Текст книги "Путь к небесам"

Ричард Олдингтон
Путь к небесам
Житие

Non nobis, Domine, sed tibi gloriam![1]1
  Не вам, господи, но тебе слава! (лат.)


[Закрыть]

I

Жизненный путь великого человека неизбежно вызывает всевозможные толкования, а потому оценки, даваемые его личности, бывают поразительно несходны между собой. Крайне несходными были и портреты, нарисованные плодовитым племенем биографов, полагавших, что они правильно описали и истолковали жизнь покойного Джереми Пратта Сибба, впоследствии – отца Сиббера, монаха ордена бенедиктинцев, святого, недавно канонизированного Римской курией. Критический анализ многочисленных жизнеописаний этого человека, обладавшего выдающимися духовными достоинствами, не входит в нашу задачу. Автор поставил перед собой цель лишь объективно и беспристрастно рассказать о его замечательной жизни скорее, в интимном, нежели в общественном плане, уделив особое место ранним годам становления его личности и лишь кратко упомянув о событиях большого общественного значения, которые еще свежи в нашей памяти. Однако автор с самого начала желает решительно отмежеваться от немногочисленной, но опасной шайки воинствующих атеистов, которые имеют наглость рассматривать жизнь Сиббера как тяжелый случай хронического запора.

Нет сомнения, что Сиббер, подобно многим своим соотечественникам, действительно страдал этим тягостным и весьма распространенным недомоганием (как определяют его с восхитительной точностью рекламы патентованных средств). Такова единственная уступка, которую мы можем сделать злопыхательству и распространенному ныне духу всеобщего уничижения. Но только зависть и нечестивый фанатизм могли породить утверждение, будто всю жизнь Сиббера можно объяснить лишь на основе запора. Нам радостно сознавать, что в самом начале нашего беспристрастного и непредвзятого исследования мы имеем возможность опровергнуть эту клевету. Настоятель монастыря, в котором отец Сиббер провел последние и, быть может, наиболее плодотворные годы своей земной жизни, сообщил ученым факт неоценимой важности. По совету, или, вернее, по приказу настоятеля отец Сиббер ежедневно вкушал четверть фунта лучшего айвового желе. Благотворное действие этого плода не замедлило сказаться на нем, и необходимо отметить то важнейшее обстоятельство, что первое явление божества отцу Сибберу имело место (как говорят) ровно через три недели после начала этого опыта. Впоследствии явление божества всегда точно регулировалось дозой упомянутого лечебного средства. Таков наш ответ школе «запористов», чьи псевдонаучные теории несомненно больше повредили им самим, нежели благородной душе, которую они пытались опорочить.

Джереми Пратт Сибба (он же Сиббер) родился в восьмидесятых годах прошлого века в одном из процветающих и быстро растущих городов Соединенных Штатов. Город Колонсвилл расположен в изобильном краю, на равнине между Огайо и Миссисипи. Это крупный железнодорожный узел, центр сельскохозяйственного района с большим будущим; кроме того, здесь налажено производство фетровых шляп, автомобильных шин, скобяных товаров, сельскохозяйственных орудий и химикалий. Соседство нефтяных месторождений на западе и небольших, но чрезвычайно богатых залежей угля на востоке стимулирует торговлю, придает вес городу и способствует его вящей экономической славе.

Сибба или Сибберы, как эта фамилия обычно пишется в Англии, не были в числе первых поселенцев Колонсвилла. Они принадлежали к более древней и романтичной американской аристократии – суровым колонизаторам Новой Англии, которые пытались – и притом не всегда с успехом – подчинить плугу бесплодную и каменистую землю. Владения Сибба в Мэйне были обширны, но не приносили дохода, и за несколько лет до рождения Джереми его отец, Джон Элайас Сибба, отправился на Запад в надежде найти там земли более плодородные и жизнь более легкую. Однако даже в то время, когда семья испытывала материальные затруднения, Джон Э. Сибба и его жена Марта ни на минуту не забывали, что кровь у них чище, а род древнее, чем у соседей, и внушали эту важную истину Джереми чуть не с пеленок. Прикованные к Среднему Западу суровой экономической необходимостью, они тем не менее свято хранили традиции своих благородных предков.

