Текст книги "Песнь ангела"

И замолчал я только тогда, когда послышались приближающиеся по коридору шаги.

XIII

– Не сметь! – закричал, вбегая в комнату, Виллибальд Дуфт, дрожащими от ярости руками завязывая концы угольной маски у себя на затылке.

Он остановился – казалось, его слегка разочаровало то обстоятельство, что нарушитель, вторгшийся в его владения, еще не дорос даже до четырех футов. Амалия ущипнула меня за локоть, и я с благодарностью скрылся у нее за спиной. Лицо Дуфта из фиолетового постепенно стало красным, он жадно глотал воздух сквозь угольную маску. Не обращая внимания на дочь, он сердито взглянул на меня и подошел к жене, ступая так осторожно, что могло показаться, будто он боится потревожить воздух вокруг нее.

Он прикоснулся к ее щеке тыльной стороной ладони:

– С тобой все в порядке, дорогая?

– Все хорошо, Виллибальд.

Ободренный, он повернулся ко мне. Прищурился:

– Знаешь, что ты сделал?

Я покачал головой, очень надеясь, что он меня не ударит.

– Ты встал на пути у науки, – сказал он.

Я обвел глазами комнату, пытаясь увидеть спрятавшуюся в темном углу науку.

В коридоре зашаркали еще чьи-то шаги. К двери едва плелся сгорбленный Питер, его лицо было таким же красным, как у Дуфта.

– Стоять! – завопил Дуфт.

Питер остановился у самого порога, едва не встав на пути у таинственной науки.

– Отец, – сказала Амалия, – мы ничего не сделали…

– Не сделали ничего? – воскликнул Дуфт. Бросил взгляд на жену и понизил голос: – Вы не могли ничего не сделать! Едва начав дышать в этой комнате, вы уже что-то сделали! Что-то неизвестное. Возможно, непознаваемое. – Он взмахнул руками, потом застыл и смиренно сложил их на груди, как будто внезапно ужаснулся необъяснимым последствиям этого жеста.

Амалия не смотрела на отца. Даже сквозь маску было видно, как она упрямо выпятила нижнюю губу.

– Амалия, послушай меня, – слабо пробормотал Дуфт.

Дочь все еще избегала его взгляда. Свеча блеснула в его глазах, и я с удивлением увидел, что они полны слез.

– Я пытаюсь понять это, Амалия.

– Виллибальд, – донесся с кровати ласковый голос, – она просто пытается…

– Сэр, – завопил Питер из коридора, – а как насчет моих сведений?

Виллибальд взглянул в сторону двери. Кивнул.

– Хорошо, Питер, – сказал он поверх моей головы. – Сведения прежде всего.

– Мальчик просто пел, – сказала фрау Дуфт. И разразилась кашлем.

Дуфт в ужасе посмотрел на нее.

Я услышал, как у меня за спиной Питер пробормотал:

– …восемь…девять…десять. – А затем послышался скрип пера по бумаге, когда кашель прекратился.

– Пел! – задохнулся от ужаса Виллибальд, после того как эпизод с кашлем был успешно зарегистрирован.

Он взглянул на меня. От Федера и других мальчиков я знал, что пение может быть глупым или даже постыдным занятием. Но никогда раньше мне не приходило в голову, что пение, так же как и речь, может быть опасным.

– Мы никогда раньше не использовали пение. А что, если ты встревожил ее сердце? – Дуфт снова взглянул на меня.

Я спрятался за спину Амалии и слегка прижался к ее спине.

– Никакого беспокойства не было, – сказала фрау Дуфт, насколько смогла громко. – Это было прекрасно.

Мне захотелось забраться в кровать, чтобы укрыться в ее объятиях.

– Я записываю: «Нарушение тишины (пение: возможно, беспокойство сердца)», – последовало сообщение из коридора.

Амалия громко засопела.

– Не будет ли кто-нибудь столь любезен, чтобы закрыть дверь? – спросила фрау Дуфт.

