Текст книги "Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни"

– Тебе придется собрать все силы и показать, что ты действительно женщина с сильным, твердым характером, за какую я тебя считаю, потому что то, что я хочу сказать тебе, так ужасно, что я долго колебался, прежде чем решился заговорить. Но к чему молчать теперь, когда я убедился в этом? Лучше чтобы этот ужас не застал тебя врасплох. Я не могу дольше переносить это один… необходимо, чтобы ты помогла мне… чтобы ты присутствовала при ужасном конце…

Он принужден был переждать, усилие душило его. Что касается меня, сердце у меня замерло. Я собрала все присутствие духа, чтобы оставаться спокойной, несмотря на невероятную сумятицу в моей голове. Чтобы не выдать себя я молчала, а он снова продолжал:

– С некоторых пор я заметил, что часто в разговоре я вместо одного слова произношу другое, похожее, но не имеющее того же смысла. Когда я пишу, случается, что я тоже не нахожу точного выражения. Сначала я не обращал на это внимания, но позже, наконец, это поразило меня, а сегодня я пришел к заключению, что мои наблюдения указывают на мозговое заболевание, наверное, на размягчение мозга. А это означает сумасшествие в непродолжительном времени. Ты, наверное, тоже заметила это, и лучше, если бы ты созналась, чтобы мы могли посоветоваться с доктором. Спасения нет, но, быть может, есть возможность отсрочить самое ужасное.

Не успел он кончить, как я освободилась из его объятий; хотя в ту минуту я верила всему тому, что он мне сказала, я тем не менее была убеждена, что все будет зависеть от того, как я приму все это. Эта уверенность дала мне силы превозмочь мой страх и сказать ему полушутя, полусердясь:

– Как все это нелепо! Если бы ты не был в таком возбужденном состоянии, я приняла бы это за плохую шутку. Прочти все, что ты написал за последнее время, и если ты найдешь хоть одну фразу, одно выражение, одну мысль, которые не были бы вполне ясны и понятны, тогда я поверю в твое размягчение мозга, во все, что тебе угодно. А если неточно написанные или сказанные слова – верный признак безумия, в таком случае надо немедленно же отослать меня в больницу для умалишенных, так как я, значит, страдаю умственным расстройством с тех пор, как начала думать, а со мной, если не ошибаюсь, и две трети всего человечества.

В то время, как я таким образом старалась успокоить его, у меня самой несколько прояснилось в голове, – и я больше не верила ни одному слову, сказанному им; я даже могла искренне смеяться и шутить над ним. Он был совершенно озадачен, так как ожидал совершенно другого. Возможно, что он даже пожалел о трагическом исходе. Но так как, с другой стороны, он сам отнесся слишком серьезно к этому, то я увидела, что напряженности и грусть на его лице сменились радостным удивлением.

– Ради Бога, Ванда, скажи, – воскликнул он, – что ты искренна, по крайней мере, Ты знаешь, как я верю в тебя; если ты можешь смеяться в подобную минуту, значит, я ошибался и напрасно боялся!

Но я не допускала серьезного обсуждения этого обстоятельства. Чтобы удалить из комнаты тени сумрака, я зажгла лампу, достала шахматы и пригласила его сыграть партию. Минут через десять он был настолько углублен в игру, что в нем – я была уверена – не осталось и следа недавнего волнения. Я предоставил ему выиграть партию, и затем заметила, что для кандидата в сумасшедший дом он играет еще довольно хорошо. Он засмеялся, и больше не было речи о размягчении мозга.

* * *

В первых числах октября мы отправились в Грац.

Мы остановились у моей матери, которая уступила мам комнату, а сама устроилась в кухне. На следующее воскресенье назначено было церковное оглашение, я была представлена отцу Леопольда. Статский советник принял меня очень вежливо, но холодно. Очевидно, я не соответствовала его мечтам о снохе.

