Текст книги "Эмпайр Фоллз"

Ничего подобного у Ч. Б. и в мыслях не было, он купил их акры, заплатив неслыханную, по представлениям Робидо, цену, и потом они долгие годы верили, что сумели обставить одного из богатейших и влиятельнейших людей в штате Мэн, а приобретение им Засады Робидо лишь окончательно убедило их в том, что они давно и так знали: богатеи не больно-то башковиты. Ч. Б. Уайтинг, отряхнувшись от смрада и ужаса и вновь став самим собой, пришел к выводу не менее спорному: он обвел вокруг пальца не только Робидо, которые могли его разорить, но по простоте своей до этого не додумались, но и Господа Бога, чью реку он теперь реформирует.

Подрыв Засады Робидо в семи милях вверх по течению в Эмпайр Фоллз услышали и ощутили, а когда взрывные работы завершились, Ч. Б. Уайтинг теплым августовским днем устроился на берегу перед своим новым, полностью отстроенным домом и с гордостью наблюдал, как резко оживившийся поток уносит прочь то немногое, что осталось от лося, вкупе с подросшими залежами молочных коробок, пластиковых бутылок и ржавых банок из-под супа, – мусор бодро и весело плыл на юг по направлению к ничего не подозревавшему Фэрхейвену. Река более не нашептывала всяких ужасов, не то что в начале лета. Зарядившись энергией, она бурно радовалась предприимчивости Ч. Б. Уайтинга. Довольный результатом, он закурил сигару, глубоко вдохнул пряный летний воздух и посмотрел на стройную женщину, сидевшую рядом, которую звали – кто бы мог подумать! – Франсин Робидо.

Франсин была девушкой смышленой и с далеко идущими планами; она только что закончила Колледж свободных искусств имени Колби, и, будучи лет на десять моложе Ч. Б. Уайтинга, до того дня, когда ее родня заключила сделку о продаже Засады Робидо ее будущему мужу, она в глаза его не видела, хотя, конечно, о нем слыхала. Ч. Б. учился в том же колледже, что и его отец, и дед; Франсин, однако, была первой в семье Робидо, кто после школы поступил в высшее учебное заведение. Ей повезло получить стипендию, и из колледжа она вышла другим человеком. По ее речи, манерам, светскому тону никто не признал бы в ней Робидо, что обескураживало и злило ее родных, и знай они наперед, каким презрением она обольет их по возвращении, не видать бы ей студенческой скамьи. Бедная девушка среди богатых, Франсин Робидо исподтишка подглядывала за сокурсницами, перенимая у них ловкость в обращении со столовыми приборами, умение одеваться, интонации, лишенные и намека на вульгарность, и гигиенические привычки. В колледже она также научилась флиртовать.

В уставленном книжными полками, мягко освещенном кабинете его юристов Ч. Б. Уайтинг, который не рассматривал всерьез ни одну женщину с тех пор, как вернулся в Мэн, залюбовался Франсин Робидо. Кроме диплома о высшем образовании, что было немаловажно, его особенно восхитило то, как она держалась, – девушка вроде бы понимала, что Ч. Б. собирается надуть ее семью, но не считала нужным вмешиваться. С каждым взглядом в ее сторону, с каждой ее репликой зачарованность Ч. Б. Уайтинга нарастала, ибо он явственно ощущал, что находится в поле внимания Франсин, тогда как ее поведение и манеры скорее говорили о том, что его присутствия она даже не замечает. То ли был он в кабинете, то ли нет – непонятно. И, желая выяснить, был он все же там или нет, Ч. Б. решил жениться на Франсин, если она ему не откажет.

