Текст книги "Смерть речного лоцмана"

День первый

Я наблюдаю за путешествием так, будто все разворачивается у меня перед глазами. В первый день, поскольку вода в реке Коллингвуд стоит очень низко, им приходится тащить плоты волоком километров семь вниз по течению до того места, где река впадает в другую реку, Франклин. При таком низком уровне воды Франклин в месте слияния с Коллингвудом тоже больше походил на сухой ручей с редкими лужами между камнями. В первый день Аляжу пришлось во всех отношениях несладко. Физически это была пытка, поскольку клиентам недоставало ни сноровки, ни желания отрывать от земли и перетаскивать оба плота, при том что каждый плот весил больше сотни килограммов, а посему пыжиться по большей части приходилось ему, Аляжу, на пару с Тараканом. Но тело его не было создано для тяжелой работы. Его нежные руки горели огнем – потому что приходилось хвататься за концы нейлоновых палубных обвязок, чтобы перетаскивать плоты. Его спина разламывалась – потому что приходилось поднимать плоты за подушки. Они расположились биваком у места слияния Коллингвуда с Франклином, в лесу, на небольшом пятачке устланного галькой берега. Ночь выдалась до того ясная, что они улеглись спать, не разбивая палатки, и Аляж знал – завтра вода в реке упадет еще ниже, потому что дождя не предвиделось и завтра, а значит, мышцы у всех одеревенеют вконец, да и ссадин только прибавится, потому что вкалывать придется не на шутку.

Тем вечером они сидели вокруг костра, потягивая заваренный в котелке чай с бундабергским ромом, и до одури глазели на луну, хоть и стоявшую довольно высоко, но обдававшую серебром всю речную долину. Их изнуренные тела как будто налились свинцом. Пламя костра и вздымавшиеся частоколом деревья на лесной опушке отражались в однотонной глади реки, переливаясь, как пляшущие дагерротипные картинки. Путешественники по очереди обмениваются историями; лоцманы рассказывали о реке – о подвигах и забавных случаях, о наводнениях, будивших своим рокотом посреди ночи, когда река со всех сторон обступала их палатку и смывала ее вместе с большей частью снаряжения, а потом выносила все это на скалу ниже по течению вперемежку с выкорчеванными деревьями, дохлыми змеями и сумчатыми дьяволами. Рассказывали и о засухах, когда вода в реке стояла так низко, что плоты приходилось волочить по пересохшему руслу дня четыре, а то и пять, пока не добирались до большой воды, где они уже могли держаться на плаву. Зато истории клиентов были короче и печальнее. К примеру, Рекс из Брисбена три месяца назад попал под большое сокращение штатов – распрощался с должностью в «Телекоме» и все потерял.

– А мне только тридцать пять, – твердил он, – только тридцать пять. Что же теперь делать?

– Путешествовать себе на здоровье, – посоветовал Дерек. – С деньгами можно увидеть и сделать все, что угодно. После развода лично я трачу каждый лишний цент только на путешествия. Да и какие твои годы!

Остальные довольно плохо представляли себе, что́ делать Рексу дальше, кроме Рики: тот сказал, что у него есть очень толковый брокер и он готов свести Рекса с ним после того, как закончится путешествие. Шина предположила, что Рексу, может, и не стоит так переживать, но другие проявили к нему чуть больше сочувствия.

Потом свою историю поведал Лу: он рассказал, что работает криминальным репортером в старой «Сан» и как-то раз его послали взять интервью у одного уголовника, которого «заказали». Уголовник тот обретался в убогой комнатенке-студии в Фицрое и выходил из дому только дважды в день: раз – во вьетнамский магазинчик у дороги, а другой – глотнуть чаю в сирийском кафе.

«Так почему бы вам не уехать, – спрашивает его Лу, – не дать тягу, не податься в Дарвин, Даббо или еще куда, где вас никому не найти?»

Уголовник, так ни разу не вставший с койки, был с виду славным, кротким малым. Он согласился, что это было бы самое разумное, и оговорился, заметив, что в жизни не все так просто.

«Тут мой дом, – сказал он. – Я здесь живу. И здесь же умру».

Так он и сделал. Через пару дней, когда к нему пришли, он лежал в койке с аккуратно простреленной башкой, как выразился Лу.

