Текст книги "Дочь полковника"

5

Сырые ветры с Атлантики гнали и гнали нескончаемые дождевые струи. Сквозь летящую пелену туч смутным мокрым пятном пробивалось слабое северное солнце, но его свет тут же преображался в тусклые сумерки. Неясно поблескивали асфальтовые шоссе, и редкие автомобили опасливо ползли, словно на четвереньках. Проселки превратились в лужи среди размокшей глины с промоинами на уклонах и россыпью камешков на ровных местах. Заботливый отец семейства, не упускающий случая сообщить своим детям полезные сведения, мог бы с пользой провести дождливые часы, объясняя геологические законы, управляющие этой миниатюрной эрозией. Но Джорджи не пополнила своего образования, пока спускалась по дороге к дому священника, закованная с ног до головы в броню из тонкого клеенчатого плаща, блестящих галош и зонтика, по которому отбивали унылую дробь сыплющиеся с вязов крупные капли. Ранние сережки покорно помахивали на ветру овечьими хвостиками, но их канареечно-желтый цвет стал теперь серым. Юные, еще в морщинках, листки первоцвета, неумышленно вторгшиеся во владения сэра Хореса, выставляли напоказ свою удивительно искусственную зелень. У всех прошлогодних ягод шиповника с красных носов свисали капельки, точь-в-точь, как у самой Джорджи. Весь мир состоял из сырости, дождевых струй и скользкой глины.

Хотя Джорджи была, увы, глуха или слепа к наглядным проповедям природы, настроение ею владело скорее религиозное, и она ощущала, что во всем есть своя хорошая сторона. Шла она торопливо, наследственным военным шагом, рассеянно сжимая ручку зонта с совершенно излишней силой. Голову она слегка склонила набок в задумчивости, которая уносила ее в сторону какой-то дальней нирваны. Она думала о том, что скажет мистеру Каррингтону, и пыталась вообразить, что он скажет ей. Проселок слился с улицей. Эркер миссис Исткорт, словно по замыслу некоего великого тактика сплетни, был расположен так, что открывал максимум обзора, обеспечивая максимум укрытия. Недобрые люди, которые встречаются повсюду и даже среди соседей благожелателънейших Исткортов, поговаривали, что миссис Исткорт, садясь вязать у окна в святом смирении перед своими немощами, располагала занавеску таким образом, что со своего наблюдательного поста могла обозревать все селение. Джорджи отвернула голову от дома Исткортов и миновала его почти бегом. Спицы продолжали механически вязать, но очки миссис Исткорт мало чем уступали цейсовскому телескопическому перископу. Она следила за Джорджи на дороге, провожала взглядом глянцевитые очертания ее плаща, пока та быстро шла вдоль высокой живой изгороди из остролиста, окружавшей дом священника, и успела заметить, как над калиткой мелькнул складываемый зонтик. Юркнув в калитку, Джорджи вздохнула с неосознанной радостью и позвонила. На этот раз ей все-таки удалось пробраться незаметно мимо этой хитрой подлой старухи! И как раз в ту же секунду миссис Исткорт голосом беспредельной материнской нежности позвала сына:

– Мааар-тиин!

Разумеется, миссис Исткорт дала сыну имя святого, прославленного милосердием.

– Что, мама?

Порабощенный последней волей и завещанием юнец, который вот уже тридцать лет тщетно облизывался на независимость, оставил с истинно сыновней покорностью свою «работу» (он зажигал море, художественно прижимая раскаленную кочергу к деревянной дощечке) и вошел в гостиную.

– Вскипяти мне чашечку чая, милый, а потом принеси мои сапожки и тепленькое пальтецо, которое подарила мне миссис Саксби. Мне полезно будет немного пройтись.

– Но, мама, там же так сыро и холодно! Ведь доктор говорил, что вам никак нельзя выходить в дождь, рискуя воспалением легких.

Миссис Исткорт ласково улыбнулась сыновней заботливости.

