Текст книги "Жук. Таинственная история"

Глава 13. Гравюра

«Интересно, что этот милейший попрошайка на самом деле имел в виду, да и вообще кто он такой? – именно это спросил я у себя, вернувшись в лабораторию. – Если верно то, что Судьба время от времени запечатлевает характер человека на его лице, тогда, без малейшей тени сомнения, гость у меня был прелюбопытнейший. Хотел бы я знать, что его связывает с Апостолом… или здесь он всего лишь блефует?»

Я мерил шагами комнату, ибо в ту минуту утерял всякий интерес к проводимым мною опытам.

«Если он блефовал, то лучшей игры мне видеть не доводилось… и все-таки, что за коготок увяз у такого педанта, как святой Павел, в этом болоте? Малого всего перекосило, стоило лишь упомянуть имя сего подающего надежды радикала. Нет ли здесь политического мотива? Надо подумать… чем мог Лессинхэм оскорбить религиозные или патриотические чувства самых фанатичных представителей Востока? С точки зрения политики, ничего не вспоминается. Как правило, в дипломатию он старается не лезть. Если он кого оскорбил… хотя нет – репутация у него необычайно высока! – мотив нужно искать где-то в другом месте. Но тогда где?»

Чем старательнее я размышлял над загадкой, тем сильнее запутывался.

«Чушь какая!.. У этого негодяя общего со святым Павлом не больше, чем со святым Петром. Не исключено, что он тронутый; если это не так, то он затеял хитрую игру – скорее всего, хочет кого-нибудь общипать! – попытал счастья со мной, но не вышло. А что до Марджори… моей Марджори!.. только вот не моя она, черт побери!.. не растеряйся я так сильно, проломил бы ему башку в нескольких местах только за то, что он посмел произнести ее имя… нехристь, магометанин!.. А теперь вернемся к планированию чудесненького убийства!»

Я схватил маску – кстати, являющуюся одним из самых оригинальных изобретений последних лет: если солдаты будущего станут носить ее, они будут неуязвимы для моего оружия! – и собирался натянуть ее на себя, когда в дверь постучали.

– Кто там?.. Войдите!

Это был Эдвардс. Он с недоумением оглядел комнату.

– Простите, сэр, я думал, вы не один. Я не знал, что тот… тот джентльмен ушел.

– Вылетел через трубу, как все ему подобные господа… Какого черта ты его впустил, ведь я запретил тебе это?

– Клянусь, сэр, понятия не имею. Я передал ему ваши слова, а он… посмотрел на меня, и… больше я ничего не помню – очнулся, уже стоя в этой комнате.

Если бы передо мной был кто-нибудь другой, а не Эдвардс, я бы заподозрил, что без взятки тут не обошлось, однако в Эдвардсе я не сомневался. Все оказалось, как я и предполагал: ко мне приходил первоклассный гипнотизер; он среди бела дня в самом деле околдовал моего слугу, прямо у моего порога; надо бы узнать о нем побольше. Эдвардс продолжил:

– Еще один человек, сэр, желает говорить с вами – это мистер Лессинхэм.

– Мистер Лессинхэм! – В ту минуту совпадение показалось странным, хотя смею предположить, что это была лишь видимость. – Проводите его ко мне.

Вскоре вошел Пол.

