Текст книги "Жук. Таинственная история"

Глава 14. На балу у герцогини

В тот вечер герцогиня Дэтчетская давала бал, и, войдя в залу, я сразу увидел Дору Грейлинг.

Я направился прямо к ней.

– Мисс Грейлинг, вчера я отвратительно поступил с вами и потому пришел сюда принести свои извинения – молить вас о прощении!

– О прощении? – Она вздернула подбородок – было в этой ее манере немного склонять головку к плечу что-то птичье. – Вы были нездоровы. Сегодня вам лучше?

– Да… Вы прощаете меня? Тогда даруйте мне безоговорочную уверенность в этом, наделив правом протанцевать с вами танец, пропущенный мной накануне.

Она поднялась. К нам подошел человек, незнакомый мне: Дора считалась одной из самых желанных в Англии невест – за ней давали миллион.

– Это мой танец, мисс Грейлинг, – сказал он.

Она посмотрела на него со словами:

– Вы должны меня извинить. Боюсь, я допустила ошибку. Совершенно забыла, что этот танец обещан другому.

Я никогда не думал, что она способна на подобное. Дора взяла меня под руку, и мы ушли, оставив кавалера недоуменно смотреть на нам вслед.

– Вот сейчас страдает он, – прошептал я ей, закружившись по зале: вальсировать она мастерица!

– Неужели? А вчера страдала я… и мне не хотелось бы пережить такое опять. Для меня танец с вами значит многое. – Она густо покраснела, добавив, будто невзначай: – В наши дни мало кто из мужчин по-настоящему хорошо танцует. Наверное, мне так кажется, потому что вы превосходный танцор.

– Благодарю.

Вальс закончился, и мы укрылись в обставленном специально для это бала уголке на балконе. Там мы разговорились. В мисс Грейлинг есть нечто располагающее к откровенности и заставляющее раскрыть перед ней душу: я и сам не заметил, как начал рассказывать о своих планах и проектах – и не каких-то там, а о последней задумке, которая в конце концов должна была привести к молниеносному уничтожению целых армий. Дора слушала меня с удивительной увлеченностью.

– Честно говоря, на пути к воплощению подобных идей стоит не теория, а практика: такое легко доказать на бумаге или организовать малую демонстрацию в лаборатории; то, чего действительно не хватает в моей ситуации, так это настоящего испытания в полную мощь. Если бы я, например, мог отправиться со своей установкой в южноамериканские леса, где почти нет людей, но много животных, то вскоре смог бы сразу показать все преимущества моего изобретения.

– Так что же вы не едете?

– Подумайте, сколько это будет стоить.

– Я полагала, вы считаете меня своим другом.

– Я надеялся, что так и есть.

– Тогда почему вы не позволите мне помочь вам?

– Помочь мне?.. Как?

– Я могу одолжить вам денег на испытания в Южной Америке: кажется, от такого вложения стоит ожидать хорошей отдачи.

Я заерзал.

– Вы, мисс Грейлинг, очень добры ко мне.

Она ответила мне довольно холодно:

– Умоляю, не глупите!.. Я прекрасно вижу вашу заносчивость, хотя вы и пытаетесь оставаться как можно более деликатным.

– Мисс Грейлинг!

– Понимаю, с моей стороны было опрометчиво предлагать помощь, когда вы о ней не просили; вы достаточно ясно дали мне это заметить.

– Уверяю вас…

– Ах, оставьте. Конечно, окажись на моем месте мисс Линдон, все было бы иначе; она, по крайней мере, получила бы вежливое объяснение. Но куда нам до мисс Линдон.

Я опешил. Эта вспышка выглядела вопиюще необоснованной; я не имел ни малейшего понятия, что дурного успел сделать или сказать; страстность мисс Грейлинг поражала – и была так ей к лицу! – никогда ранее эта девушка не казалась мне настолько хорошенькой, поэтому я просто уставился на нее, не в силах совладать с собой. А она продолжала – так же беспричинно:

– Вот идет мой следующий кавалер – не могу же я отказывать всем подряд. Надеюсь, я не нанесла вам непоправимой обиды и вы согласитесь еще раз со мной потанцевать?