– Миленький, уж побалуй свою бедную старую мать. Мне так мало осталось быть с тобой, помогать тебе, а дальше я лишь в силах поддержать тебя моим крохотным состояньицем. Я уж чувствую, что этой жестокой зимы мне не перенести! (Фразу эту с соответствующими сезонными изменениями миссис Исткорт произносила с 1905 года. Скончалась она, потягавшись жизнестойкостью с Вольтером и королем Карлом Вторым.) Так какая разница, на этой неделе или на той? И я все думаю о нашем милом священнике. Бедняжка, как ему должно быть одиноко и скучно в такую погоду! Навестить его – добрососедский долг. Иди-иди, миленький, делай, что тебе говорят.

Мартин послушно пошел, прикидывая, какая еще пакость затевается теперь.

Когда Джорджи дернула дверной звонок, мистер Каррингтон сидел у себя в кабинете и читал «Зритель» – журнал, который ценил за незыблемость взглядов и пристойную серьезность стиля. Его обязанностью, говорил он, было следить за всеми проявлениями наиболее современной мысли. Дребезжание звонка почему-то заставило его ощутить, что это невинное приглашение, столь же невинно принятое, было вызовом общепринятым правилам приличия. Ему не следовало приглашать Джорджи на чай совсем одну (когда же, ну когда же перестанет он упускать из виду, что он теперь вдовец!), словно попавшую в беду деревенскую простушку. Для девицы из такой семьи это почти оскорбление. Ему следовало нанести им визит, познакомиться с ее отцом, а затем пригласить ее на чай вместе с матерью. Почему, собственно, не могли они обсудить, чем ей дучше всего заняться в приходе, в присутствии ее матери? По спине у него пробежали мурашки: есть в этом что-то… да-да, что-то от тайного свидания… Дверь отворилась.

– К вам мисс Смизерс, сэр.

Они обменялись рукопожатием и положенными приветствиями. Мистер Каррингтон лихорадочно отбрасывал мысль за мыслью. Позвонить мисс Стюарт? Уже поздно, да и вообще она в Лондоне. Сервировать чай в саду? В середине зимы?… Какое неприятное положение… Что будут говорить в приходе?… Ах, до чего же неудачное начало… Ах, как нехорошо… остается только поскорее с этим разделаться и держаться как можно официальнее. Он позвонил, приказал подать чай и сел подальше от Джорджи. Она явно была очень смущена. Мистер Каррингтон нервно провел пальцем под воротничком. И отчаянно ринулся в беседу:

– Ваши занятия с девочками-скаутами отнимают у вас много времени?

– О нет. Все это очень просто, а занятий всего одно в неделю. Летом, конечно, времени требуется больше, когда проводится ежегодная неделя лагерной жизни. Но это очень интересно. И в прошлом году погода стояла чудесная.

– Но не слишком ли опасно детям жить в палатках? Они не расхварываются?

– Конечно, бывает, маленькие негодяйки простуживаются, но ведь это им очень полезно.

– Простуживаться?

Джорджи с недоумением посмотрела на священника. Неужели он ее поддразнивает на манер кузена?

– Нет, конечно. Я имела в виду – жить в палатках.

Разговор иссяк в песках интеллектуальной апатии. К счастью, в эту минуту был подан чай и послужил желанным отвлечением. Молоко? Сахар? Сколько кусков? Хлеб с маслом или кекс? Но Джорджи решила взять быка за рога:

– Так ужасно мило с вашей стороны, мистер Каррингтон, что вы предложили найти для меня какие-нибудь обязанности в приходе…

Мистер Каррингтон еле сдержал дрожь. Зачем, ну, зачем в порыве никому ненужной жалости он допустил подобную опрометчивость? Словно эта девица его загипнотизировала! Столько непреодолимых трудностей… Нет, он просто обезумел, если хоть на секунду вообразил, будто в маленьком селенье он может поручать какие-то обязанности незамужней девушке его круга… Что? Что она говорит?

– Видите ли, мне же почти нечего делать – только помогать маме в домашних заботах. Ну, и довольно часто ездить на велосипеде в Криктон с ее поручениями, хотя, по правде, я этого терпеть не могу. Я вчера вечером поговорила с мамой и папой, и они оба очень одобряют, чтобы я взяла на себя какие-нибудь добровольные обязанности, конечно, приличные для леди, – так мама сказала. Да, и мама еще сказала: не придете ли вы выпить у нас чаю на той неделе. Во вторник.