Мы венчались 12 октября 1873 года в приходской церкви Св. Крови. Два наших старых друга, меня и моей матери, г. Билье, директор сберегательной кассы, и г. Саншэ-де-ля-Серда, прокурор, были моими свидетелями, а шафером – дядя Леопольда, барон Ковец, бригадный генерал в Граце. Моя мать и брат Леопольда, Карл, присутствовали тоже на свадьбе.

Завтракали мы у советника, а оттуда отправились в церковь, Леопольд был в сюртуке, я – в черном платье. Мои свидетели во фраках, а генерал Ковец в мундире, расшитом золотом, ожидали нас в ризнице. Я искала глазами мою мать и наконец увидела ее в тени большого шкафа.

Свадьба была назначена в пять часов, но уже за час церковь, как нам потом сказали, была полна народу.

Из экономии и чтобы согласовать наши поступки с нашими взглядами, мы отказались от всякой пышности. Мы уплатили по последнему разряду, и нам устроили так называемое «венчание для бедняков», т. е. алтарь был без всяких украшений, на нем две свечи, жалкое пламя которых делало тьму еще более заметной, а священник, разбитый параличом, двигался и говорил с заметным усилием. Он постарался кончить как можно скорее, что было самое лучшее с его стороны. Мы решили после венчания отправиться на прогулку, чтобы дать моей матери возможность приготовить обед. Мы вышли из церкви через маленькую дверь, выходившую во двор церковного дома, на Рингштрассе, чтобы затем вернуться через Паулустор. Было совершенно темно, а тяжелый, холодный туман, пронизывавший все, еще более сгущал сумерки. Леопольд держался за меня, потому что дорога была скользкая и он боялся упасть; он обмотал шею шелковым шарфом и поднял воротник пальто, а когда говорил, то держал платок возле рта.

Он был очень весел, счастлив и доволен, как будто только теперь по-настоящему обладал мной. Я заметила, к моему удивлению, что церковный обряд произвел на него впечатление. Он говорил мне о своей любви и рисовал мне яркую картину счастья.

Когда я год тому назад добровольно соединила свою судьбу с ним, я чувствовала себя довольной и веселой, и мной руководила только мысль дать человеку, которому я была так обязана, все зависящее от меня счастье. Но когда мы снова передавали друг другу кольца, которыми когда-то так весело обменяемся, когда священник соединил наши руки и рука Леопольда, влажная и холодная, крепко сжала мою, и не испытывала никакого радостного чувства – во мне было одно лишь сознание, что наши жизни были и поныне прикованы одна к другой и что гордый и прекрасный обмен добровольных даров, руководивший до сих пор нашим союзом, прекратился навсегда. Моя жизнь больше не принадлежала мне, и все, что я могла дать, будет уже не даром, а обязанностью.

* * *

У моей матери мы застали Адель Штромейер, молодую девушку, с которой она познакомилась во время моего отсутствия. Сестры Штромейер были известны в Граце своей красотой, а Адель была, несомненно, самой красивой из них. Она была высокого роста, с вполне развитой фигурой, несмотря на молодость. Моя мать еще раньше говорила мне о ней, и я была довольна, что могу вдоволь любоваться этой красавицей. Ее наивные, почти детские манеры и невинная радость, которую ей причиняло всеобщее восхищение ее красотой, еще более усиливали удовольствие видеть ее. Моя мать очень полюбила ее, и молодая девушка, со своей стороны, привязалась к одинокой женщине, которой она отчасти заменяла меня. Когда, войдя в комнату, Леопольд увидел Адель, он был совершенно ошеломлен и пристально уставился на нее, это возбудило в ней взрыв радостного смеха, который заразил меня и мою мать. Он тоже засмеялся и просил ее извинить его глупое поведение так как ее красота совершенно смутила его.

Адель как раз в это время собиралась накрывать на стол; Леопольд предложил помочь ей, и когда она согласилась, то он просил ее надеть на себя меховую вещь и приказывать ему: у него будет иллюзия, что она какая-то прекрасная султанша, а он ее раб. Адель охотно согласилась, тогда он выбрал для нее из моих мехов верхнюю вещь из лилового бархата, которая как нельзя лучше шла к ее белокурым волосам, она надела ее, и игра началась.