Амалия очень быстро сделала то, что просили. А мне захотелось побежать за ней, потому что она оставила меня всем на обозрение. Но Виллибальд не набросился на меня, а медленно подошел к жене.

– Дорогая, – сказал он, – мы должны устранить всякие случайности. Тогда мы установим причину и вылечим тебя.

– Ты уже говорил это раньше, – устало произнесла она. – Очень много раз.

– Но нас все время что-нибудь беспокоит, – запротестовал он. – Как раз в тот самый момент, когда мы собираемся начать настоящее исследование.

– Может быть, такова моя судьба. Наверное, мне не суждено вылечиться.

– Но – наука, дорогая.

– Возможно. – Она произнесла это с такой безнадежностью, что одним этим словом стерла всю надежду с лица Дуфта.

Он покачал головой, но я так и не понял, хотел ли он возразить ей или просто старался не заплакать. Я был поражен его переживаниями, ведь всего несколько часов назад мое пение, взволновавшее всю церковь, совсем не тронуло его. Амалия задержалась у дверей и стояла там, уставившись в пол.

Дуфт вытер глаза тыльной стороной ладони и попытался заговорить.

– На этот раз, – сказал он, – я сделаю так, что никто не сможет помешать твоему уединению.

– Больше никакого уединения! – Теперь голос больной женщины был в десять раз громче голоса ее мужа.

Даже Амалия с удивлением взглянула на нее, но как раз в этот момент начался новый приступ кашля. Мы склонили головы и стояли в уважительном молчании до тех пор, пока он не прекратился.

Как только фрау Дуфт снова смогла вздохнуть, она заговорила:

– Когда я услышала, как поет этот мальчик, я вспомнила, что когда-то этот мир был таким прекрасным.

От этого я чуть снова не запел.

– Он снова будет прекрасным, дорогая, когда ты выздоровеешь.

Она покачала головой.

Амалия внезапно вернулась к жизни. Она прохромала к кровати и схватила меня за руку.

– Так, может быть, вот это ее вылечит! – воскликнула она.

Дуфт был сбит с толку:

– Что?

– Он, его пение. – И она встряхнула мою безвольную руку.

Надежда, этот зверь с тысячью жизней, вновь зажглась в глазах Дуфта. Он посмотрел на меня с внезапным интересом:

– Неплохая идея. Мне не приходило в голову экспериментировать со звуком. Это будет еще одним направлением в нашем исследовании. Но мы должны начать с чего-нибудь более простого. Завтра мы позвоним в колокол.

– Я не хочу слышать колокольный звон, Виллибальд.

– Здесь дело не в твоем желании или нежелании, дорогая. Здесь речь идет о свойствах звука.

– Виллибальд! – Ее голос был усталым.

Дуфт начал расхаживать взад-вперед по узкому проходу рядом с кроватью.

– Это только начало, – сказал он, – чтобы собрать данные. Потом мы добавим еще один колокол, будем экспериментировать с высотой звука и громкостью… и так далее.

Амалия выпустила мою руку. Она что-то негромко прорычала, а затем в отчаянии закрыла руками уши.

– Вы полагаете, я буду тратить свою жизнь на колокольный звон, когда мальчик может так петь? – Голос фрау Дуфт вновь окреп, и ее муж прекратил расхаживать по проходу. – Позволь ему приходить и петь для меня. Делай какие тебе угодно опыты, но позволь ему петь.

Дуфт нахмурился:

– Но… – Он поразмыслил мгновение, потом отрицательно покачал головой: – Его трудно уловить, дорогая моя. Колокол – это колокол, он константен. А мальчик меняется, и голос его в одно мгновение один, а в другое – совсем другой. Вольтер говорит…

– Я хочу слушать музыку, Виллибальд.

Дуфт снова начал расхаживать по проходу, на этот раз медленнее, чем раньше, как будто боялся, что дом внезапно задрожит и он упадет.

– Может быть, Питер выучится играть на трубе. – Он бросил взгляд в сторону закрытой двери.

– Я умираю, Виллибальд!