– С удовольствием. С большим удовольствием, – пробормотал бедняга, совершенно сбитый с толку.

– Мама сказала, что я могла бы учить матерей, принадлежащих к трудящимся классам, как ухаживать за маленькими…

Мистер Каррингтон поежился. Опять эта злосчастная тема! Его почему-то охватило смутное недоумение: за что Господь обрек его на иссушающую бездетность?

– …Но ведь это как-то уж слишком смело, правда? Я ведь только выполняла обязанности санитарки в медицинском отряде и навряд ли могу их чему-нибудь научить.

– У нас есть патронажная сестра, – сказал мистер Каррингтон. – Боюсь, ни она, ни матери не захотят, чтобы им давали советы со стороны. Нужно соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не задеть естественное самолюбие бедняков.

Джорджи испытала легкое разочарование, и, главное, она ничего не понимала, уловив, что мистер Каррингтон отверг ее план почти с облегчением. К тому же в доме Смизерсов «естественное самолюбие бедняков» во внимание не принималось – женщина, ведущая хозяйство и растящая трех детей на тридцать шиллингов в неделю, должна была, по мнению Смизерсов, с почтительной благодарностью выслушивать советы невежественной девушки, если та принадлежит к сельской аристократии. В социальной системе Смизерсов «неимущие» штатские находились примерно на положении нижних чинов: любые указания вышестоящих надлежит слушать с руками по швам. Джорджи продолжала:

– Папа сказал, что тут, конечно, есть вдовы и сироты солдат, павших на войне, а может быть, и инвалиды. Он полагает, что им было бы приятно получать помощь от дочери офицера.

– Но что вы могли бы для них делать?

Джорджи растерянно запнулась и умолкла. Будь она способна к самоанализу, то обнаружила бы, что ею руководило не стремление взять на себя те или иные обязанности, но неосознанное желание под их предлогом сблизиться с обаятельным священником. Она играла в женскую игру с детской неуклюжестью, усугублявшейся тем, что сама она этого не понимала. Мир окостеневших иллюзорностей, которому Джорджи позволили себя подчинить, строжайшим образом возбранял и самоанализ и самокритику. Если Джорджи и была наделена такими способностями, то в небрежении они совершенно зачахли. Она бурно отрицала бы, что, сама того не зная, всего лишь пользуется естественным правом женщины немо и обиняком предлагать себя Наиподходящему Мужчине. В мире неограниченного выбора мистер Каррингтон, безусловно, не был бы Наиподходящим Мужчиной, но кто еще оставался в жалком мирке Смизерсов? Мужчин в нем не хватало даже острее, чем снарядов в 1914 году. И не существовало брачного министерства, которое позаботилось бы восполнить недостачу. Все это Джорджи либо не учитывала, либо отказывалась признать. Ее восприятие происходящего было подсознательной уловкой: она испытывала жаркое счастье при мысли о «новом интересе» в своей жизни, и ее охватила странная грусть, оттого что священник только находил новые и новые трудности, а предлагать ничего не предлагает.

Каррингтон не замедлил воспользоваться ее молчанием. Сократовской ясностью мысли он отнюдь не обладал, но все же туманно ощущал истинную подоплеку ситуации. Но как выпутаться, он толком не знал, так как прежде с девами, обуянными жаждой потрудиться на приходской ниве, разделывалась его жена. Чисто по-мужски он решил спастись бегством и произнес официальным тоном:

– Я много об этом размышлял и молился. Разумеется, дорогая мисс Смизерс, у меня и в мыслях нет отвратить вас от трудов милосердия. Напротив, мой долг – с благодарностью принять всякую вашу помощь, которая будет содействовать тому, чтобы приход этот приблизился к богу. Но я убежден, что поспешность и опрометчивость тут противопоказаны. То, что вы предлагаете – прекрасно, но… э… на мой взгляд не очень практично. И я хотел бы, чтобы вы сохранили эту готовность, но разрешили бы мне рекомендовать, как именно могли бы вы применить свои силы, когда я лучше узнаю здешние нужды. Я ведь тут чужестранец в чужом краю, не знаю ничего или почти ничего ни об этих местах, ни о живущих здесь людях и виню себя за то, что необдуманно поторопился и ввел вас в заблуждение, будто могу теперь же прибегнуть к вашей помощи. Молитесь, чтобы вам было дано указание, и оно будет дано. Быть может, вы преклоните колени возле вашего стула и мы вместе вознесем молитву к престолу небесного милосердия о ниспослании вам поддержки и просвещения намерениям вашим.

