Текст книги "Жук. Таинственная история"

Глава 11. Полночное происшествие

Погода в тот час была созвучна моему настроению: черт знает что творилось в душе, черт знает что творилось на улице. Леденящий северо-восточный ветер, игравший в догонялки с потоками ослепляющего ливня, попытался пронзить меня до костей. В такую ночь собак во двор не выгоняют, что уж говорить об извозчиках: мне ничего иного не оставалось, разве только прогуляться пешком.

Так я и сделал.

Я спускался по Парк-лейн, сопровождаемый дождем и ветром – а еще мыслями о Доре Грейлинг. Какой же я грубиян – был и есть! Хотел бы я знать, существует ли на свете поступок более дурного вкуса, чем пригласить леди на танец, а затем бросить ее, ведь если таковой найдется, то его просто необходимо внести в протокол. Посмей хоть кто-то из моих знакомых позволить себе подобное тяжкое преступление, я бы его заколол. Я пожалел, что никто не попытался наказать меня: хотел бы я видеть, как это будет.

Во всем была виновата Марджори – во всем! – в бедах прошлых, настоящих и будущих. Я знал эту девчонку, когда она еще носила чепчики – сам я в тот период нашего знакомства только-только успел их снять; потом она перешла на шапочки, а затем настал черед шляпок. И все это время – знаете, я уже почти успел убедить себя в этом, – все это время я любил ее. Если я об этом никогда не упоминал, то только потому, что страдал от своей привязанности, «как червь, таящийся в бутоне» – или как там у того парня[6]6
  Парафраз строки из сонета 35 Уильяма Шекспира: «И червь живет в бутонах у цветов» (перевод А. Кузнецова).


[Закрыть].

Все равно я ничуть не сомневался, что закрадись мне в голову мысль о ее серьезном отношении к такому человеку, как Лессинхэм, я бы так же, несмотря ни на что, давным-давно ее полюбил. Лессинхэм! Да он по возрасту ей в отцы годится… по крайней мере, он на изрядное количество лет меня старше. К тому же он проклятый радикал! Конечно, в некотором смысле и я отношусь к тем, кого принято называть радикалами, – но я не такой радикал, как он. Слава Богу, нет! Признаюсь, мне очень нравилось кое-что в его характере, пока я все это не узнал. Я даже готов допустить, что он не лишен дарований – в своем роде! – но на меня, безусловно, он совсем не похож. Однако думать о его связи с такой девушкой, как Марджори Линдон, просто нелепо! Этот человек настоящий сухарь – хуже того! Холоден как лед. Всего-навсего политик, и только. Он влюблен!.. от такой шутки весь Парламент до слез расхохочется. Как по образованию, так и от природы он не способен на подобные чувства; да это просто… невообразимо! Проткни его копьем от макушки до пят, внутри найдешь одну сухую политику с партийностью.

Что такого моя Марджори – ведь если кто чем обладает, так я ею, и в этом смысле она всегда моей останется, – что такого моя Марджори смогла разглядеть в этом черством педанте, из которого нормального мужа скроить не удастся, казалось мне непостижимым.

Вот эти приятные размышления звучали в унисон дождю и ветру, ставшими моими спутниками, пока я брел вниз по аллее. Я свернул за угол, обошел больницу и направился к площади. Дорога привела меня к жилищу Павла Апостола. В безумии своем я вышел на середину улицы и немного постоял среди луж, осыпая проклятьями его и дом его; в целом, если допустить, что я могу проявить себя и подобным образом, наверное, глупо удивляться, отчего Марджори мне отказала.

– Пусть твои соратники, что в Парламенте, что вне его, – кричал я, и можете не сомневаться, то был могучий ор! – перестанут считать тебя лидером! И партия твоя да последует за иными богами! Да иссохнут твои политические амбиции, а речи свои станешь ты произносить пред пустыми скамьями! Да начнет спикер упорно и энергично игнорировать тебя, а на следующих выборах да отвергнет тебя твой округ!.. Святые угодники!.. это еще что?

Стоило ли спрашивать? До этого момента я был единственным выпущенным на свободу сумасшедшим, как в доме, так и вне его, но вдруг на сцену вышел второй безумец – как собака, бешеный. Балконная дверь распахнулась изнутри – та самая, над передним крыльцом, – и из нее выскочил мужчина. Все это очень походило на готовящееся самоубийство: я понадеялся, что Пол вот-вот покончит с собой. Но когда человек на балконе начал спускаться по решетке, а делал он это весьма необычным способом, какого я еще не видел, я засомневался в его намерениях; в его желании убить себя меня не убедило даже то, как неуклюже он скатился вниз и растянулся у моих ног.