Не отказала, нет. Они поженились в сентябре, и до конца дней своих на этой земле Ч. Б. Уайтинг пытался вспомнить, что же именно привлекло его в Франсин Робидо на той встрече в адвокатской конторе с приглушенным светом. При дневном освещении Франсин выглядела костлявой заносчивой замухрышкой, и, как у многих женщин с предками – выходцами из французской Канады, у нее был скошенный подбородок, словно его срезали. Он также понял, что женитьба на Франсин Робидо, вопреки ожиданиям, не дала исчерпывающий ответ на вопрос, замечает ли Франсин его присутствие, находясь с ним в одном помещении. В тот августовский день, в наплывавших сумерках, когда он закурил сигару, празднуя победу вместе со своей будущей женой, Ч. Б. Уайтинг исподтишка изучал суженую. Мужчины из рода Уайтингов все как один обладали врожденным деловым чутьем, и каждого из них неизменно, словно мотылька к пламени, тянуло к единственной женщине в мире, полагавшей своим высшим предназначением сделать мужа глубоко несчастным, а потом держаться за их брак с мрачным упорством монахинь, преданных страдающему Христу. Отлично усвоив семейную историю, Ч. Б., естественно, опасался женитьбы. Время от времени отец напоминал сыну, что тому нужен наследник, но Ч. Б., глядя на отца и деда, не был в этом уверен. Почему бы не положить конец этому безумному замкнутому кругу несчастий? И зачем производить на свет новых Уайтингов мужского пола, если им суждены вечные матримониальные муки?

Вот почему Ч. Б. Уайтинг пристально разглядывал Франсин Робидо, пытаясь представить, как по прошествии скольких-то лет ему захочется забить ее до смерти лопатой. К счастью, он оказался не способен живо воспроизвести эту сцену в своем воображении. Самое большее, на что его хватило, – поразмыслить, стоило ли затевать войну с Богом. Если Он смог подбросить дохлого лося, что Ему стоит подбросить что-нибудь куда хуже. Например, женщину – не ту, какая ему нужна. Подобные размышления встревожили бы Ч. Б., не будь эта женщина ему нужна. Но она была ему нужна. В этом он почти не сомневался.

Его невеста предавалась иным мыслям. “Вон там отличное место для беседки”, – сказала она, тыча тощим указательным пальцем на середину отлогого берега. Чарлз Бьюмонт Уайтинг медлил с ответом, тогда Франсин Робидо повторила фразу, и на этот раз будущий супруг различил в ее голосе жесткую нотку: “Ты слышал, что я сказала, Чарли?”

Слышал. И в принципе, он ничего не имел против беседок, но сооружать таковую в качестве архитектурной спутницы асьенды казалось ему не лучшей идеей. Однако вовсе не эстетические соображения погрузили его в задумчивость. Он не откликнулся сразу, потому что никто и никогда не называл его Чарли. С самого детства он был Чарлзом, и его мать решительно не допускала, чтобы прекрасное имя, которое она ему дала, искажали пошлыми производными вроде Чарли или, того хуже, Чака. В быстро промелькнувшие студенческие годы друзья звали его Бьюмонтом, а в Мексике – Удальцом. С недавнего времени его знакомые по бизнесу обращались к нему Ч. Б., но с почтительной интонацией, им бы и в голову не пришло назвать его Чарли.

Ясно, что устанавливать правила нужно было прямо сейчас, но пока он раздумывал, как половчее преподнести преимущества Чарлза перед Чарли, “сейчас” плавно скатилось в “тогда”. Странно. Если бы кто другой назвал его Чарли, он поправил бы этого человека, не дав его голосу стихнуть, но с этой женщиной, которую он, опустившись на колено, попросил стать его женой, как ни странно, вышла заминка. Момент был упущен, а за ним и другой, и третий, и вдруг Чарлз Бьюмонт Уайтинг осознал, что причина его онемения в некоей новой эмоции. Сперва он отметил лишь непонятное ощущение, но постепенно распознал, что это такое. Новым чувством был страх.

“Я сказала…” – в третий раз начала его суженая.

“Конечно, дорогая. Прекрасная мысль”, – согласился Чарлз Бьюмонт Уайтинг и в этот судьбоносный миг превратился в Чарли Уайтинга. Впоследствии он любил говорить, не без печальной усмешки, что в размолвках с женой за ним всегда оставалось последнее слово, а точнее, два слова: “Конечно, дорогая”. Знай он, сколько раз в общении с Франсин он повторит эту фразу, будто мантру их супружеских отношений, возможно, он принял бы приглашение реки и следом за лосем отдался на волю волн, избавив себя от многих мучений и сэкономив на револьвере, который он купит тридцатью годами позже, чтобы покончить со своей жизнью.