Младенчество Джереми Сибба было, как видно, мало примечательным. В первые три года своей жизни он, как могло показаться на первый взгляд, мало чем отличался от обыкновенного кретина. Он рос и развивался плачевно медленно. Ему шел уже третий год, когда его, наконец, заставили встать на ноги и обратить лицо к звездам. До этого времени он предпочитал передвигаться способом собственного изобретения: вытянув левую ногу и энергично отталкиваясь правой, он ерзал по полу на ягодицах с удивительной быстротой и упорством. Он не сделался калекой только потому, что на ноги, которые могли на всю жизнь остаться кривыми, наложили железные шины. К тому же – словно этого испытания было мало его матери, которая работала не покладая рук, – он проявлял упорное отвращение к членораздельной речи. Опасаясь, что мальчик – немой от рождения, Марта Сиббер без конца показывала его докторам, но, несмотря на все их просвещенные усилия (основанные на новейших достижениях американской науки), младенец не желал говорить. Стоит ли удивляться? Подобно Пресвятой Деве, юный Джереми о многом размышлял в сердце своем.

Легенда, как всегда, в извращенном виде донесла до нас бесценные сведения о первых словах, произнесенных Джереми. Критический анализ и долгие кропотливые исследования позволили нам дать достоверное и здравое освещение фактов, так сильно искаженных благочестивыми последователями Сиббера. Совершенно неправильно утверждение, будто он начал говорить по-латыни самопроизвольно или благодаря чудесному наитию святого духа. В исследовании, к сожалению одобренном кардиналом-архиепископом, сказано, что однажды ребенок, углубленный в размышления, изрек, к великому удивлению присутствующих: «America rae genuit; Gallia rae docebit; Anglia me fovebit; Roma me tenebit».[2]2
  Америка меня родила; Франция меня выучит; Англия мені взлелеет; Рим мною завладеет (лат.).


[Закрыть] Это, несомненно, является позднейшим домыслом, который следует отбросить, разно как и другие, более распространенные варианты той же легенды. Что касается фактов, то вот они.

Джереми было уже около трех лет, но он еще не произнес ни одного членораздельного звука. Однажды в жаркий летний день он сидел в кухне на полу, приняв свою любимую позу, а его мать, подобно многим представительницам древней американской аристократии, стряпала еду. В поле его зрения был старинный ледник, или холодильник, который в сильную жару порядком протекал. Даже в детстве Джереми мыслил стройно и логично. Не в состоянии объяснить это явление, показавшееся ему необычайным, ребенок неуверенно встал на ноги и заковылял, звеня своими железками, к миссис Сибба, которая в это время усердно трудилась над пирогом. Мальчик дернул мать за передник, и она, взглянув на него сверху вниз, увидела, что его личико полно нетерпеливого интереса.

– Ступай отсюда, Джереми, – сказала она. – Разве ты не видишь, что я занята?

– Мама, – сказал мальчик отчетливо. – По какой именно причине холодильник течет?

Миссис Сибба всплеснула руками, пронзительно вскрикнула от удивления и восторга, а затем схватила сына в объятия, осыпая его ласковыми словами, столь естественными в устах матери, чей ребенок, считавшийся немым, вдруг заговорил. Джереми до поры до времени сносил эти неуместные ласки с тем невозмутимым терпением, которое ему никогда не изменяло, но в конце концов остановил мать:

– Но скажи же, мама, – повторил он, – по какой причине холодильник течет?

Вечером мистер и миссис Сибба, сидя на террасе в качалках, говорили между собой о Джереми и о его будущем.

– Но почему, о боже праведный, – сказала миссис Сибба в заключение длинного монолога, – этот ребенок не мог заговорить раньше, избавив меня от долгих тревожных дней и ночей и от соседских пересудов, а семью от позора из-за того, что мальчишка якобы неполноценный, хотя, как я сказала сегодня вечером миссис Глони. Пратты и Сибба спокон веку все делали по-своему и всегда так будут делать.