Мне стоит признать – и я уже делал это раньше! – что, в некотором смысле, я восхищаюсь этим человеком… если он, конечно, не собирается завязывать определенные отношения. Он обладает физическими качествами, радующими мой глаз: если брать в расчет одну лишь биологию, то каждая его поза, каждое движение наполнены истинной жизненной энергией… скрытой силой; худощавый и подтянутый, он, при желании, умеет показать свою мощь. Он гибок и активен, не суетлив, но проворен, красиво сложен, держится отлично – такой человек наверняка преодолеет любые трудности. Вы можете обогнать его на короткой дистанции, физически или интеллектуально – пусть вам и придется проявить недюжинную расторопность! – но в марафонском беге он вас обставит. Не знаю, смог бы я действительно довериться такому, как он, пока, конечно, не убедился бы, что все в его руках… но понять, так ли это, в его случае необычайно сложно: он слишком спокоен, слишком уверен в себе, не теряет самообладания, даже если ему грозит смертельная опасность; и что бы он ни делал, у него всегда наготове уважительная причина. Как в Парламенте, так и вне его, у Лэссинхэма репутация человека с железными нервами – и сложилась она не на пустом месте; и все же меня терзают сомнения. Если я его правильно понимаю, он из тех личностей, что, сталкиваясь с препятствиями, падают духом, но затем, когда тяжкие минуты позади, подобно Фениксу, возрождаются из пепла. Тем не менее, если при этом рядом будут его соратники, Лессинхэм и вида не подаст, что что-то не так.

Вот такого человека полюбила Марджори. Ладно, возможно, у нее была на то причина. Он человек с положением – и карьера его, вероятно, взлетит еще выше; не без амбиций – способен достичь большинства поставленных целей; неплох собой; приятен в общении – если того захочет; среди дам слывет настоящим мужчиной, который «всегда поступает верно и делает это вовремя и должным образом». И все же!.. Хорошо, насколько я понимаю, все мы хамы, а большинство в придачу педанты; но бога ради, не заставляйте нас это проявлять.

Лессинхэм был одет, как подобает джентльмену: на нем был черный фрак, черный жилет, темно-серые брюки, воротничок-стойка, безупречный галстук-бабочка, перчатки нужного оттенка; волосы его были аккуратно причесаны, а улыбка, если не как у ребенка, то во всяком случае приятная.

– Я не побеспокоил вас?

– Ничуть.

– Уверены?.. Когда я попадаю в места, где человек ведет противоборство с природой в стремлении раскрыть ее тайны, я чувствую, что переступаю порог неизвестного. В последний раз я был здесь сразу после того, как вы получили патенты на систему морского телеграфа, тут же приобретенную адмиралтейством – мудрое решение… Чем вы заняты теперь?

– Смертью.

– Как?.. в самом деле?.. о чем это вы?

– Если войдете в состав следующего правительства, вы, вероятно, узнаете сами; не исключено, что оно станет первым, кому я предложу новое хитроумное изобретение в искусстве убийства.

– Понимаю… новый снаряд… Как долго будет продолжаться эта гонка средств нападения и защиты?

– Пока не потухнет солнце.

– А потом?

– Защита не понадобится – будет нечего защищать.

Он посмотрел на меня спокойными, серьезными глазами.

– Теория, что мы движемся к гибели планеты во льдах, не слишком весела. – Он принялся теребить пальцем стеклянную реторту на столе. – Кстати, было очень любезно с вашей стороны заглянуть ко мне вчера ночью. Боюсь, вы сочли меня невежливым, поэтому я пришел к вам принести свои извинения.

– Нет, невежливым я вас не счел; я счел вас… странным.

– Да. – Он посмотрел на меня с безразличием, кое мог напускать на себя по своей воле и которое послужило основой его репутации человека с железными нервами. – Я был встревожен и нездоров. К тому же меня не волновал взлом, даже совершенный безумцем.

– Тот человек был безумен?

– Вы его видели?

– Как вас.

– Где?

– На улице.

– Насколько близко вы подошли к нему?

– Ближе, чем мы с вами сейчас стоим.

– Вот как. Я и не думал, что вы столкнулись с ним в упор. Вы пытались его остановить?

– Легче сказать, чем сделать; он убежал так стремительно…

– Вы видели, как он был одет, точнее, раздет?

– Видел.

– Совершенно голый, в одном плаще в такую-то ночку. Кто, кроме сумасшедшего, решит вломиться в чужой дом в подобном костюме?

– Он что-то взял?

– Абсолютно ничего.

– Кажется, вышел прелюбопытный анекдот.

