Текст книги "«Да, тетя»"

Ричард Олдингтон
«Да, тетя»
Предостережение

За славой не гоняться,

На солнышке валяться…[1]1
  Шекспир, «Как вам это понравится?», действие II, сцена 5.


[Закрыть]

I

Если бы мистер Освальд Карстэрс не унаследовал права почти бесконтрольно распоряжаться годовым доходом в триста пятьдесят фунтов стерлингов, он, вероятно, никогда не стал бы великим человеком. Надо сказать, что мистер Карстэрс не сам протиснулся вперед и вверх – к величию. Нет. Если бы достойный богослов-диссидент, святой мистер Бакстер,[2]2
  Ричард Бакстер (1615–1691) – английский богослов, автор более ста шестидесяти сочинений.


[Закрыть] был наделен не только святостью, но и даром, пророчества, он, может быть, имел бы в виду именно Карстэрса, когда писал свой знаменитый трактат, озаглавленный «Если задница тянет христианина книзу – подтолкнем его». Подталкиванием в данном случае занималась миссис Карстэрс. Ее старания взвалить на мужа ярмо величия были деятельны и неустанны, и сравниться с ними могла только быстрота, с какой он всякий раз падал под этим бременем.

Первое время после войны Освальд Карстэрс жил как заправский холостяк в маленькой, но удобной квартирке с услугами, близ Риджентс-парка. Во время войны он мог послужить превосходной натурой для любого карикатуриста ура-патриотической газеты. Интуиция подсказала Освальду, что там, где убивают без отдыха и без разбора, не место интеллигентному человеку. Поэтому он написал своим тетушкам, имевшим кое-какие связи (в трудные минуты он всегда писал тетушкам), и тетушки стали нажимать кнопки. Трудно себе представить, чтобы в военное время чья-либо тетя не сказала своему молодому племяннику: «Ты нужен королю и отечеству» и, взяв его за руку, не повела, нежно, но решительно, на вербовочный пункт. Но тетушки Освальда были мирные, гуманные создания, озабоченные судьбой бродячих кошек и бездомных собак, и они, продолжая твердить друг другу и всем знакомым, что «сейчас место каждого молодого человека в окопах», про себя делали оговорку, что Освальд недостаточно крепок для грубой армейской жизни. Кроме того, он – Карстэрс, а это меняет дело. Тетушки Освальда привыкли играть по отношению к нему роль провидения. Когда он перетрачивал свой доход – а случалось это постоянно – то либо одна из них дарила ему сотню фунтов, либо какая-нибудь другая, самая дряхлая, умирала, завещав ему пятьсот фунтов, миниатюру, изображающую ее в молодости, и нескольких престарелых животных, которых Освальд по доброте сердечной тут же препровождал к ветеринару для усыпления.

– У Освальда слабое здоровье, – говорили они друг другу, – но он не эгоист. Он любит животных. И он такой способный.

И вот Освальда признали негодным к действительной службе, и он, как незаменимый работник, был забронирован за одной из канцелярий министерства военной промышленности; а позже какой-то шутник администратор перевел его в министерство здравоохранения. Если оставить в стороне налеты цеппелинов, пайки и необходимость ежедневно являться на службу, можно сказать, что Освальд прожил годы войны разумно и не без приятности. К его маленькому доходу прибавилось жалованье, так что он мог позволить себе скромный комфорт, столь необходимый для человека, слабого здоровьем. Так появилась уютная квартирка с услугами, с которой он не съехал и тогда, когда его весьма вежливо освободили от тягот военной службы, наградив орденом Британской империи. Орден привел тетушек в восторг. Они усмотрели в нем официальное признание «способностей» Освальда и их собственной прозорливости – ведь это они ввели его в сферу, где способности ценят. Опасаясь, как бы не избаловать его чрезмерными похвалами, они тем не менее часто обсуждали его «блестящую карьеру», прошедшую и будущую.