– Ну что ж, – заметил мистер Сибба, чья степенная деревенская манера выражаться, свойственная жителям Новой Англии, была столь не похожа на бостонскую говорливость его жены. – Мне кажется, теперь у нас нет причин беспокоиться по этому поводу.

– А вот и есть, Джон Сибба! – воскликнула она, сильно раскачиваясь в своей качалке. – Я всегда подозревала, что Джереми – необыкновенный ребенок, потому что в такой семье, как наша, мы вправе ожидать от него больших способностей, поскольку двое из его предков были губернаторами штатов, один из дядюшек – профессор колледжа, а родная мать – «Дочь Революции»[3]3
  «Дочери Революции» – организация в США, объединяющая женщин, чьи предки были участниками Американской революции.


[Закрыть] и даже его отец слывет лучшим адвокатом во всем городе, да и сам он заговорил так легко и свободно, и личико у него было при этом такое серьезное – тут уж поневоле станешь беспокоиться, ведь если мы не выполним свой долг к не дадим ему образования, которого он вправе ожидать от нас и которое необходимо ему для блестящей будущности…

– Ну, это еще успеется! – прервал ее практичный мистер Сибба.

– А вот и нет, Джон Сибба, ведь ты сам отлично знаешь, я не раз слышала, как мой покойный отец говорил, что преподобный Шарнхорст – он был унитарием, – так вот, я слышала от него, что до переселения в Америку у нас в семье были графы, а сам он был ближайшим другом мистера Рассела Лоуэлла,[4]4
  Джеймс Рассел Лоуэлл (1819–1691) – американский поэт, был в 70 – 80-х годах прошлого века американским посланником в Испании и в Англии.


[Закрыть] знаменитого поэта и дипломата, который сказал ему, что мистер Эмерсон[5]5
  Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) – американский поэт и литературный критик.


[Закрыть] часто говаривал мистеру Лоуэллу, что учить ребенка нужно как можно раньше и, конечно, после того, что сказал Джереми сегодня, стыд и позор, если мы не сделаем все возможное, дабы он занял то место, которое по праву принадлежит одному из нашей семьи, и…

– Ну, ну… – сказал мистер Сибба, зевая. – Поживем – увидим.

Но хотя этот разговор, продолжавшийся в том же духе еще не один час, все время заходил в тупик из-за мужского безразличия и эгоизма мистера Сибба, от его супруги не так-то легко было отделаться. И она в конечном счете добилась своего, дав сыну блестящее образование и тем самым поистине заложив краеугольный камень его необыкновенной будущности.

Подобно многим другим людям святой жизни, Джереми Сибба не отличался в юности особым религиозным рвением. Кстати сказать, если бы не это, его обращение в святую веру было бы гораздо менее эффектным и лишенным напряженного драматизма. Нельзя сказать, что родители не давали ему душеспасительных наставлений или что на его счет возможны какие-либо домыслы вроде тех, которые распространяются о святом Франциске Ассизском[6]6
  Франциск Ассизский – известный деятель католической церкви, основатель ордена францисканцев. Скудость биографических данных о нем послужила поводом для различных домыслов и легенд.


[Закрыть] или других менее почитаемых святых. Весь жизненный путь Сиббера отмечен, как выразился бы он сам, «последовательностью», свойством, в высокой степени присущим первому американскому «блаженному». Сиббер всегда отличался благоразумием и благопристойностью. Он тщательно обдумывал каждое свое слово, каждый поступок. Он ничего не оставлял на волю случая, никогда не оказывался во власти тех стихийных порывов, которым стоит поддаться лишь раз, чтобы потом терзаться раскаянием до конца дней своих. Никто не мог похвастаться тем, что застал Сиббера врасплох; все его чувства, подобно его добрым делам и его сочинениям, несли на себе печать трезвой сдержанности, – присущей лучшим классическим образцам.

Ум его не был отравлен учебой в государственной школе, которую в Англии назвали бы «бесплатной» или «национальной». Мать не уставала напоминать Джереми, что он по отцовской линии состоит в родстве с Сиббой, саксонским королем Кента (Англия),[7]7
  Имеется в виду Себбе, король восточных саксов (VII век н. э.).