По-моему, если бы я попытался исполнить подобный трюк, то лежать мне плашмя пару секунд, соображая, где я сам, где у меня голова, а где ноги. Но такой растерянностью в поведении моего необыкновенно проворного незнакомца не пахло; был он весь будто гуттаперчевый. Иными словами, не успел он упасть, как поднялся; все, что я мог, это схватить его за плечо, прежде чем он ракетой унесся бы прочь. Такого типа, как этот, запросто не повстречаешь – на улицах Лондона, по крайней мере. Не могу сказать, что он сделал с прочей своей одеждой, но на нем остался один только длинный темный плащ, в который он стремился укутаться поплотнее. Во всем прочем, не считая грязи, он был гол, как моя ладонь. Однако я никак не мог оторвать взгляд от его лица. В свое время я повидал много человеческих лиц со странным выражением на них, но подобного мне видеть не доводилось. Он походил на изгоя, прожившего жизнь, полную преступлений, и наконец столкнувшегося лицом к лицу с самим дьяволом. Вид он имел совсем не безумный – ничего похожего; это было нечто пострашнее.

Именно выражение лица незнакомца, вкупе со всем остальным, побудило меня поступить так, как я тогда поступил. Я кое-что сказал ему – какой-то вздор, сам не знаю, что за чепуху. Он выслушал меня в молчании, показавшемся мне сверхъестественным. Я вновь заговорил с ним – ни слова не сорвалось с его сомкнутых губ; жуткие его глаза смотрели не мигая – глаза, которые, как я смиренно убежден, видели нечто, чего мне не дано и не суждено увидеть. Я убрал руку с его плеча, позволив ему уйти. Сам не знаю причины – я просто его отпустил.

Пока я держал его, он оставался недвижим, словно статуя: он действительно не подавал никаких признаков жизни, будто окаменелый, – но стоило мне ослабить хватку, как он шустро ринулся прочь! Повернул за угол и исчез из виду, не успел я и слова вымолвить.

Вот только тогда – когда он уже скрылся и я смог осознать, на какой экстрадикой-сверхмолниеносной скорости он это проделал, – до меня дошло, что за невообразимо мудрую вещь я сотворил, отпустив его восвояси. У меня в руках оказался тип, совершивший взлом или нечто в том же роде и проникший в дом потенциального министра, а поймал я его на горячем; все, что от меня требовалось, это позвать полицейского и отправить преступника в каталажку, однако я поступил совершенно иначе.

«Да ты чудный образец идеального гражданина! – упрекнул я себя. – Первостатейный пример бесчестного идиота – попустительствовал побегу вора, ограбившего Павла. Раз уж ты позволил злодею уйти, самое меньшее, что тебе надо сделать, это оставить Апостолу визитку и поинтересоваться его самочувствием».

Я прошел к передней двери дома Лессинхэма и постучал: постучал один раз, постучал второй, постучал третий; даю вам слово, эхо моего последнего призыва громом прокатилось по дому – но никто мне так и не открыл.

«Даже если тот джентльмен в плаще убил семерых или даже в семьдесят раз больше, очистив весь дом от живых созданий, – а я не исключаю, что оказался на месте такого преступления, – все равно, хотя бы одно из тел поднялось бы открыть мне. Если возможно шумом поднять мертвеца, то зуб даю, в этом я преуспел».

Так оно и получилось: я терзал дверной молоток, пока его грохотанье не стало слышным на другой стороне Грин-парка. И наконец я пробудил мертвого, то бишь заставил Мэтьюса очнуться и понять: что-то происходит. Чуть-чуть приоткрыв дверь, он высунул в щель свой древний нос:

– Кто там?

– Никого, милый мой, никого и ничего. Наверное, у тебя воображение разыгралось не на шутку, раз подумалось, что здесь кто-то есть, – оно-то сюда тебя и пригнало.

Тут он меня узнал – и приоткрыл дверь немного шире.

– А, это вы, мистер Атертон. Прошу прощения, сэр, я подумал, что это может быть полиция.

– И что? Ты затрепетал пред служителями закона – наконец-то?

Что за разумнейший и достойнейший дворецкий этот Мэтьюс, только такой и годится для будущего министра. Он оглянулся через плечо: я подозревал, что вышел он ко мне с коллегой за спиной, и сейчас я в этом убедился. Он закрыл рот рукой, и я подумал, что достоинства ему не занимать – в этих его штанах и чулках, с беспорядком на голове, болтающимися сзади подтяжками и измятой ночной рубахой.