Пока Лу рассказывал историю, я шарил в бочке, пытаясь нащупать еще бутылочку «бунди», – и большую часть его рассказа пропустил мимо ушей. Но, могу сказать прямо, прелюбопытнейшая история: человек, который вполне мог избежать смерти, не слушает доброго совета и сам же, по его признанию, идет ей навстречу. Что это, знак малодушия или храбрости? Глупости или мудрости? Неведения или прозрения? Ответа я не знаю. А жаль, потому что тогда я бы решил, что мне делать – бороться дальше или сдаться прямо вот так. Моя борьба, все эти странные мысли и причудливые видения – к чему цепляться за них и какое они имеют значение, если, в конце концов, мой удел в том, что река унесет меня далеко-далеко, как жалкую глыбу торфа?

Но в тот миг, когда мне больше, чем когда-либо, нужно время поразмыслить, прикинуть, что к чему, вновь накатывает видение. И вижу я маленький, уединенный бивак, спящий под неоглядным южным небом, окруженный лесом. А над спящими и над сонной долиной несет свои быстрые воды река под названием ночь. Аляж почувствовал, как круг яркого лунного света лег на кромку его спального мешка. Чуть погодя, когда луна поднялась еще выше, она обдала его своим сиянием с ног до головы, но его окаменевшее тело до того отяжелело, что не могло плыть в потоке ночи. Потом он почувствовал, как пляшущие тени ласкают его тело, точно водяные струи. Почувствовал, что ему становится все легче, и услышал, как тело спрашивает, давно ли его несет вот так, в потоке ночи. В его витиевато-сумбурных снах Кута Хо стояла на берегу и махала ему флажком, а его лодка ушла уже далеко в море – он не мог разглядеть и разобрать, какие знаки она подавала.

День второй

Я смотрю, как луна, достигнув зенита, медленно погружается в предрассветную мглу. Смотрю, как занимается утро второго дня и как речное царство обретает новые краски. Смотрю, как пробуждаюсь я сам.

Аляж протер глаза костяшками пальцев. Провел руками по огрубевшим щекам и, ощупав таким образом все лицо, которое за предстоящий день, наверное, огрубеет еще больше, сложил ладони под подбородком, словно в благодарственной молитве. Потом обвел взглядом палатки. Никто из клиентов пока не проснулся. По ту сторону костра Таракан, пробудившийся несколько раньше, пытался развести огонь из вчерашних головешек. Аляж выбрался из спального мешка, встал и короткой крутой тропинкой спустился к реке. Там он помочился на прибрежные камни, наблюдая, как пар от его струи смешивается с испарениями, исходившими от похожих на колоды, отсыревших и почерневших стволов поваленных деревьев, принесенных рекой. Он поднялся метров на пятьдесят вверх по течению, где накануне вечером оставил три перемета. Первый утащила в затон из бревен какая-то неведомая речная тварь, второй оборвался, а на третий попался двухфутовый угорь, извивавшийся на другом конце снасти, точно морская змея. Аляж собрал обрывки снастей и подхватил угря, бившегося на леске, торчавшей из его первородной пасти и уходившей другим концом в глотку и еще дальше – в самую глубину чрева. Туда, где застрявший намертво острый крючок причинял жалкой твари жесточайшую боль. Подойдя к костру, Аляж подобрал свободной рукой палку, расчистил место среди головешек и осторожно опустил туда угря. Угорь вертелся и извивался, как бы повторяя в последних муках собственные плавательные движения, однако же выбраться из-под раскаленных угольев не мог. Когда его ослизлая кожа начала тлеть, плоть – поджариваться, а жизненные соки – закипать, тварь присмирела и если дергалась, то уже совсем медленно, почти плавно, пока не оцепенела и не издохла. Аляж осторожно выгреб обуглившегося угря из костра и распорол закопченную спину от головы до хвоста, аккуратно отделяя почерневшую, как уголь, кожу от аппетитно пахнувшего белого мяса. Примостившись на траве, они с Тараканом принялись за еду вдвоем, потому что подопечные разделить с ними трапезу отказались.