Тетушки с нетерпением ожидали следующего этапа Освальдовой карьеры – «теперь, когда он оставил государственную службу». Но Освальд ничего не предпринимал и даже рассмеялся, когда кто-то предложил ему выставить свою кандидатуру в парламент. Этот изнеженный человечек являл собою живой символ нации, обескровленной гигантским и в сущности никчемным усилием, каким явилась промышленная революция. Как аристократия железных крестоносцев постепенно выродилась в кокетливых салонных аббатиков и дамских угодников, точно так же, но гораздо быстрее, и промышленная аристократия Англии породила поколение бесхребетных освальдов. Его предки (люди, которые, подобно Клюкве[3]3
  Клюква – дурак-полицейский из комедии Шекспира «Много шума из ничего».


[Закрыть] «понесли потери»), видимо, израсходовали всю жизненную энергию, отпущенную на эту семью. Освальду ничего не хотелось делать, он отлично обходился веселым, но совершенно пустым времяпрепровождением. Внешне он напоминал ссохшегося чиновника колониальной службы или какого-то салонного ковбоя. Смуглая кожа и очень темные глаза, похожие на птичьи, придавали ему, по словам теток, «иностранный вид», но, хотя от природы он был худой, сидячая жизнь уже наградила его небольшим, но заметным брюшком. Его тонкие смуглые пальцы пожелтели от бесчисленных сигарет, которые он курил с жеманным изяществом. Ноги, правда, были у него коротковаты и толстоваты, и на макушке намечалась небольшая плешь, прикрытая жидкими волосами. Когда он порхал по гостиной, куря и разговаривая высоким, чиновничьим голосом и щуря свои блестящие птичьи глаза, он был похож на тех участников любительского спектакля в колониях, что изображают хор в «Птицах» Аристофана.

Тетушки Освальда не задавались вопросом, какая карьера больше всего ему подходит. Они считали, что прибыльная и почетная карьера – удел любого мужчины. Им не терпелось увидеть, как Освальд будет продвигаться к богатству и почестям, но выбор средств для достижения этой желанной цели они предоставляли ему самому – ему ведь лучше знать, чем он хочет заняться. Освальду же ничем не хотелось заниматься, тем более ничем таким, что требовало бы времени и усилий. Если бы тетушки присмотрелись к нему беспристрастным критическим оком, они заметили бы, что единственное, на что годен Освальд, это на то, чтобы быть дилетантом. Освальд много «выезжал», как свойственно всякому молодому холостяку приличной наружности и, судя по всему, со средствами, если у него есть фрачная пара и хорошо подвешен язык. А язык у Освальда был подвешен неплохо. Он не пропускал ни одного спектакля русского балета. Исправно ходил на премьеры и на концерты модных исполнителей. Помаленьку коллекционировал – гравюры Пиранези, японских куколок в виде женщин, которые, будучи перевернуты вниз головой, открывают взору приятный сюрприз. И очень много читал – сейчас все много читают. Помимо неиссякающего потока бессмертных пустяков, которые читают – все, Освальд дарил своим особым вниманием елизаветинскую драматургию и наиболее скандальные мемуары бурбонского двора. Из современников' ему, по его словам, а может, и на самом деле, были особенно близки мистер Литтон Стрэчи[4]4
  Литтон Стрэчи (1880–1932) – известный английский писатель-эстет.


[Закрыть] и Марсель Пруст – писатели, которые чувствуют себя как дома среди сильных мира сего и которым очень мало дела до тех несчетных представителей рода человеческого, что трудятся ради хлеба насущного, далеко не всегда делая на этом карьеру. Освальду было так же уютно в его шелковом гнездышке привычек, как соне, свернувшейся на зимнюю спячку в шарике из сухой травы. Если б он снизошел до молитвы, то стал бы молиться о том, чтобы наше беспримерное процветание длилось вечно.