– Сэр, я получил распоряжение не пускать полицию в дом.

– Какого дьявола!.. Кто так распорядился?

Покашливая в кулак и наклоняясь вперед, он обратился ко мне со льстивой доверительностью:

– Мистер Лессинхэм, сэр.

– Возможно, мистер Лессинхэм не знает, что в его доме совершено ограбление и что вор только что прыжками да кувырками выскочил из гостиной, вылетел на улицу, как теннисный мячик, и ракетой скрылся за углом.

Мэтьюс опять глянул через плечо, словно сомневался, где проходит граница благоразумия – перед порогом или за ним.

– Благодарю вас, сэр. Думаю, мистер Лессинхэм в курсе чего-то подобного. – Тут, кажется, он неожиданно принял какое-то решение, ибо понизил свой голос до шепота: – По правде говоря, сэр, по-моему, мистер Лессинхэм очень расстроен.

– Расстроен? – Я воззрился на него. Что-то в его поведении ускользало от моего понимания. – Почему он расстроен? Неужели негодяй попытался напасть на него?

– Кто там?

Это был голос Лессинхэма, окликающего Мэтьюса с лестницы, хотя в какой-то миг я едва узнал его, так непривычно сердито прозвучал вопрос. Оттолкнув Мэтьюса, я сделал шаг в холл. Молодой человек, вероятно, лакей, столь же растрепанный, как Мэтьюс, держал свечу – единственный источник света в помещении. В ее мерцании я увидел Лессинхэма, стоящего на ступенях между этажами. Он был в полной боевой раскраске: он не из тех, кто наряжается в Парламент, и я понял, что недавно он смешивал работу с удовольствиями.

– Лессинхэм, это я, Атертон. Вы знаете, что из балконной двери вашей гостиной выпрыгнул человек?

Он ответил не сразу. А когда заговорил, голос его обрел спокойствие:

– Он сбежал?

– Точно… сейчас он где-то в миле отсюда.

Мне почудилось, что в его словах, произнесенных после этого, послышалась нотка облегчения:

– Я все думал, ушел ли он. Бедолага! Больше пострадал, чем нагрешил! Воспользуйтесь моим советом, Атертон, держитесь подальше от политики. Иначе все сумасшедшие, разгуливающие на свободе, к вам потянутся. Доброй ночи! Премного вам благодарен, что вы зашли нас предупредить. Мэтьюс, закрой дверь.

К чести своей, я сохранил спокойствие: человек, приносящий новость, не менее значимую, чем весть о судьбе Рима, не ожидает встретить такой прием. Он думает, что ему будут внимать с почтением, и дослушают до конца, и не отошлют прочь, прежде чем у него появится возможность по-настоящему открыть рот. Не успел я опомниться – да! – как дверь захлопнулась, а я очутился на крыльце. Будь проклят гордец-Апостол! Вот загорится его дом – с ним вместе! – я и пальцем не шевельну, чтоб коснуться его дрянного дверного молотка.

Что он имел в виду, упоминая политику и безумцев: хотел меня одурачить? Дело тут явно нечистое – гораздо более темное, чем он пытался мне показать, – оттого он столь надменен и груб. Тварь.

Что Марджори Линдон смогла увидеть в этом ничтожестве, было выше моего понимания; тем более если рядом находился человек, боготворящий землю, по которой она ступает.

Глава 12. Утренний гость

Всю ночь напролет, просыпаясь, погружаясь в сон и в грезах своих, я терзался вопросом, что Марджори в нем нашла! В тех самых снах я отвечал себе, что увидеть в нем она ничего не могла – и не увидела, не то что во мне – о, какое это было облегчение! К несчастью, очнувшись, я понимал, что все совсем наоборот; сколь грустны были эти пробуждения. Пробуждения с мыслями о кровопролитии.

Итак, недурно подкрепившись, я отправился в лабораторию планировать убийство – законное убийство, ибо то была главная цель моего замысла. Я искал оружие, способное не только принести победу целой кампании, но сделать это всего за полчаса. И чтобы для того не потребовалась армия. Я замыслил такое оружие, что, дай его в руки одному человеку, в крайнем случае двоим или троим, и посади их примерно в миле даже от самого большого регулярного войска, когда-либо посылавшегося на поле боя, будет – бах! – все солдаты мертвы, а ты эту фразу и договорить не успел. Если высокоточное оружие, на которое можно положиться в деле человекоубийства, есть не что иное, как средство сохранения мира – и глуп индивид, утверждающий обратное! – тогда я в шаге от того, чтобы считаться главным миротворцем, какого только можно себе представить.