Они опустились на колени и священник начал:

– Господи, Отец наш Небесный, Всемогущий вовеки…

Но тут новая и плохо обученная служанка легонько постучала в дверь и вошла. Она в ужасе замерла, сообразив, что суетно нарушила моление священника и овечки его стада.

– Ой! Вы уж извините, сэр!

Мистер Каррингтон и Джорджи кое-как поднялись с колен. Священник сказал строго, но не сердито:

– Что вам, Энни?

– Прошу прощения, сэр, но вас спрашивает миссис Исткорт с сыном.

Преобразись священник у нее на глазах в злобно ухмыляющегося мистера Хайда,[27]27
  Мистер Хайд – персонаж фантастической повести Роберта Льюиса Стивенсона (1850–1894) «Доктор Джекил и мистер Хайд», в центре которой тема раздвоения личности: превращение красивого благородного Джекила в злобного и уродливого Хайда.


[Закрыть] Джорджи не испытала бы такого ужаса. Но мистер Каррингтон не знал, что такое миссис Исткорт, и испытал глубокое облегчение. Почтенная дама! Спасительница. Точка в женском облике, кладущая конец невыносимо неловкой и тягостной ситуации.

– Проводите, проводите их сюда!

Миссис Исткорт, бесшумно проковыляв по коридору следом за Энни, тщетно пыталась углядеть в дверную щель, что происходит в гостиной. Теперь она переступила порог, опираясь на палку, точно дряхлая Злая Фея, явившаяся наложить губительное заклятие на юную жизнь в колыбельке – на куцый глупенький роман бедной Джорджи. И Джорджи не сумела скрыть ни смущения, ни горькой досады. Выбит из колеи был и мистер Каррингтон – как муками, которые причинила ему первоначальная неудачная тактика, так и тем, что его перебили, когда он ходатайствовал за Джорджи перед Иеговой. Он так ревностно предался исполнению этой священной миссии, что волосы у него слегка растрепались. И впечатление возникало самое двусмысленное. Миссис Исткорт прямо-таки замурлыкала от злорадства. Только ради таких минут и стоило жить!

– От всего сердца надеюсь, мистер Каррингтон, что вы простите меня, старуху, за вторжение, – сказала она. – Я никак не думала, что у вас Джорджи. Ваша бедная мама, надеюсь, не расхворалась, деточка?

– Нет. Она совершенно здорова, благодарю вас.

Миссис Исткорт изящно изобразила изумление, которое яснее всяких слов сказало: «Так почему же ее тут нет? Почему ты распиваешь чаи наедине со священником, бесстыжая?»

Вслух же она произнесла:

– Ах, я очень рада! Милая миссис Смизерс всегда так ко мне добра. Жаль, что она не навещает меня почаще. Небольшие знаки внимания наших добрых соседей, мистер Каррингтон, великое дело для людей нашего с вами возраста, не правда ли?

Мистер Каррингтон убито согласился. Он прикинул, сохраняется ли еще надежда, что его сделают каноником… Миссис Исткорт неопределенно повела рукой в сторону Мартина и Джорджи.

У этой молодежи (Мартин, между прочим, был старше священника) зато всегда столько занятий! И все им рады. Старость не радость, э, мистер Каррингтон? – Почему же? – твердо произнес тот. – Она может быть и радостной, если мы исполнили свой долг и сохранили душевные привязанности.

– Как вы красиво это выразили! – воскликнула миссис Исткорт с дьявольским восторгом. – Как раз то, что я всегда чувствовала и только не могла облечь в слова. Я часто повторяю Мартину, насколько я убеждена, что окружена одними друзьями. Я принимаю во всех такое искреннее участие и неколебимо верю в добрососедские отношения. Мы с Мартином пришли вас навестить, потому что Мартин подумал, как вам должно быть одиноко в такой дождь без друзей. Ведь я не знала, что вы подружились с мисс Смизерс. И так быстро! Вы просто счастливчик! Меня она навещает куда как редко.