От этого слова я вздрогнул. Это было самое плохое слово в мире. Дуфт застыл. Медленно повернулся к жене. Амалия взяла меня за руку, сжала ее, и каким-то образом мне стало понятно, что она хочет, чтобы я пожал ей руку в ответ. Я так и сделал.

– Пожалуйста, пусть он приходит, – сказала фрау Дуфт. – Это сделает меня счастливой.

Виллибальд приподнял с лица маску и вытер рукавом нос:

– Возможно… в отведенное время… ненадолго.

– Он такой тихий. Значительно тише Питера.

– Мы не должны спешить.

– Конечно.

– Дабы избежать негативного эффекта.

– А я буду секретарем, – сказала Амалия, и в этих голубых глазах снова появился свет. – Я могу это делать лучше, чем Питер.

Виллибальд посмотрел на дочь сверху вниз:

– Ты?

Амалия кивнула. Она взглянула на меня, но в ее взгляде не было тепла – в нем был вызов, как будто она говорила: Видишь, что ты наделал своим голосом? Ты готов?

Я оглянулся – и увидел, что теперь они все пристально смотрят на меня. Как могло это случиться? Конечно, я хотел петь для этой больной женщины. И все же этот строгий и неуверенный в себе человек, пышный дом, девочка, от которой затрепетало все мое тело, когда она взяла меня за руку, – все это было не для меня.

– Ну что же, решено, – сказал Дуфт. – Завтра я зай ду к аббату.

Он поцеловал жену в лоб через маску. Подтолкнул к двери меня и Амалию.

– Подождите, – сказала фрау Дуфт.

Мы обернулись.

– Как тебя зовут? – спросила она у меня.

Наверное, у моей матери мог быть такой голос, если бы она могла говорить.

– Он не говорит, – ответила за меня Амалия.

Но я сказал.

– Мозес, – произнес я голосом мыши, и глаза Амалии расширились от удивления. – Gute Nacht[20]20
  Доброй ночи (нем.).


[Закрыть], фрау Дуфт.

XIV

– Мозес, – только и смог вымолвить аббат, появившийся на следующее утро у дверей репетиционной комнаты.

Он выплюнул мое имя, как будто это было что-то неприятное, прилипшее к его языку, и отвращение оставалось на его лице и после того, как он от этого избавился. Ульрих и мальчики повернулись ко мне, и, как мне показалось, я заметил жалость на их лицах. Мои ноги беззвучно проскользили по полу, и, стараясь не поворачиваться к аббату спиной, я выскользнул в дверь.

Я был уверен: ему сказали, что я пел в спальне фрау Дуфт. Он закрыл дверь, пристально посмотрел на меня и дернул носом.

– Музыка, – сказал он, и с каждым словом его холодные глаза все ближе и ближе придвигались к моему лицу, – это не болеутоляющее средство. И не тинктура[21]21
  Лекарственная настойка (лат.).


[Закрыть] какого-нибудь врача. Я не больницу строю, а церковь. Этот человек глупец.

Аббат резко выпрямился и обернулся, чтобы посмотреть в окно на кипенно-белые стены своей церкви. Он даже сощурился от их сияния.

Он воздел палец и направил его мне в лицо:

– В этом городе так мало этих треклятых каменщиков. Если бы не они, я даже не стал бы обсуждать его просьбу. Но он сказал, что у него они есть и что он сможет отрядить мне с полдюжины. Почему твой голос столь ценен для него?

При этом он прищурился, и я почувствовал, что он пытается прочитать ответ в мягких чертах моего лица.

Мимо нас по коридору прошел послушник. Он поклонился аббату и постарался как можно быстрее миновать нас, но аббат остановил его мановением руки.

– Приведи сюда монаха Николая, – велел он.

Послушник поспешил исполнить приказание. Неодобрительный взор аббата вновь обратился на меня и пребывал на мне до тех пор, пока в коридоре не послышались торопливые, тяжелые шаги Николая.