Вскоре мы все сидели за столом и оживленно болтали. Леопольд, сидя напротив Адели, не переставал любоваться ею. В ней была какая-то ленивая грация, которая необыкновенно шла ей. По временам она оставляла вилку и нож, откидывалась на спинку стула, точно ребенок, утомленный игрой и отдыхающий с довольной улыбкой на лице. Ее необыкновенно расширенные зрачки, окаймленные лишь узенькой голубой полоской, делали ее глаза гораздо темнее и оттеняли необычайную нежность ее кожи. Леопольд спросил ее, так же ли хороши ее сестры, как она, и она принялась рассказывать самым серьезным тоном, что одна из ее сестер, умершая год тому назад, была гораздо красивее, а другая, больная чахоткой, еще недавно была самой красивой из них. Она тихим и почти робким голосом прибавила, что она и все ее сестры были обречены на смерть раньше достижения двадцатипятилетнего возраста; когда умрет та, которая теперь лежит больная, наступит ее очередь.

В то время, когда она говорила это, я заметила, что лицо ее смертельно побледнело и кожа как-то вся сжалась.

Мы все молчали. Холодное дыхание смерти коснулось нас. Леопольд побледнел и устремил неподвижный взор в пространство: эта же самая болезнь унесла двух его братьев и сестру в ранней молодости.

Моя мать достала бутылку шампанского, и искрящееся вино разогнало наш страх. Тяжелые золотистые волосы молодой девушки были скручены на затылке продолговатым узлом, который держался только на одной шпильке в виде стрелы. Мать моя, подавая Леопольду стакан через ее голову, зацепила эту шпильку своим рукавом. Не успела молодая девушка повернуться, как золотой поток ее волос покрыл всю ее и стул, на котором она сидела, видно было только ее свежее личико с детскими глазами, счастливыми и смеющимися. Она хотела снова собрать свои волосы в узел, но мы просили ее остаться так, чтобы дольше любоваться этой картиной. Она исполнила наше желание со свойственной ей наивной радостью, без тени кокетства. Было около полуночи, когда Адель ушла от нас. Она хотела поблагодарить меня, но я закрыла ей рот рукой, обняла ее крепко и поцеловала, желая выразить ей всю мою невыразимо глубокую и горячую признательность за то, что она своим присутствием, своею молодостью, красотой и в особенности чистотой озарила и оживила этот свадебный вечер, начавшийся так печально.

* * *

На другой день Леопольд показал мне заметку к «Tagespost», где было сказано, что накануне it Stadtpfarrkirche состоялась свадьба Захер-Мазоха с баронессой Румелин.

Эта ложь заставила меня покраснеть, и я спросила, кто был виновником этого. Он засмеялся, сказав, что это он сам, так как ему хотелось таким образом позлить жителей Граца. Это было не только неправдой, но и неблагоразумно, так как меня очень многие знали в Граце и знали, что я вовсе не была баронессой.

Много лет спустя я прочла в одном письме Тургенева к берлинскому журналисту Питчю, в котором он изливал свою ненависть на Захер-Мазоха, что для того женщина имела значение только начиная с титула «баронессы».

Русский писатель был неправ, так как это было лишь поверхностным тщеславием у Захер-Мазоха; иначе как мог бы он жениться на мне, которая не была ни богата, ни «урожденная».

Нет, в этом отношении Захер-Мазох был просто веселым мистификатором, который смеялся над глупцами. Но некоторые внешние признаки были против него, и Тургенев судил по ним.

В этот день в театре Талия состоялось по случаю приезда какого-то высокого гостя особенно блестящее представление, на котором мы присутствовали.

Мой муж заставил меня надеть ярко-красное бархатное манто, роскошно отделанное и целиком подбитое горностаем, падавшее до самого пола, а на голову – белую кружевную косынку.