Священнику не понравились ни ее слова, ни тон. Он сказал:

– Мисс Смизерс пришла поговорить со мной по моей просьбе, предполагая взять на себя какие-нибудь обязанности в помощь… помощь приходу. И я…

– В помощь приходу! Да что это с вами, Джорджи? С каких это пор вы начали интересоваться…

Священник перебил ее:

– Я собирался сказать, что по размышлении вынужден был попросить ее пока подождать: я не вижу, чем она могла бы заняться сейчас. Но я обещал сразу же поставить ее в известность, как только… э… возникнет нужда в ее помощи.

Миссис Исткорт просияла своей ангельской улыбкой.

– Но какая прекрасная мысль! Я всегда говорю, что духовные лица – это руководители и наставники прихожан, а потому им необходимо иметь помощницу, которая взяла бы на себя женскую их часть. Как чудесно, если…

Джорджи внезапно встала.

– Боюсь, мне пора, мистер Каррингтон. Мама просила меня не очень задерживаться. Благодарю вас за вашу доброту и советы. Теперь я поняла, что не вполне отдавала себе отчет в трудностях, связанных с тем, чем я хотела заняться. До свидания.

– Но, может быть, вы еще посидите?

– Нет. Я должна идти. Вы не забудете про мамино приглашение? Во вторник?

– Разумеется, приду. И с большим удовольствием.

Мистер Каррингтон проводил Джорджи до двери, и они опять обменялись рукопожатием. В нем было что-то окончательное, перечеркивавшее робкую мечту Джорджи, и вместе с тем – легкое сочувствие. Священнику было искренне жаль девушку.

Пустив наугад еще несколько стрел, миссис Исткорт удалилась в свой черед, в целом довольная делом рук своих, хотя и предпочла бы, чтобы мистер Каррингтон сопротивлялся с большей энергией. А он смотрел, как она, опираясь на палку, удаляется вперевалку по улочке и Мартин несет над ней большой зонт. Он было воскресил в памяти Моисеев завет: ворожею не оставляй в живых но отогнал эту мысль, как негуманную. Но что, как не дух Отца Зла, подтолкнуло старуху на подобные язвящие инсинуации? Конечно, она увидела, как Джорджи прошла мимо, и ее визит вовсе не был случайным совпадением. Жениться на Джорджи Смизерс! Вот ведь на что она намекала! Но он же разговаривал с этой девушкой второй раз в жизни и… Какая нелепость! Тем не менее, если старая ведьма распустит сплетни, бедной девушке придется плохо, а ему самому, пожалуй, еще хуже.

Он взвешивал, какой образ действий избрать. Бесспорно, он допустил пустячную, но прискорбную ошибку. Теперь важно держаться со Смизерсами так, словно ничего не произошло, обходиться с ними точно так же, как с остальными прихожанами. Но, разумеется, неловкости не избежать… Мысли его вновь обратились к миссис Исткорт. Вот уж живое опровержение теории, будто мы обязательно любим то, что интересует нас больше всего остального. Миссис Исткорт явно питает жадный интерес к другим людям и их поступкам – иначе, как объяснить ее почти сверхъестественное проникновение в их чувства. Но почему использовать эту способность лишь на то, чтобы причинять боль и вредить? Почему обличив ласковой старушки прячет такую мелочную злобность? Или для миссис Исткорт сплетни и гадости – то же, что алкоголь для запойного пьяницы? Лучшее в нем с отвращением восстает против унизительной страсти, но противиться ей он не в силах. Запойная сплетница! Опьяняющая себя хитрыми жалящими намеками и распусканием ядовитых выдумок. Но почему? Какие тайные унижения и обиды вымещает миссис Исткорт на ни в чем не повинных людях? Ведомо это лишь богу, решил он, упуская из виду, что отгадку, возможно, следовало искать в родителях миссис Исткорт и ее муже. Пути господни неисповедимы! Священник вздохнул и вновь взял «Зритель».