– Отец аббат, – сказал он, озабоченно глядя на него, и, сделав последний шаг, низко поклонился. – Что-то случилось?

Аббат, презрительно взглянул на Николая, как будто говоря: Разве нужно спрашивать, когда такие, как ты, находятся в этом аббатстве?

Вместо этого он очень медленно произнес, словно отдавая приказание слуге из крестьян:

– Каждый четверг, вечером, этот мальчик будет петь вечерю в доме Дуфтов. Позаботься о том, чтобы он был чистым и хорошо одетым, дабы мог достойно представлять аббатство в одном из лучших семейств города.

– Конечно, – сказал Николай. Он посмотрел на меня, улыбнулся и взъерошил мне волосы. – В доме Дуфтов! Какая честь!

Я слабо улыбнулся ему.

– Аббат! – Николай положил руку на плечо аббата. – Я сам отведу его туда.

Аббат отпрянул, как будто Николай обжег его:

– Нет, ты не поведешь его!

– Так это же недалеко, всего лишь… – Николай всплеснул рукой, как будто это была рыба, плывущая в сторону окна. Пожал плечами. – Я смогу найти.

Аббат сурово взглянул на него и сказал, указав пальцем на строение на площади:

– Я скорее отдам эту церковь реформатам, чем позволю тебе гулять по городу вечером. Чтобы ты сидел в их гостиной? – Аббата передернуло от отвращения.

Николай был явно разочарован, но положил руку мне на плечо:

– Тогда я нарисую Мозесу карту.

Аббат снова взглянул на меня:

– Да, ты прав. Ему нужен сопровождающий. – Аббат чмокнул губами, как будто у него во рту была кислая пастилка. Кивнул: – Отец Доминикус будет сопровождать его.

В тот вечер в своей келье Николай поделился новостью с Ремусом.

– Что я должен буду делать? – Он вцепился руками в раскрытую книгу, как будто собираясь разорвать ее пополам.

Николай расхаживал перед ним взад и вперед. Я сидел на кровати.

– Сопровождать, дабы избегнул он опасностей мира сего, – сказал Николай и воздел руки, указывая направление. – В дом Дуфтов.

– А почему я?

– Ты один у нас такой храбрый.

– Что этот Штаудах думает? Что я, мул?

Николай подмигнул мне:

– Я не думал, что он о тебе такого высокого мнения.

– Не буду я этого делать. У меня другие дела есть. – Ремус откинулся на спинку стула и прижал книгу к груди.

Николай скептически посмотрел на него:

– Другие дела?

Ремус встретил его взгляд, не проронив ни слова.

– О, Ремус, сделай это для Мозеса.

– Для Мозеса? – Ремус презрительно нахмурился. – Да что Мозес от этого получит?

Мы оба посмотрели на Николая. Я очень хотел вернуться в этот загадочный и роскошный дом, но все же мне было страшно. И еще мне хотелось понять, почему я должен туда идти.

Николай махнул рукой в сторону окна:

– Он увидит мир.

– Мир, который находится между этим местом и домом Дуфтов?

Николай остановился перед окном и выглянул из него, как будто изучая дорогу. Пожал плечами:

– Это только часть его.

– Очень малая часть.

Николай взмахнул руками, будто разгоняя сбивающий с толку туман:

– Ремус, он ведь должен где-то начать. Ведь ты не хочешь, чтобы он, когда вырастет, стал монахом, как ты, не так ли?

Все это время Николай был мне почти как отец, и его слова удивили меня. Первый раз мне пришло в голову, что в будущем меня может ожидать что-то еще, кроме жизни монаха в монастыре. Как у Ремуса. Как у Николая.

Ремус сурово посмотрел на меня:

– Почему меня должно заботить, кем он станет?

Но, сказав это, он с едва скрываемым стыдом уставился в пол, и мы все поняли, что он тоже оказался втянутым в мою жизнь.

Николай улыбнулся.

– Мозес, – сказал он, – разве ты не видишь? Ремус испугался.

Ремус фыркнул.

