Текст книги "Песнь ангела"

РичардХарвелл
Песнь ангела

Посвящается Доминик

Richard Harvell

The Bells

Харвелл, Ричард

Песнь ангела / Р. Харвелл; [пер. с англ. В. Г. Носова]. – М.: РИПОЛ классик, 2017. – 978-5-386-10003-2

This translation published by arrangement with Shaye Areheait Books, imprint of The Crown Publishing Group, a division of Random House, Inc., and with Synopsis Literary Agency

© Richard Harvell, 2010, 2011. All rights reserved

© Носов В. Г., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2014

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

Примечания для читателя

Меня растил человек, который, как мне видится, не мог быть моим отцом. И хотя у меня никогда не было сомнений в том, что семя, давшее мне жизнь, принадлежало другому мужчине, Мозес Фробен, Ло Свиццеро[1]1
  Швейцарец (ит.). – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], называл меня сыном. А я называл его отцом. В тех редких случаях, когда кто-либо осмеливался поинтересоваться таким положением вещей, он просто смеялся, как будто вопрошавший был совершенным болваном. «Конечно же он не мой сын! – говорил он обычно. – Не смешите меня».

Когда я сам набирался храбрости, чтобы расспросить его о нашем прошлом, он просто печально смотрел на меня. «Пожалуйста, Николай», – говорил он, чуть помедлив, как будто между нами было заключено некое соглашение, о котором я забыл. Со временем я начал понимать, что мне никогда не станет известна тайна моего рождения, потому что мой отец был единственным, кто эту тайну знает, и он же унесет ее с собой в могилу.

Во всем остальном всякий ребенок не мог бы по желать большего. Практически ни одна его поездка из Венеции в Неаполь и Лондон не обходилась без меня. Пока я не поступил в Оксфорд, мы практически не расставались. И даже спустя годы, когда я уже стал независим и занимался собственным делом, редко случалось так, чтобы мы не виделись больше двух месяцев. Я слышал его пение в величайших оперных театрах Европы. Я сидел рядом с ним в экипаже, а толпы поклонников бежали по обеим сторонам, умоляя удостоить их одной-единственной улыбкой. По этой причине я ничего не знал о бедном Мозесе Фробене, мне был известен только про славленный Ло Свиццеро, чей легкий взмах руки заставлял дам падать в обморок, а голос – разражаться публику рыданиями.

И можете себе представить мое изумление, когда прошлой весной, неделю спустя после его смерти, я нашел среди оставшихся вещей эту кипу бумаг. И более того, я отыскал в них то, что так жаждал узнать. В бумагах рассказывалось о рождении моем собственном и моего отца, о том, почему мне было дано это имя, о моей матери и о преступлении, которое вынуждало молчать Ло Свиццеро.

Несомненно, именно меня он видел читателем сих бумаг, но, думаю, был бы не против, если бы и другие глаза могли заглянуть в них. Не забывайте, в силу рода своей деятельности ему часто приходилось распеваться, и он делал это, стоя у открытого окна, чтобы любой прохожий, оказавшийся на улице, будь то мужчина или женщина, имел возможность услышать, как поют ангелы.

Николай Фробен,

Лондон, октября 6-го дня, 1806 года

Акт I

I

Вначале были колокола. И было их три, отлитых из гнутых лопат, грабель и мотыг, треснувших котлов, затупившихся лемехов, одной ржавой печи и в каждом по золотой монете. Были они черными и грубыми, кроме серебристых губ, по которым моя мать нанесла колотушками миллионы ударов. Роста она была небольшого, и ей непросто было танцевать под ними на колокольне. Когда она размахивалась, ее ступни отрывались от гладких деревянных половиц, так что после удара колотушкой по колоколу звон шел от самой его короны до кончиков пальцев ее ног.

Они были самыми громкими колоколами на земле – так говорили все урнерцы[2]2
  Жители долины Ури в Швейцарии.


[Закрыть], хотя сейчас мне известен колокол куда более мощный, но само расположение этих колоколов в вышине над долиной Ури делало их звук воистину громогласным. Он разносился от вод озера Люцерн до снегов перевала Готард. Он приветствовал торговцев, шедших из Италии. Он заставлял швейцарских солдат зажимать ладонями уши, когда они колонной маршировали по дороге Ури. Едва раздавался колокольный звон, воловьи стада отказывались двигаться дальше. У самых тучных мужчин от сотрясения чрева пропадало желание вкушать пищу. Коровы, которые паслись на соседних пастбищах, давным-давно оглохли. Даже самые молодые из подпасков были глухими, как старики, хотя и прятались в своих хижинах утром, днем и ночью, когда моя мать звонила в свои колокола.