Джорджи почти бежала домой под дождем, вошла через черный ход и поднялась прямо к себе в комнату. В шляпе и плаще она кинулась на кровать и разрыдалась. Слезы просачивались у нее между пальцев и впитывались в подушку. Вскоре ей стало легче и она даже удивилась, почему плачет. Плакать – стыдно. Уж тем более беспричинно. Она тщательно умыла лицо ледяной водой, но оно все-таки сохранило некоторую припухлость. К счастью, особой наблюдательностью Смизерсы не отличались, а лампы у них были только керосиновые. Джорджи помогла кузену решать его вечерний кроссворд и рано легла спать.

6

Две-три недели миссис Исткорт проводила время восхитительно: навещала всех, кого могла, и подробно обсуждала «неприличное поведение» Джорджи и священника, как она выражалась. Ее плодовитая фантазия, какой мог бы позавидовать любой репортер бульварной прессы, преобразила невиннейшие простейшие факты в скандальнейшее происшествие. Свой рассказ и примечания к нему она приспосабливала к тем, кто слушал ее в данную минуту, и, увы, почти все они алчно принимали ее ложь за чистую монету. Обычно она начинала с восхвалений собственной гражданской совести, добродетельности и «добрососедских чувств», перемежая их сетованиями на нынешнее удручающее падение нравов по сравнению с моральным совершенством восьмидесятых годов прошлого века. Как правило, это ее вступление принималось холодно – слушающие хорошо знали миссис Исткорт, а в 1880 году мало кто из них был взрослым. Затем она заручалась их симпатией, указывая, что «благопристойное поведение» сугубо необходимо молодым женщинам и пожилым вдовцам, особенно носящим духовное звание. Она говорила, что Джорджи начинает бегать за мужчинами – «бедные ее родители, право, я обязана открыть им глаза» – и обхаживает нового священника. Что прикажете думать о девушке, которая открыто позволяет себе подобное в богобоязненном приходе, где царит дух добрососедства? Мало этого! Мерзкий старик, уже дважды овдовевший, тут же понял что к чему и, воспользовавшись ее слабостью, заманил девушку к себе в темный дождливый вечер, полагая, что в такую погоду никто ничего не увидит. Одному небу известно, чем бы это кончилось, если бы побуждаемая духом добрососедства и дурными предчувствиями (ниспосланными, конечно, самим Провидением!) миссис Исткорт не отправилась навестить священника, словно ее вела туда невидимая рука. Хотя ее пытались не впустить, она вся во власти долга все-таки вошла и застала «эту парочку» в весьма и весьма компрометирующей позе. Нет-нет, она не может описать, что именно она увидела. Есть вещи, о которых порядочные женщины не говорят. И уж тем более – в присутствии Своего Родного Сына. (Сигнал Мартину благодарно подхихикнуть.) Однако она надеется – твердо это утверждать она, к несчастью, на себя не возьмет, – она надеется, что ее своевременное появление успело помешать ХУДШЕМУ.

Только у Марджи Стюарт достало духа ответить: «Какая чепуха, миссис Исткорт», но миссис Исткорт тут же с ней поквиталась с помощью упоминаний о родственных натурах и темных намеков на то, что рыбак рыбака…

Миссис Исткорт даже нанесла визит мистеру Перфлиту, которого не терпела, и который, в свою очередь, считал ее горестным образчиком того, во что может превратиться прелестная женщина – кислой старухой с омерзительными материнскими замашками. У него как раз пил чай доктор Маккол, шотландец, сочетавший цинизм медика с цинизмом батальонного врача. Он умел быть приятным с больными, и влиятельным матронам в округе нравился больше, чем пациентам попроще. Утверждать, что в решение проблем безработицы и перенаселения он вносил особенно заметный вклад, было бы невеликодушно, однако особых усилий в обратном направлении он также не прилагал. Перфлит и Маккол очень холодно выслушали намеки миссис Исткорт на необходимость принятия мер «по поводу священника и мисс Смизерс», и на то, что принять их должны именно они. После довольно-таки резкой стычки с мистером Перфлитом, лавры в которой разделились примерно поровну, миссис Исткорт удалилась в сильном раздражении. Поспешно проводив незваную гостью, Перфлит вернулся к доктору и вновь достал виски и содовую, которые успел укрыть от ее глаз. На ручку сифона он нажал со всей энергией, оставшейся после боя. Струя содовой плеснула ему на руку и на стол.