[Закрыть] погребенным в Вестминстерском аббатстве, тогда как род Праттов ведет свое начало непосредственно от римского императора Пертинакса[8]8
  Публий Гельвий Пертинакс (126–193) – первый римский император незнатного происхождения.


[Закрыть] (Европа), чье имя в смутную эпоху средневековья было искажено в соответствии с фонетическим законом Гримма и превратилось сначала в «Пратинакса», затем в «Пранткса» и наконец в «Пратта». «Никогда не забывай, Джереми, – говорила ему мать, – никогда не забывай о том, что ты Пратт». И он никогда не забывал об этом.

Его отдали в платную школу, именовавшуюся «Академией для избранных молодых джентльменов», которую основал в Колонсвилле некий ученый служитель епископальной церкви. Можно ли считать, что этот наставник посеял в душе Сиббера первые семена благочестия? По-видимому, нет. Исследования показали, что он не был человеком высоких моральных качеств и что лет за десять перед тем он вынужден был уехать из Филадельфии при обстоятельствах, в высшей степени достойных сожаления. Один из его прихожан видел, как он обедал в ресторане в обществе женщины, курившей сигарету. После этого он укрылся от позора в Колонсвилле. Однако хотя он и был слаб морально, зато как ученый обладал незаурядными достоинствами и щедро, не щадя сил, передавал свои знания вверенным ему молодым аристократам. Было бы прямым преувеличением сказать, что Джереми стал его любимцем. Более того, один из школьных товарищей Сиббера сообщает, что учитель не раз называл Джереми «льстивым щенком» и «ползучим микрокосмом, вроде Чедбенда[9]9
  Чедбенд – персонаж из романа Диккенса «Холодный дом», ханжа и лицемер, чье имя стало в Англии нарицательным.


[Закрыть]». Имеется в виду Себбе, король восточных саксов (VII век н. э.). Джереми не обращал на это внимания, как всегда в общении с людьми низкого морального уровня; он отомстил учителю самым достохвальным образом, получив награду за хорошее поведение и успеваемость. По мере того как он становился старше, его поразительные интеллектуальные способности обнаруживались все более ярко. Он получал награду за наградой, диплом за дипломом (все они были вставлены в рамки и вывешены в гостиной), пока «Академия для молодых джентльменов» не признала наконец что Джереми более нечему учиться в ее стенах и не попросила «перевести его в более высокие учебные сферы».

В эту критическую пору своей жизни юный Сибба многим был обязан неукротимой энергии своей почтенной матушки и еще большим – случаю. Немудрено, что наиболее благочестивые из агиографов[10]10
  Агиографы – составители житий святых в церковной литературе.


[Закрыть] (ибо именно так следует их именовать) усматривали во всем этом стечении обстоятельств перст божий. Кто мог тогда предвидеть, что этот светлоглазый американский юноша сыграет столь выдающуюся роль в интеллектуальной и моральной жизни Европы и всего мира?

Мистер и миссис Сибба сидели в своей уютной, жарко натопленной гостиной, обсуждая будущность сына, а сам он помалкивал, – внимательный, но словно немой свидетель. Мистер Сибба читал колонсвиллскую газету «Сентинел», миссис Сибба вышивала черный шелковый шарф, а Джереми изучал огромный фолиант под заглавием «Великие американские идеи». Вдруг его мать разразилась тирадой:

– Что же теперь делать нашему Джереми, раз он не может вернуться в Академию после того, как они сами признали, что ничему больше не могут его научить, да и вообще учитель этот всегда был мне не по душе, хоть он и джентльмен с хорошими связями, но что-то он подозрительно быстро уехал из Филадельфии, а такому мальчику, как Джереми, нужно предоставить все возможности для культуры и прогресса.

Мистер Сибба и Джереми оторвались от чтения. Отец положил «Сентинел» на колени и украдкой вздохнул.

– Ну что ж, – начал он неторопливо своим тихим приятным голосом. – Думается мне, ему не повредит, если он поработает в конторе своего отца. Я начал самостоятельную жизнь в четырнадцать лет без единого цента в кармане и без всяких видов на будущее, а учился урывками, не переставая работать.