“И будь любезен, загаси эту ужасную сигару”, – добавила Франсин Робидо.

Часть первая

Глава 1

“Имперский гриль” был вытянутым, слегка вросшим в землю строением, с окнами во всю длину, и поскольку соседнее здание, аптеку “Рексолл”, подвергли разорению и сносу, теперь можно было, не отходя от стойки, обозревать всю Имперскую авеню вплоть до старой ткацкой фабрики и прилегавшей к ней рубашечной. Обе пустовали уже лет двадцать, но их мощные грозные стены в самом конце авеню, где улица плавно обрывалась у косогора, по-прежнему притягивали взгляд. Разумеется, ничто не мешало смотреть на Имперскую авеню в противоположном направлении, но Майлз Роби, управляющий ресторана – и в будущем хозяин, как он надеялся, – давно заметил, что его клиенты в другую сторону почти не глядят.

Нет, они инстинктивно предпочитали пялиться туда, где улица буквально и фигурально заканчивалась тупиком у подножия двух фабрик – кирпичного олицетворения славного прошлого их города, и эти магнетические свойства старых пустующих зданий лишь укрепляли Майлза в решимости продать “Имперский гриль” за любые, пусть и невеликие деньги, как только ресторан перейдет в его собственность.

Прямо за фабриками протекала река, некогда питавшая их энергией, и Майлз часто задавался вопросом: если эти старые здания снести, очнется ли наконец город, выросший вокруг них, чтобы начать новую жизнь? Не факт. На месте сгинувшей аптеки не возникло ничего, кроме забора из металлической сетки, а значит, размышлял Майлз, одно дело – махнуть рукой на прошлое, но совсем другое – изобрести будущее и попытаться претворить его в жизнь. Опять же, если стереть прошлое, предложив людям пресловутый “чистый лист”, может, они станут реже путать прошедшее с будущим, а это уже кое-что. Ибо, пока фабрики нависают над городом, опасался Майлз, многие будут по-прежнему верить, вопреки всякому здравому смыслу, что по крайней мере на одну из них или даже на обе найдется покупатель и тогда к Эмпайр Фоллз вернется его прежняя экономическая бойкость.

Но в этот день в начале сентября Майлз Роби не спускал глаз с Имперской авеню – не потому что ему не давали покоя потускневшие высокие окна рубашечной фабрики, где его мать проработала боґльшую часть своей жизни, или похожая на крепость, мрачная ткацкая фабрика – нет, он лишь надеялся увидеть свою дочку Тик, когда она появится из-за угла и медленно потопает вверх по пустынной авеню. Как и большинство ее сверстников, Тик, худая как щепка десятиклассница, складывала все свои учебники в холщовый рюкзак и несла его, согнувшись, будто сильный ветер дул ей в лицо, а иначе она могла бы и упасть под грузом, едва ли не равным ее собственному весу. Поразительно, сколь многое переменилось с тех пор, как Майлз учился в старшей школе. Они с товарищами носили учебники на бедре, перекидывая их с одного бока на другой. Домой они брали только те книги, которые понадобятся вечером для домашнего задания, либо те, что они не забывали взять с собой, оставляя все прочее в именных школьных шкафчиках. Теперь же ребята сгружали содержимое шкафчиков целиком в крепкие плотные рюкзаки и тащили домой – вероятно, затем, полагал Майлз, чтобы не выбирать, какие им понадобятся, а какие нет, и таким образом не принимать решений, чреватых последствиями. Увы, без последствий мало что обходится. На осмотре у врача прошлой весной у Тик обнаружились зачатки сколиоза, пока только небольшое искривление позвоночника, но беспокоился Майлз не только о физическом здоровье дочери. “Просто эта ноша слишком тяжела для нее”, – объяснила врач, не замечая, насколько Майлз мог судить, метафорического подтекста сказанного. Тик потребовалось почти целое лето, чтобы вернуть себе нормальную осанку, и вчера, всего через день после начала занятий, она опять ссутулилась.