Вместо этого они дружно навалились на овсянку – ее состряпал Дерек, правда, она у него подгорела. А спустя пару часов тот же Дерек умудрился вывалиться из Тараканова плота на порожке и зацепился за корягу, застрявшую посреди потока. Не имея возможности выгрести на плотах к тому месту, где бултыхался Дерек, Аляж с Тараканом пустились к нему вплавь, и Аляжу пришлось распороть Дереку спасательный жилет, чтобы вызволить бедолагу из беды. А Таракан помог ему переплыть порог и выбраться на берег. Там клиенты вздохнули с облегчением – они радостно улыбались и смеялись, даже Дерек. Они сжимали его в объятиях, и он отвечал взаимностью – казалось, они праздновали его кульбит как великое свершение. Клиенты смотрели на Аляжа и Таракана с благоговением, и оба лоцмана поняли: отныне, после того как они спасли Дерека, их авторитет бесспорен, и все, что бы они ни сказали, будет воспринято как истина и безоговорочно исполнено; Аляжа такая слепая вера напугала, как это происходило с ним всегда.

– Знали бы они, кто мы есть на самом деле, – шепнул он Таракану.

– Должны же они во что-то верить, – заметил Таракан, – так пусть уж лучше в нас. – Он повернулся, широко заулыбался, хлопнул Дерека по спине и громко проговорил: – Мы твой обратный билет из полной задницы, верно, Дерек?

Дерек согласно кивнул.

– Вы наши палочки-выручалочки, и дальше тоже так будет? – спросил Дерек, еще не успевший оправиться от страха.

– Если только у тебя каша больше не подгорит, – сказал Таракан, не переставая улыбаться.

Второй день выдался жарким, и лоцманы посиживали тихонько каждый на корме своего плота, лишь изредка подруливая гребью[5]5
  Гребь – кормовое или рулевое весло на плоту.


[Закрыть], и даже их обычно недремлющие глаза, спрятанные за черными, как у рептилий, зрачками «рэй-бэнов», не шарили привычно по сторонам. Они недвижно сидели в слепящем солнечном блеске, точно вараны, вбирающие энергию из мира вокруг и в любое мгновение готовые к броску.

К полудню река едва заметно поднялась, пополнившись водой из многочисленных мелких ручейков, и стала достаточно глубокой – путешественники уже могли грести и таким образом одолели больше километра, прежде чем им пришлось выбираться из плотов и дальше опять тащить их волоком. По бортам плескалась вода, плоты продолжали путь вниз по реке: клиенты, рассевшись по бортам и по одному – с каждого угла, погружали однолопастные весла в воду и усердно гребли. Аляж раскачивался взад-вперед – в такт неспешным рывкам плота. И думал: может, они и впрямь не самая плохая команда – научились же грести слаженно. Сидя на задней подушке, служившей кормой плота, Аляж слегка пошевеливал гребью. Его все так же покачивало, он сидел и думал о своем, глядя, как четверо его спутников протяжно и неспешно гребут в такт. День был теплый, солнце завершало свой медленный спуск в речную долину. Аляж стащил с себя теплую куртку с поддевкой и натянул спасательный жилет с каской.

– А это что еще там за дерево? – спросил Рики, указывая на кромку лесной чащи.

– Erica ragifola[6]6
  Вечнозеленое древовидное растение семейства вересковых.


[Закрыть], – сказал Аляж, узнав растение, которое он видел в питомнике, куда его как-то водила Кута Хо.

– Erica ragifola, – вторил ему Марко.

Они проплывали мимо змей, плескавшихся в заводях и вычерчивавших причудливые зигзаги на тихой водной глади. Проплывали мимо покачивавшихся на воде, точно поленца, утконосов, которые с приближением плотов, откуда раздавались громкие возгласы путешественников, живо погружались под воду, оставляя на поверхности лишь большие пузыри. Путешественники спугнули стайку стрижей, ютившихся на скальном утесе, а потом увидели большого рака, горделиво возлежавшего на бревне у кромки воды и отливавшего на солнце ярким радужным блеском, – ну как тут было не подивиться безупречности его форм.

Они гребли дальше и дальше. Воды в реке теперь было достаточно – и Аляж взялся обучать подопечных правильной гребле. Потом занялся Шиной, показывая, как нужно работать туловищем, чтобы сила гребка исходила от него, а не от рук. Шина освоилась быстро – и теперь, делая гребок, напрягала руки только затем, чтобы вложить в каждое движение всю силу своего тела. Они гребли дальше и дальше. Шина пересела на нос плота и рассказала историю о том, как стала сухорукой. Как в пятидесятые годы, пытаясь излечиться от родимых пятен, прошла в Швейцарии курс лучевой терапии. Как свела родимые пятна, но в результате повредила руку. И как после облучения стала бесплодной. А Дерек сказал, что у него нет детей потому, что он не встретил подходящей женщины, которая могла бы стать матерью его отпрысков, после чего он спросил Аляжа, есть ли у него дети.