Когда я заняла место в нашей ложе, так смешно наряженная, все взоры устремились на меня. Все эти люди читали заметку о нашей свадьбе, и все были рады позубоскалить относительно «баронессы» и ее экзотического наряда. Генерал Ковец пришел к нам в ложу; он холодно поздоровался и порицающим взглядом оглядел меня. «И он тоже, – подумала я, – между тем, он ведь знает, кто меня так разодел!» Леопольд торжествовал. Вернувшись домой, он не переставал повторять: «Ты произвела сенсацию!»

На другой день мы вернулись в Брюк, куда дня через два приехала моя мать.

Следующие дни были всецело посвящены переезду. Когда мебель была расставлена, книги убраны и картины развешены по стенам, Леопольд принялся распаковывать свои фотографии. Одна за другой появились на его письменном столе его бывшие любовницы, которых он расставлял с тем же беспечным видом, с каким рассказывал мне о них. Их было множество: количество достаточное, чтобы наполнить жизнь нескольких мужчин. Я стояла возле него, когда он тщательно и по порядку устанавливал их так, чтобы самые замечательные были спереди; когда он писал, ему стоило поднять глаза, чтобы видеть их; сзади на почтительном расстоянии находились, слегка задели его сердце. Среди первого ряда находился портрет г-жи М. П., которая послужила ему героиней в его «Венере в мехах». Прежде чем поставить фотографию на место, он протянул мне ее, чтобы я могла полюбоваться ею.

* * *

В Граце я взяла себе молодую служанку. Она была дочерью деревенского фельдшера и воображала себя очень образованной, потому что умела говорить: «Целую вашу руку».

Но она не была глупа, у нее был очень живой ум и мускулистое тело. В деревне она, наверно, слыла красавицей, а Леопольд даже находил ее похожей на «Брунгильду». Мари – так звали ее – помогала моему мужу привести его книги в порядок и развешивать картины. Так как он не любил влезать на лестницу, то Мари сама вбивала гвозди и вешала картины; они оба не переставали шутить и смеяться.

Когда все было убрано, Мари часто оставалась без дела по целым часам, и Леопольд, чтобы занять ее, давал ей читать романы. Мари не удовольствовалась чтением, а принялась и критиковать их. Когда я стала смеяться, он чуть не рассердился на меня, заявив, что для него Мари представляет здравое суждение народа и что все писатели хорошо сделали бы, если бы советовались и руководствовались мнением людей простых. Он рассказал мне, что Мольер прочитывал все свои пьесы своей служанке и что ее мнение было всегда чрезвычайно верно. С тех пор на кухне начались литературные беседы, заменившие Леопольду наши прогулки. Мари сделалась теперь важным лицом; он передавал мне все ее слова, до того он находил ее замечательной.

Наступили длинные вечера. Чтобы убить время, Леопольд предложил нам играть «в разбойники». Я и Мари были разбойниками и должны были преследовать его. Я должна была надевать на себя меховую шубу, а другую давать Мари, так как иначе мы не походили бы на разбойников. По всему дому поднималась тогда беготня, безумная погоня, пока мы наконец не хватали нашу жертву. Затем мы привязывали его веревками к дереву и произносили ему приговор. Его, конечно, присуждали к смертной казни, не обращая внимания на мольбы о помиловании.

До сих пор это была только игра; но в один прекрасный день Леопольд придал ей более серьезный оборот, что было для меня очень тяжело. Он хотел «настоящего» наказания, которое причинило бы ему боль, а так как мы не могли в самом деле казнить его, то пожелал, чтобы мы его били веревками, которые он сам приготовил для этой цели.

Я отказалась, но он не уступал. Он нашел мой отказ ребячеством и объявил, что если я не буду его бить, то он заставит Мари, потому что он видит по ее глазам, что ей очень хочется этого.

Чтобы избежать этого, я нанесла ему несколько легких ударов. Этого оказалось недостаточно; но я уверяла его, что не в состоянии бить сильнее; тогда он сказал, что желает быть избитым «изо всей силы» и что Мари справится с этим лучше меня.

Я вышла из комнаты, думая таким образом положить конец этой сцене, но ошибалась. Мари отколотила его так, как он этого желал, изо всей силы, даже в другой комнате я слышала звук ударов по его спине.