– Мисс Грейлинг!.. Я буду вне себя от счастья. – Она протянула мне бальную книжку. – Где я могу написать свое имя?

– Ради вашего же спокойствия, вам лучше выбрать танец как можно ближе к концу бала.

– Кажется, они все заняты.

– Это неважно; вычеркните любое имя и поставьте вместо него свое.

Это давало мне почти полную свободу действий. Я записался через два вальса и даже не потрудился спросить, чье место займу.

– Мистер Атертон, это вы?! – вдруг раздался голос. Она – да, это была она. Марджори! И только я ее увидел, как понял, что на земле иных женщин для меня не существует; один лишь взгляд в ее сторону заставил кровь забурлить в венах. Повернувшись к своему спутнику, мисс Линдон кивком позволила ему уйти.

– У вас тут есть свободное местечко?

Она опустилась на стул, на котором мгновение назад сидела мисс Грейлинг. Я сел рядом. Она посмотрела на меня смеющимися глазами. Я же оцепенел от волнения.

– Вы не забыли, как вчера вечером я говорила вам, что мне может понадобиться ваша дружеская помощь в дипломатическом вмешательстве? – Я кивнул, чувствуя, что зря она мне об этом напомнила. – Так вот, время пришло – или, по крайней мере, вот-вот настанет. – Она замолчала, а я не сделал ничего, чтобы облегчить ей задачу. – Вы знаете, каким неразумным может быть мой папá.

Я знал – большего упрямца, чем Джеффри Линдон, в Англии не сыскать; да и в некотором смысле большего тупицы тоже. Но все равно я не был готов сказать такое его дочери.

– Сами видите, как нелепо он придирается к… Полу.

Мне понравилось, что она замешкалась, прежде чем назвать этого человека по имени; но когда она все-таки назвала, нежность в ее голосе ужалила меня, как овод. Выбрать меня среди всех людей на земле, чтобы… вот так произнести это имя, было настолько… по-женски.

– Мистер Линдон не знает о том, что происходит между вами?

– У него имеются некоторые подозрения. И здесь на сцену должны выйти вы, папá так вас ценит; мне бы хотелось, чтобы вы нашептали ему пару добрых слов о Поле… подготовили его к тому, что будет. – Неужели кому-то из отвергнутых влюбленных поручалась такая миссия? Я онемел от ее чудовищности. – Сидней, вы всегда были моим другом – моим преданнейшим, чудеснейшим другом. Когда я была малышкой, вы всегда заступались за меня перед папá, укрывали от его гнева. Я выросла, но мне опять нужны ваши поддержка и защита.

Ее голос смягчился. Она положила ладонь мне на рукав. В какой жар меня бросило от ее прикосновения!

– Но я не понимаю, к чему эта таинственность, зачем все с самого начала держалось в секрете?

– Это Пол не хотел, чтобы папа узнал.

– Мистер Лессинхэм вас стыдится?

– Сидней!

– Или он боится вашего отца?

– Вы злой. Вы прекрасно знаете, что папá давным-давно невзлюбил его, знаете, что прямо сейчас положение Пола в политике не из благоприятных, он постоянно напряжен душой и телом, поэтому совершенно необходимо избегать любых затруднений. Он отдает себе отчет в том, что папá примет его сватовство в штыки, и просто хочет, чтобы о наших отношениях никто не узнал до окончания парламентской сессии, – вот и все.

– Понимаю! Мистер Лессинхэм осторожничает даже в делах сердечных: сначала политика, потом любовь.

– А почему бы и нет?.. Разве вам хотелось бы видеть, как он, вместо того чтобы немного повременить, разрушает нечто для него сокровенное?