– Нет, – невозмутимо отвечал Аляж.

– Подумать только, и мы все оказались в одной лодке, – с улыбкой заметил Дерек.

– Да уж, – сказал Аляж, хотя ни он, ни кто другой вслед за Дереком не улыбнулся.

«Сухорукий или мертвый, – подумал Аляж, – так или иначе, тут или там, все мы сухорукие и мертвые».

Шина, озаренная солнечным светом, рассказывала свою историю беспечно, даже весело. И все время, пока рассказывала, улыбалась. И они гребли дальше и дальше.

Потом они наткнулись на странную троицу, примостившуюся на мшистых валунах возле ручья, питавшего Франклин своими прозрачными бурливыми водами, – двоих парней и девицу, не то пьяных, не то обкуренных, а может, то и другое; девица, в одних видавших виды «адидасовских» трениках, наигрывала нестройную мелодию на носовой флейте, а двое ее спутников пританцовывали не в такт мелодии и в полной, как они потом сами выразились, дисгармонии с ритмами земли. Они приседали и поднимались, стоя на месте, опустив головы и нарочито медленно помахивая руками. У одного волосы были выкрашены в красный цвет и заплетены в жгуты, а другой был лысый как колено, с той лишь разницей, что лоб его был сплошь расцвечен наколками в виде лозунгов, и самый крупный гласил: «Эта Голова Убивает Фашистов». Аляж подвел плот к берегу, неподалеку от того места, где расположилась чудна́я троица, и отправился поговорить с ними, потому как любил знакомиться со всеми, кого встречал на реке, любил послушать последние новости с реки и поделиться своими – из внешнего мира. Никаких новостей у троицы не было – только суждения о состоянии Земли-Матушки, о главном зле и разрушительной природе всего человечества и о великой, всеобъемлющей красоте реки. На самой же реке они обретались с неделю – и за это время успели одолеть расстояние, которое команда Аляжа покрыла за четверть этого срока. Аляж с командой были первыми, кого они повстречали с тех пор, как оставили за спиной Коллингвуд-Бридж, и потом, ничего, кроме танцев да игры на носовой флейте, их больше не интересовало. Оба парня, похоже, страстно желали девицу, а той, похоже, были безразличны оба: ее заботило только одно – погрузиться в состояние высшей гармонии с силами космоса, которые лишь она и была способна постичь. Провианта у троицы было кот наплакал, и Аляж оставил им немного свежих бататов и капусты, хотя, как он потом признался Таракану, не ведал, что творил. Девица кинулась упрекать его только за то, что у него оказались при себе бататы, потому как, по ее словам, пища эта вредная, поскольку в ней чересчур много негативной энергии. Однако, невзирая на упреки психологического свойства, овощи все же приняла. У них была пара стареньких желтых резиновых плотиков в весьма плачевном состоянии: один они называли «Лысый Охотник», а другой – «Искателем фагусов», должно быть, сокращение от латинского названия мирта, Nothofagus cunninghamii. В процессе беседы Аляж обвел наметанным глазом их снаряжение: палубная пробка и фанерные весла, ни одной каски, капковые спасательные жилеты, как будто их откопали еще до войны из трюмов парома Мэнли[7]7
  Рейсовый пассажирский паром в Сиднее, Австралия.


[Закрыть].

– Ну и видок у Лысого и его дружков! – заметил чуть погодя Таракан.

Напоследок Аляж оглянулся назад, где за кромкой белесых деревьев и речных кустарников две мужеподобные фигуры продолжали свой прерванный замысловатый танец. Ну что на это скажешь? И он не сказал ничего.

Тогда Таракан спросил:

– Есть что-нибудь новенькое?

– Ничего, – сказал Аляж. – Ничего новенького у них нет.