Он повел бровью – по словам членов Палаты общин, это был единственный признак эмоций, который он когда-либо позволял себе.

– Мы уже привыкли к таким любопытным выходкам. Буду вам обязан, если об этом случае больше никто не узнает – больше никто. – Он повторил эти два слова, будто подчеркивая их значение. Я подумал, не имеет ли он в виду Марджори. – Дело расследуется полицией. Пока оно не продвинется, нужно следить, чтобы сведения о происшествии не просочились в газеты и не поползли слухи. Понимаете, как это важно?

Я кивнул. Он сменил тему:

– Так чем вы сейчас занимаетесь – снарядом или орудием?

– Войдете в следующее правительство, сами, наверное, узнаете; не войдете – останется тайной.

– Полагаю, вы обязаны молчать о таких вещах?

– Да. Вы сами, кажется, предпочитаете хранить в тайне дела гораздо менее значительные.

– Вы о том, что было вчера ночью? Если даже такой пустяк, как этот, попадет в прессу или кому на язык – что равноценно! – вы удивитесь, как нам станут досаждать. Это будет тяготить почти невыносимо. Обычный человек совершит убийство и не привлечет к себе никакого внимания, однако стоит воришке залезть в карман знаменитости, так все разом трубят об этом; и я вовсе не преувеличиваю, хотя так можно подумать… Что ж, до свидания, благодарю, что пообещали мне молчать. – Ничего я ему не обещал, но это так, к слову. Он направился к выходу и вдруг остановился. – Еще одно: насколько мне известно, вы знаток древних суеверий и мертвых религий.

– Я интересуюсь этими предметами, но я не знаток.

– Не можете ли вы мне подсказать, каковы были догматы культа Исиды?

– Этого не подскажу ни я, ни кто-либо другой – если говорить о научном обосновании. Вам известно, что у Исиды был брат; культ Осириса и Исиды – это одно и то же. А вот каковы были его основы, или обряды, или нечто подобное – этого в наше время не знает никто. Папирусы и иные записи, дошедшие до нас, не содержат исчерпывающих сведений. Впрочем, то, что имеется, тоже изучено не полностью.

– Насколько я понимаю, чудеса, о которых столько говорят, относятся к области легенд?

– Какие чудеса вы имеете в виду?

– Не приписывались ли жрецам Исиды сверхъестественные способности?

– В общем и целом, сверхъестественные способности в те времена приписывались жрецам всех культов без исключения.

– Понимаю. – Он умолк, но тут же продолжил: – Полагаю, что культ Исиды давно ушел в прошлое и никто в нее больше не верит.

Я замешкался, недоумевая, с чего он вдруг заговорил об этом; понимаете, я знаю моего Павла: либо у него веская причина задавать такие вопросы, либо эти вопросы ширма для иного важного дела.

– Я бы не был так уверен.

Он посмотрел на меня взглядом бесстрастным, но пытливым.

– Вы думаете, у нее еще есть почитатели?

– Не исключаю такой возможности; более того, весьма вероятно, что где-нибудь в Африке – она огромна! – отдают дань Исиде, совсем как в старые добрые времена.

– Вы это точно знаете?

– Простите, а вам-то что известно?.. Вы осознаете, что обращаетесь ко мне, будто я свидетель по делу?.. Вы устраиваете этот допрос с определенной целью?

Он улыбнулся.

– В какой-то мере, да. Недавно я столкнулся с любопытным случаем и сейчас пытаюсь докопаться до сути.

– Что за случай?

– Боюсь, в данное время я не могу поведать вам о нем, но когда мне это будет дозволено, обязательно расскажу. Вас он заинтересует – как пример невероятного выживания… Кажется, последователи Исиды верили в перевоплощение?

– Некоторые – без сомнения.

– Что они под этим подразумевали?

– Перевоплощение.

– Да, но перевоплощение души или тела?

