Текст книги "Жук. Таинственная история"

Глава 2. Внутри

Я узрел и мысленно, с едва ли не сверхъестественной ясностью восприятия, так сказать, сфотографировал каждую мелкую деталь находящегося передо мною дома. А ведь за мгновение до этого мир плыл перед моими глазами. Я ничего не видел. Теперь я видел все, видел с отчетливостью воистину поразительной.

Яснее всего я видел открытое окно. Я стоял и не отрывал от него взгляда, с удивлением осознавая, что дыхание начинает перехватывать. Окно располагалось так близко ко мне, совсем рядом. Всего-то и надо было протянуть руку и засунуть ее в щель. Оказавшись внутри, рука по крайней мере пребывала бы в сухости. Как же снаружи лило! Дырявое мое платье можно было отжимать; я вымок до нитки! Меня трясло. С каждой секундой дождь, казалось, хлестал все сильнее. Зуб не попадал на зуб. Сырость пронизывала до самых костей.

А внутри, за этим открытым окном, наверняка было так тепло, так сухо!

Вокруг я не видел ни души. Ни единого человеческого существа. Я прислушался: не раздавалось ни звука. Я стоял в промозглой ночи один-одинешенек. Из всех Божьих тварей лишь я не смог укрыться от разверзнутых Господом хлябей небесных. И рядом не нашлось никого, кто бы наблюдал за мной, за мной следил. Чужих глаз бояться не стоило. Может, и дом пустовал; хотя нет, вряд ли. Я был просто обязан постучать в дверь, разбудить его обитателей и предостеречь их – сказать, что окно открыто. Самое малое, что они могли бы сделать, это отблагодарить меня за исполнение долга. Но если предположить, что в доме никого, тогда что было проку стучаться? Только шуметь без толку. Понапрасну будить соседей. Да если кто и оказался бы в доме, неизвестно, вознаградили бы они меня или нет. Я прошел суровую школу жизни и знал, что мир неблагодарен. Итак, я бы присоветовал им закрыть окно – это манящее окно, влекущее окно, зазывающее окно! – и в результате остался бы ни с чем, без денег, без надежды, с пустым желудком, на холоде, под дождем… Что угодно, только не это! С большим опозданием должен признаться самому себе, что повел я себя в той ситуации как последний глупец. И это будет справедливым. Вне сомнений.

Перегнувшись через низкое ограждение, я убедился, что легко дотягиваюсь до окна и комнаты. Как же там было тепло! Я ощущал разницу температур кончиками пальцев. Очень тихо я перелез через стенку у дома. Я легко уместился в пространстве между ней и окном. Земля под ногами ощущалась твердой, как цемент. Я наклонился и посмотрел в щель над подоконником. Ничего не увидел. Внутри царила кромешная тьма. Штора была поднята; я и помыслить не мог, что кто-то в доме пошел спать, не опустив ее и не закрыв окно. Я поднес ухо поближе. Как тихо было внутри! Бесспорно, дом пустовал.

Я решил еще чуть-чуть приподнять окно, пока только для беглого осмотра. Если бы меня поймали за этим, то осталась бы возможность описать обстоятельства и объяснить, что я как раз собирался бить тревогу. Только надо было действовать осторожно. В такую сырую погоду рама могла заскрипеть в любую секунду.

Но ничего подобного не произошло. Окно легко и бесшумно поддалось, будто смазанное маслом. Из-за этого я так осмелел, что поднял раму выше, чем намеревался. Честно говоря, я поднял ее до упора. Ни единый звук не выдал меня. Перегнувшись через подоконник, я просунул голову и туловище в комнату. Но не дальше. Ничего не увидел. Совершенно. Понял одно: мебели внутри, вероятно, нет. В голове складывалось правдоподобное объяснение этому предположению. Скорее всего, я случайно наткнулся на пустой дом. Все, что можно было разглядеть в темноте, подтверждало это. Что мне оставалось делать?

Ладно, если в доме никого не было, то в моем бедственном положении я, кажется, имел моральное, если не законное, право на пустующее жилье. Неужели кто-то, в ком бьется сердце, отказал бы мне в этом? Разве что наиретивейший из собственников. Воспользовавшись подоконником как опорой, я проскользнул в комнату.