Увы, оно длилось не вечно. О экономика, какие только преступления не совершаются во имя твое! В 1919–1921 годах все страшно вздорожало. Конечно, прибыли необходимы – иначе как бы нам платили дивиденды, но черт возьми, во всем нужно знать меру. Так не раз думал Освальд, когда бывал вынужден с болью в сердце платить за какую-нибудь совершенно необходимую безделку. И с еще горшей болью он подумал об этом однажды утром, когда управляющий банком, где лежали его деньги, пригласил его к себе в кабинет.

– Будьте добры, мистер Карстэрс, взгляните на состояние вашего счета.

Мистер Карстэрс взглянул и с ужасом убедился, что он перерасходовал 382 фунта 16 шиллингов и 3 пенса. Как он мог столько истратить? Под влиянием этого удара в его мозгу зароились неясные, но злобные мысли о долговечности богатых теток.

– Не хотелось бы вас беспокоить, – произнес управляющий с необыкновенной учтивостью (как-никак, у Освальда хранилось в сейфах банка на несколько тысяч фунтов ценных бумаг), – но начальство наше не одобряет таких больших перерасходов. Всем нам сейчас пришлось сократиться. Дела идут неважно, и за войну надо расплачиваться, ведь так?

– Да-а, – неуверенно протянул Освальд, – очевидно, так.

Про себя он думал – с какой стати мирному гражданину вроде Освальда Карстэрса нужно расплачиваться за войну? Пусть бы это делали те забияки, которые в нее ввязались!

– Так вот, – продолжал управляющий, придав своему лицу неуместную на взгляд Освальда веселость, – как же мы поступим? Можете вы что-нибудь внести в погашение? Скажем, фунтов сто пятьдесят на этой неделе, а остальное в следующем месяце.

Послушать управляющего – все было очень просто, но Освальд знал, что такой выход невозможен, и слова эти прозвучали для него, как похоронный звон.

– Не могу, – ответил он тихо и покачал головой. – К сожалению, не могу.

– Тогда придумаем что-нибудь другое, – сказал управляющий сдержанно, но все же вполне учтиво. – Вот, скажем, эти ваши нефтяные акции Тоно-Мала?

Управляющий знал, что акции Тоно-Мала в ближайшее время должны подняться: игра на понижение себя исчерпала, а Освальд этого не знал. Управляющий зашелестел страницами «Таймса».

– Вот они, – сказал он весело, ткнув пальцем во вчерашние котировки, – Тоно-Мала: 17 шилл., 16 шилл. 9 п., 16 шилл. 6 п., 16 шилл. 9 п., 16 шилл. 3 п., 16 шилл. Все еще понемножку падают. Пожалуй, есть смысл разделаться с ними, пока не упали еще больше. Думаю, что мы могли бы продать ваши пятьсот акций по 16 шиллингов 6 пенсов. Это покроет перерасход, и у вас еще останутся свободные средства. Ну как?

У нерешительности есть свои хорошие стороны. Освальд терпеть не мог действовать, даже если действие выражалось в том, чтобы подписать документ о продаже ценных бумаг. Кроме того, он всегда держал слово, а он обещал тете. Урсуле, что без ее разрешения не продаст эти акции. Но при мысли о тете Урсуле он совсем приуныл – еще один тягостный разговор! Внезапно Освальд вспомнил, что у подъезда банка стоит такси и без всякого толка отстукивает пенсы. Надо экономить!

– Мне очень жаль, – протянул он и добавил совсем уже невнятно: – И вообще я должен посоветоваться… Заеду завтра с утра… Уладим… Спасибо, что согласились подождать…

И Освальд обратился в бегство с намерением отпустить такси, пройтись домой пешком и все как следует обдумать. Но, увы, экономии не повезло. Шел дождь, Освальд был в новом костюме, какая же это экономия – отказаться от такси, но испортить костюм, за который заплачено пятнадцать гиней! И, согнувшись под ударами судьбы, Освальд полез в машину.