– Фи, Джон Сибба! – тотчас перебила его жена. – Я краснею за тебя, когда слышу, как ты все это говоришь при сыне, который не виноват, что ты не получил образования, необходимого всем благородным людям, хотя я Уверена, что ты добился в жизни большего, чем многие с образованием, но ты должен радоваться, что мы можем дать нашему сыну то, что было достоянием почти всех членов нашей семьи, и послать его в колледж.

– В колледж? – мистер Сибба призадумался. – Самые передовые и преуспевающие люди в нашем городе даже близко к колледжу не подходили. Впрочем, почему бы мальчику не поучиться с год в государственном учебном заведении? Я вел дела одного или двух профессоров, и я…

– Год в государственном учебном заведении! – вскричала миссис Сибба. – И о чем ты только думаешь, Джон Сибба? Джереми должен пройти полный курс в одном из лучших университетов на Востоке Соединенных Штатов, разве ты забыл, что один из. его дядюшек учился в университете Корнелла в Итаке, и, помнится, он говаривал, что новые государственные колледжи неизмеримо хуже, да, он так и говорил, неизмеримо хуже, чем старые учебные заведения на Востоке?

– А кто будет платить за его обучение?

– Ну, Джон, милый, ведь мы же можем себе это позволить. Человек, который зарабатывает пять или шесть тысяч долларов в год, в состоянии обеспечить своему сыну все самое лучшее, так что это вопрос решенный, и Джереми мог бы сдать экзамены хоть сейчас, но меня беспокоит одно – я узнала, что, хотя мальчик подкован лучше, чем там требуется, он еще молод и сможет поступить в университет только на будущий год, вот я и думаю, как бы ему получше использовать это время и не утратить свои духовные устремления.

Мистер Сибба твердил свое:

– Я могу взять его к себе в контору, там он ознакомится с той работой, которая ему предстоит после окончания колледжа. Ведь он получит в наследство первоклассное дело.

– Глупости! – воскликнула миссис Сибба. – В конторе культурой и не пахнет, а я твердо решила, что Джереми будет культурным человеком, и потом у нас на Западе не уделяют культуре должного внимания, так что я твердо решила еще вчера, когда читала «Сезам и лилии»[11]11
  «Сезам и лилии» – произведение английского писателя-романтика XIX века Джона Рёскина,


[Закрыть] за чисткой картофеля, что мы с Джереми непременно поедем в Европу.

– Вот так штука! – воскликнул ее перепуганный супруг.

– Но за каким чертом?…

Послушай, Джон, я сто раз просила тебя не употреблять таких слов при мне и при мальчике, и я не потерплю у себя в доме грубых манер.

– А кто будет платить за ваше дурацкое путешествие? Уж во всяком случае не я!

И мистер Сибба стукнул кулаком по столу, подчеркнув тем самым свой непоколебимый авторитет американского супруга и отца. Миссис Сибба поджала губы и начала чуть быстрее раскачиваться в качалке. Воцарилось напряженное молчание. Мистер Сибба чувствовал, что совершил глупость и лишился преимущества из-за излишней вспыльчивости; миссис Сибба готовилась гордо поднять свое «звездное знамя», а Джереми молча, но с волнением следил за битвой, в которой решалась его судьба.

– Кроме того, – продолжал мистер Сибба, пытаясь исправить свою тактическую ошибку, – откуда ты знаешь, что ему хочется в Европу?

– Джереми, ты хотел бы провести год в Европе с мамой? – спросила миссис Сибба, не глядя на сына.

– Вот было бы здорово! – сказал Джереми, который в это время еще не приобрел изысканности выражений, прославившей его впоследствии. – Но если папе будет трудно…

– Не беспокойся об этом, – перебила она его. – Ну, а если денежный вопрос будет улажен, хотел бы ты увидеть картинные галереи, необыкновенные старинные дворцы, изучить разные обычаи и познакомиться с образованными людьми?

– Да, – сказал Джереми, и его светившиеся глубоким умом глаза заблестели, – я всегда мечтал увидеть все это…

– Ну, что ты скажешь теперь? – торжествующе спросила миссис Сибба мужа.