Вместо дочери, единственного в данный момент человека в мире, которого он хотел бы увидеть выворачивающим из-за угла, взору Майлза предстал Уолт Комо, которого он совсем не желал видеть и не огорчился бы, если бы этот малый больше никогда не попадался ему на глаза. Свой фургон Уолт использовал в качестве рекламы на колесах: на капоте прямо над радиатором было выведено “МАТЁРЫЙ ЛИС”, а на сделанных на заказ номерах – “ЛАПА 1”. Фургон был высоким, а Уолт низким, и ему приходилось спрыгивать с подножки, и что-то в этом молодцеватом прыжке вызывало у Майлза желание схватить топор, рвануть навстречу Уолту и раскроить ему башку прямо на пороге заведения. Это желание преследовало Майлза уже почти год и наяву и во сне.

Однако он вернулся в ресторан и занялся бургером для Хораса Веймаута, волнуясь, не передержал ли мясо на сковороде. В бургерах Хорас ценил кровавость.

– Ладно. – В предвкушении еды Хорас свернул газету “Бостонский глобус”, его внутренние часы подтверждали: Майлз и впрямь замешкался. – Ты уже встретился с миссис Уайтинг?

– Нет еще. – Майлз положил на тарелку Хораса помидор, салат, колечко бермудского лука, маринованный огурчик и разрезанную не до конца булочку, затем надавил на бургер лопаткой, заставив его пошипеть, и сбросил на булку. – Обычно я жду, когда меня позовут.

– И зря, – наставительно произнес Хорас. – Кто-то ведь должен унаследовать Эмпайр Фоллз. Почему бы не ты, Майлз Роби?

– Скорее я выиграю в лотерею “Мега Бакс”.

Майлз поставил тарелку на стойку и заметил, чего с ним давно не случалось, багровую фиброзную кисту, проросшую на лбу Хораса. Она увеличилась или просто Майлз, уезжавший в отпуск, хотя и ненадолго, отвык от этого зрелища? Киста занимала половину правой брови Хораса, туго натянутая безволосая кожа поблескивала на узелке, из которого веером расходились темные венозные сосуды. Маленькие города, часто говаривала мать Майлза, хороши еще и тем, что в них удобно жить любому; хромые и покалеченные – твои соседи, и, встречаясь с ними каждый день, ты вскоре перестаешь замечать то, что отличает их от других людей.

На Мартас-Винъярде, где они с дочерью отдыхали на прошлой неделе, Майлз практически не сталкивался с физическими изъянами. Почти все на острове выглядели богатыми, стройными и красивыми. Когда он удивился вслух этому факту, его старый друг Питер посоветовал Майлзу наведаться в Лос-Анджелес. Там, уверял Питер, уродство быстро и целенаправленно отбраковывают путем селекции.

– Он имеет в виду не столько ЛА, – поправила мужа Дон, когда Майлз недоверчиво прищурился, – сколько Беверли-Хиллз.

– И Бель-Эр, – добавил Питер.

– И Малибу, – подхватила Дон.

И далее они перечислили чертову дюжину мест, где некрасивость извели на корню. Питер и Дон могли многое порассказать о том, как устроен нынешний мир, и Майлз обычно с удовольствием внимал им. Все трое вместе учились в маленьком католическом колледже в пригороде Портленда, и Майлзу нравилось, сколь мало осталось в его друзьях от студентов, какими он их когда-то знал. Питер и Дон стали совсем другими людьми, и Майлз полагал, что так оно и должно быть, хотя с ним ничего подобного не произошло. Если его друзья и были разочарованы вялостью личностной эволюции Майлза, они ловко скрывали свое разочарование и даже заявляли, что их старый друг возвращает им веру в человечество, оставаясь таким, каким был прежде. Поскольку они явно преподносили это как комплимент, Майлз старательно делал вид, будто ему польстили. Каждый год в августе они, похоже, были искренне рады его видеть, и хотя каждый год Майлз запрещал себе рассчитывать на очередное приглашение, но таковое неизменно получал.

Хорас большим и указательным пальцами снял с тарелки колечко бермудского лука, будто счел великим оскорблением столь тесную близость лука к тому, что ему предлагалось съесть.