– Черт! Ну и стерва эта старуха!

– Не так много содовой. Спасибо. Меня она скорее забавляет. Какой сыскной талант! И какая великолепная злоба! С каким наслаждением она выслеживала беднягу Каррингтона и его птичку.

– Неужели вы считаете, что в ее гнусной болтовне есть тень истины?

– Не берусь судить. Дыма без огня… как вам известно. Но почему бы и нет? Как свидетельствует мой профессиональный опыт, среди трудящихся сословий в наших краях девственницу старше шестнадцати лет вы не отыщете.

– Трудящихся? Да, конечно. У них иная мораль, чем у нас, среднего сословия. Они почти столь же эмансипированы, как аристократия, если она эмансипирована. Впрочем, они более блудодеи, чем прелюбодеи. Если девушка понесла, все вероятные отцы бросают жребий, кто на ней женится. Не так уж плохо задумано. Ну конечно, если они все уже женаты, девица теряет репутацию.

Маккол, набивая трубку, слегка покачал головой.

– Да, картина в общем похожая. Но я не стал бы исключать и прелюбодеяний. Развод стоит дорого, и обычно они обходятся кулаками.

– Но к высшему слою среднего сословия с его тупой чопорностью это не относится, и уж особенно, когда речь идет о тех, кто победнее. Я видел Каррингтона всего два раза, но он мне показался весьма и весьма пристойным типом священника. Глуповат, разумеется, впрочем, это от него и требуется, – но порядочен. Ну, а Джорджи Смизерс мне чертовски жаль. Недавно она мне встретилась – вернее, шла по дороге впереди меня: отличная фигура, размашистый шаг…

– Бежала на свидание с попиком, как намекала добрейшая старая гадюка?

– Вовсе нет. Но есть в ней что-то трогательное. Миловидной ее назвать нельзя, и, естественно, она не моего романа, но из нее вышла бы хорошая жена и мать. Она будет преданно благодарна любому мужчине, который сделает ей честное предложение – как и почти всякая женщина. Она совсем поспела для мужа, для детей, а пышные словеса и идиотские общественные условности не позволяют ей познать то, для чего предназначила ее природа. И что будет с ней дальше? Спелость перейдет в перезрелость, увянет, иссушится. И станет Джорджи Смизерс кислой старой девой, и будет отравлять мир вокруг себя, как милейшая старая ведьма, которая только что побывала тут.

– И вы собираетесь рекомендовать, чтобы она обзавелась незаконнорожденным младенцем?

Нет. Ей, я считаю, следует жить согласно ее нравственным правилам – что, вероятно, нелегко, – но я не считаю, что эти правила следовало навязывать ей и таким, как она. Положение сквернее некуда, Маккол. Вот перед вами нормальная, здоровая, очень порядочная девушка, которая нуждается в утешительной радости и следствии этой радости – в младенце. Это же с первого взгляда видно. Что может быть более естественным и разумным в подобном случае? Она же не из тех девиц, которые предусмотрительно носят в сумочке презервативы. Она создана для семейной жизни.

– Боюсь, вашей Джорджи не на что надеяться. Статистики, искуснейшие жонглеры, заявляют нам, что на наших островах женщин сейчас минимум на миллион больше, чем мужчин. Прибавьте к этому десятки тысяч женщин с небольшим доходом, которые селятся в странах, где жизнь дешевле, и охотятся за шейхами на всех европейских курортах… Поколение Джорджи потеряло миллион мужчин. Так кто же на ней женится? Для нее просто нет подходящих женихов.

Перфлит наклонился вперед и хлопнул себя по колену:

– Совершенно верно! Девушки ее поколения, помышляющие о мужьях, практически обречены на безбрачие. Трудящиеся сословия как будто находят выход из положения, но ведь они куда человечнее нас. В их жизнь никто не вмешивается. Если вдруг родится ребенок, что же – не повезло, но града камней не последует. Но у Джорджи Смизерс нет в этом захолустье никаких шансов встретить подходящего мужчину. А если бы такое и произошло, ее бы затравили, опозорили, а возможно, и заставили бы наложить на себя руки.