– Знаешь, в том доме есть женщины. – Николай подмигнул. – Не беспокойся, я с ним поговорю. Этот страх должен быть преодолен.

И действительно, в следующий четверг, когда Николай, забрав меня с репетиции, вымыл мне лицо и причесал волосы, у дверей появился Ремус, в плаще и шляпе, с сумкой, набитой книгами, как будто собирался путешествовать несколько дней, и нехватка книг для него была равносильна отсутствию воздуха. В первый день он держал перед собой карту и на каждом углу вертел ее в руках, как будто пытаясь разгадать ее секретный код.

– Эти чертовы улицы, – бормотал он. – Кажется, они идут кругами. Почему их не сделали такими, как на карте?

В дальнейшем я терпеливо следовал за ним, немного отстав, и внимательно слушал. За эти недели мы пришли к простому соглашению. Когда я слышал нож мясника, то толкал Ремуса вправо, а когда молот кузнеца – влево. Когда же я слышал крики торговцев на рынке, я вел его вверх по невысокому холму.

В дом Дуфтов мы входили через тот самый проход, который заманил меня в самый первый раз. Представьте себе дом, стены которого ежедневно очищают от краски и потом красят заново, а картины перевешивают с места на место. В этом здании постоянно появляются новые лестницы и входные проемы и так же неожиданно исчезают. Именно так чувствовал я себя в этом доме с вечно меняющимися звуками. Из того места на стене, где я однажды услышал удар руки по столу, на следующей неделе до меня доносилось громыхание горшков, а из другого места, где я когда-то слышал тихий шепот служанки, в следующий раз раздавался хриплый голос Каролины Дуфт.

Каждую неделю меня проводили в кабинет, в котором Амалия обычно сидела за рабочим столом рядом с отцом, поскольку мои посещения неизменно совпадали с ее занятиями философией, единственным предметом, преподавание которого не было возложено Виллибальдом Дуфтом на полногрудую француженку Мари, ее няньку. Какое облегчение появлялось на лице моей юной подруги, когда я входил в комнату! За какие-то секунды философия отметалась в сторону, и ее щеки вспыхивали. Она поднималась из-за стола и приветствовала Ремуса, который, как щитом, закрывался от нее книгами и садился как можно дальше от Каролины. Затем обычно Амалия кивала мне с достоинством, как настоящая хозяйка, и вела по коридору. Когда мы уходили достаточно далеко и ее отец с Каролиной уже не могли нас услышать, она брала меня за руку и замедляла шаги, чтобы растянуть время на пути к комнате матери, поскольку за всю неделю это была единственная возможность для каждого из нас остаться наедине с другой юной особой, которую можно было назвать другом. В основном говорила она, передразнивая Каролину с ее строгими выговорами – «так себя не ведут, Амалия Дуфт, в этом доме» – или рассказывая мне, как она когда-нибудь сбежит на пиратский корабль или к эскимосам либо нарядится мальчиком и будет изучать философию в collége в Париже. Иногда она останавливала меня в каком-нибудь зале, поскольку даже наши неторопливые шаги были слишком быстрыми для ее готового взорваться ума. Как-то раз она показала мне череп, человеческий, по ее утверждению (я же был уверен, что это череп одной из свиней, которых держал ее отец). На следующей неделе она показала мне картинку, на которой ею был нарисован африканский король. А в другой мой приход она перевела для меня кровавую сцену из греческого эпоса, который по требованию отца ей пришлось прочесть на французском.

Постепенно я стал понимать, что падение не только изуродовало ей ногу, но и ограничило ее свободу. Например, как-то в один особенно теплый вечер, после того как я закончил петь, Амалия робко намекнула своему отцу, что ей бы очень хотелось посмотреть, как продвигается строительство церкви, – она бы дошла с Ремусом и со мной до аббатства и вернулась домой еще до темноты.

– Я знаю дорогу, – сказала она.

Ее отец был поглощен делами и пробормотал только:

– Хорошо, дорогая, хорошо.