В этой колокольне, над крошечной церковью, я и родился. Там мать кормила меня грудью. Там мы спали, если было тепло. Когда мать не стучала своими колотушками, мы сворачивались клубком под колоколами и лежали, продуваемые всеми ветрами. Она закрывала меня своим телом и гладила рукой по лбу. И хотя ни один из нас не сказал друг другу ни слова, мать внимательно смотрела на мои губы, когда я начал лепетать свои первые детские звуки. Бывало, она щекотала меня, и я смеялся. Когда я вы учился ползать, она держала меня за ногу, чтобы я ненароком не подполз к краю, не соскользнул вниз и не разбился насмерть о камни. Когда пришло время делать первые шаги, я держался за ее указательные пальцы, и она водила меня вдоль края колокольни, круг за кругом, может быть, раз сто на дню. Если говорить о пространстве, наша колокольня была миром весьма небольшим; многие даже сказали бы, что она была тюрьмой для маленького мальчика. Но что касалось звуков, это был громаднейший дом на всей земле. Все звуки, когда-либо родившиеся, были заключены в металле этих колоколов, и в тот момент, когда моя мать наносила по ним удар, она выпускала в мир всю их красоту. Сколько ушей слышали разносившееся по горам эхо оглушительного колокольного звона. Они ненавидели его, или вдохновлялись его мощью, или, как завороженные, смотрели невидящими глазами в небо, или плакали, когда их сердца наполнялись печалью. Но они не находили это прекрасным. Они просто не могли. Вся красота колокольного звона предназначалась только моей матери и мне.

* * *

Как бы мне хотелось, чтобы это было началом: моя мать и эти колокола, Ева и Адам моего голоса, моих радостей и печалей. Но конечно же все это не так. У меня есть отец; и у матери моей он тоже был. И у колоколов… у колоколов тоже был отец. Ричард Килхмар, который однажды ночью 1725 года стоял, пошатываясь, на столе – он был настолько пьян, что вместо одной луны видел две.

Он закрыл один глаз и сильно сощурил другой, чтобы две луны собрались в одно расплывчатое пятно. Огляделся вокруг: Альтдорфская площадь – центральная площадь города, расположенного (и это было предметом особой гордости горожан) в самом центре Швейцарской Конфедерации – была заполнена двумя сотнями веселящихся людей. Поводов для празднества было достаточно – и окончание сбора урожая, и восшествие на престол нового папы Римского, да и просто теплая летняя ночь. Две сотни мужчин стояли по щиколотку в пропитанной мочой грязи. Две сотни мужчин с кружками, в которых плескался крепчайший шнапс, сваренный из груш долины Ури. Две сотни мужчин столь же пьяных, как и сам Ричард Килхмар.

– Тихо! – закричал он в ночь, которая казалась ему такой же теплой и ясной, как и мысли в его голове. – Я буду говорить!

– Говори! – завопили они.

Все затихли. Высоко вверху в лунном свете сияли Альпы, как зуб в черных, гниющих деснах.

– Все протестанты – собаки! – заорал он, поднимая свою кружку, и чуть не свалился со стола.

Они дружно приветствовали его и стали клясть собак из Цюриха, которые были богаты. А потом прокляли собак из Берна, у которых были пушки и армия и которые, будь у них на то желание, могли забраться в горы и завоевать Ури. И еще они прокляли собак в землях германских, которые были дальше на север и в которых никогда не слышали об Ури. Они ненавидели протестантов за то, что те не любили музыку, поносили Марию, и еще за то, что те хотели переписать Библию.

* * *

Эти проклятия, уже две сотни лет как набившие оскомину всем в европейских столицах, пронзали сердце Килхмара. От них на глаза наворачивались слезы – эти люди, стоявшие перед ним, были его братьями! Но что он мог им сказать? Что мог он им пообещать? Так немного! Он не мог построить им форт с пушками. И не мог дать армию, хоть и был одним из богатейших людей в Ури. Не мог он утешить их и своей мудростью, поскольку был человеком немногословным.