– Все зависит от того, что именно он считает сокровенным.

– Да что это с вами?.. Почему вы так со мной разговариваете?.. Это на вас совершенно не похоже. – Она одарила меня пристальным взглядом вспыхнувших глаз. – Неужели вы… ревнуете?.. значит, все сказанное вами вчера было всерьез?.. Я-то думала, вы всем девушкам такое говорите.

Чего бы только я ни отдал, лишь бы обнять ее, здесь и сейчас прижать к своей груди – увериться, вправду ли она упрекает меня за то, что я говорю слова, услышанные ею вчера, всем девушкам подряд.

– Что вы знаете о мистере Лессинхэме?

– То же, что и все вокруг: он попадет в историю.

– Есть такие истории, что сам будешь не рад, если в них угораздит попасть. Что вам известно о его личной жизни – я спрашивал только об этом.

– Ну, в самом деле, вы заходите слишком далеко. Я знаю, он из лучших, можно сказать, из величайших людей; мне этого достаточно.

– Если вы действительно в этом уверены, то достаточно.

– Я уверена – весь мир уверен. Все, кто встречался с ним, знают это – должны знать, что он не способен ни на бесчестные поступки, ни на бесчестные мысли.

– Послушайте моего совета, не переоценивайте людей. В книге жизни любого человека есть страница, которую он предпочел бы держать закрытой.

– У Пола нет таких страниц, а вот у вас, думаю, есть; считаю это возможным.

– Благодарю. Боюсь, это более чем справедливо. И в моем случае опасаюсь, что речь не об одной странице. Да, я не святой апостол – даже по имени.

– Сидней!.. вы невыносимы! Мне еще удивительнее слышать это потому, что Пол считает вас своим другом.

– Он мне льстит.

– Он вам не друг?

– Нашей с вами дружбы вам не достаточно?

– Нет, тот, кто против Пола, – против меня.

– Тяжело это слышать.

– Насколько тяжело? Тот, кто выступает против мужа, не друг и жене – когда муж с женою единое целое.

– Но пока-то вы не жена… Неужели в моем случае все так безнадежно?

– Что вы называете своим случаем?.. Вы опять говорите о том вздоре, что несли вчера?

Она рассмеялась!

– По-вашему, это вздор. Вы просите об участии, а в благодарность я получаю – вот такое!

– Я подарю вам всю свою симпатию и сочувствие, которые только могут вам понадобиться, – обещаю это! Мой бедный, милый Сидней!.. не глупите! Вы думаете, я вас не знаю? Вы лучший из друзей, но поклонник из вас отвратительный: дружба ваша навечно, любовь на миг. Я прекрасно осведомлена, скольким девушкам вы вскружили головы – и бросили их. Я уверена – совершенно и бесповоротно, – что вы никогда раньше не любили меня и все это простое совпадение. Поверьте, дражайший мой Сидней, завтра вы влюбитесь в другую, если, конечно, уже не увлеклись кое-кем сегодня вечером. Признаюсь как на духу, в этом отношении весь опыт нашего с вами знакомства только усиливает мой провидческий дар. Не вешайте нос!.. что будет, то будет!.. А это кто к нам пожаловал?

К нам пожаловала Дора Грейлинг, и я, не проронив ни слова, ушел с ней; мы успели протанцевать полтанца, прежде чем она со мной заговорила:

– Простите, что только что злилась на вас и… дерзила. Я всегда чувствовала, когда-нибудь мне суждено показаться перед вами в самом неблагоприятном свете.

– Это я во всем виноват: сам-то в каком свете выставил себя перед вами? Вы так добры ко мне, хотя я этого не заслуживаю – что сегодня, что всегда.

– Вы на себя наговариваете.

– Увы, я говорю правду: иначе, как получилось, что в эту минуту у меня нет ни единого друга на всем белом свете?