Вечером второго дня они остановились на привал напротив порога, где год назад утонул каякер. Подобно другим местам на реке, где когда-то тонули, это место тоже стало своего рода туристической достопримечательностью. Аляж заглянул в расщелину, куда затянуло каякера. Река здесь текла медленно, и расщелина не была частью порога, как могло бы быть при высокой воде, – она образовалась в постепенно нагревавшейся и потом размытой скальной породе. Размывы были забиты сучьями и бревнами, сплетенными в своеобразное сито, сквозь которое медленно струилась вода. Но когда утонул каякер, сплошного затора со слабым сквозным течением здесь не было и в помине. Несчастного, должно быть, затянуло бурным потоком, как листок, смытый в канаву с мостовой из шланга, и тело его застряло в расщелине. Он уткнулся лицом в кучу палок, а башмаком или спасательным жилетом зацепился за сук, и ему не хватило сил высвободиться, – в таком положении он пробыл несколько дней, его побагровевшее лицо мало-помалу побледнело, обретя цвет омертвевшей плоти, которую стремительный поток трепал до тех пор, пока не спала вода, после чего только и смогли обнаружить и вытащить из воды его тело.

Из распакованных цинков извлекли дюжину «никонов» и «кэнонов» и пристроили их прямо на мокрых прибрежных камнях так, чтобы можно было поближе сфотографировать место, где в подводную ловушку угодил человек, боровшийся за жизнь до последнего вздоха. Путешественники обступили Аляжа полукругом. Где именно он утонул? – спрашивали они. И как именно? Ни Аляж, ни Таракан точного ответа не знали. Зато они оба многое повидали, сплавляясь по реке, и понимали: когда-то такое может случиться и с одним из них или, хуже того, с кем-нибудь из их клиентов.

– Он разжал рот и нахлебался воды, – ответил Аляж. С улыбкой.

Клиенты недоверчиво переглянулись и, отвернувшись в смущении кто куда, примолкли.

С берега Аляж с Тараканом наблюдали, как клиенты осматривали и фотографировали злополучное место.

– Интересно, туристическая контора платит его родственникам комиссионные? – полюбопытствовал Таракан. – Ведь бороться за жизнь с водой – одно. А бороться против того, чтобы из тебя сделали туристический памятник, – такое навряд ли возможно.

– Как Квинсленд, – заметил Аляж.

Лоцманы вглядывались в гиблое место, непостижимое, загадочное, пряча глаза под чернотой солнцезащитных очков, а губы, щеки и носы – под белизной цинковой мази. Точно загримированные клоуны, чей удел – отвергать и в то же время славить.

Таракан улыбнулся.

– Ежели такое прокатило с целым штатом, то с одним малым вряд ли получится.

Аляж обернулся.

– Неудивительно, что бедняга испустил дух.

Он проникся к Таракану симпатией. Между тем клиенты, точно комары, слетелись обратно. Улыбки с лиц лоцманов как рукой сняло, а их побеленные губы обрели выражение аутистичной прямолинейности.

– Потрясающе! – изумился Марко.

– Чертовски интересно! – высказался Дерек.

Словно жизнь каякера была лишена смысла и смерть его имела значение лишь как возможность для туристов сделать фотографии на память. Словно красота этого места проявилась только вместе с его гибелью.

– Madonna santa![8]8
  Пресвятая Дева! (ит.)


[Закрыть] Неужто на его месте могу оказаться я? Могу оказаться я?

Я вижу, как Аляж делает вид, будто ничего не слышит. Вижу, как он поднимает глаза к небу и смотрит через мрачные стекла очков на тощие облака, что плывут через узкое пространство расступившихся перед ними отрогов горного хребта, меж которых лежит ущелье Айринабисс.

И думает: Дождь собирается.

Глава 3

Конечно, хотя я все это вижу в видениях, включая самого себя в былые времена, меня там никто не видит. Я попросту невидимка, каким был почти всю жизнь. Мир изменился, все шло своим чередом, субботне-воскресные газеты, женские журналы, теле-радио-ток-шоу наполнялись тем, что вошло в моду и что осталось за ее бортом, и теми, кто менял порядок вещей, обретая власть или мало-помалу ее теряя. Влиятельными людьми. Но я не из их числа. Хоть я и жил все время на бегу, часть меня пребывала в состоянии полного покоя. В мире все текло и менялось, только без меня. Я лишь наблюдал и поражался. Всему этому. Войнам, голодухам и детям, продающим себя на улице Фицрой, и старухам-попрошайкам, гонимым охранниками из торговых центров, чтобы эти самые старухи тоже могли оказаться в чудесном состоянии невидимости. В мире не осталось для меня места, а я видел все его неприглядности и безумства, хотя мир не видел меня, – и, должен сказать, была в этом какая-то удивительная свобода. Не желал мир видеть всех своих мерзостей, пороков и глупостей, как не хотел он замечать тех, кто от них, соответственно, страдал. Не скажу, что я был против такого расклада или хотя бы озабочен таким положением вещей. Просто я испытывал легкое чувство скольжения по жизни – это было забавно и казалось мне скорее предпочтительным, чем удручающим. Но, как бы то ни было, моя невидимость – штука не новая и даже не единственная в своем роде. Это всего лишь способ выхода за пределы времени, который теперь придает моей невидимой созерцательности силу видения.