Минуты показались мне вечностью.

Наконец пытка окончилась. Он вошел ко мне как ни в чем не бывало и сказал:

– Ну! Она меня великолепно отколотила! У меня вся спина, наверно, в синяках! Ты не можешь себе представить, какая у нее сила в руках. При каждом ударе мне казалось, что мое тело разрывается на части.

Мне не хотелось поддерживать этот тон, и я молчала. Он посмотрел на меня и увидел, что я вовсе не расположена шутить.

– Что с тобой? – спросил он меня. – Тебе что-нибудь не нравится?

– Мне не нравится, что ты заставляешь служанку бить себя.

– Вот как! Ты видишь в этом что-нибудь дурное? Значит, тут что-то кроется… Но разве мне могло прийти в голову, что ты можешь ревновать к такой примитивной особе, как Мари?

– Я нахожу неприличным, чтобы служанка била своего господина. Это ставит всех нас троих в крайне ложное положение. А кроме того, не рассчитывай, что Мари будет молчать; при ее живости она, конечно, разболтает всякому встречному. Что о нас подумают?

– Но ведь ей можно запретить болтать!

– Ты ничего не можешь запретить девушке, которая тебя била, тем более, что это придаст всему еще более подозрительный вид. Надо, чтобы Мари немедленно оставила наш дом. Таким образом мы заглушим скандал, здесь по крайней мере.

– Ты права. Я об этом не подумал. Да, отошли ее как можно скорее, лучше всего сегодня же вечером.

Мари уехала на следующее утро с первым поездом в Грац. На ее место я взяла сорокалетнюю женщину, лишенную всякой прелести.

* * *

В это же самое время я познакомилась с одним другом моего мужа, который сделался и моим другом.

Еще в августе, когда мы приехали в Брюк, нам сообщили, что барон Фердинанд Штауденгейм жил, тут с женой и ребенком. Это было приятной неожиданностью для Леопольда, так как барон был другом его детства, которого он не встречал уже несколько лет. Баронесса с ребенком вернулась в Брюк в октябре, но Штауденгейм, который охотился у каких-то друзей, должен был приехать гораздо позже.

Когда Он вернулся, его первый визит был к нам. Оба друга были рады и тронуты встречей в маленьком заброшенном городке после стольких лет разлуки, когда оба уже были женаты.

Штауденгейм нравился решительно всем, кто встречал его, он обладал мужественной красотой, полной силы и гибкости, свойственной спортсменам; он привлекал к себе своей свежестью и здоровьем, а также красивым лицом, открытым и простым, одним из тех лиц, которые не раздражают, потому что за ними, не кроется ничего тревожного или; страшного. А какая в нем была радость жизни! Когда он смеялся, я чувствовала точно прикосновение теплой руки к моему сердцу.

Штауденгейм в первый же свой приход объявил, что он не ладит с женой и предпочитает не знакомить ее с нами, чтобы этим не портить себе удовольствия бывать в нашем обществе. Мы не противились его желанию, и с этим вопросом было покончено.

На Рождество мы все получили богатые подарки, более ценные, чем позволяли нам наши средства, но дело в том, что купцы открыли Леопольду неограниченный кредит, и он воспользовался им широко, чтобы провести Рождество так, как ему было приятно.

Самая счастливая во всем доме была, конечно, наша служанка Лиза. Сначала ей было предназначено одно черное платье, но как раз в это время кто-то рассказал нам, что у нее было девять человек детей, которые все умерли вскоре после рождения без всякой болезни, вследствие чего все стали подозревать ее и «фабрикации ангелов». С этих пор Леопольд нашел ее очень интересной и очень часто отправлялся на кухню поговорить с ней. «У нее злые глаза, – говорил он, весьма возможно, что она отличается жестокостью…»

Благодаря своим злым глазам она кроме платья получила прекрасную меховую вещь.

