина. И чувствует, что Аляж чем-то напоминает сломанную пружину, которая ничто не приводит в движение, а только колется. Таракан решает выдать шутку.

– Попомни мое слово, как пить дать, нарисуется какой-нибудь паршивый бухгалтер по имени Барри, – говорит он, разглядывая линии, которые выводит своим указательным пальцем на запотевшей стенке бокала. – Так всегда бывает. Ей-богу, я шесть раз кряду сплавлялся по Талли, и каждый раз у меня в группе оказывался бухгалтер по имени Барри.

Они смеются. Бармен передал им через стойку еще пару пива.

– Да уж, – изрекает Аляж, – от этих Барри нет проходу.

– И от врачей Ричардов, – подхватывает Таракан. – Как-то раз у меня на плоту их было аж целых двое.

– И от зубодеров Деннисов, – продолжает Аляж.

– Из Банкстауна[36]36
  Банкстаун – пригород Сиднея, Австралия.


[Закрыть], – подмечает Таракан. – Ох уж мне эти зубодеры Деннисы из Банкстауна! – Таракан заметно веселеет. – А про сиделок забыл? – вспоминает он. – Ни разу по одной не было. Всегда, всегда по паре.

– И ты даже не спрашиваешь, что они поделывали последнюю неделю. Потому как это касается работы, а их от нее с души воротит.

– Господи, только не это! Лучше спросить: ну что, Барри, где побывал за последний отпуск? И ему это нравится, потому как в глубине души он хочет доказать тебе и всем остальным, что он не какой-нибудь занудный домосед. А вот в отпуске он может вообразить себя кем угодно. Вот наш Барри уже гоняет на лыжах в Австрии, или топает по горам Тибета, или летает на воздушном шаре в Бутане, а я про себя думаю: бедняги, да у вас ни гроша за душой, и без няньки вы не сможете и шагу ступить, потому что, ей-богу, ежели вас предоставить самим себе, вы через час пропадете.

Между тем по радио передают результаты тотализатора в Рэндвике[37]37
  Рэндвик – большой район в юго-восточной части Сиднея, Австралия.


[Закрыть], а потом объявляют, что через пару минут подсчет начнется во Флеминге[38]38
  Флеминг – населенный пункт близ Сиднея, Австралия.


[Закрыть]. Таракан решает рассказать про себя, наивно полагая, что Аляж сделает то же самое.

– Повстречался я как-то с одной девицей, когда работал на Талли, и она оказалась проституткой. Говорила, у проституток все то же самое: нельзя говорить с клиентами по душам – кругом одни клиенты, представляешь? – нельзя говорить, что у тебя на уме. И ты не виновата, что они тебе противны, даже если хочешь, чтобы было по-другому, потому что кретины есть кретины: зачем платить за то, что можно получить бесплатно? Так им еще хочется пудрить тебе мозги, она так и говорила, а мозги не продаются. Они-то уходят, а ты остаешься, и дальше все снова-здорово, никуда не денешься. В общем, я несу чушь, знаю. Но у нас с ней вроде было что-то общее: она – проститутка, я – лоцман. Она мне нравилась, понимаешь? Очень даже нравилась. – Таракан улыбается и осушает свой бокал. – Когда нас спрашивали, где мы работаем, мы всегда отвечали: в туризме. – Он подзывает пальцем бармена – тот кивает и, достав из-под стойки поднос, ставит на него два свежих пива. – Что, в общем-то, было правдой. – Он отрывает взгляд от пустоты, поворачивает голову и смотрит на Аляжа.

– Все мы клиенты, – с легкой улыбкой говорит Аляж. – Под конец дня – все как один.

– Ладно, что у нас за маршрут? – спрашивает Таракан.

– Так, шуточное дело, – отвечает Аляж.

Когда Аляж еще только начинал лоцманствовать на реке, среди лоцманов было заведено главное правило: никогда не воспринимать все всерьез. Это же шуточное дело, говаривал Бормотун, первый лоцман, с которым он работал на пару, и Бормотун был прав: большое шуточное дело, которое делалось недели две, шуточное дело, суть которого заключалась в том, что только лоцманы понимали, что здесь смешного. Большое шуточное дело строилось на бессчетном количестве шуток, разыгрываемых с клиентами. Правила были частью этого шуточного дела. И действовали они на всем речном маршруте. Правила были для всего: когда есть, когда спать и даже когда ходить по нужде, что можно было делать только в полиэтиленовый мешок (его утилизировали в конце маршрута) и подальше от палаточного лагеря, при том что отхожие места выбирали лоцманы, а они, исключительно забавы ради, старались отыскивать их в конце какой-нибудь небезопасной длинной тропы, петлявшей по краям скал. Клиенты любили ясность, порядок и размеренность, привносимые правилами в мир реки и леса, не внушавший им никакой ясности, а, напротив, казавшийся беспорядочно-неопределенным. Однажды Аляжу до смерти наскучило устанавливать правила повседневной походной жизни, и он предоставил клиентам самим придумать их. И потом клиенты не без основания кляли его за то, что он испортил все дело – в смысле путешествие.