– У вас!.. нет друзей!.. Я в жизни не встречала человека, у которого их так много!.. Не знаю никого, о ком все вокруг, мужчины и женщины, хором говорили бы столько хорошего!

– Мисс Грейлинг!

– А уж если рассуждать о том, что вы никогда не совершали ничего стоящего, вспомните о ваших делах. Подумайте о своих открытиях, подумайте об изобретениях, подумайте о… впрочем, это неважно! Все знают, вы сделали много замечательного, и уверены, что в будущем вас ждут еще более великие вещи. Вы говорите, что одиноки, но все равно, когда я прошу вас, как об услуге – большой услуге! – разрешить мне помочь вам в знак нашей дружбы, вы… ну, вы на меня фыркаете.

– Фыркаю на вас!

– Сами знаете, что это так.

– Вы и правда заинтересовались моей… моей работой?

– Сами знаете, что да.

Она повернулась ко мне, зардевшись, – и я действительно понял, что она не лжет.

– Вы придете ко мне в лабораторию завтра утром?

– Конечно!.. да!

– Со своей тетей?

– Да, с ней.

– Я все покажу вам и объясню, ничего не скрывая, и если вы останетесь по-прежнему уверены, что в этом что-то есть и не передумаете сами, я приму ваше предложение провести эксперимент в Южной Америке.

– Конечно, не передумаю.

– И мы станем партнерами.

– Партнерами?.. Да… станем партнерами.

– Это будет стоить уйму денег.

– Есть на свете вещи, на которые денег не жалко.

– Мне такие траты просто не по карману.

– Надеюсь, они по карману мне.

– Договорились?

– С моей стороны, обещаю, что не отступлюсь.

Когда я вышел из залы, со мною рядом очутился Перси Вудвилль. Его круглое лицо вытянулось от огорчения, так сказать, обратившись в овал. Он вынул из глазницы монокль и принялся натирать его платком, затем вставил обратно, но тут же достал опять и продолжил тереть; кажется, мне еще не доводилось видеть его столь взбудораженным, а когда кто-то говорит такое о Вудвилле, это не пустые слова.

– Атертон, меня растоптали.

Я уже понял это по его виду.

– Все одно к одному!.. Я получил такой удар, что уже не встану.

– Тогда ползи.

Вудвилль один из тех, кто не отстанет, пока не выложит тебе все свои печали в подробностях – даже не преминет поведать о том, как прачка испортила его рубашки. И почему это, интересно, я ему не сочувствую?

– Дураком не прикидывайся!.. неужто не видишь, как я страдаю?! Да я стою на грани безумия.

– Успокойся, старина, я тебя еще и не таким видывал.

– Не говори так со мной, ты же не законченная скотина!

– Спорим, что законченная.

– Не мучай меня, ты не такой. Атертон! – Он вцепился мне в лацканы и, кажется, был вне себя; к счастью, он успел затащить меня в нишу, поэтому нас мало кто видел. – Как думаешь, что произошло?

– Дорогой мой, мне-то откуда это знать?

– Она мне отказала!

– Да ладно!.. Ушам своим не верю!.. Отступись, позвони в другую дверь, в море рыбку ловить – не переловить.

– Мерзавец ты, Атертон.

Он скомкал носовой платок и этим комком пытался утереть себе слезы; сама мысль, что Перси Вудвилль расхныкался, казалась уморительно смешной – но, конечно, я не мог заявить ему такое в лицо.

– В этом-то я не сомневаюсь, но по-другому утешать не умею. Не расстраивайся, друг, попытайся еще раз!

– Это совершенно бесполезно… точно знаю… она мне ясно дала понять.

– Поменьше уверенности: женщины часто говорят не то, что думают. И кто эта барышня?

– Кто?.. Неужели для меня существуют в мире иные женщины, кроме нее, да и существовали ли когда-нибудь? Ты еще спрашиваешь! На моих устах одно лишь имя – Марджори Линдон!

– Марджори Линдон?