Стоило мне оказаться внутри, как стало ясно, что кое-какая мебель там все же есть. На полу лежал ковер. В свое время я немало походил по хорошим коврам и толк в них знаю, но никогда нога моя не ступала на поверхность столь мягкую. Я вдруг вспомнил травяной газон в Ричмонд-парке, ласкающий и пружинящий при каждом шаге. Моим бедным, натруженным ступням после ходьбы по мокрой, неровной дороге он показался роскошью. Следовало ли мне, после того как я удостоверился, что комната по меньшей мере частично меблирована, сразу ретироваться? Или можно было продолжить разведку? Одолевал соблазн сорвать с себя одежду и, опустившись на ковер, тут же забыться сном. Однако я был зверски голоден, мысли о еде переполняли голову… Все бы на свете отдал, только бы заполучить что-нибудь съестное!

Я сделал шаг-другой, осторожно, выставив вперед руки, опасаясь внезапно наткнуться на нечто невидимое глазу. Но пройдя чуть дальше и не встретив ни единого препятствия, я, абсолютно для себя неожиданно, пожалел, что заметил этот дом, что не проследовал мимо, что залез в окно, а не остался в безопасности снаружи. Ибо вдруг ощутил, что в комнате вместе со мной есть кто-то или что-то еще. Это убеждение пришло из ниоткуда; вероятно, чувства мои были слишком обострены, и потому внезапно я понял, что там я не один. Более того, я с ужасом осознал, что меня видит кто-то, кого не вижу я, наблюдает за каждым моим движением.

Я не мог представить, что это, даже предположить затруднялся. Но мне показалось, что какую-то часть моей психики вдруг поразил паралич. Должно быть, нелепо использовать столь детское сравнение, но из меня будто выпустили воздух, выпили, в физическом смысле, до последней капли, и едва ли не сразу, совершенно без предупреждения, душу мою захватило странное чувство, неведомое мне доселе и которое, дай бог, не посетит меня впредь, – я ощутил панический страх. Я точно окаменел, застыл на месте, не смея двинуться, боясь перевести дыхание. Я чувствовал, что вместе со мной в комнате находится нечто чуждое, нечто зловещее.

Не знаю, как долго простоял я под властью этих чар, но, конечно, времени прошло немало. Постепенно, ибо ничего не двигалось, ничего не было видно, ничего не слышалось и ничего не происходило, я понял, что пора действовать решительнее. Осознал, что хватит играть труса. И попытался спросить себя, чего именно я так испугался. Я дрожал от собственных выдумок. Кто мог, находясь в комнате, позволить мне открыть окно и свободно влезть внутрь? Конечно, только такой же трус, как я, иначе зачем попустительствовать беззаконному проникновению? И раз уж мне разрешили войти, то не исключено, что позволят выйти, – и на меня нахлынуло такое сильное желание покинуть дом, что и сравнить нельзя с былым моим порывом в этот дом попасть.

Мне пришлось собраться с немалыми силами, прежде чем в душе нашлось достаточно мужества, чтобы вдохновить меня хотя бы повернуть голову; но стоило мне это сделать, как я повернул ее обратно. Что заставило меня так поступить, я, клянусь всем святым, не знаю, но я почувствовал принуждение. Сердце пыталось вырваться из груди, я слышал его стук. Меня так трясло, что я едва держался на ногах. Нахлынул новый приступ ужаса. Мой взгляд застыл, и в глазах моих, будь вокруг светло, всякий увидел бы слепой страх. Я напряженно прислушивался с почти болезненной от сосредоточения чуткостью.

Что-то пошевелилось. Чуть-чуть, столь бесшумно, что вряд ли чьи-нибудь уши смогли бы уловить этот звук, кроме моих. Но я-то услышал. Посмотрел в направлении этого движения и увидел перед собой два светящихся пятнышка. Я мог бы поклясться, что мгновением ранее их там не было. Но теперь я их видел. Это глаза, сказал я себе, да, глаза. Я слышал, что кошачьи глаза светятся в темноте, хотя никогда не видел этого, и сейчас я убеждал себя, что здесь именно они, что существо передо мной всего лишь кошка. Но я знал, что это неправда. Знал, что вижу глаза, и знал, что они не кошачьи, но не представлял, чьи они, – не смел представить.

Они двинулись ко мне. Создание, которому глаза принадлежали, подошло ближе. Мне так хотелось сбежать, что я бы скорее умер, чем остался на месте, однако руки и ноги более не слушались меня, они стали чужими. Глаза приближались – без единого звука. Поначалу они были где-то на уровне бедер, но вдруг раздался шлепок, словно что-то мягкое ударилось оземь. Глаза потухли – и через миг появились опять, недалеко от пола. Они вновь надвигались на меня.