Но Каролина что-то почуяла и перехватила нас на выходе.

– Амалия! – воскликнула она. – Что ты задумала?

Амалия ответила ей, что хотела бы посмотреть на церковь.

– В воскресенье, – сказала Каролина, взяв Амалию за руку, чтобы увести обратно в дом. – В воскресенье можешь пойти со мной.

– Но я не хочу идти с вами! – бросила ей в ответ Амалия, вырывая руку.

– Амалия, – увещевающе зашептала Каролина, – разве ты забыла, что случилось с тобой в прошлый раз, когда ты ушла гулять без присмотра? – Она посмотрела на колено племянницы, как будто увечье просвечивало через ткань платья. – Хочешь еще один шрам?

Амалия покраснела и выглядела сердитой и униженной.

Каролина увела свою племянницу прочь.

– Завтра, – сказала она, когда они скрылись в комнате, – Мари отвезет тебя в коляске. Ведь ты же не хочешь, чтобы все видели, как ты хромаешь, не так ли, милая?

Во время нашей второй встречи Амалия вела меня по залам, не говоря ни слова. Лицо ее было мрачным. Она проворчала что-то едва слышно. Я нервно следовал за ней, а она хромала передо мной, пока внезапно не остановилась в тихом переходе.

– Я не пойду дальше, – резко бросила она, – пока ты не скажешь мне хотя бы шесть слов.

Наверное, я выглядел весьма смущенным. Она ткнула мне пальцем в грудь и произнесла медленно, как будто говорила с маленьким ребенком:

– Это будет на одно слово больше, чем ты сказал моей матери.

Я попытался тогда вымолвить что-нибудь, я очень старался – в ее просьбе скрывалось то же самое одиночество, которое господствовало в моей жизни, – но так ничего и не смог произнести. Я просто онемел. Безучастно смотрел я на стену за ее спиной, как будто на ней находилось некое секретное наставление, как завоевать друзей, но написано оно было на иностранном языке.

Она подождала немного, едва ли тридцать секунд, потом пробормотала:

– Мальчишки такие глупые! – И потащила меня дальше по коридору.

Во время моего не то третьего, не то четвертого посещения я понял, что секрет кроется не в том, чтобы говорить, а скорее в том, чтобы слушать. Я улыбался историям, которые она придумывала, и смеялся, когда она передразнивала свою тетку. Она все время держала меня за руку и часто, остановившись во время наших неспешных прогулок, прижимала меня к стене, так что я вплотную прижимался к ней. Очень скоро в теплоте наших рук, касании плеч, а иногда даже и в случайных объятиях мы нашли некое малое удовлетворение детской потребности в ласке, которой очень не хватало мне, сироте, и ей, с ее немощной матерью и отцом, который не мог обнять ее, не измерив свою любовь с помощью весов и линейки.

Когда мы наконец подходили к дверям комнаты ее матери, Питер обычно вручал Амалии пару угольных масок, чистый лист бумаги, гусиное перо и чернила и просил нас внимательно записывать все, что будет происходить. С тех пор как я начал работать с наукой, а совсем не против оной, его отношение ко мне совершенно изменилось. «Подвергался ли ты влиянию дождя?» – спрашивал он меня, и осматривал мои щеки, как будто хотел обнаружить опухоль. «Надеюсь, ты не ел картофель? – упомянул он как-то экзотический плод. – От него бывает проказа, надеюсь, тебе это известно». Он настаивал на том, чтобы я вставал на весы, и отмечал в своих записях мой вес. И в заключение он всегда заглядывал мне в горло, перед тем как кивнуть, позволяя нам открыть дверь.

Внутри комнаты в свете лампы, подвешенной под потолком, и нескольких свечей, расставленных вдоль стен, я мог видеть, что лицо фрау Дуфт до того, как ее кожа обтянула кости черепа, а глаза впали, было столь же прекрасным, как лицо моей матери. Ее улыбка все еще была очень нежной, а голос, несмотря на жестокие приступы кашля, совершенно успокаивал меня, так что ее комната была для меня третьим местом на земле после колокольни и кельи Николая, где я чувствовал себя по-настоящему в безопасности.