* * *

Леопольд снова с большим усердием принялся за работу, что было необходимо, потому что у нас совершенно не было больше денег и мы жили в кредит. Одно время мы надеялись, что Тереза Бентзон, с особенным старанием продолжавшая переводить лучшие рассказы Захер-Мазоха в «Revue des deux Mondes», решится наконец прислать автору хотя бы скромную часть полученного ею гонорара. Но этого не случилось, и когда Леопольд, потерявший терпение, деликатно черкнул ей об этом два слова, она имела смелость отвечать, что Бюлоз не платит молодым авторам, которые должны считать себя щедро оплаченными честью сотрудничать в первом журнале в свете. Даже тогда нам это показалось маловероятным, а позже, когда Захер-Мазох вступил в личные сношения с Бюлозом, мы прекрасно поняли, что г-жа Бентзон нагло солгала. Чтобы вознаградить Леопольда за отсутствие гонорара, она прислала ему свой фотографический портрет.

В феврале снег шел целую неделю, и дороги были гак покрыты им, что мы надолго принуждены были отказаться от наших прогулок. Чтобы не сидеть неподвижно, без всяких развлечений, Леопольд вздумал научить меня игре на бильярде. Я охотно согласилась, и мы каждый день отправлялись в единственное кафе в городе напротив нашего дома, в часы, когда оно было совершенно пусто.

Штауденгейм приходил тоже в сопровождении нескольких офицеров 9-го батальона стрелков, стоявших в городе; Штауденгейм и Гендль познакомили нас с некоторыми из них.

Все они помогали моему мужу учить меня, и каждый старался показать свой любимый удар. Под руководством стольких учителей я вскоре была в состоянии играть порядочно. Мой муж научил меня также фехтованию, которое мне понравилось больше, чем бильярд. Само собой разумеется, что при этом я должна была надевать на себя мех, потому что без меха всякие удовольствия были лишены прелести для Леопольда.

Я предпочитала вечера. Леопольд работал у себя в комнате в то время, когда мы с Штауденгеймом играли в шахматы в гостиной, двери которой ввиду их безобразия мы заменили портьерами. Так как моя мать имела обыкновение ложиться спать тотчас после обеда, а Лиза регулярно каждый день исчезала в этот час, в квартире царила необыкновенная тишина, прерываемая только шелестом бумаги, когда Леопольд кончал страницу, или легким стуком шахматных фигур.

Мы с Штауденгеймом сделались добрыми приятелями, и потому наши отношения отличались непринужденностью и простотой. Его счастливый и открытый характер имел на меня благотворное влияние; с ним я чувствовала себя более легко и свободно; постоянное напряжение ума, происходившее от новизны моей жизни, несколько ослабевало, и она казалась мне проще и естественнее. В промежутках между работой Леопольд приходил к нам и смотрел на игру. Иногда он так увлекался, что оставался до конца партии, которая очень часто затягивалась за полночь.

Однажды вечером он по обыкновению пришел посмотреть на нашу игру. Я находилась в очень плохой позиции, и в несколько ходов мой партнер сделал мне мат. Тогда мой муж заметил Штауденгейму:

– Меня изумляет спокойствие, с каким ты играешь и почти всегда выигрываешь у моей жены. Я играю, несомненно, лучше ее, а между тем я почти всегда проигрываю.

– Почему же это?

– Ты ведь знаешь, какие красивые руки у моей жены. Так вот, когда она сидит против меня, обдумывая ход, а ее белая рука с трепещущими пальцами двигается среди фигур, у меня является ощущение, что сейчас эта рука протянется к моему сердцу… я испытываю страх… теряю присутствие духа… и партию. Играть в шахматы с женщинами всегда рискованно, в особенности тому, кто влюблен в своего партнера так, как я в Ванду…

Сначала Штауденгейм с удивлением слушал его, не понимая, наверно, что Леопольд хотел этим сказать. Одну секунду он был смущен, но затем очень быстро нашелся и сказал мне:

– Если вам вздумается протянуть вашу руку за моим сердцем, сделайте это, и вы встретите его на полпути.

И обратился к Леопольду:

– Нет, нет, мой дорогой поэт, я не боюсь красивых женских рук, даже этих, – сказал он, указывая на мои руки, которые я спрятала под стол, – хотя они самые красивые, которые я когда-либо видел.