– Вы о чем?.. Перевоплощение – это перевоплощение. Вы намекаете на что-то конкретное? Если скажете все без обиняков, я постараюсь дать нужные вам сведения, а сейчас ваши вопросы вызывают определенное недоумение.

– Ну, не важно… как вы говорите, «перевоплощение – это перевоплощение». – Я не сводил с него глаз; мне показалось, что я заметил в его поведении странное нежелание распространяться о предмете, речь о котором завел он сам. Он же продолжал поигрывать ретортой на столе. – А не было ли у верящих в Исиду некоего – как бы это сказать? – священного символа?

– Что?

– Не почитали ли они такого вот… не было ли у них в символике… жука?

– Так вы о Scarabaeus sacer, священном скарабее, или, как его называет Латрейль[9]9
  Пьер Андре Латрейль (1762–1833) – французский энтомолог.


[Закрыть], Scarabaeus Egyptiorum, о скарабее египетском. Конечно, этот жук почитался во всем Египте… хотя, если взять шире, египтяне поклонялись многим наделенным жизнью существам, например, кошкам; как вы знаете, Осирис появлялся среди людей в образе Аписа, быка.

– Правильно ли я помню, что жрецы Исиды – или некоторые из них – после смерти принимали форму… скарабея?

– Никогда об этом не слышал.

– Уверены?.. подумайте!

– Мне не хочется отвечать на этот вопрос утвердительно без предварительной подготовки, ибо на данный момент я не могу вспомнить таких теорий.

– Не смейтесь надо мной – я не сошел с ума! – но насколько я понимаю, недавние исследования показали, что даже самые невероятные древние мифы несут в себе крупицу истины. Вы совершенно уверены в том, что в этих верованиях нет ни капли правды?

– В каких верованиях?

– В вере в то, что жрец Исиды – или кто-нибудь еще – после смерти принимает форму скарабея.

– Сдается мне, Лессинхэм, что недавно вы натолкнулись на необыкновенно интересные сведения, пусть и несколько специфические, и теперь ваш долг поведать о них всему миру – или по крайней мере той части мира, что представлена мной. Давайте, расскажите нам об этом!.. Чего вы боитесь?

– Я не боюсь ничего, и однажды вы узнаете о том, о чем молчу; но не сейчас. А теперь ответьте на мой вопрос.

– Тогда повторите его – с четкой формулировкой.

– Является ли непреложной истиной отсутствие и крупицы правды в вере в то, что жрец Исиды, или иной человек, принимал после смерти форму жука?

– Я совершенно ничего об этом не знаю; черт побери, откуда мне знать о таком? Подобное верование могло иметь символический смысл. Христиане верят, что после смерти тело принимает форму червей – и это, в определенном смысле, так и есть; иногда вместо червей упоминают рыбу, угря.

– Я вас спрашиваю не об этом.

– Тогда о чем?

– Послушайте. Если человек, словам которого нельзя не верить, утверждает, что такое перевоплощение имело место в действительности, нельзя ли объяснить его рассказ, руководствуясь законами природы?

– Он видел, как жрец Исиды перевоплотился в жука?

– Не жрец, адепт.

– Перед смертью или после нее?

Он замялся. Я редко сталкивался с тем, что он проявляет к чему-либо такой живой интерес – честно говоря, я сам сгорал от любопытства! – однако в его глазах неожиданно промелькнуло подобие ужаса. Когда он заговорил, мне показалось, что чувствует он себя на редкость неловко.

– В… в процессе умирания.

– В процессе умирания?

– Если… он видел, как человек, веривший в Исиду… умирает и принимает… обличье… жука, можно ли найти естественное и правдоподобное объяснение такому перевоплощению?

Я воззрился на него – а кто бы на моем месте не остолбенел? Этот необыкновенный вопрос звучал еще более поразительно из уст такого человека, и я едва не заподозрил, что за всем этим таится нечто еще более невероятное.