Мне показалось, что обладатель глаз, кем бы он ни был, не отличался большими размерами. Сложно сказать, отчего я не поддался безумному порыву бежать прочь; полагаю, что просто не мог. Наверное, беды и лишения, обрушившиеся на меня в последнее время и в ту пору все еще меня преследовавшие, во многом повлияли на мое поведение в эту минуту и на роль, которую мне предстояло сыграть в грядущих событиях. Я всегда был убежден, что дух мой ничуть не слабее, чем у многих, да и смелости мне не занимать; но того, кого вынудили пройти чрез долину унижения и кого раз за разом окунали в реку горечи и нужды, можно заставить совершать такие поступки, о которых он в светлые моменты жизни и помыслить бы не посмел. Мне это известно по собственному опыту.

Медленно надвигались на меня глаза, необычайно медленно, покачиваясь из стороны в сторону, словно их хозяина шатало при ходьбе. Вряд ли что-то могло превзойти ужас, с которым я ожидал их приближения, разве что моя неспособность от них скрыться. Я ни на миг не отводил от них пристального взгляда – все золото мира не соблазнило бы меня закрыть глаза! – и вот они шли на меня, а я неотрывно смотрел на них сверху вниз, примерно на уровень лодыжек. Наконец они достигли моих ног. Но не остановились. Я неожиданно почувствовал нечто на своем ботинке и со смесью отвращения, страха и омерзения, мгновенно сделавшей меня совсем беспомощным, ощутил, как существо начало подъем по голеням, полезло вверх по моему телу. И даже тогда я не понимал, что это за тварь: она взбиралась по мне с такой откровенной легкостью, будто я лежал, а не стоял. Мне показалось, что это какой-то гигантский паук – паук из страшных снов, чудовищное порождение кошмарных видений. Существо невесомо цеплялось за мою одежду с воистину паучьей хваткой. Ох и странными были те многочисленные паучьи ножки – я чувствовал давление каждой из них по отдельности. Касание их было нежным и липким, словно они приклеивались и отклеивались при каждом своем перемещении.

Выше и выше! Существо добралось почти до пояса. Оно устремилось к моему животу. Беспомощность, с которой я претерпевал вторжение, была отнюдь не самой малой мукой в моей агонии – таким бессильным ощущает себя человек только в кошмарных снах. Я вполне ясно осознавал, что если соберусь и начну энергично двигаться, тварь с меня упадет, но тело мне не повиновалось.

Существо забиралось все выше, и глаза его горели, как два фонарика; они явственно испускали лучи света. И в этом свете я начал различать смутный силуэт его тела. Тварь оказалась больше, чем я предполагал. Ее туловище то ли слегка фосфоресцировало само по себе, то ли было необычного желтоватого оттенка. Оно мерцало в темноте. Было все еще невозможно определить, кто это, но у меня складывалось впечатление, что это кто-то из семейства пауков, какой-то жуткий его представитель, из тех, о которых я ничего не слышал и не читал. Тварь была тяжелой, по-настоящему тяжелой; я даже удивился, как она настолько невесомо удерживается на мне, хотя не сомневался, что в этом ей помогает клейкое вещество на концах лапок: я чувствовал его липкость. Существо поднималось по мне, и вес его рос; как же оно воняло! Я и до этого чувствовал, что оно испускает мерзкий, смрадный дух, но когда оно подползло ближе к моему лицу, я с трудом перенес его зловоние.

Тварь забралась мне на грудь. Я все сильнее ощущал неприятную пульсацию, словно тело ее вибрировало при дыхании. Передние лапки коснулись голой кожи у основания моей шеи, прилипли к ней – смогу ли я когда-нибудь избавиться от этого воспоминания? Мне часто снится этот момент. Существо повисло на передних лапках и, кажется, подтягивало к ним остальные ножки. Оно ползло по шее, с чудовищной медлительностью, совсем понемногу, и вес его заставлял мускулы на моей спине напрягаться. Оно добралось до подбородка, притронулось к губам, а я стоял и терпел все это, оно же объяло мое лицо огромным, склизким, зловонным туловищем и прижалось ко мне мириадами лапок. Я едва не обезумел от ужаса. Забился, будто охваченный лихорадочным ознобом. Стряхнул с себя тварь. Она шлепнулась вниз. С нечеловеческими воплями я повернулся и ринулся к окну. Но нога моя зацепилась за что-то, и я плашмя растянулся на полу.

Поднявшись с немыслимой скоростью, я возобновил бегство – плевать на дождь, лишь бы выбраться наружу! Я успел положить руку на подоконник и через мгновение выпрыгнул бы через окно на улицу – и никто, несмотря на мое истощение и усталость, не смог бы остановить меня! – когда за спиной зажегся свет.