А потом они услышали это – ответ на его безмолвную мольбу. Звон, который заставил их воздеть к небесам мутные глаза. Кто-то забрался на церковную колокольню и забил в церковный колокол. Это были самые прекрасные, самые душераздирающие звуки, которые только доводилось слышать Ричарду Килхмару. Они отражались от стен домов. Эхом откликались в горах. Этот колокольный звон щекотал ему надутое брюхо. И когда он прекратился, наступившая тишина была такой же теплой и мокрой, как слезы, которые Килхмар вытер со своих глаз.

Он кивнул толпе. И в ответ ему кивнули две сотни голов.

– Я дам вам колокола, – прошептал он. И поднял свою кружку к полуночному небу. И возвысился голос его до крика. – Я построю церковь, в которой найдут они свое пристанище, высоко в горах, так, чтобы звон их эхом отдавался в каждой пяди земли Ури! И будут они самыми громкими и самыми прекрасными колоколами вовеки веков!

И они завопили еще громче, чем прежде. Ликуя, воздел он руки свои к небесам. Шнапс разгладил морщины на его челе. И погрузил он взгляд свой, как и каждый мужчина на площади, на дно кружки, и осушил ее до дна, скрепив этим, как печатью, Килхмарову клятву.

А выпив последнюю каплю, покачнулся Килхмар, оступился и упал. И провел остаток ночи, лежа в грязи и грезя о своих колоколах.

Когда он проснулся, над ним нависал круг синего неба в обрамлении двенадцати благоговейных рож.

– Веди нас! – возопили они.

Казалось, их восторженное благоговение подняло его на ноги, а сделав глотков шесть, а то и восемь из их фляг, почувствовал он себя и вовсе невесомым. И вскоре оказался на своем коне во главе процессии – перед пятью сотнями мужчин на лошадях и бабами на нескольких повозках, вокруг которых носились детишки с собаками. Куда их вести? Еще вчера горы были для него опасными и враждебными, а сегодня вел он людей по дороге из Ури в Италию, к папе Римскому, к снежным равнинам, блестящим в солнечных лучах, а потом, когда воодушевление охватило его, свернул он с дороги и начал восхождение.

Они взбирались все выше и выше и поднялись почти до самых отвесных скал со снежными вершинами. Килхмар вел за собой пять сотен урнерцев, и они шли вслед за ним, пока не достигли скалистой возвышенности, откуда посмотрели на равнину, простиравшуюся перед ними, и реку Рейс, тонкой белой нитью прошивавшую ее.

– Здесь, – прошептал он. – Здесь.

– Здесь, – эхом откликнулись они. – Здесь.

И потом повернулись, чтобы взглянуть на крошечную деревушку под ними, казавшуюся оттуда не более чем кучкой убогих домишек. Крошечные селяне, пасшие коров, в благоговении уставились на собравшихся вверху людей.

Эта крохотная, изнуренная голодом деревня, о которой я пишу, называлась Небельмат. В этой деревне я родился (да сгорит она дотла и накроет ее снежной лавиной).

Строительство Килхмаровой церкви было завершено в 1727 году, и была она возведена на слезах и поте, да на камнях Ури, так что в зимние месяцы, сколько бы дерева ни сгорало в ее печи, оставалась такой же холодной, как камни, на которых стояла. Церковь была приземистой и по форме чем-то напоминала сапог. Епископу было направлено прошение о священнике, которого не испугали бы суровые условия и удаленность прихода. Спустя несколько дней у дверей Килхмара объявился мрачный молодой священник – ученый отец Карл Виктор Фондерах. «И есть он тот самый муж, – писал в своем письме епископ, – что годен для службы в холодных и далеких горах. Не отсылайте его обратно».

Теперь у церкви с дюжиной грубых скамей и крышей, почти не пропускавшей дождя, появился хозяин, но не было в ней того, что обещал Килхмар. Не было в ней колоколов. И тогда приготовил Килхмар свою повозку, поцеловал жену и сказал, что предпримет он поход в Санкт-Галлен, дабы найти величайшего колокольных дел мастера во всем католическом мире. Под патриотические крики прогрохотал он в своей повозке куда-то в сторону севера, и больше Килхмара в Ури никто не видел.

Строительство церкви разорило его.

Итак, спустя год после того, как последний кусок черепицы был уложен на крышу, в церковной колокольне, готовой стать пристанищем самых прекрасных колоколов во веки веков, не висело даже коровьего ботала.

Урнерцы – народ гордый и находчивый. Насколько трудно отлить колокол? – подумали они. Глиняные формы, немного расплавленного металла, какие-нибудь балки, чтобы подвесить отлитые колокола, – и ничего более. Наверное, Господь послал им Килхмара для того, чтобы наставить их на путь праведный.