– Послушайте, Лессинхэм, я вижу, вам есть что рассказать; давайте, приятель, выкладывайте! Если я правильно понимаю, то история ваша не терпит обычной стеснительности. В любом случае, было бы некрасиво с вашей стороны разжечь мое любопытство и оставить его неудовлетворенным.

Он не сводил с меня взгляда, написанный на его лице интерес постепенно исчезал, пока не сменился привычной бесстрастной маской, а я вдруг почувствовал, что выражение моего лица ему совсем не по нраву. Он опять заговорил вежливо и сдержанно:

– Вижу, вы считаете, что сказанное мной – бред сивой кобылы. Звучит именно так.

– Выкладывайте бред – неужели вы не видите, что я сгораю от любопытства?

– К сожалению, Атертон, я связан словом. Я буду держать рот на замке, пока мне не позволят говорить. – Он поднял свои шляпу и зонт со стола, на который положил их ранее. Взяв их в левую руку, он протянул мне правую для рукопожатия. – Вы были очень любезны, вытерпев мое затянувшееся присутствие; к несчастью, я знаю, что такое незваный гость, поверьте, я искренне вам благодарен. А это что?

На полке, недалеко от меня, лежал лист бумаги, точнее, если судить по размеру и форме, половина листа. К нему-то он и наклонился. Стоило Лессинхэму разглядеть, что там, как произошло нечто удивительное. Лицо его мгновенно изменилось, он буквально стал на себя не похож. Рука разжалась, и шляпа с зонтом упали на пол. Он попятился, что-то бормоча и выставляя перед собой ладони, будто пытаясь защищаться, и отходил, пока не уперся в стену в другом конце комнаты. Никогда доселе не видел я столь поразительного зрелища.

– Лессинхэм! – окликнул я его. – Что с вами?

Сначала мне показалось, что у него эпилептический припадок, хотя от этого человека я бы меньше всего ожидал падучей. Изумленный, я повернулся посмотреть, что послужило причиной такого состояния. Взгляд мой скользнул по листку, и я ошеломленно на него уставился. Я не замечал его прежде, не я его туда положил – так откуда он взялся? Странно, но на нем было изображение некоего жука, воспроизведенное посредством фотогравюры; я понимал, что должен бы знать, какой это жук, но все-таки не знал. Он был золотисто-зеленым, но не ярким; гравюра настолько замечательно передавала цвет, что казалось, жук блестит, и сделана она была столь искусно, что насекомое выглядело живым. Реалистичность поражала, и хотелось взглянуть на изображение повторно, дабы убедиться, что это обман зрения и перед тобой репродукция. Появление гравюры на полке удивляло, а после того, о чем мы говорили, оно так и требовало объяснения: было нелепо предполагать, что такого человека, как Лессинхэм, может напугать только лишь взгляд на изображение.

С гравюрой в руке я пересек комнату и подошел к моему гостю – вжавшись спиной в стену, он все больше подгибал колени, как будто собирался сесть на корточки.

– Лессинхэм!.. очнитесь, дружище, что с вами не так?

Я схватил его за плечо и весьма энергично потряс. Мое прикосновение словно пробудило его ото сна, вернуло к реальности, вырвав из кошмаров, которым он сопротивлялся. Он уставился на меня, лицо его приобрело выражение, обычно сопутствующее невероятному испугу.

– Атертон?.. Это вы?.. Все в порядке… нормально… со мной все хорошо… отлично.

Произнося эти слова, он постепенно овладел собой и наконец сумел встать прямо.

– Тогда, в вашем случае, смею заметить, что ваше «отлично» со стороны выглядит странно.

Он прижал ладонь к губам, как будто пытаясь скрыть подергивание рта.

– Я просто перетрудился… у меня уже была пара подобных приступов… но все прошло, а это… остаточное явление.

Я пристально посмотрел на него; по-моему, было в нем что-то совсем неестественное.

– Просто остаточное явление!.. Настоятельно рекомендую вам немедленно обратиться к врачу, если, конечно, вы по неосмотрительности к нему еще не обратились.