Видения приходят ко мне разными необычными путями. Я даже не знаю, открыты у меня глаза или нет, но мне определенно кажется, что я смотрю на струю пузырей, поднимающихся бог весть откуда, и временами один такой пузырь разрастается до тех пор, пока не принимает форму лица, и это лицо означает начало видения. В других случаях подобные лица возникают просто ниоткуда в форме обширных, всеохватывающих видений, и я понимаю, что способен узреть под собой всю бездну, хотя она целиком заполнена ширью лица, которое начинает разговаривать. Как бы они ни являлись и в чем бы ни проявлялись – в виде пузырей или цельных существ, лица эти чаще всего бывают изначально странным образом искажены, будто искривлены ходом времени. Из меня же они исходят по-другому. Иногда они распадаются на новые образы, а в другой раз я медленно и смутно начинаю все сознавать, или чувствовать, или видеть за период времени, который может измеряться либо секундами, либо вечностью.

Моя странная боль размывает белизну стремнины передо мной, превращая ее в неоглядную пустоту, и придает ей новый – синий – цвет.

Необъятная синева. Небесная. И посреди этой неоглядной пустоты – крапинка, крохотная точка. Крапинка или крохотная точка на отливающем синевой атласном полотне. Она движется. И я вместе с ней.

Как?

В лодке.

В ялике. В маленькой шлюпке с наборной деревянной обшивкой из досок хьюоновой сосны[9]9
  Хьюонова сосна, или сосна Хьюон (Dacrydium franklini, лат.), – хвойное дерево, произрастающее в Тасмании; названо в честь реки Хьюон, протекающей там же, в Тасмании.


[Закрыть], не боящихся ни червей-древоточцев, ни гнили, семи футов длиной по бортам, обработанных паром, сбитых в идеальную форму, скрепленных нагелями и проконопаченных руками старины Гэса Догерти, лучшего шлюпочного мастера на всем западном побережье Тасмании, – один фунт стерлингов за фут доски, пошедшей на строительство шлюпки, одного из пятнадцати шедевров, искусно сработанных стариной Гэсом, – в шлюпке, достаточно широкой и вместительной, с транцевой кормой и тупыми носовыми обводами для прохождения стремнин, загруженной дерюжными мешками с мякиной и мукой, луком и картошкой, не считая деревянных ящиков с банками варенья, масла и сахара. На куче мешков спит пес. На дне шлюпки лежат топор и поперечная пила. В шлюпке на веслах сидит человек – голова его пуста, свободна и безмятежна, как внутреннее море, именуемое заливом Маккуори[10]10
  Закрытый, хорошо защищенный залив на западном побережье Тасмании, выходящий через узкий пролив в Индийский океан.


[Закрыть], по которому он плывет, держа путь в сторону заповедных лесных рек, где его топор и пила ритмично заработают в душной сырости, насыщенной тяжелыми сладковатыми испарениями торфяной земли, среди высоких шероховатых миртов, облепленных свисающими гирляндами лишайников, поросших струпьями ярких оранжевых грибов, среди благоухающих дирок, колючих лимонно-зеленых сассафрасов, чьи благовонные листья пробуждают у женщин любовь к мужчинам (и, можно сказать, наоборот), среди истрескавшихся, истощенных, вытянутых стволов панданусов, увенчанных ананасоподобными гербами раскидистых листьев, среди ромбоидальных филлокладусов, пахнущих лимоном тюльпанных деревьев и местных винтообразных лавров; там его топор и пила ритмично заработают в душной сырости, насыщенной тяжелыми сладковатыми испарениями торфяной земли, валя отливающую восковой бледностью свежесваренного сыра хьюонову сосну.

Точнее говоря: я вижу, как мой отец, еще совсем мальчишка, отправляется на работу.