Глава 3. Человек на кровати

Я никак не ожидал, что вдруг зажжется свет. Он испугал меня, заставил на миг задержаться, и не успел я опомниться, как раздался приказ:

– Стой!

В голосе говорившего было что-то такое, чего не описать словами. Не только повелительный тон, но нечто зловещее, нечто сумрачное. Он звучал немного гортанно, и я не мог с уверенностью сказать, принадлежит ли голос мужчине; однако в том, что я уловил в нем иностранный акцент, сомневаться не приходилось. Это был самый неприятный голос, когда-либо мной слышанный, да и воздействие он на меня оказал пренеприятнейшее, ведь как только прозвучало «Стой!», я застыл на месте. Он будто не оставил мне выбора.

– Лицом ко мне!

Я повернулся, механически, как автомат. Это бессилие было хуже, чем унизительным, оно было постыдным, я прекрасно осознавал это. Душу переполнило скрытое негодование. Но в той комнате, в присутствии ее обитателя, я лишился всякой воли.

Повернувшись, я оказался перед кем-то возлежащим на кровати. В изголовье висела полка. На ней была небольшая лампа, горевшая с поразившей меня яркостью. Она светила мне прямо в глаза и так сильно слепила, что я на несколько секунд потерял зрение. Я не уверен, что оно полностью вернулось ко мне и во время последовавшего странного разговора; от невыносимого сияния перед глазами плясали темные пятна. И все же, немного погодя, мне удалось кое-что разглядеть, но лучше бы я этого не видел.

Итак, передо мной в кровати лежал человек. Я не сразу понял, мужчина это или женщина. По правде говоря, поначалу я даже засомневался, человек ли это. Но чуть позже я сообразил, что это мужчина, по той простой причине, что подобное создание не могло оказаться женщиной. Одеяло было натянуто по самую шею, и из-под него торчала одна лишь голова. Человек лежал на левом боку, подперев щеку левой рукой, и не двигался, вперив в меня взгляд, словно пытался проникнуть в глубины моего сознания. Со всей откровенностью признаюсь, что ему, кажется, это удавалось. Я не сумел понять, сколько ему лет: я помыслить не мог, что глаза бывают такими древними. Скажи он мне, что живет уже много столетий, я бы обязательно поверил ему, ведь он выглядел по меньшей мере именно так. Однако я чувствовал, что он, вполне возможно, не старше меня, столь удивительно живым был его взор. Не исключено, что этот человек страдал от какой-то тяжкой болезни, придавшей ему чудовищный вид.

На его голове и лице не было ни волосинки, но, точно стремясь восстановить справедливость, кожа, поражавшая шафранно-желтым оттенком, казалась сплетенной из морщинок. Лоб, да что и говорить, весь череп, выглядел таким маленьким, что наводил на неприятную мысль не о человеке, а о животном. В отличие ото лба, нос смотрелся невероятно большим; размер его был столь необычаен, а форма спе цифична, что он скорее напоминал клюв хищной птицы. Самой яркой – и отвратительной! – чертой этого лица являлся практически отсутствующий подбородок. Сразу под носом виднелся рот с выпяченными губами, а вот под ним, в сущности, ничего не было. Это уродство (а подобное отсутствие подбородка иначе не назвать) придавало лицу вид нечеловеческий; оно – да еще глаза. Глаза у мужчины были такими приметными, что сейчас, по прошествии долгого срока, мне вспоминается, будто весь он состоял из одних только глаз.

Они занимали, в буквальном смысле, всю верхнюю часть лица: вы же помните, что личико у него было на редкость крохотное, а переносица казалась не толще лезвия. Глаза отличались удлиненной формой, и сквозь их узкие прорези как будто лучился внутренний свет: они горели подобно огням маяка. Я никак не мог укрыться от их взгляда, но стоило мне попытаться поймать его, складывалось впечатление, что меня поглощает пустота. Никогда доселе я не понимал, что такое настоящая власть глаз. Они приковали меня к себе, беспомощного, зачарованного. Я подумал, что они могут сотворить со мной что угодно; да так оно и было. Глаза эти с их неотрывным взором обладали некой птичьей особенностью – они не моргали; человек этот мог смотреть на меня часами, не дрогнув веком.

Он сам начал разговор. Я безмолвствовал.

– Закрой окно.

Я исполнил приказ.

– Опусти штору.

Я повиновался.

– Повернись ко мне.

Я все еще слушался.

– Как тебя зовут?