– Пойду сегодня; сразу пойду… Впрочем, я и так знаю, что всего-навсего переутомился.

– Вы уверены, что это не имеет никакого отношения к вашему состоянию? – Я протянул ему фотогравюру жука. Стоило мне это сделать, как он отпрянул, вопя и дергаясь, как паралитик.

– Уберите!.. уберите это от меня! – надрывался он. Несколько секунд я смотрел на него, не в силах вымолвить и слова от изумления. Наконец я выговорил:

– Лессинхэм!.. Это только картинка!.. Вы спятили?

Он продолжал издавать крики.

– Уберите! уберите прочь!.. Порвите ее!.. Сожгите!

Его волнение было столь ненормальным – и неважно, какая причина его вызвала! – что я, опасаясь повторения припадка, от которого он недавно оправился, сделал так, как он просил: разорвал гравюру на четыре части, а потом, чиркнув спичкой, сжег каждую по отдельности. Он завороженно смотрел на сгорающую бумагу. Когда от гравюры остался один лишь пепел, он с облегчением вздохнул.

– Лессинхэм, – сказал я, – вы либо уже сошли с ума, либо сходите сейчас: что из этого правда?

– Думаю, ни то, ни другое. Полагаю, я не менее здравомыслящ, чем вы. Это все… это все та история, о которой я упоминал; она… она весьма любопытна, но я расскажу ее вам… как-нибудь попозже. Как я уже отметил, вас заинтересует этот занятный случай необыкновенного выживания. – Он откровенно старался вести себя как обычно. – Чрезвычайно сожалею, Атертон, что вам поневоле пришлось лицезреть мою слабость – которой я, к тому же, не в состоянии дать внятного объяснения. Попрошу вас об одном – соблюдать строгую конфиденциальность. Случившееся здесь должно остаться между нами. Я в ваших руках, но вы мой друг, поэтому я знаю, что могу на вас положиться и вы никому не расскажете о произошедшем – и не пророните ни слова, тем более при мисс Линдон.

– Почему «тем более» при мисс Линдон?

– Сами не догадываетесь?

Я пожал плечами.

– Если мои догадки соответствуют действительности, то не будет ли мое молчание еще более несправедливо по отношению к ней?

– Об этом ей должен рассказать я, а не кто-то другой. Я обязательно сделаю то, что должен… Дайте мне обещание: вы и словом не намекнете ей на то, что имели несчастье увидеть.

Я пообещал ему то, что он требовал.

* * *

В тот день мне уже было не до работы. Апостол, его недомолвки, экземпляр жесткокрылого да арабский друг в придачу – все это вместе взятое подействовало, как микробы, попавшие в организм, уже предрасположенный к их приему, и вызвавшие жар и лихорадку; я весь горел не находя себе места. Мысли кипели в голове!.. Марджори, Пол, Исида, жук, гипноз – все смешалось в бредовой пляске. Любовь ранит!.. она и без того достаточно серьезный недуг, но когда возникают осложнения, отягощенные тайнами и разоблачениями, да такими, что сам теряешься, блуждаешь ли ты во сне или все происходит в суровой действительности, но при этом никакого жара у тебя нет, температура нормальна, как в ракете месье Верна, достигшей Луны, вот тогда можешь считать себя истинным чудаком и уродцем и требовать, чтобы тебя законсервировали медики и выставили, замаринованного, на публичный обзор, хотя они и так обязаны это сделать, дабы в будущем никто не усомнился, что такой человек, как ты, вправду жил на земле, опять же, если ты сам вдруг не окажешься поблизости и не утрешь нос этим Фомам Неверующим. Но это не в моем характере. Стоит мне зажечься, как разгорается пожар, а когда я в горячке, вокруг творится такое, что невольно помянешь буйство красок варьете. Когда Пол ушел, я попытался обдумать произошедшее, а уж если я взялся за что-то всерьез, то быть беде – посему я предпочел пойти прогуляться по набережной.