Господь нуждается в вашем железе, – раздался клич. – Несите Ему вашу медь и олово.

Затупившиеся лопаты, сломанные мотыги, изъеденные ржавчиной ножи, треснувшие котлы – все бросалось в кучу, выросшую вскоре на Альтдорфской площади, на том самом месте, где три года назад Килхмар скрепил печатью свою клятву. Толпа криками приветствовала каждое новое приношение. Какой-то человек приволок печь, которая должна была хранить его от холода лютой зимой. Благослови ее Господь, – забормотала толпа, когда старая вдова швырнула в кучу свои драгоценности. И слезы хлынули из глаз горожан, когда три уважаемые семьи пожертвовали три золотые монеты. Десять воловьих упряжек понадобилось, чтобы отвезти металл в деревню.

Селян же – хоть и не много металла принесли они в дар – превзойти не удалось никому. Поскольку девять дней и ночей стерегли они наспех построенную плавильню и пожертвовали шнапс, который на рассвете еще оставался у них во флягах, волчью челюсть, полную зубов, украшенный резьбой рог горного козла да пыльный кусок кварца.

У целой дюжины мастеров до конца жизни остались шрамы от ожогов, полученных в тот самый день, когда разливали они раскаленную добела похлебку в изложницы. Первый колокол получился круглым, как жирная индейка, под вторым можно было спрятать некрупного козла, а третий, удивительный третий колокол, вышел высотой с человека, и потребовалось шестнадцать лошадей, чтобы поднять его на колокольню.

Вся долина Ури собралась на холме под церковью, чтобы послушать, как колокола зазвонят в первый раз. Когда же все было готово, люди в благоговении обратили свои взоры на отца Карла Виктора Фондераха. Он же смотрел на них так, будто были они не более чем стадом овец.

– А благословение, святой отец? – прошептала одна из женщин. – Вы благословите наши колокола?

Он потер виски и встал перед толпой. Склонил голову, и все сделали то же самое.

– Отец наш Небесный, – пробулькал он сквозь слюни, собравшиеся во рту. – Благослови колокола сии, которыми Ты… – Он понюхал воздух, оглянулся вокруг, потом посмотрел вниз на свою туфлю, покоившуюся на влажной лепешке коровьего навоза. – Черт бы вас всех побрал, – пробормотал священник.

Величаво ступая, прошел он сквозь толпу. А они смотрели ему вслед, пока фигура его не исчезла в дверях дома, в окна которого уже вставили стекла, но крыша еще не была покрыта черепицей.

Потом притихшая толпа повернулась и стала смотреть, как семеро Килхмаровых кузенов решительным шагом направляются к церкви – один, чтобы звонить в малый колокол, двое, чтобы звонить в колокол средний, и четверо, чтобы звонить в самый большой колокол. И многие в той толпе задержали дыхание, когда на колокольне начали раскачиваться три огромных колокола.

А затем самые громкие и самые прекрасные во веки веков колокола зазвонили.

Горный воздух содрогнулся. Звон заполнил равнину. И был он пронзительным, как скрип ржавой дверной петли, и грохочущим, как снежная лавина, и душераздирающим, как вопль, и успокаивающим, как шепот матери. И вскрикнул тогда каждый, и вздрогнул, как от боли, и зажал руками уши свои. И попятились все. У отца Карла Виктора треснули стекла в оконных рамах. И столь сильно стискивали люди зубы свои, что те начинали крошиться. В ушах у них лопались барабанные перепонки. А у коровы, двух коз и одной бабы внезапно начались родовые схватки.

Когда же затихло эхо в дальних горных вершинах, молчание опустилось на землю. И каждый устремил взор свой на церковь, ожидая, что рухнет она в миг сей. Потом распахнулась дверь, и вывалились из нее толпой Килхмаровы кузены, зажимая ладонями загубленные уши. И смотрели они на толпу, как воры, спрятавшие в своих чулках сокровище.

И поднялся тогда вопль радостный. И воздели все к небесам руки свои. И затрясли кулаками. И слезы хлынули из глаз многих. Они сделали это! Зазвонили самые громкие во веки веков колокола!

Не погибло Царство Божие на земле!