Нужно экономить, убеждал себя Освальд, строжайшим образом экономить, и нужно сейчас же повидаться с тетей Урсулой. (Тетя Урсула была самой богатой и самой снисходительной из его теток.) Освальд не отличался железной силой характера. В теории он экономию одобрял, но лишения его страшили, и страшила необходимость признаться тете Урсуле в таком чудовищном грехе – ведь он истратил больше, чем ему причиталось за целый год. А тут все почему-то пошло вкривь и вкось, и расходы прямо-таки одолели его. Такси поминутно задерживалось у светофоров, с возмутительной быстротой отщелкивая шиллинги и пенсы, и Освальд пытался подсчитать, во что обходится стране неумелое регулирование уличного движения. У двери в квартиру его дожидался мальчишка-рассыльный, твердо решивший получить с него плату за кресло на русский балет, которое Освальд беспечно заказал еще до визита к управляющему банком. Двадцать пять шиллингов! Взявшись за телефонную трубку, чтобы позвонить тетушке, он вспомнил, что уже три месяца не платил за телефон и телеграммы. За завтраком он с ужасом обнаружил, что накануне в припадке гурманства распорядился оживить эту трапезу Куликовыми яйцами, спаржей и тепличной клубникой. Экономия!.. День тянулся уныло, неумолчный шум дождя навевал еще пущую тоску. Освальд думал проехать автобусом до Пикадилли-Сэркус, а там пересесть на другой автобус и добраться до Найтсбридж, где жила тетя Урсула. Но каждый нерв его холеного тела восставал против такой жертвы. Как? Шагать по лужам под зонтом, с которого каплет за шиворот, смотреть, как подходят и отходят переполненные автобусы, не впуская ни одного нового пассажира, протискиваться среди мокрых плащей, зонтов и отсыревших сограждан и предстать перед тетей Урсулой для такого важного разговора в заляпанных грязью штиблетах, мокрых брюках и совершенно без сил? Освальд вызвал по телефону такси…

Квартира тети Урсулы была непомерно велика для одинокой женщины, но тетя Урсула считала необходимым блюсти приличия – в память покойного супруга. Супруг разбогател на продаже сельскохозяйственных машин в Южной Африке, затем его разбил паралич и пять лет он терзал ее своей беспомощностью и жалкими словами, после чего искупил эту вину внезапной смертью и великодушным завещанием. Во времена Эдуарда Седьмого тетя Урсула была, судя по всему, красавицей – белокурой, воздушной и капризной.

Не приемля бесплатно геометрических линий, к которым пристрастилось молодое поколение – это так неженственно! – она скрывала дрябло округлые формы под обильными слоями шелка и кружев. К левой части ее кружевного бюста были неизменно пришпилены золотые часы с бриллиантовой монограммой; она носила множество старинных колец с изумрудами и рубинами, а на шее, на вычурной золотой цепочке, – лорнет в золотой оправе. Трудно сказать, какой титулованной старухе времен своей молодости она подражала; если бы не знать, что она никогда не вращалась в «высших сферах», можно бы поклясться, что перед вами – одна из стареющих дам, входивших в интимный кружок покойного монарха. Муж оставил тетю Урсулу более чем обеспеченной, но у нее были свои слабости, и самой дорогостоящей из них было коллекционирование бедных, но чрезвычайно элегантных и музыкально одаренных молодых людей, которые, казалось, очень тепло относились друг к другу, избегали общества молодых женщин и отлично чувствовали себя с пожилыми дамами. Освальд терпеть не мог этих молодых людей, а они осторожно поругивали его в разговорах с тетушкой. И все же – такова крепость родственных уз! – тетя Урсула охотно истратила бы на Освальда не меньше половины того, что ежегодно вкладывала в наименее обещающего из своих молодых людей, если бы только Освальд избрал себе карьеру.