– Ну и что же вы намерены предпринять?

– Черт побери! А что я могу? Как ни жаль – ровным счетом ничего. На мой взгляд, такой пышущей здоровьем девушке, как Джорджи, требуется по меньшей мере двое детишек. Путь они будут и не слишком красивыми, зато достаточно здоровыми, а уж материнские заботы им обеспечены. Черт побери, да заведи она их, ее следовало бы вознаградить кругленькой суммой и медалью. Все-таки хоть что-то в противовес ордам трущобных оборвашек и многочадию католических семей – пятнадцать отпрысков, и все больные. Джорджи это евгенический клад. И ведь вся мерзость в том, что будь у нее две тысячи в год, так отбою бы не было от молодых прохиндеев, которые дали бы ей все, в чем она нуждается, лишь бы она взяла их на содержание. Б-р-р!

Маккол расхохотался.

– Видели бы вы себя сейчас! Беситесь из-за горестей вселенной и Джорджи Смизерс! Чувства юмора, вот вам чего не хватает.

На мгновение мистер Перфлит словно бы и правда пришел в бешенство, но затем тоже начал смеяться, хотя и не так громко.

– Признаю, – сказал он, – что чувство юмора – почти исключительная привилегия шотландцев. Но как шотландец вы, естественно, лишены патриотизма.

Маккол тотчас возразил, что патриотизм – исключительно шотландская добродетель и была ввезена в Англию вместе со всеми прочими добродетелями в обозе Иакова VI.[28]28
  Иаков VI (1566–1625) – король Шотландии, сын Марии Стюарт, ставший в 1603 г. английским королем.


[Закрыть] Шотландцы, намекнул он, преобразовали никчемную и отсталую нацию в творцов империи. Однако мистер Перфлит стоял на своем.

– Я ведь сказал «патриотизм», Маккол, а не «национализм». Убеждение, что Шотландия tiber ailes[29]29
  Превыше всего (нем.).


[Закрыть] восхищения у меня отнюдь не вызывает. И под патриотизмом я подразумеваю патриотизм, а не национализм. Патриотизм – это живительное чувство коллективной ответственности. Национализм же – глупый петух, который кукарекает на вершине своей навозной кучи и призывает к тому, чтобы шпоры стали подлиннее, а клювы засверкали бы. Боюсь, что национализм входит в число многих даров, которые Англия преподнесла миру, хотя он прекрасно мог бы без них обойтись.

– Одного без другого не существует, – возразил Маккол, бессознательно утрируя свой шотландский акцент. – Если у человека есть чувство коллективной ответственности, так уж он будет стоять за родную страну и в правом и в неправом деле. Человеческую природу так просто не изменишь. А пока она остается такой, как есть, всегда будут войны; и пока будут войны, люди будут воевать.

Мистер Перфлит крепко сжал виски.

– Мне кажется, что-то такое я уже слышал, Маккол. Но я не могу одним махом опровергнуть десяток ошибок. Что это такое – «человеческая природа»? Не воевать – это тоже «человеческая природа», как и воевать. Вот-вот вы мне сообщите, что птица своего гнезда не пачкает, а я отвечу, что оно достаточно запачкано и без моей помощи.

– Справедливо, но какое все это имеет отношение к Джорджи Смизерс и ее неудовлетворенным потребностям? Неужто вы не можете обойтись без мировой войны доказывая, как печальна участь еще одной старой девы?

Мистер Перфлит вздохнул.

– Вы прекрасный человек, Маккол, но жуткий собеседник. Каждой своей фразой вспугиваете зайца, но ни за одним не бросаетесь вдогонку. – Он помолчал. – По-моему, Фукидид первым сделал опасное открытие, что государства можно персонифицировать в подозрительных, готовых к драке баб. Я просто постулирую верность человечеству, а не верность воображаемому нечто под названием «Англия» или «Британия» в шлеме и с трезубцем. Меня больше заботит Джорджи Смизерс, реальная женщина с реально исковерканной жизнью, чем изображение одной из любовниц Карла Второго.