Я заговорил – чтобы дать ему ответ. Слова, что я произносил, имели странное свойство: они исходили из меня не по моей воле, а в ответ на его призыв. Это не я хотел говорить, это он приказывал. Что он желал услышать, то я и произносил. Только это – и ничего больше. На какое-то время я перестал быть человеком; моя сущность растворилась в его воле. Я представлял собой невероятный пример слепого повиновения.

– Роберт Холт.

– Кто ты по профессии?

– Конторский служащий.

– Ты и выглядишь как служащий, – сказал он с таким жгучим презрением, что даже тогда унижение чуть не спалило меня. – Служишь где?

– Сейчас я без работы.

– Ты и выглядишь как безработный. – Вновь презрение. – Ты что, этакий вечный служащий без службы? Ты вор.

– Я не вор.

– Служащие входят в дом через окно? – Я молчал, он не приказывал мне говорить. – Почему ты залез в окно?

– Потому что оно было открыто.

– Вот как!.. Ты всегда влезаешь в открытые окна?

– Нет.

– Почему полез в это?

– Потому что промок… и замерз… и проголодался… и устал.

Слова выходили из меня одно за одним, словно он их выуживал; оно и было так.

– Дом у тебя имеется?

– Нет.

– Деньги?

– Нет.

– Друзья?

– Нет.

– Так какой же ты служащий?

Я не ответил ему – не знал, что он хочет от меня услышать. Клянусь, я пал жертвой неудач – и только. На меня обрушились беды, одна горше другой. Контора, в которой я служил много лет, обанкротилась. Я устроился работать на одного из ее кредиторов, с меньшим жалованием. Он сократил количество работников, что повлекло мое увольнение. Чуть погодя я нашел временное место; но там перестали нуждаться в моих услугах, а с ними и во мне. Следующую временную работу пришлось искать несколько дольше, а платили там гроши. Дело было сделано, и больше работу я найти не смог. За последние девять месяцев я не заработал ни пенни. Вечно бродяжничая и распродавая свой гардероб, так легко пообтрепаться. Я исходил весь Лондон в поисках работы, с радостью взялся бы за любую, лишь бы свести концы с концами. Исходил понапрасну. Нынче меня не пустили в работный дом; как же просто пасть низко! Но человеку, лежащему на кровати, я этого не поведал. Он не хотел слушать, а если б захотел, то заставил бы меня рассказать все.

Не исключаю, что он сам прочел мою пусть и не высказанную историю; вполне вероятно. Его глаза обладали особой силой проникать во что угодно; это так.

– Раздевайся!

Заговорив вновь, именно это приказал он гортанным голосом с нотками чужеземного акцента. Я повиновался, и моя сырая, истрепанная одежда беспорядочно упала на пол. Я стоял нагой перед ним, и губы его скривило подобие усмешки, ухмылки сатира; я весь содрогнулся от отвращения.

– Кожа у тебя белая… какая белая! Все бы отдать за такую белизну, о да! – Он умолк, пожирая меня глазами, затем продолжил: – Иди к шкафу, там найдешь плащ, надень его.

Я проследовал к гардеробу в углу комнаты, а он ни на миг не спускал с меня взгляда. Внутри оказалось полно одежды – ее хватило бы на открытие целой лавки, торгующей маскарадными костюмами. На крючке висел длинный темный плащ. Моя рука двинулась к нему, будто сама по себе. Я его надел, свободные складки ниспадали едва не до пят.

– В буфете найдешь мясо, хлеб и вино. Ешь и пей.

В другом конце комнаты, недалеко от изголовья кровати, стоял второй шкаф. На его полке я обнаружил нечто вроде говяжьей колбасы, несколько круглых, ржаных на вкус, булочек и дешевое кислое вино в оплетенной соломой бутыли. Но мне было не до капризов; я набросился на еду, наверное, с жадностью оголодавшего волка, а хозяин все это время молча наблюдал за мной. Когда я закончил трапезу, а случилось это лишь после того, как я впихнул в себя столько еды и вина, сколько влезло, на его лице опять заиграла улыбка сатира.

– Вот бы мне есть и пить, как ты, – о да!.. Положи недоеденное обратно. – Я отправил остатки в шкаф, что, по-моему, являлось излишней тратой времени, ведь там были одни крохи. – Посмотри мне в глаза.

Я посмотрел – и мгновенно осознал, что, сделав это, я потерял нечто важное – способность быть собой. Его глаза начали увеличиваться, пока не заполнили собой все пространство – пока я не утонул в них. Он взмахнул рукой, проделав со мной этим жестом нечто непостижимое: земля ушла у меня из-под ног, я свалился ничком на пол и, как пес, остался лежать там, куда упал.

Свет померк.