Тетя Урсула приняла Освальда не в парадной, до тесноты заставленной гостиной, а у камина, в так называемом «уголке». Уголок этот ее покойный супруг предназначал для размышлений и неустанного умственного труда. Там имелся шкафчик для сигар, два глубоких, удобных кресла, способствующих мозговой деятельности, шкаф, где хранились классические произведения английской литературы, в богатых переплетах, но неразрезанные, и камин, а на нем – отвратительные африканские божки полированного дерева. Тетя Урсула, как сторонница европейской культуры, с радостью упразднила бы эти «гадкие непристойности», но, блюдя приличия, она считала себя обязанной сохранять дом своего мужа в точно таком виде, в каком он его оставил. Более просвещенный Освальд не прочь был бы получить эти африканские фигурки – он знал, что они поднимаются в цене, тетушка же считала, что это ничего не стоящий хлам.

Сказать, что Освальд радовался свиданию с теткой, значило бы уклониться от истины. Напротив, его трясло от страха. Он жеманно поцеловал ее в лоб и вложил ей в руки томик французских мемуаров, который перед уходом схватил с одной из своих полок.

– Ну и мерзостная погода! – воскликнул он, пытаясь скрыть тревогу под манерой светского ветреника. – Дорогая моя, я еле держусь на ногах. Вы не поверите, сколько я обегал магазинов, прежде чем разыскал этого Тилли.[5]5
  Жак Тилли – французский литератор и придворный конца XVII в., автор нескольких мемуаров.


[Закрыть] Тетя Урсула хорошо знала Освальда, и эти дары данайцев немного ее насторожили, но все же такое внимание не могло ей не польстить.

– Бедняжка! – сказала она сострадательно. («Бедняжка» относилось к тому, что Освальд в мерзостную погоду разыскивал для нее книгу.) – Очень мило с твоей стороны! А какую карьеру сделал граф Тилли, поистине великий человек, погубленный этой ужасной революцией. Но знаешь, Освальд, нехорошо, что ты тратишь драгоценное время и деньги на мои прихоти. Мне было бы куда приятнее, если бы ты думал о своей карьере.

– Как раз об этом я и хотел с вами посоветоваться, – выпалил Освальд.

– В самом деле? Чем же ты намерен заняться?

Поскольку эти слова вырвались у Освальда непроизвольно, он растерялся и почувствовал, что нужно как-то выиграть время. Он спросил;

– Можно закурить, тетя?

– Можно, милый, только не роняй пепел на ковер. А теперь расскажи мне подробно о своих планах.

Освальд не спеша раскурил сигарету и с удивлением заметил, что руки у него дрожат.

– После войны, когда я ушел с государственной службы, – начал он с расстановкой, – я чувствовал, что мне необходимо отдохнуть.

– Бедняжка! – сказала тетя Урсула.

– Но я обнаружил, – пустился фантазировать Освальд, – что безделье не в моем характере.

– Ну разумеется! – горячо подтвердила она.

– К тому же, – добавил он осторожно, – безделье мне не по средствам. Уже сейчас, состояние моих финансов меня не на шутку тревожит.

– Вот как?

Тетя Урсула выпрямилась и устремила на него пристальный взгляд.

– Дело в том, – пролепетал Освальд едва слышно, – что я перебрал со своего счета.

– Сколько? – Не вопрос, а пистолетный выстрел.

– Около трехсот восьмидесяти фунтов, – признался он убитым голосом.

Тетя Урсула в ужасе всплеснула руками. Триста восемьдесят фунтов! И она обрушилась на Освальда со всей страстью и силой, каких никогда не смела проявлять в супружеских ссорах. Что он натворил? Куда он их истратил? Он связался с какой-нибудь женщиной? Или с женщинами? Нет, это неслыханно! Уж не воображает ли он, что бедная старуха, разоренная подоходным налогом – а все эта ужасная война, за которую надо расплачиваться, – продаст с себя последнее платье, чтобы заплатить долги распутника и транжира? Триста восемьдесят фунтов – . да это целое состояние, хватило бы на покрытие государственного долга! И о чем только Освальд думает? Он, видно, решил всех их разорить и опозорить?

– В таком случае, – продекламировал Освальд, – я продам свои Тоно-Мала.

Но это не помогло – напротив.