– Я не ем лук, Майлз. Знаю, ты был в отъезде, но я-то не изменился. Я читаю “Глобус”, пишу для “Имперской газеты”, никогда не посылаю рождественские открытки, и я не ем лук.

Майлз забрал бермудское колечко и бросил в мусор. Он и правда весь день был не в форме; несколько разленившись и расслабившись в отпуске, он будто забывал, где он и с кем. Майлз собирался впрягаться в работу постепенно, выходить поначалу только в первую смену, но Бастер, его сменщик у гриля, неизменно отыгрывался, уходя в загул, стоило Майлзу вернуться с острова, и Майлз парился у гриля, будучи к этому пока не готов.

– Она лучше, чем “Мега Бакс”, – развивал Хорас тему миссис Уайтинг, которая с каждым годом все меньше и меньше времени проводила в Мэне, зимуя во Флориде и предаваясь тому, что покойная бабушка Майлза с материнской ирландской стороны, никогда не покидавшая насиженного места, называла “дурью маяться”. А совсем недавно миссис Уайтинг вернулась из круиза по Аляске. – Принадлежи я к твоей семье, я бы изо дня в день лизал ее тощий зад.

Майлз наблюдал, как Хорас собирает свой бургер, и с облегчением вздохнул, когда по булочке растеклось красное пятно.

Майлз Роби, разумеется, не принадлежал к семье миссис Уайтинг. Хорас лишь намекал на девичью фамилию старухи – Робидо, а по уверениям некоторых, Роби и Робидо были, пусть и в отдаленном прошлом, одной семьей. Макс, отец Майлза, в это свято верил, принимая желаемое за действительное, по мнению его сына. Не умея доказать свою родственную связь с богатейшей женщиной Центрального Мэна, Макс просто постановил, что они родня, и точка. Обладай отец таким же состоянием, подозревал Майлз, Макс решил бы этот генеалогический вопрос совершенно иначе, и ни один Робидо не увидел бы от него ни цента.

Досужие разговоры о миссис Уайтинг не утихали. Она вышла замуж за деньги в лице Ч. Б. Уайтинга, владевшего бумажной, рубашечной и ткацкой фабриками, проданными позднее международной корпорации, которая сперва разорила их, а потом закрыла. Уайтинги по-прежнему владели половиной недвижимости в Эмпайр Фоллз, включая ресторан, где вот уже пятнадцать лет хозяйничал Майлз под присмотром миссис Уайтинг, обещавшей ему, что по ее кончине бизнес достанется Майлзу, и он надеялся, что она исполнит обещание, но почему-то не мог себе этого представить. Участь остального имущества старухи порождала самые различные домыслы. В нормальных обстоятельствах все унаследовала бы ее дочь, но Синди Уайтинг половину своей взрослой жизни провела в психиатрической лечебнице в Огасте, и мало кто сомневался, что миссис Уайтинг никогда не оставит дочери больше, чем требовалось на жизнь и услуги медиков. На самом деле в графстве Декстер никто не знал ни истинных размеров состояния миссис Уайтинг, ни ее дальнейших намерений. С местными юристами и бухгалтерами она никогда не имела дела, предпочитая нанимать бостонскую фирму, чьими клиентами Уайтинги были на протяжении почти ста лет. Она не развеивала слухи о своем желании посмертно облагодетельствовать город, но и не высказывалась на сей счет сколько-нибудь определенно. К филантропии миссис Уайтинг не проявляла особого интереса. В кризисных ситуациях, как, например, при недавнем разливе реки Нокс, она порою жертвовала деньги, но всегда лишь половину суммы, необходимой для решения проблемы, вынуждая город потратить столько же. На тех же условиях она участвовала в сборе средств на новое крыло больницы и апгрейд компьютеров в старшей школе. Каждый раз ее вклад, хотя и внушительный, виделся как тонко срезанная верхушка финансового айсберга. Когда старуха умрет, надеялись в городе, деньги потекут более мощным потоком.