Несколькими днями раньше, во время игры на бильярде, я слыхала, как Леопольд выражал одному из присутствовавших офицеров свое сожаление о том, что женщины не особенно любят бильярд, между тем как грациозность движений в этой игре больше, чем во всякой другой, давала возможность выказать красоту их форм. С этого дня я перестала играть. У меня, впрочем, нашелся для этого хороший предлог: я снова была беременна и заявила моему мужу, что резкие движения могли повредить мне.

Я боялась, чтобы выходка моего мужа не испортила моих отношений с Штауденгеймом, но этого не случилось. Между нами было как бы молчаливое соглашение не давать никому возможности нарушить то удовольствие, которое мы испытывали в обществе друг друга. Мы были спокойны и уверены в себе, сильные чистотой наших отношений.

* * *

Было очень жарко. Одетая в легкий капот с открытой шеей, я занималась глаженьем кружев в столовой. Мой муж и Штауденгейм разговаривали, сидя против меня. Пара ласточек, свивших свое гнездо на широкой раме картины, то влетая, то вылетая из окна, порхала над нашими головами, солнце, блестевшее широкими пятнами на паркете, заливало всю комнату светом.

– Взгляни на свою жену, – сказал Штауденгейм Леопольду, – во всем ее блеске, на солнце! Много ли найдется женщин, которые решились бы на это? Она точно расцветает на солнце.

– Отлично! Ухаживай за моей женой в моем присутствии! – заметил Леопольд.

– Именно в твоем присутствии! – возразил Штауденгейм с оттенком нетерпения в голосе. – Не будь она твоей женой, я, конечно, ухаживал бы за ней только наедине.

– Жалуйся еще! Вместо того, чтобы быть мне благодарным!

– Каким же образом ты хочешь, чтобы я доказал тебе мою благодарность? Позволив мне поцеловать ее… вот тут, за ухом?

Он встал и указал пальцем. Он сделал это так невыразимо забавно, что мы все расхохотались.

– Итак, ты позволяешь?

– Попробуй, – сказал Леопольд, – только советую тебе держать ее за руку, а не то я ни за что не отвечаю.

Штауденгейм подошел ко мне сзади, и не успела я поставить на место горячий утюг, как он схватил меня за руки и крепко, по-братски поцеловал.

– А теперь можете продолжать разглаживать ваши кружева, – сказал он.

Я повернулась к моему мужу. Мне он показался не только очень довольным, но и очень возбужденным. Глаза его блестели, и он попеременно смотрел то на меня, то на Штауденгейма. Тот заметил это и воскликнул:

– Знаешь, если это так нравится тебе, то я готов снова начать!

Леопольд смутился, но, тем не менее, посмотрел, ни слова не сказав, прямо ему в глаза.

Я вышла из комнаты.

Довольно нескоро после этого я услыхала, как уходил Штауденгейм, и почти тотчас же мой муж вошел ко мне. У него был возбужденный вид, и едва он успел войти, как обратился ко мне:

– Ты знаешь, Ванда, Штауденгейм безумно влюблен в тебя. Впрочем, это вполне естественно. Невозможно, чтобы мужчина ежедневно встречался с такой женщиной, как ты, и не был бы увлечен. Штауденгейм сам сознался…. Но он настолько порядочный человек, что его дружба ко мне мешает ему признаться тебе.

– Какая прекрасная пара вышла бы из вас! – продолжал он. – Что за очаровательная картина, когда, стоя сзади тебя, он поцеловал тебя! Он такой большой и сильный, в нем есть что-то рыцарское, а ты возле него казалась такой маленькой, хрупкой, точно испуганная голубка… Когда ты ушла, он подумал, что ты рассердилась, и просил меня передать тебе, что он и отчаянии и просит простить ему его шутку! Я ему ответил: «Не будь таким ребенком! Почему бы ей рассердиться? Что такого ужасного в твоем поцелуе? Это ее тоже позабавило». Разве я не был прав?

– Нет, ты напрасно сказал ему это.