По-моему, я рот раскрыл от удивления, иными словами, используя его выражение, меня растоптали. Так я себя почувствовал.

Я зашагал прочь, оставив его удивленно смотреть мне вслед, и сразу угодил к Марджори в руки.

– Я уже ухожу. Мистер Атертон, не проводите меня до экипажа?

Я проводил.

– А вы остаетесь?.. Может, вас подвезти?

– Благодарю, я пока не думал покидать этот дом.

– Я еду в Палату общин, не желаете со мной?

– Зачем вам туда?

Как только я услышал, куда она направляется, понял, зачем она едет, а она заметила это, и ее дальнейшие слова служили тому подтверждением:

– Вам прекрасно известно, какой магнит притягивает меня туда. Не можете же вы не знать, что сегодня обсуждаются поправки к аграрному закону и Пол произносит речь. Я стараюсь не пропускать его выступления и не собираюсь отступаться от этого принципа.

– Он счастливец.

– Согласна – и еще раз согласна. Столь одаренного человека, как он, принято называть счастливцем, хотя это неверно… Но мне пора. Он говорил, что подъедет пораньше, хотя несколько минут назад сказал, что задерживается, но обязательно прибудет в течение получаса… До новой встречи.

Я вернулся в дом и в холле столкнулся с Перси Вудвиллем. Он уже надел цилиндр.

– Ты куда?

– В Парламент.

– Послушать Пола Лессинхэма?

– Черт его побери!

– Присоединяюсь к пожеланию!

– Там будет голосование… мне надо идти.

– Кое-кто еще отправился слушать Пола Лессинхэма – Марджори Линдон.

– О нет!.. только не это!.. господи! Эх, Атертон, жалко, я речей не произношу, никогда это у меня не получалось. Когда я встречаюсь с избирателями, мне пишут их заранее, а я потом зачитываю. Но если б я знал, что меня слушает мисс Линдон, если б разбирался в вопросе или кто-нибудь мне его растолковал, богом клянусь, я тоже выступил бы; я б ей показал, что не такой я идиот, каким она меня считает!

– Давай, Перси, дерзай!.. ты б им задал, точно!.. Вот что я сделаю – пойду с тобой! Тоже заявлюсь в Парламент!.. Теперь Пола Лессинхэма будут слушать трое.

Глава 15. Мистер Лессинхэм выступает с речью

Палата уже собралась. Мы с Перси поднялись наверх – на галерею, которая теоретически предназначалась для тех, кого принято называть «почетными гостями», то бишь для любопытствующих. Выступал Трампертон, тараторя нечто такое, что не проливало свет на вопрос, а скорее затуманивало тему. Там, где обретался мозг Палаты и процентов девяносто ее мудрости, его не слушали, только газетчики на местах для прессы делали пометки в блокнотах.

Трампертон еще говорил, когда я заметил Лессинхэма. Наконец унылый старикан занял свое место на скамье под невнятный гул, который, конечно, завтра в газетах обозначат как «бурные и продолжительные аплодисменты». Все вокруг зашевелились, вероятно, от облегчения, начали переговариваться и сбиваться в стайки. Затем сидящие на местах оппозиции принялись хлопать в ладоши, и я увидел, что на скамье у прохода, обнажив голову, стоит Пол Лессинхэм.

Я смотрел на него придирчивым взглядом, совсем как коллекционер взирает на ценный экземпляр или патолог на занимательное уродство. За последние сутки мой интерес к Лессинхэму возрос неизмеримо. Сейчас он казался мне самым любопытным человеком на свете.

Я вспомнил, каким увидел его в это утро – жалкий, раздавленный ужасом тип, трусливая шавка, приникшая к полу, до безумия боящаяся тени, намека на тень, – и я предстал перед дилеммой: либо я преувеличил его испуг тогда, либо переоцениваю Пола сейчас. Если верить глазам, то и предположить было невозможно, что речь идет об одном и том же человеке.