Майлз не был в этом уверен. Щедрость миссис Уайтинг по отношению к Эмпайр Фоллз, как и к самому Майлзу, не поддавалась однозначному толкованию. Несколько лет назад она преподнесла в дар городу старый ветшающий особняк Уайтингов, занимавший большой участок в старом центре, с тем условием, что дом сохранят. И только приняв это пожертвование, мэр и муниципалитет поняли, какое бремя на них взвалили. Они больше не могли взимать налоги с этой недвижимости, и им не разрешалось использовать особняк для общественных мероприятий, а средств на содержание дома с участком уходило изрядно. И Майлз боялся, что если миссис Уайтинг в итоге отдаст ему ресторан, он не сможет принять подарок по причине его дороговизны. Мало того, теперь, когда фабрики не работали, миссис Уайтинг, как заправский монополист, не брезговала давить на бизнес. Она владела большей частью коммерческой недвижимости в городе и всегда с радостью предоставляла помещения для новых предприятий. Но затем арендная плата неуклонно повышалась, и никто из бизнесменов или менеджеров, обращавшихся к миссис Уайтинг с просьбой о более щадящих условиях, понимания у нее не нашел.

– Уж не знаю, Майлз, – сказал Хорас, – похоже, старуха к тебе неравнодушна. Она явно выделяет тебя среди прочих. Что ей стоило прикрыть ресторан? И то, что ты все еще здесь, свидетельствует о глубине ее чувств к тебе. Либо о том, что ей нравится смотреть, как ты мучаешься.

Майлз понимал, что последняя фраза Хораса была шуткой, однако – и не впервые – задумался, а не является ли это чистой правдой. Да, миссис Уайтинг обходилась с ним более милостиво, чем с другими предпринимателями, и все же временами ему казалось, что она не питает к нему ни малейшей приязни. Вероятно, по этой причине он не рвался встречаться с ней, сознавая, впрочем, что свидания с миссис Уайтинг надолго не отложить. Каждую осень она все раньше отбывала во Флориду, и хотя его ежегодный отчет о положении дел в “Гриле” был не более чем ритуальной проформой, миссис Уайтинг настаивала на этих встречах. И все эти годы он не мог избавиться от впечатления, что старуха ждет от него чего-то, – но чего, он понятия не имел. С каждой встречи он уходил с ощущением, будто провалился на экзамене по неведомо какому предмету.

Над дверью прозвенел колокольчик, и Уолт Комо танцующей походкой вошел в ресторан, разведя руки на манер эстрадного певца полувековой давности; его седые волосы были гладко зачесаны назад по моде пятидесятых.

– “Не дай звезде ослепить тебя, – заголосил Уолт, – не дай луне разбить твое сердце”[1]1
  Цитата из любовной баллады Уильяма Л. Мура из репертуара Перри Комо. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть].

Завсегдатаи ресторана, сидевшие за стойкой, понимая, чего от них ждут, развернулись на табуретах, наклонились боком к проходу, вытянули правые руки и подхватили вразнобой: “Па-па-па-па-пайя”.

– Перри Комо, – произнес Хорас, когда, не поворачивая головы, ощутил, что место рядом с ним заняли. – Самое время.

– Командир, – обратился Уолт к Майлзу, – слыхал новость?

– О-о, ради бога, – ответил Майлз. За утро кто только не сообщил ему эту “новость”.

На выходных рядом с ткацкой фабрикой видели черный “линкольн” с массачусетскими номерами. В прошлом году это был “БМВ”, годом ранее – шикарный “кадиллак”. Цвет автомобиля менялся от черного до белого, номера, однако, всегда оставались массачусетскими, и Майлза это забавляло. Орду приезжих, наводнявших Мэн каждое лето, обычно именовали “массачушками”, но когда бы Эмпайр Фоллз ни предавался фантазиям о своем возрождении, спасители всегда являлись из Массачусетса.

– Что? – возмутился Уолт. – Тебя здесь даже не было.

– Дай ему рассказать, – посоветовал Хорас. – Иначе он не уймется.

Уолт Комо переводил взгляд с Майлза на Хораса, словно прикидывая, кто из них больший недоумок, и в конце концов остановился на Хорасе – наверное, потому, что тот высказался последним.

– Ладно, тогда как ты это объяснишь? Три парня в костюмах по восемьсот долларов тащатся сюда из Бостона субботним утром, паркуются у фабрики, взбираются к вершине водопада, не жалея своих лакированных черных ботинок, потом стоят там с полчаса и тычут пальцами в здание фабрики. И кто же они, по-твоему, такие и зачем их сюда принесло?