– Это просто удивительно, что ни одна женщина не может быть искренной! Неужели ты станешь меня уверять, что поцелуи такого красивого мужчины, как Штауденгейм, тебе менее приятны, чем мои? Не говоря уже о – прелести запрещенного плода, чего вполне достаточно, чтобы победить женщину.

– К чему ты это ведешь?

– Я хотел бы, чтобы ты проявила смелость, свойственную твоей природе.

– Моей природе?

– Ну да, будь искренна и сознайся, что поцелуй Штауденгейма не был для тебя неприятным!

– Это была ничего не значащая шутка. Я убеждена что и Штауденгейм не думал ни о чем другом.

– Ты думаешь! Ты веришь, что мужчина может поцеловать женщину, не думая ни о чем! Неужели ты до такой степени наивна, или ты притворяешься?

– Что дало тебе право так говорить?

– Ах, оставь, пожалуйста! Ты, может быть, также не заметила, что Штауденгейм с первого же дня влюбился в тебя? С вами, женщинами, ничего не поделаешь… Вы всегда готовы изменить мужчине, но нет никакой возможности заставить вас откровенно сознаться, что неверность соблазняет вас!

– Ты не имеешь права мне так говорить! – снова воскликнула я, чувствуя, что слезы подступают к глазам.

Он встал предо мной на колени, взял мои руки, поцеловал их и сказал:

– Ванда, моя дорогая жена, не плачь; не будь такой слабой и ничтожной, как большинство женщин.

С такой развитой женщиной, как ты, мужчина может говорить обо всем. Если бы ты захотела проследить мою мысль, то очень скоро поняла бы, что тебе не о чем плакать, напротив. Я хочу, чтобы ты знала раз навсегда, что имеешь право, не только естественное право, каким, обладает всякое разумное существо, но еще и то, которое добровольно дает тебе твой муж, дарить свою благосклонность всякому мужчине, который тебе понравится, ни мало не заботясь обо мне. Не старайся насиловать свое сердце и не думай, что я от этого перестану уважать тебя. Такая молодая, красивая и здоровая женщина, как ты, не может довольствоваться одним мужчиной, ты должна с этим согласиться, если будешь искренна… если ты та честная и сильная женщина, какой я тебя считаю.

– Ты, конечно, и мужу предоставляешь это право?

– Не всегда.

– Я не понимаю.

– Возьмем нас, например. Ты в меня не влюблена, а я влюблен в тебя. Ты во всех отношениях соответствуешь моему идеалу женщины: какое у меня право изменять тебе? Ты – другое дело: то духовное чувство, которое ты ко мне питаешь, то удовлетворение, которое ты испытываешь, будучи женой известного писателя, не могут, какова бы ни была ценность, заглушить неутоленные желания твоего сердца. Чтобы оставаться верной мне, ты должна насиловать свою природу, а на это я никогда не соглашусь.

– Однако при первой нашей встрече ты сказал мне, что твое высшее желание было найти добрую и верную жену.

– Конечно. Но почему удовлетворение изредка чувственной прихоти сделает тебя неверной и злой?

– Человек с подобными взглядами не должен никогда жениться.

– Ах, ты все-таки не понимаешь меня. Почему я не должен был жениться на тебе? Я безумно влюблен в тебя, на всем свете я не найду женщины, которая соединяла бы, подобно тебе, все те качества, которые я ценю в ней. Что лучшего мог я сделать, как не соединить навсегда свою судьбу с существом, олицетворяющим все мое счастье? Но разве это редкое и неожиданное счастье, выпавшее на мою долю, дает мне право всецело одному владеть тобой? Неужели только потому, что я люблю тебя, я могу требовать, чтобы ты отказалась от всех удовольствий, которые могут сделать тебя счастливой? Пойми мое отношение к тебе! Я у твоих ног, я обожаю тебя… я бесконечно счастлив, потому что ты снисходишь до меня, ты позволяешь любить себя… Но именно потому, что я так сильно люблю тебя, я хотел бы видеть тебя вполне счастливой.