Признаюсь, я не смог сдержать восхищения. Люблю бойцов. Я быстро осознал, что в эту минуту он достиг совершенства. В нем не чувствовалось ни грана притворства – он стоял перед нами как есть. Боец до кончиков ногтей. Никогда доселе я с такой отчетливостью не ощущал этого. Он был воплощением хладнокровия. Контролировал каждое движение. Ни на миг по-настоящему не раскрываясь, он мгновенно чувствовал бреши в защите другой стороны и молниеносно пробивал их словом. Терпя поражение, он не собирался опускаться на колени; и все без колебаний верили, что победы достаются его соперникам с великим трудом и что в конце концов дело увенчается его триумфом.

«Раздери меня черти, – сказал я себе, – если, после всего этого, я продолжу удивляться, что Марджори что-то в нем нашла!» Ибо я осознал, что умная и впечатлительная девушка, увидев Лессинхэма во всей красе, подобно доблестному рыцарю, дающему отпор несметным невзгодам, среди которых он чувствует себя как дома, не могла не воспринять его в качестве единственного настоящего героя, совершенно забыв, каким человеком он становится, когда бой отбушует.

Я точно знаю, что не зря пришел посмотреть на него; теперь я с легкостью мог представить, какое впечатление он производил на свою единственную слушательницу в Ложе для дам. Его речь совсем не походила на то, что подразумевает под этим словом американское ораторское искусство; в ней было мало общего с огнем и яростью французских трибун, если вообще что-то такое было; она не отличалась ни тяжеловесностью, ни сентиментальностью немецких публичных выступлений; и все же она включала в себя лучшие черты этих трех школ красноречия и, без сомнения, оказывала на слушателя именно тот эффект, который задумывался говорящим. Голос Лессинхэма был отчетлив и спокоен, не слишком музыкален, однако ласкал слух; Пол знал, что делает, и всякое его слово звучало так, будто он обращался к каждому присутствующему лично. Он говорил короткими и сухими фразами, без длиннот и высокопарности, и речь его лилась приятно и легко; говорил достаточно быстро, поддерживая интерес зала, но не заставляя аудиторию напрягать внимание.

Он начал, осторожнейшим и вежливейшим манером, с саркастических замечаний по поводу речей и методов Трампертона и его товарищей, тем самым пощекотав любопытство заседающих. Но ухитрился не зайти слишком далеко в своих выпадах. Оратору определенного толка ничего не стоит больно ужалить оппонента. Если он захочет, то может уколоть любым словом. Такие раны не затягиваются, их нелегко простить; политику необходимо уметь дружить с дураками, иначе его карьере быстро придет конец. Вскоре он оставил сарказм позади, сменив его на сладкозвучные речения. Он действительно принялся лить мед в уши соперникам и делал это весьма правдоподобно, отчего они пришли в согласие с собой. Он отметил, сколь много правды в том, что говорится ими, а потом, будто случайно, упомянул, насколько просто внести поправки в закон, ведь это не нанесет никому ни малейшего ущерба. Он использовал аргументы противников как свои собственные и, хотят они того или не хотят, льстил оппонентам, показывая, что они не выпускают поводьев из рук; затем обрушивал на них новую серию доказательств, вроде бы являющуюся естественным продолжением принятых ими постулатов, трансформировал сказанное, вертел так и эдак и с помощью исходных тезисов – тезисов противоположной стороны! – приходил к неоспоримому выводу, диаметрально противоречащему тому, что ими хотели показать его соперники. Он проделывал это с ловкостью, находчивостью и изяществом, коим не найти равных. Он закончил, совершив сложнейший из подвигов: ему удалось произнести, по меркам Палаты общин, дельную и достойную речь и оставить всех слушателей в прекрасном расположении духа.