– Скажу только, что не могу и не хочу платить за все эти идиотские бредни, особенно если пн собирается еще бездельничать три, а то и все четыре года в каком-нибудь колледже для высоколобых…

– Тебе не придется заплатить ни цента, – сказала миссис Сибба и еще решительнее поджала губы.

– Откуда же ты возьмешь доллары? – вне себя рявкнул ее супруг.

– А это уж мое дело, – отпарировала она. – Я не хочу, чтобы мой ребенок рос как бродяга, и мой долг по отношению к семье…

– Гм, – хмыкнул мистер Сибба. – Если ты получишь хоть грош от своей семейки, можешь считать, что тебе чертовски повезло, клянусь богом. Но я не хочу вмешиваться в твои сумасбродные выдумки. Можешь ехать, если достанешь деньги, но только при этом условии.

– Вчера, – сказала миссис Сибба кротко и ласково, – я побывала у агента по торговле недвижимостью, и он сказал, что мой участок на углу Мэйпл-стрит и Двадцать Второй улицы поднялся в цене, потому что, как говорит миссис Шеперд, ее муж купил вторую половину квартала, после того как узнал, что кто-то собирается построить там большой универмаг, и агент предложил мне пять тысяч долларов за участок, но я отказалась, а теперь он готов дать мне две с половиной тысячи под закладную, и в банке на текущем счету у меня семьсот пятьдесят долларов, так что на эти деньги мы с Джереми вполне сможем съездить в Европу.

Мистер Сибба переложил табачную жвачку за другую щеку и задумчиво сплюнул в камин, но не сказал ни слова. Джереми перешел через комнату и молча поцеловал мать в лоб.

Так около тридцати лет назад Джереми впервые ступил на землю той самой Европы, которую ему суждено было озарить своим интеллектом и очистить своей моралью. Америка, которую он покинул, сильно отличалась от нынешней, – это была Америка свободной иммиграции и шумных кабаков, Америка, где высота небоскребов не превышала нескольких сот футов, а автомобили были новинкой. То же можно сказать и об Англии, куда он прибыл: она походила на муравейник, где так и кишели самонадеянные толстосумы, сыновья Британской империи, которые верили, что моря и мировые рынки вечно будут покорны им, подобно лакедемонянам, которые полегли костьми, покорные заветам своих сограждан.[12]12
  В эпитафии, сочиненной Симонидом Кеосским в честь греков, которые пали, защищая от персов горный проход Фермопилы, говорится:
  «Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли»


[Закрыть] Живой ум молодого американца особенно поразило спокойное непринужденное превосходство, которым был отмечен закат викторианской эпохи. С первого же взгляда он сообразил, что холодная и даже скромная уверенность в своем превосходстве куда действенней, чем бурное и упорное отстаивание своих прав. И Джереми понял, что обрел свою духовную родину. Здесь, в древнем лоне своего народа он достиг, что живущий в нем гений будет признан, что он расцветет здесь так, как не расцвел бы ни в одной незрелой и суетной стране; что здесь стоит бороться за награду, которая увенчает жизнь, исполненную благородства.

Мы не станем описывать во всех подробностях этот год странствий, который, без сомнения, вдохнул в юного Сибба те идеалы и стремления, которым он неизменно оставался верен всю свою жизнь. Однако мы не можем умолчать об одном случае, ибо сам Сиббер поведал нам, какое глубокое впечатление этот случай произвел на него, хотя он и видел его тогда в ложном свете. В первый день своего пребывания в знаменитом университетском городе Оксбридже Джереми вышел прогуляться после завтрака, а мать его легла отдохнуть. Он бродил по средневековым улицам, осматривая реставрированные готические здания и разрушенные классические фасады колледжей, робко заглядывая во дворы, пока наконец один из служителей не взял его за шиворот и не заставил силой осмотреть зал и все сорок два портрета, которыми были увешаны стены. В зале стоял слабый запах жаркого и горчицы, а на столе красовались грязные пивные кружки. Джереми благоговейно поднялся на возвышение и, глядя на дубовые стулья профессоров, размышлял свойственным ему сложным путем о строгом покое науки и о том, возьмет ли с него услужливый гид шесть пенсов или потребует целый шиллинг.