Что за изысканное наслаждение ощущать, как длань твоя сжимает жизнь и смерть народов; ведь еще чуть-чуть, и они окажутся в моих руках.

Я расположил перед собой некоторые из сильнейших разрушительных веществ, с которыми человек может пожелать иметь дело: монооксид углерода, триоксид хлора, оксид ртути, кониин, амид калия, поташ, циан – и тут вошел Эдвардс. На мне была маска собственного изобретения, закрывающая уши, голову и все прочее, подобно водолазному шлему: я работал с газами, вызывающими мгновенную смерть при единственном вдохе. Всего за несколько дней до этого я, без маски, проделывал какой-то дурацкий опыт с парой веществ: серной кислотой и цианистым калием – как вдруг рука моя дрогнула, и не успел я опомниться, как их малые количества смешались. Судьба меня хранила, и я отшатнулся назад, а не упал вперед; в результате, где-то через полчаса, меня, лежащего на полу, обнаружил Эдвардс, и весь оставшийся день значительная часть городских медиков занималась приведением меня в чувство.

Эдвардс заявил о своем присутствии, коснувшись моего плеча: когда я работаю в той маске, слышу довольно плохо.

– Кое-кто желает видеть вас, сэр.

– Так скажи этому кое-кому, что мне не до него.

Будучи вышколенным слугой, Эдвардс церемонно направился передавать сообщение. Я было подумал, что на этом дело закончится, но ошибся.

Я погрузился в регулировку клапана на баллоне, в котором смешивал оксиды, когда меня вновь потрогали за плечо. Я не стал поворачиваться, полагая, что вернулся Эдвардс.

– Стоит мне слегка перекосить этот вентиль, приятель, и ты окажешься в краю, где веселятся черти да духи. Что пришел, куда тебя не звали? – Тут я оглянулся. – А вы еще кто такой?

Ибо то был не Эдвардс, а тип совершенно иного пошиба.

Я оказался лицом к лицу с человеком, которого самого можно было легко принять за недавно упомянутого черта. Костюм его навевал мысли об «алжирцах», наводнивших Францию и считающихся там самыми напористыми, наглыми и занятными лавочниками. Помню, как один из них упорно наведывался на репетиции в «Алькасар» в Туре, – но здесь! Незваный гость походил на тех алжирцев и в то же время отличался от них: не такой колоритный и гораздо более потрепанный, чем обычно бывают его французские прототипы. На нем был бурнус[7]7
  Бурнус – плащ с капюшоном из плотной шерстяной материи, обычно белого цвета.


[Закрыть] – желтый и пропыленный, как у арабов в Судане, а не у разряженных в пух и прах арабов с бульваров. Но основное отличие заключалось в том, что он был чисто выбрит, в то время как парижские алжирцы почитают ухоженные усы и бороду главнейшим своим украшением – разве кто-то видел иных?

Я думал, что он заговорит со мной на наречии, кое эти джентльмены величают французским языком, но нет.

– Вы мистер Атертон?

– А кто вы, мистер?.. Как сюда попали? Где мой слуга?

Незнакомец поднял руку. Когда он сделал это, в комнату, будто по условному знаку, вошел Эдвардс, на лице которого читалось чрезвычайное недоумение. Я обратился к нему:

– Это тот человек, что хотел видеть меня?

– Да, сэр.

– Разве я тебе не говорил, что я не желаю его видеть?

– Говорили, сэр.

– И почему ты не передал это ему?

– Я передал, сэр.

– Тогда как он сюда вошел?

– Поверьте, сэр, – словно в полусне, Эдвардс приложил пальцы ко лбу, – представления не имею.

– Как не имеешь? Почему ты его не остановил?

– Кажется, сэр, на меня нашло какое-то затмение: я правда пытался задержать его, но руки меня не слушались.

– Ну ты и болван!.. Иди прочь! – Он ушел. Я повернулся к незнакомцу: – Полагаю, сэр, что вы фокусник?

Он ответил вопросом на вопрос:

– Вы, мистер Атертон, вы тоже фокусник?

И вперил откровенно озадаченный взгляд в мою маску.

– Я надел это, потому что здесь, в этой комнате, витает смерть, таясь в мельчайших пылинках, и без маски я не решился бы дышать. – Он кивнул, хотя сомневаюсь, что он меня понял. – Будьте любезны, вкратце поведайте мне, зачем вы хотели меня видеть.