Хорас положил бургер на тарелку, вытер рот салфеткой:

– По мне, так все ясно как день. Они приехали, чтобы вложить сюда миллионы. Раньше они подумывали о хайтеке, но теперь нет, черта с два. Займемся текстилем, сказали они. Вот на чем реально разбогатеешь. И знаете, что они придумали? От идеи построить фабрику в Мексике или Таиланде, где люди работают за десятку в неделю, они гордо отвернулись. Поедем в Эмпайр Фоллз в штате Мэн, решили они, глянем на остов старой выпотрошенной фабрики, который чуть не снесло наводнением прошлой весной, закупим новое оборудование и создадим сотни рабочих мест с оплатой не меньше двадцати баксов в час.

Майлз не смог сдержать улыбки. За вычетом сарказма, очень похожий сценарий ему озвучивали все утро. Ежегодный слух об инвесторах, полагал Майлз, родился из той же потребности, что заставляет людей натыкаться на Элвиса в дешевых забегаловках. Но почему всегда осенью? Кажется, не самое подходящее время года для генерирования столь рьяного оптимизма. Может, это как-то связано с тем, что дети опять пошли в школу, рассуждал Майлз, и у родителей появилось свободное время, чтобы в преддверии очередной зверской, безжалостной зимы сочинить волшебную байку, которая поможет пережить холода.

– Эй, – Уолт явно обиделся, – я лишь хочу сказать, что однажды даже здесь может случиться что-то хорошее. Ведь никогда не знаешь. А больше я ничего не хотел сказать.

Хорас, опять принявшийся за бургер, на сей раз не стал отрываться от еды и вытирать рот, прежде чем заговорить.

– Хорошее, значит, – повторил он вслед за Уолтом. – Значит, так ты мыслишь? Деньги делают людей хорошими?

– А, да ну вас, – отмахнулся Уолт от обоих собеседников. – Но вот что мне хотелось бы понять, умник хренов. Как ты можешь сидеть здесь и лопать один жирный бургер за другим день за днем, черт побери? Разве ты не знаешь, что такая жратва тебе вредна?

Бургера у Хораса осталось на один укус, он положил его на тарелку и уставился на Уолта:

– А я не понимаю, почему тебе обязательно надо испортить мне ланч, и так каждый раз. Почему ты не можешь оставить людей в покое?

– Потому что я беспокоюсь о тебе, – ответил Уолт. – И ничего не могу с собой поделать.

– Жаль. – Хорас отодвинул тарелку.

– Такой уж я человек. – Уолт отодвинул тарелку Хораса еще дальше и, вынув из кармана потрепанную колоду карт, шлепнул ею по стойке перед Хорасом. – Не могу позволить тебе умереть, пока не выясню, как тебе удается обыгрывать меня в джин.

Хорас вытер салфеткой стойку там, где с бургера капнуло жиром, и сдвинул колоду.

– Тебе придется долго жить. Черт, нет, это мне придется долго жить, – сказал Хорас, наблюдая, как Уолт сдает карты, и безмятежно дожидаясь окончания раздачи, прежде чем взять их в руки. Он вел себя как человек, изучивший эту игру досконально, и самой большой трудностью для него было скрывать скуку, притворяясь опять и опять, будто ему невдомек, чем закончится партия. И наоборот – когда сдавал Хорас, Уолт подхватывал каждую карту на лету, нетерпеливо впивался в нее глазами, словно играл впервые.

– Не-а. – Уолт перекладывал карты из раздачи и так и эдак, пытаясь вычислить, как выстроить комбинацию – по масти или значимости, – чтобы наверняка победить. – Я твой лучший друг, Хорас. Ты просто этого не понимаешь. И не только это. Еще ты не понимаешь, кто твой злейший враг.

Хорас, которому обычно было достаточно переложить одну-две карты, чтобы из его раздачи образовалась комбинация, закатил глаза, повернулся к Майлзу и спросил тоном человека, заранее знающего ответ:

– И кто бы это мог быть, Перри? – В эту игру он тоже играл не раз.