Когда он вышел на улицу, преисполненный возвышенных мыслей, к нему приблизились два проктора[13]13
  Проктор – должностное лицо, следящее за порядком в Университете.


[Закрыть] в мантиях, а впереди них – педель[14]14
  Педель – надзиратель за студентами.


[Закрыть] с серебряным жезлом. Джереми остановился, до того пораженный этим проявлением академического великолепия, что едва заметил студентов старших курсов, бросившихся врассыпную по переулкам, и одного юного хулигана, который с почтительного расстояния показывал нос внушительным прокторским спинам. Ум Сиббера, подобно уму историка времен древнего Рима, отнюдь не был восторженного склада; но тут он был потрясен. Не забывайте, что он был тогда лишь развитым не по годам мальчиком, не искушенным даже в университетской жизни своей родины, и потому английская пышность произвела на него неотразимое впечатление. Остановившись у древней стены, в ее прохладной тени, помня, что он – американский турист, самый ничтожный среди временного населения Оксбриджа, потрясенный старинным великолепием этого великого очага науки и слегка смущенный проблемой чаевых, Джереми смотрел на этих двух пожилых и немощных джентльменов, на шествовавшего впереди них вестника с серебряным жезлом, словно на богов, сошедших на землю. В голову ему пришла одна из поспешных гипотез, столь свойственных юности. Он решил, что это, по всей видимости, университетский церемониал, отмечающий шествие поэта-лауреата и королевского историка с завтрака, состоявшегося в зале, в свои покои. Однако это была хоть и смешная, но благородная ошибка. Благородным было и честолюбивое желание, мгновенно охватившее Джереми: он решил посвятить свою жизнь человечеству, сделавшись непременно либо историографом, либо поэтом-лауреатом.

Джереми сохранил эту встречу и свое решение в тайне, проявив отнюдь не юношескую сдержанность, – но ведь не будь он личностью исключительной, мы не стали бы его смиренными почитателями. Сдержанность его во время этой поездки была до известной степени вынужденной, и постепенно она сделалась одной из важнейших черт его характера. Миссис Сибба была в таком восторге от аристократической культуры Европы и от знакомства с несколькими очаровательными американцами, занимавшими высокое положение на Востоке Штатов, что и без того бурный поток ее красноречия превратился в настоящую Ниагару. Она говорила без умолку, и Джереми, попросту выражаясь, не мог вставить и словечка, он вынужден был ограничиваться лишь односложными выражениями согласия или вежливого отказа. Прожив так почти целый год, он стал необычайно молчалив, что лишь усилило его природную осторожность. Впоследствии эта манера разговаривать односложно не раз смущала его случайных знакомых, а порой у них просто не хватало терпения ожидать его лапидарных высказываний, которые насмерть разили противников или ярко озаряли мир.

Миссис Сибба одобряла его молчаливость. И одобряла не только потому, что ее это вполне устраивало, ибо она не терпела ни препирательств, ни возражений; нет, она чувствовала, что только в молчании Джереми сумеет впитать в себя всю ту культуру, которую она дала ему возможность увидеть. Да, именно «впитать», так она всегда и говорила. Где бы они ни бывали – в соборах, в картинных галереях, в монастырях, в Шамони или Фьезоле, на равнине Солсбери и в Каркассоне, она неизменно повторяла: «Ну, теперь, Джереми, сиди тихо и впитывай все это». А затем она начинала говорить сама. Ранние влияния, даже если они исходят от матери, легко переоценить, но всякий, кто знал Сиббера, не мог не удивляться той покорности, с которой он повиновался этому приказу. «Сидеть тихо и впитывать» стало для него не только послушанием, но и второй натурой. Будет ли преувеличением, если мы усмотрим в этих материнских словах источник того ныне прославленного девиза, который он избрал для себя в дальнейшем? Когда Сиббер, как известно, был признан величайшим историком своего времени, он разрешил Геральдической палате разработать для себя герб, но при условии, что на нем будет девиз – Qualis Tacitus Sedeo.[15]15
  Какой молчальник восседает (лат.). Пародия на предсмертные слова Нерона, который сказал о себе: «Какой актер умирает»


[Закрыть] В этих словах необычайно удачно сочетается намек на королевское происхождение Сиббера, на его славу историка и на молчанье, в котором он восседал.