Он опустил руку в складки бурнуса, вынул оттуда листок бумаги и положил на полку, возле которой мы стояли. Я посмотрел на листок, ожидая найти прошение, или рекомендательное письмо, или правдивую повесть о его горькой судьбе, но вместо этого обнаружил лишь два слова: «Марджори Линдон». Неожиданно возникшее передо мной имя возлюбленной заставило меня покраснеть.

– Вас прислала мисс Линдон? – Он немного сутулился, свел вместе кончики пальцев и склонил голову так, как это принято делать на Востоке, что, впрочем, особо ничего не объяснило, поэтому я повторил вопрос:

– Вы хотите, чтобы я сам понял, что вы действительно от мисс Линдон?

Опять опустил он руку в бурнус, вынул другой листок, положил его на полку, я взглянул на бумагу и вновь прочитал одно только имя: «Пол Лессинхэм».

– Ладно… Вижу – Пол Лессинхэм… Что с того? Она хорошая… он плохой… это не так?

Он коснулся сначала первого листка, затем второго. Я воззрился на него.

– Господи, вам-то откуда знать?

– Ему ее не получить, согласны?

– Черт побери, о чем вы?

– Ага!.. значит, о чем это я!

– Именно! Что вы имеете в виду? А еще, ко всему прочему, кто вы, к дьяволу, такой?

– Я здесь потому, что вижу в вас друга.

– Тогда скатертью дорога; у меня как раз нынче друзей переизбыток.

– Не таких друзей, как я!

– Да боже упаси!

– Вы любите ее… любите мисс Линдон! Неужели вы спокойно представляете его в ее объятиях?

Я снял маску, чувствуя, что ситуация обязывает это сделать. Как только я избавился от нее, гость тут же откинул просторный капюшон бурнуса, чтобы я видел его лицо. Я немедленно осознал, что глаза его до некоторой степени обладают свойством, которое, за неимением более подходящего слова, мы назовем гипнотическим притяжением. Он был одним из тех жутких созданий, коими, слава богам, изобилует восток, а не запад, из тех, что способны оказывать сверхъ естественное влияние на людей слабых и глупых, доведись им с ним столкнуться; был он из тех мерзавцев, при встрече с которыми неплохо бы иметь под рукой крепкую веревку. Еще я ощутил, как он не преминул воспользоваться тем, что я снял защитную маску, и попытался воздействовать на меня своей силой, однако орешек оказался ему не по зубам. Так вышло, что я начисто лишен чувствительной струны, которая есть у тех, кто поддается внушению.

– Да вы гипнотизер.

Он вздрогнул.

– Я ничто… я тень!

– А я ученый. И с вашего позволения – или без него! – с радостью проведу на вас эксперимент или два.

Он попятился. Глаза его блеснули так, что стало ясно: он владеет своей чудовищной силой с невероятным мастерством и среди своего народа имеет репутацию настоящего колдуна.

– Мы, вы и я, вместе попытаемся поставить эксперимент… на Поле Лессинхэме, – вдруг сказал он.

– Почему на нем?

– А вы не знаете?

– Нет.

– Зачем вы мне лжете?

– Я не лгу вам… я не имею ни малейшего представления о том, по какой причине вы сами интересуетесь Полом Лессинхэмом.

– Почему интересуюсь?.. Это к делу не относится, сейчас мы говорим о вашем интересе.

– Простите, но о вашем.

– Послушайте!.. вы ее любите – и он любит! Но стоит вам сказать лишь слово, и ему ее не получить – никогда! Это я вам обещаю, я!

– Опять же, сэр, вы кто такой?

– Я дитя Исиды[8]8
  Исида – в египетской мифологии богиня плодородия, воды, ветра, символ женственности и семейной верности, объект мистериального культа. Почиталась в европейском оккультизме как обладательница тайных знаний и покровительница магических искусств.


[Закрыть]!

– Даже так?.. Сдается мне, вы немного промахнулись: это Лондон, а не какая-то дыра в пустыне.

– Неужели я не знаю?.. какое это имеет значение?.. сами увидите! Придет день, и вы позовете меня… поймете, как невыносимо вам видеть ее в его объятиях… ее, ту, что любима вами! Тогда вы меня позовете, и я приду, и это будет конец Пола Лессинхэма.

Пока я соображал, на самом ли деле он столь безумен, как кажется, или же это наглый мошенник, надумавший заточить свой топор и избравший меня точильным камнем, он исчез из комнаты. Я последовал за ним.

– Кончайте!.. остановитесь! – кричал я.

Должно быть, он поднаторел в ходьбе, потому что не успел я очутиться в коридоре, как стукнула входная дверь, а когда я выскочил на улицу, намереваясь окликнуть его, ни справа, ни слева не оказалось никого похожего на моего гостя.