Уолт кивком указал на Майлза и снова никого не удивил:

– Командир, кто же еще. Ты постоянно ешь его бургеры и скоро станешь похожим на него, если, конечно, инфаркт не хватит тебя раньше.

– Хочешь кофе, Уолт? – спросил Майлз. – Мне всегда легче слушать, как ты порочишь мой бизнес, предварительно раскрутив тебя на восемьдесят пять центов.

– Побольше бы тебе таких клиентов, как я, – ответил Уолт, швыряя двадцатку на стойку. В числе многого прочего, бесившего Майлза в Матёром Лисе, была его навязчивая привычка расплачиваться крупными купюрами. Иногда он пытался заставить Майлза отсчитать сдачу с сотни и блаженствовал, когда Майлз отказывался. – Чашка кофе, она обходится тебе… во что? В десять центов? Пятнадцать? А берешь ты за нее почти доллар, так? Это же восемьдесят пять центов прибыли. Недурно.

Майлз налил игрокам кофе и с двадцаткой Уолта направился к кассе. Не было никакого смысла уличать Матёрого Лиса в прихотливости его арифметики. “После того как я подолью вам кофе раз пять, сколько я выручу?”

Дверной колокольчик снова звякнул, и в ресторан вошел младший брат Майлза с газетой, зажатой под мышкой изуродованной руки. Увидев Уолта Комо, он уселся на противоположном конце стойки. Когда Майлз налил ему кофе, Дэвид, читавший первую полосу, поймал взгляд брата, затем покосился на Уолта и снова уткнулся в газету. Обычно братья отлично понимали друг друга, особенно когда оба молчали. На сей раз молчание Дэвида предполагало, что Майлз вернулся из отпуска таким же дураком, каким уехал.

– Ты сегодня задашь жару, – сказал Майлз, имея в виду частную вечеринку, которую Дэвиду предстояло обслуживать. – Я привез тебе пару банок лобстера для соуса.

Дэвид кивнул, наливая молоко в кофе здоровой рукой.

– Объясни наконец, почему ты пускаешь его сюда?

– Отказывать в обслуживании противозаконно.

– Убивать тоже. – Дэвид перевернул газетную страницу. – Тем не менее это было бы изящным решением проблемы.

Майлз попытался представить себе это “решение”. Положим, ему удастся раздобыть револьвер, но кем должен быть человек, чтобы приблизиться к другому человеческому существу – пусть даже к Уолту Комо – и принести в мир еще одну смерть? Не Майлзом Роби, заключил Майлз Роби.

– Эй, – окликнул Дэвид брата, когда тот двинул обратно к грилю, – спасибо за лобстера. Как там на Винъярде?

– Похоже, Питер и Дон хотят разбежаться, – сообщил Майлз.

Дэвид не удивился, не заинтересовался. К дружбе бывших однокурсников он был равнодушен – возможно, потому, что сам он не учился в высшем учебном заведении, если не считать одного семестра в Кулинарном институте штата Мэн.

– Но я не уверен, – продолжил Майлз. Мысль о разводе Питера и Дон вгоняла его в тоску, с этим трудно будет свыкнуться. Он и с мыслью о собственном разводе до сих пор не свыкся. – Может, мне просто почудилось.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал Дэвид, не поднимая головы от газеты.

Майлз растерянно припоминал. Ему задали вопрос? И не один?

– Как… там… на Винъярде?

– Ах да, – откликнулся Майлз и тут же подумал, что именно на это его будущая бывшая жена все время жаловалась: он никогда ее по-настоящему не слушает. Двадцать лет он старался убедить Жанин, что это не так или, по крайней мере, не совсем так. Не то чтобы он пропускал мимо ушей ее вопросы и просьбы. Скорее, они провоцировали ответы, которых она не ожидала. “Я не игнорирую тебя”, – твердил Майлз, на что у нее была одна реплика: “А выглядит так, будто игнорируешь”.

– Ну? – потребовал ответа его брат. Насчет Винъярда.

– Как обычно, – сказал Майлз. Из всех мест в мире, которые были ему не по карману, Винъярд нравился ему больше прочих.