Всегда приятно бывает поподробнее остановиться на ранних этапах развития великого человека. Мы видим, как он стремится навстречу жизни с восторгом, присущим гению и юности, которая сама по себе является неким проявлением гения. Он еще не достиг известности, и его возвышенная, хотя и пугающая исключительность не успела отделить его от нас, простых смертных. Он сознает свою мощь, но тревожится за будущее, ибо как знать, оценит ли неверный род человеческий божественное начало, таящееся в нем? Мы бросаем на него ретроспективный взгляд, свободные от подобных опасений, так как по крайней мере знаем, что Сиббера ожидают два славных венца: венец духовного величия и венец осознанной святости.

Джереми привез из Европы стремления и идеалы, но все-таки, стоя на палубе парохода, который, пыхтя, входил в оживленную нью-йоркскую гавань, он не мог избавиться от тревожных чувств. В то время гавань была совсем не Такой, как теперь, но уже тогда она представляла собой грозное и внушительное зрелище материальной мощи. Юный Сиббер ощущал на себе ее враждебность. Что у него общего с этими неугомонными строителями и разрушителям «новых Вавилонов? Разве мог он надеяться, что такие люди захотят прислушаться к тому голосу, который он слышал в глубине своей души? Его мать стояла рядом; указывая ему наиболее примечательные сооружения и путаясь в названиях, – счастливая и взволнованная тем, что она снова дома. На миг Джереми почувствовал искушение довериться матери, но осторожность и сдержанность, заставили его промолчать. Qualis Tacitus Sedeo, Какое гордое веление самодисциплины слышалось в этих словах, столь подходивших к случаю! Юный Сиббер поклялся себе вновь вернуться в Европу, на сей раз не только дабы восхищаться, но и дабы покорять.

Нет нужды подробно останавливаться на пребывании Джереми в прославленном Кэйлском университете, знаменитом по всей стране, коль скоро другие, гораздо более ученые биографы исследовали период его учебы более любовно и глубоко. Достаточно сказать, что он удостоился высоких академических наград, и хотя студенты, как это ни странно, его недолюбливали, зато он был любимцем и гордостью всех преподавателей, за исключением декана, который однажды признался одному из своих коллег, что «иезуитские сосунки возмущают его чувства американца». Сибберу посчастливилось завоевать справедливую привязанность знаменитого Тиббитса, который был в это время самым выдающимся историком в Соединенных Штатах. Тиббитс лично знал Фюстель де Куланжа и Актона[16]16
  Дени Фюстель де Куланж (1830–1899) – французский историк. Джои Актон (1834–1902) – английский историк, профессор Кембриджского университета.


[Закрыть] и первым ввел в Америке новейшие методы исторического исследования, разработанные Шартрской школой. Он старательно прятал значительную часть своих познаний, считая, что в обязанности профессора отнюдь не входит раскрывать бесценные тайны науки перед молодыми людьми, чьим уделом должна стать торговля. Но для Джереми он делал исключение. Вдохновенное лицо юноши, его тонкие губы и нос, отдаленно напоминавшие Эмерсоновские, обратили на себя его внимание, и он в скором времени распознал высокие интеллектуальные устремления, которые скрывались под этой внешностью. Он как родной отец заботился об умственном развитии юного Сиббера. Он посвящал беседам с ним не менее двух вечеров в неделю, заставлял его писать рефераты по частным, но весьма спорным историческими вопросам и исправлял их, обращая особое внимание на четкость мысли и точность изложения. Некоторые из этих ранних работ сохранились и выставлены для всеобщего обозрения в библиотеке Кэйлского университета. Они размещены в хронологическом порядке и принесут неоценимую пользу студентам, раскрывая перед ними медленное, но неуклонное пробуждение способностей Сиббера; это тем более важно, что такие работы составляют основную массу его литературных произведений.