Амалия клала гусиное перо и бумагу на стол (факты она записывала позже) и садилась рядом с матерью, а иногда ложилась на кровать, опустив голову ей на колени, так что фрау Дуфт могла гладить ее волосы. По крайней мере, на мгновение они становились похожи на мать и дитя, какими рисовало их мое воображение, а не были двумя одинокими существами, разделенными болезнью и наукой.

По-разному пел я в той спальне, там суждено мне было пережить и самые худшие, и самые лучшие моменты в моей жизни. Музыка, написанная для церкви, часто бывает прекрасной, но она не предназначается для десятилетнего сопрано, одиноко поющего в спальной комнате. Ульрих не имел интереса помогать мне готовиться к приватным концертам, которые он не мог услышать, и в том, как я соединял вместе куски разных произведений, не было ничего, кроме примитивного артистизма, с которым моя мать размахивала своими колотушками. Я часто спотыкался, только инстинктивно догадываясь, как сменить тональность или перейти от спокойного григорианского песнопения к цветистости Вивальди. Что за дерзости я совершал в этой спальной комнате! Я разрывал на части и снова восстанавливал литании[22]22
  Молитва, содержащая многократные просьбы и обращения к Богу, которая читается или поется во время службы.


[Закрыть], делил псалмы надвое, смешивал латынь с немецким, калеча оба языка, – и все это за пределами церкви или собора, и все это в маленькой полутемной спальне.

Впоследствии, уже в зрелые годы, я начал понимать, что в комнате фрау Дуфт получил тот важный инструментарий, которого не приобрел за время учебы в аббатстве. Например, в солнечном Неаполе мальчиков вроде меня обучают в великих неаполитанских conservatori; там они разучивают арии, которые будут исполнять в Сан-Карло или в Театро Дукале, и учатся они не только идеальному дыханию, осанке и интонации – если уж говорить обо всем этом, то Ульрих был величайшим маэстро в этих областях, – но и творческой свободе виртуоза. Двадцать лет спустя в беснующемся Сан-Карло я растянул арию, состоявшую всего из шести предложений, на целых двадцать пять минут, а потом, после десяти минут оваций, сделал это снова без всякой подготовки. Но в спальне фрау Дуфт я только начинал чувствовать, как были написаны произведения и, следовательно, как они могут быть переписаны, улучшены, облегчены, утяжелены, растянуты, сжаты – или перевернуты задом наперед, чтобы вызвать смех. Одна и та же нота иногда заставляла фрау Дуфт плакать, а в другом случае – улыбаться. Если был я в настроении петь радостно, в быстром темпе, с переливами, то я так и делал. А если был в настроении мрачном, то мог начать с литургических песнопений Николая и растягивать их до тех пор, пока у фрау Дуфт и Амалии не становились стеклянными глаза и в них не появлялась мечта об идеальном мире.

Когда я пел тихо, они молчали, разве что было слышно хриплое дыхание фрау Дуфт. Потом, когда мой голос крепчал, я слышал, как самые высокие ноты отзываются в лампе над моей головой, и, как только стекло начинало звенеть, я старался подобрать немного другой тембр. Это зависело от песни, от погоды или от переменчивого настроения маленькой девочки. Ее звук присоединялся к моему голосу, как скрипичный смычок, которым легко проводят по струне, и я старался поощрять эти движения, искусно обволакивая своим пением ее существо. Она не сознавала этого – она не могла этого услышать, поскольку мой голос был значительно громче слабого звучания ее тела. Она воспринимала это как тепло. Обнимала себя руками за плечи, когда начинал звучать мой голос. Она училась вместе со мной, готовила каждую свою клеточку – от круглых щек до сводов ступней – для восприятия самых разных оттенков моего пения. А в те редкие дни, когда фрау Дуфт была наиболее бодра, я и в матери слышал отдаленное эхо звучания ее дочери.