Медленно спускалась толпа вниз по холму. Вдруг завопил кто-то: «Зазвоните в них еще!», и съежились все, и началось бегство великое, мужчины и женщины, дети, собаки и коровы – все бежали, оскальзывались, и скатывались вниз с покрытого грязью холма, и прятались за ветхими своими домами, словно пытаясь спастись от снежной лавины. И снова наступило молчание. Высунулись из-за домов головы, уставились на церковь глаза. Да где же теперь их сыщешь, кузенов Килхмаровых? По правде сказать, в двух сотнях шагов от церкви вообще никого не было. Ни одного храбреца не нашлось, который решился бы зазвонить снова в эти колокола.

Или был такой? Шепот поднялся в воздухе. Дети стали пальцами указывать на грязное коричневое пятно, плывущее вверх по холму, словно клок сена под дуновением легкого ветерка. Никак человек? Ребенок – девчушка малая – в грязных лохмотьях.

А дело в том было, что среди сокровищ многих в этой деревне имелась глухая девчонка-дурочка. И странное у нее было обыкновение: возьмет да и уставится на селян взглядом пристальным и злобным, как будто знает все тайные грехи, которые люди скрыть пытаются; потому-то и обливали ее грязной водой из ведер, когда близко подходила. И девчонка эта глухая, пока карабкалась по холму, глаз с колокольни не спускала, потому что тоже колокола эти слышала, да не ушами безжизненными, а как люди добрые святость ощущают – трепетанием нутра своего.

Все смотрели, как взбирается она вверх по холму, потому что ведомо им было, что это Господь послал к ним эту дурочку так же, как Господь послал им Килхмара и камень, чтобы церковь построить, и металл, чтобы колокола отлить.

А девчонка смотрела вверх на колокольню, и казалось, будто ей хочется взлететь.

– Иди, – шептали они. – Иди.

Но не слышит она их понуждений. Память о колокольном звоне тянет ее к дверям, а потом и внутрь церкви, где ранее ей бывать не доводилось. На полу лежат осколки стекла – выбиты окна, и оставляет она за собой кровавые следы, взбираясь по узким ступеням лестницы в притворе. На первом ярусе колокольни сквозь потолок свешиваются три веревки. Но веревки ей знакомы, и знает она также, что волшебство не в них, что они ведут ее дальше наверх; она продолжает взбираться по лестнице и поднимает головой крышку лаза. Проемы в стенах ничем не огорожены, и выпасть оттуда легко, но зато со всех четырех сторон открываются ей разные виды: налево – голые скалы; прямо перед ней долина, извиваясь, восходит в сторону Италии; направо – покрытый снегами Зустенпасс; а когда пролезает она через лаз на следующий ярус, то, оглянувшись, видит людей, которые копошатся вокруг своих домов, как личинки в куске гниющего мяса.

Она подходит к самому большому из колоколов и заглядывает внутрь, в полумрак. Его тело черное и шершавое. Она протягивает руку и шлепает его. Он не двигается. Она не слышит ни звука. В углу стоят две медные колотушки. Она поднимает одну и бьет по самому большому колоколу.

Сначала она чувствует это в своем чреве – будто прикосновение теплой руки. Много-много лет никто не прикасался к ней. Она закрывает глаза и чувствует, как тепло это идет вниз, в ее бедра. Проходит по межреберьям. Она вздыхает. Бьет колокол еще раз, изо всех сил, и тепло опускается еще ниже, змеей опоясывает спину, поднимается к плечам. Кажется, что оно приподнимает ее, и она купается в этом звуке. Снова и снова бьет она по колоколу, и звук становится все теплее.

Она звонит в средний колокол. Слышит его в своей шее, в руках и под коленями. Звук растягивает ее, как будто чьи-то теплые руки пытаются ее распластать, вывернуть наизнанку, и она становится выше и шире в своем маленьком теле, больше, чем была раньше.

Маленький колокол слышит она в своей челюсти, в плоти своих ушных раковин, в подъемах своих ступней. Она бьет и бьет колотушкой. Потом берет вторую, чтобы бить по колоколам двумя руками.

Поначалу возликовал люд деревенский и зарыдал от такого чуда. Эхо колокольного звона разнеслось по всей долине. И закрыли они глаза свои, и упивались славою.

А она все звонила и звонила. Прошло полчаса. Люди перестали слышать друг друга. Чтобы быть понятым, приходилось кричать; многие просто сели на бревна и прислонились к стенам домов, закрыв руками уши. Свиньи уже были зажарены, а в бочки с вином вставлены краны, но как могли они начать победный свой пир без благословения?