Всякий, кому приходилось наблюдать, как шипит, подобно сифону с содовой водой, испуганная и негодующая кошка, ясно представит себе, как отнеслась тетя Урсула к такому кощунственному предложению. Освальд, еще не изучивший до последних глубин религию денег, был поражен. Оказалось, что продавать акции, – кроме как ради хорошего барыша, – это просто низость, поступок столь же опрометчивый, сколь порочный. Это – «Путь повесы[6]6
  «Путь повесы» – название серии гравюр знаменитого английского художника-сатирика XVIII века Уильяма Хоггарта, ставшее в Англии ходячим выражением


[Закрыть]». Она обрисовала будущее Освальда в трагических тонах. Продавать акции в уплату долгов – значит снижать свой доход; а снижение дохода – это новые долги, новые непозволительные продажи акций и новое снижение дохода. В итоге – нищета, позор, разорение и самоубийство. Освальд, беспомощно поглядывая на угасающий огонь в камине, мечтал об одном – как бы смыться. Вот ради чего он служил отечеству в холодных, неприветливых министерствах! О господи, что она еще говорит?

– Кто эта женщина, Освальд? Я должна знать.

– Какая женщина? – вопросил он, ослабев от неожиданности.

– Да та, на которую ты так возмутительно растрачиваешь свой капитал.

– Но это неправда! Никакой женщины нет.

– Освальд!!

Бедный Освальд умоляюще протянул к ней руки – как маленький Дэвид Копперфильд в разговоре с бабушкой Бетси Тротвуд.

– Помилуйте, тетя! Никакой женщины нет, клянусь вам!

– Ты хочешь сказать, что все эти деньги истратил на себя?

– Все сейчас так дорого, – пролепетал он.

– Как ты умудрился столько истратить – ума не приложу, – строго сказала тетушка, не смущаясь тем, что сама за то же время умудрилась истратить примерно в пять раз больше. – И что же ты теперь думаешь предпринять?

Говорят, что в минуты смертельной опасности щитовидная железа человека начинает выделять спасительное стимулирующее вещество. Освальда осенило.

– Я думаю, – сказал он, – избрать карьеру писателя.

– Но ведь это, – сказала тетя Урсула, забыв, что покровительствует элегантным молодым гениям и повторяя освященные традицией слова, – это сплошное безделье!

– Вовсе нет, – возразил Освальд решительно, словно опираясь на долголетний опыт, – эта профессия требует огромной затраты сил. Писатель всегда работает. Непрестанная умственная деятельность. Это идеальная карьера для человека мыслящего и энергичного.

Примечательно, что когда молодой человек объявляет о своем намерении стать писателем – а почти у всех молодых людей такая минута рано или поздно наступает, – наиболее скептически к этому относятся его ближайшие родственники. Со стороны тети Урсулы Освальд встретил самое скептическое отношение. Под стимулирующим воздействием жестокой необходимости и щитовидной железы он стал красноречив. Фантазируя без удержу, он сообщил, что уже давно обдумывает этот вопрос и теперь все для себя выяснил. Он съедет с квартиры и поселится за городом, как все писатели. Он будет работать в Лондонской библиотеке и напишет книгу о елизаветинской драматургии. Он задумал серию остроумных и язвительных портретов-биографий в жанре мистера Стрэчи. Кроме того, он решил написать длинный роман в жанре мосье Пруста – картину общественной и интеллектуальной жизни Лондона. А еще он будет помещать критические статьи в газетах.

– Я не сомневаюсь, – воскликнул он, – что могу писать не хуже, чем большинство тех, кого сейчас печатают!

Услышав эти слова Освальда, всякий, кто сталкивался с молодыми талантами, понял бы, что его дело дрянь. Но на тетю Урсулу они произвели впечатление.

– По-моему, Освальд, тебе незачем хоронить себя в деревне. Ты будешь там скучать и попусту терять время. А кроме того, литератору, – мысль, что в семье завелся литератор, уже наполняла ее гордостью, – литератору необходимо развлекаться и поддерживать знакомства. Прежде чем выпустить книгу, ты должен накормить обедом всех влиятельных критиков и расхвалить романы, написанные их женами.