Это было успехом – невероятным успехом. Парламентской победой высшей пробы. Популярность Пола Лессинхэма стремительно росла. Он сел на место под гром аплодисментов, и на этот раз это действительно была овация, а в зале, вероятно, не осталось почти никого, кто продолжил бы сомневаться в его великом будущем. Была ли эта уверенность справедлива, покажет лишь время, но пока все выглядело так, что награды и почести, венчающие государственную карьеру, достанутся ему, стоит лишь протянуть за ними руку.

Что до меня, я пришел в восторг. Я наслаждался интеллектуальным упражнением – сие удовольствие нынче не особо распространено. Апостол едва не убедил меня, что политические игры не так уж скучны, а победы в них привлекательны. В конце концов, есть что-то такое в том, чтобы суметь потрафить страстям и чаяниям современников, сорвать их рукоплескания, доказать, что и ты ловок в избранной забаве, стать объектом внимания и восхищения. Ловить женские взоры, видеть, как дамы внемлют каждому твоему слову, слышать их сердца, бьющиеся в такт твоему, – некоторым мужчинам это может прийтись по нраву, но если подобное происходит с любимой тобой женщиной и ты знаешь, что твои победы вершатся в ее славу, приносят ей радость, то, по-моему, не может быть доли счастливей этой.

В час триумфа – триумфа Апостола! – я чуть не пожалел, что я не политик!

Голосование завершилось. Вечернее заседание практически закончилось. Я опять стоял в вестибюле. Там говорили о выступлении Апостола: только и делали, что обсуждали его.

Вдруг ко мне подошла Марджори. Ее щеки горели. Никогда не видел ее красивее – или счастливее. Кажется, она была одна.

– Вы все-таки пришли!.. Разве это было не прекрасно?.. не великолепно? Неужели не замечательно обладать столь великими талантами и использовать их во благо обществу?.. Сидней, не молчите! Не притворяйтесь равнодушным, это вам совсем не идет!

Я видел, как она жаждет услышать от меня похвалу человеку, которому с таким восторгом поклоняется. Но ее горячность некоторым образом остудила мой пыл:

– Он вроде неплохо выступил.

– Вроде! – Какой огонь сверкнул в ее глазах! С каким презрением она глядела на меня! – Что вы хотите сказать этим «вроде»? Милый мой Сидней, вы не понимаете, что лишь мелкие людишки стремятся преуменьшить заслуги тех, кто больше их? Даже если вы осознаете свое несовершенство, глупо выставлять его напоказ. Мистер Лессинхэм произнес великую речь, без всяких «вроде»; ваша неспособность признать этот факт просто вопиет о недостатке у вас критического мышления.

– К счастью для мистера Лессинхэма, среди нас живет по меньшей мере один человек, в котором критическое мышление цветет пышным цветом. Вижу, вы полагаете, что тот, кто не восторгается, душа потерянная.

Я думал, она вот-вот выйдет из себя. Но вместо этого Марджори рассмеялась и положила руку мне на плечо.

– Бедняжка Сидней!.. Конечно!.. Это так печально!.. Вы же осознаете, что сейчас похожи на мальчишку, который, проиграв, обвиняет победителя в жульничестве. Не берите в голову! Когда повзрослеете, сами поймете.

Ее слова полоснули меня ножом по сердцу – я перестал следить за тем, что говорю:

– Если я не ошибаюсь, то к вам осознание придет еще до того, как вы успеете повзрослеть.

– Вы о чем?

И прежде чем я успел ей что-то рассказать – если вообще собирался, а ведь это не так, – к нам подошел Лессинхэм:

– Надеюсь, не заставил вас ждать; я не рассчитывал, что меня задержат.

– Все отлично, впрочем, я уже готова идти – здесь становится скучновато, – она сказала это, не спуская с меня озорных глаз – и Лессинхэму ничего не оставалось, кроме как обратить на меня внимание:

– Не так часто вы изволите почтить нас своим присутствием.

– Вы правы. У меня есть занятия поинтереснее.