– Тихо! – закричал кто-то.

– Хватит!

– Прекратить!

Они стали грозить церкви кулаками.

– Кто-нибудь должен ее остановить!

При этом требовании каждый стыдливо посмотрел на соседа своего. Никто не вышел вперед.

– Приведите ее отца! – завопили они. – Пусть он что-нибудь сделает!

Старый Исо Фробен, чья жена за двадцать лет супружеской жизни одарила его вот этим убогим дитятей, был вытолкнут из толпы. Было ему лет пятьдесят, но глаза его запали, и руки висели, словно высохшие плети, прямо как у его прадедушки. Он вытер текущий нос сначала одной рукой, потом другой и уставился вверх на церковь, как будто предстояло ему убить дракона. Потом подошла к нему женщина, заткнула ему уши шерстью и обвязала голову грязными портками, закрутив штанины на затылке наподобие тюрбана.

Он что-то крикнул стоявшему рядом мужчине, тот исчез в толпе и через некоторое время появился с кнутом для мулов.

Сколько раз впоследствии доводилось мне слышать эту историю: храбрый Исо Фробен взбирался на гору, одной рукой придерживая портки, чтобы не сползали на глаза, а другой сжав кнут. После тысяч усердно топавших ног крутая тропа стала такой скользкой, что он часто падал, скатывался на коленях вниз на пару шагов, но снова поднимался. И когда наконец он добрался до церкви, то с головы до пят был измазан в грязи. А с кнута, стоило им взмахнуть, во все стороны летели брызги. И хотя уши его были заткнуты шерстью, а голова обвязана портками наподобие тюрбана, все равно с каждым ударом колокола она тряслась, и от боли ее стягивало, как обручем.

Звук стал еще громче, когда он зашел в церковь и стал подниматься по лестнице, которая, казалось, дрожала под ним. Он закрыл ладонями уши, заткнутые шерстью, но это не помогло. В тысячный раз проклял он Бога за то, что тот послал ему такого ребенка.

На первом ярусе колокольни увидел он, что веревки неподвижны, а колокол все же звонил. Перед глазами его поплыли черные мошки. А когда мир завертелся вокруг, понял он внезапно: совсем эти колокола не от Бога! Провели их – дьявольские то колокола! Все это были происки дьявола. Ему они церковь построили. Ему колокола отлили!

И уже повернулся было он, чтобы броситься вниз по ступеням, да взглянул наверх и увидел сквозь щели между половицами, как танцуют крошечные дьявольские ножки.

Осталась еще храбрость в этом скудном высохшем теле. Сжал он кнут в руке своей, аки меч. Вскарабкался по лестнице на колокольню и приоткрыл слегка крышку лаза, чтобы увидеть, что там делается.

Она скакала. Вертелась. Раскачивалась и вытягивалась. Она размахивала колотушкой и застывала в воздухе во время удара. Казалось, звон колокольный идет изнутри нее, и колокола, по которым она бьет, ее собственное черное сердце. Она гарцевала у самого края, и чья-то невидимая рука удерживала ее, не позволяя упасть. Тут она зазвонила в самый большой колокол, и как будто гвозди стали забивать в его уши.

Наслаждение, сверкавшее в ее глазах, стало для Исо Фробена последним доказательством: дочь его была одержима дьяволом.

Он откинул крышку лаза и полез вверх. Воином был этот старик. До тех пор он хлестал кнутом это дьявольское отродье, пока оно не распласталось без движения на полу. Благовест колокольный перешел в едва слышное звяканье. В деревне, лежавшей далеко внизу, поднялся к небесам радостный вопль. А дочь его лежала и скулила.

Бросил он кнут рядом с ней и спустился вниз. Не останавливаясь, прошел через ликующий народ, и больше никто его в Ури не видел, и стал он второй, после Килхмара, но не последней жертвой этих колоколов.

А в церкви, только после того как совсем стемнело, дитя зашевелилось. Она подняла голову, чтобы убедиться, что ушел отец, потом села. Одежда ее была в крови. Раны на спине горели огнем. Безжизненные уши не слышали шума попойки, доносившегося из деревни внизу. Она взяла колотушки и открыла крышку лаза.

Завтра, подумала она, глядя на колокола. Завтра я снова буду звонить.

И на следующий день она звонила в них, и на следующий день следующего дня, и делала так каждое утро, день и ночь, до самой своей смерти.

Звали это дитя Адельхайд Фробен, и я, Мозес Фробен, ее сын.