Теперь настала очередь Освальда отдать должное ее прозорливости в литературных вопросах.

– А почему бы вам тоже не писать книги, тетя? – вскричал он. – Мы могли бы работать вместе.

Польщенная до глубины души, тетя Урсула так живо откликнулась на этот комплимент, что Освальд тут же оказался втянутым в совместное исследование на тему «Двор Людовика XV». Как все казалось легко и приятно! Тема есть, ты пишешь книгу, издатели соревнуются за честь и прибыль, которую она им принесет, ты подмазываешь критиков – et voila![7]7
  Вот в все (франц.)


[Закрыть] Богатство и слава!

У тети Урсулы щитовидная железа тоже, по-видимому, работала на полный ход.

– Придумала! – вскричала она. – Освальд, ты должен жениться!

– Что? На женщине? – возопил он в ужасе.

– Ну разумеется. Какие странные вопросы ты задаешь, Освальд.

– Но мне пришлось бы содержать ее на свои долги, – сказал он с тоской.

– Не говори глупостей. Ты молодой человек приличной наружности, из очень хорошей семьи, у тебя есть кое-какие средства, а впереди – карьера. Женихов сейчас мало, Освальд. Те молодые люди, которые не загубили свою жизнь зря в этой ужасной войне, видимо, предпочитают развлекать друг друга. В разумных пределах ты вполне можешь выбирать. Мы тебе подыщем славную, умненькую девушку со скромным приданым, чтобы она заботилась о тебе и о твоей карьере. Ну-ка, подумаем, кто у нас есть на примете?

И тетя Урсула стала перебирать фамилии и банковские счета, точь-в-точь как лошадник перебирает стати и родословную фаворита. Освальд сидел молча, придавленный новым горем. У него хватило ума не перебивать тетку – он понимал, что она расплющила его, как нежный цветок, между страницами своей чековой книжки. А тетя Урсула, с восторгом предвкушая новый интерес и новые занятия – ведь жизнь бывает порой скучновата, – тетя Урсула проявила похвальную щедрость. Она дала ему чек на сто пятьдесят фунтов, чтобы на первое время заткнуть рот управляющему банком, а остальное пообещала собрать у других теток. Освальд пробормотал невнятные и скорбные слова благодарности. Утомительная эта сцена заняла столько времени, что теперь ему надо было мчаться в ресторан, наскоро пообедать, а оттуда – галопом в Альгамбру. Он промямлил что-то насчет делового свидания.

– Я хотела предложить тебе пообедать у меня и обсудить твое будущее, – сказала тетушка, поджав губы, – ей все еще мерещилось, что где-то в жизни Освальда кроется разорительная женщина, и явный ужас, который внушала ему женитьба, только усилил это подозрение. – Но если у тебя деловое свидание, то, конечно, тебе надо идти. Завтра ты всерьез начнешь работать на новом поприще. А я пока набросаю кое-какие свои мысли, – ее так и распирало от смиренной гордости, – для книги о нашем милом Людовике Пятнадцатом; ты можешь потом использовать их, как захочешь. Приезжай ко мне обедать завтра. Нет, завтра Руперт дает фортепьянный концерт. Приезжай послезавтра, и мы все обговорим. А я уж постараюсь найти тебе самую прелестную невесту.

– Спасибо, тетя, – кротко промолвил Освальд.

Очень грустный, очень смирный Освальд любовался в тот вечер на сказочный мир русского балета. Правда, чек у него в кармане. Правда, он пока спасен, но какой ценой! Казалось, балет утратил часть своей прелести. Даже ореол Масина,[8]8
  Леонид Масин – русский танцовщик, в течение многих лет был на первых ролях в труппе русского балета, выступавшей в Париже и Лондоне.


[Закрыть] и тот померк. Освальд добрался до постели совершенно без сил и в полнейшем угнетении, духа.