– Это вы зря. Нынче стало модным недооценивать Палату общин и работу, ведущуюся здесь; не ожидал, что и вы присоединитесь к хору простецов. Нельзя вообразить дела благороднее, чем попытка усовершенствовать государственную жизнь.

– Благодарствую… Надеюсь, вы чувствуете себя лучше, чем утром.

Его глаза сверкнули, но он быстро взял себя в руки: сделал вид, что не понял, не удивился, не возмутился.

– Спасибо… Чувствую себя отлично.

Марджори заметила, что я говорил о чем-то неизвестном другим и что побуждения мои не из чистых.

– Пойдемте же, нам пора. Это мистеру Атертону сегодня нездоровится.

Она взяла Лессинхэма под руку, и тут подошел ее отец. Старик Линдон взирал на дочь, стоящую под руку с Апостолом, так, словно не верил собственным глазам.

– А я думал, ты у герцогини.

– Так и было, папá, но сейчас я здесь.

– Здесь! – Линдон принялся заикаться и запинаться и побагровел так, как делал при крайнем волнении. – Чт… что ты тут вообще делаешь? Г…где экипаж?

– Там, где ему и положено, ждет снаружи – если, конечно, лошади не понесли.

– Я… я… я сам тебя провожу. Мн… мне не нравится, что ты пришла в… в такое место, как это.

– Спасибо, папá, но меня проводит мистер Лессинхэм… Поговорим позже… До встречи.

Наверное, я никогда не видел ее более холодной, чем в эту минуту. На дворе век женских свобод. Девушкам ничего не стоит вертеть своими матерями, что уж говорить об отцах, но то, как эта барышня уплыла прочь под руку с Апостолом, оставив родителя на месте, было зрелищем своеобычным.

Кажется, Линдон поверить не мог, что эта парочка взяла и так запросто ушла. Они успели скрыться в толпе, а он стоял и смотрел им вслед; лицо его все сильнее краснело, пока на лбу не выступили вены; мне подумалось, что его вот-вот хватит удар. Потом он, со вздохом, повернулся ко мне.

– Безобразие! – Я предпочел думать, что речь идет о покинувшем нас джентльмене, хотя из последовавшей тирады старика это было не столь очевидно. – Только сегодня утром я запретил ей с ним якшаться, а т… теперь он уходит с ней под ручку! Г… грязный авантюрист! Вот именно, авантюрист; и в скором времени я скажу ему это прямо в лицо!

Сжав кулаки и сунув их в карманы, он удалился, пыхтя, как огорченный кит, а так как он проговорил все вслух, люди вокруг остались недоумевать, в чем дело. Стоило Линдону удалиться, как ко мне подошел Вудвилль, в той же мере огорченный.

– Она ушла с Лессинхэмом, ты это видел?

– Конечно, видел. Когда кому-то удается произнести такую речь, какую произнес Лессинхэм, с ним пойдет любая – сочтет это за счастье. Вот будешь облечен той властью, что есть у него, и используешь ее во благо страны, идти даме с тобой – но пока извини.

Он, как всегда, притворялся, что протирает монокль.

– Как же тяжко. Когда я узнал, что она тут будет, я сам едва не решился выступать, честное слово, просто не знал, о чем говорить, да и говорить я не мастак… Да и как выступить, если тебя оттерли на галерею?

– Действительно, как бедолаге быть?.. не забираться же на перила и орать, пока друг сзади за ремень придерживает.

– Точно тебе говорю, однажды я выступлю… просто обязан сделать это, а ее, как назло, не окажется в зале.

– Значит, тебе крупно повезет.

– Думаешь?.. Может, и так. Правильно, я все испорчу, а если она это увидит, то я совсем пропал! Как на духу говорю, в последнее время мне очень хочется стать поумнее.

Он почесал переносицу моноклем, смешной безутешный неудачник.

– Не вешай нос, Перси!.. Встряхнись, дружище! Голосование позади… ты свободен… давай-ка кутнем.

Так мы и поступили.