Текст книги "Красная пирамида"

2
Взрыв на Рождество

Картер

Само собой, в Британском музее мне доводилось бывать и раньше. И вообще, по правде говоря, я стараюсь помалкивать о том, сколько я перевидал всяких музеев. А то про меня станут думать, будто я на них просто помешался.

(Сейди тут вопит, что я и так чокнутый. Что ж, спасибо, сестренка.)

Музей, ясное дело, был уже закрыт и погружен в темноту, но главный смотритель и двое охранников поджидали нас у парадного входа.

– О, доктор Кейн!

Смотритель оказался жирным коротышкой в потертом дешевом костюме. У иных мумий зубов и волос и то бывает побольше, честно-честно. Он выскочил навстречу отцу и принялся трясти его за руку с таким восторгом, будто тот был какой-нибудь рок-звездой.

– Ваша последняя статья об Имхотепе – это просто блестяще! Ума не приложу, как вам удалось расшифровать те письмена!

– Им-хо… чего? – шепотом спросила Сейди.

– Имхотеп, – ответил я. – Верховный жрец и архитектор. Некоторые даже считают, что он владел магией. Это он спроектировал первую ступенчатую пирамиду. Ну, ты знаешь.

– Не знаю, – мрачно отозвалась Сейди. – И знать не хочу. Но все равно спасибо.

Отец вежливо поблагодарил смотрителя за то, что тот согласился встретиться с нами в сочельник, а затем чуть подтолкнул нас вперед, положив руки на плечи.

– Доктор Мартин, позвольте представить вам Картера и Сейди.

– А! Ваш сын, сразу видно! А эта юная леди?.. – и смотритель нерешительно посмотрел на Сейди.

– Моя дочь, – сказал папа.

Доктор Мартин на мгновение опешил, я это сразу заметил. Люди обычно считают, что они ведут себя вежливо и вообще чужды условностей, но я-то вижу, как на их лицах проглядывает смущение, когда они узнают, что Сейди из нашей семьи. Поначалу меня это просто доводило, но со временем я привык и другого уже не жду.

Смотритель снова заулыбался.

– Ну конечно же, разумеется! Доктор Кейн, прошу вас, проходите. Такая честь для нас, такая честь!

Охранники заперли дверь, а потом услужливо подхватили наш багаж. Один из них потянулся к папиной сумке с инструментами.

– Нет-нет, не стоит, – тут же сказал отец, натянуто улыбаясь. – Это я оставлю при себе.

Охранники остались в вестибюле, а мы зашагали вслед за смотрителем в Большой двор. Ночью тут оказалось жутковато. Струящийся сквозь стеклянный купол тусклый свет порождал на стенах сетку перекрещивающихся теней, похожую на исполинскую паутину. Наши шаги гулко отдавались по белому мрамору пола.

– Итак, – прервал молчание отец, – мы с вами говорили о камне.

– Да-да, конечно! – закивал смотритель. – Хоть и не могу себе представить, что еще нового вы сможете из него вытянуть. Уж вроде бы его и так изучили вдоль и поперек – еще бы, это же наш самый знаменитый экспонат!

– Не спорю, – согласился отец. – Но иногда, знаете ли, случаются и сюрпризы.

– А сейчас-то они о чем толкуют? – зашептала мне на ухо Сейди.

Я промолчал. У меня возникли кое-какие догадки насчет того, о каком именно камне идет речь, но я никак не мог взять в толк, чего ради отец потащил нас сюда в канун Рождества смотреть на него.

Я все раздумывал о том, что именно он собирался сказать нам про Иглу Клеопатры – что-то про нашу маму и ту ночь, когда она умерла. И еще о том, почему отец все время озирается – как будто ждет, что те странные люди, которых мы увидели возле Иглы, появятся снова. Да только откуда им тут взяться? Мы же были заперты в музее с многочисленной охраной и самой современной системой сигнализации. Никто не мог нас здесь побеспокоить… По крайней мере, я очень на это надеялся.

Мы повернули налево, в крыло, где располагался отдел Древнего Египта. Повсюду вдоль стен высились массивные статуи фараонов и разнообразных египетских божеств, но отец не обращал на них внимания: он шагал прямиком к главному экспонату, выставленному посреди зала.

– Прекрасно, прекрасно, – пробормотал отец. – Это оригинал, я полагаю?

– Да-да, разумеется, – закивал смотритель. – Обычно мы выставляем на экспозиции копию, но для вас приготовили подлинник.

Мы дружно воззрились на неровный обломок темно-серой каменной плиты, размером примерно фута три в высоту и два в ширину. Она стояла вертикально на невысоком постаменте, заключенном в стеклянную витрину. Плоская поверхность плиты была испещрена выбитыми в ней письменами, которые делились на три яруса. Самая верхняя надпись была сделана древнеегипетскими иероглифами, средняя… тут мне пришлось хорошенько порыться в памяти, чтобы вспомнить, как отец называл это письмо: демотическое. Оно возникло в то время, когда Египтом правили греки, и египетский язык обогатился множеством греческих слов. Нижние строки были выгравированы на древнегреческом.

– Розеттский камень, – проговорил я.

– А разве это не программа для изучения иностранных языков?[2]2
  Сейди имеет в виду широко известную программу «Rosetta Stone», разработанную для изучения иностранных языков с помощью компьютера.


[Закрыть] – удивилась Сейди.

Я чуть вслух не обозвал ее дурой, но смотритель вовремя прервал меня нервным дребезжащим смешком:

– Помилуйте, юная леди, Розеттский камень в свое время стал главным ключом к расшифровке египетских иероглифов! Наполеоновская армия обнаружила его в 1799 году, после чего…

– А, точно, – торопливо сказала Сейди. – Теперь я вспомнила.

Я знал, что она сказала это просто так, чтобы он отвязался, но тут просветительскую инициативу перехватил отец.

– Понимаешь, Сейди, – сказал он, – до того как был найден этот замечательный камень, простым смертным… то есть, я имею в виду, никому из людей не удавалось расшифровать египетские иероглифы, хотя ученые бились над ними столетиями. Египетская письменность превратилась в абсолютно мертвый, никому не ведомый язык. Затем англичанин по имени Томас Янг сумел доказать, что на Розеттском камне начертано одно и то же послание на трех языках. После этого за дело принялся французский лингвист Шампольон. Он-то и взломал наконец иероглифический код древних египтян.

Сейди равнодушно почавкала жвачкой.

– Ну и о чем в нем говорится, в этом послании?

– Да ничего особенного, – пожал плечами отец. – По сути дела, это благодарственное письмо нескольких жрецов тогдашнему царю, Птолемею V. Сама по себе гравировка на этом камне не представляет большой исторической ценности, но со временем… За долгие века Розеттский камень превратился в могущественный символ, олицетворяющий неразрывную связь между Древним Египтом и современным миром. Как глупо, что я раньше не догадался о том, какой потенциал в нем кроется.

Отец отрешенно умолк, явно позабыв и обо мне, и о смотрителе.

– Доктор Кейн? – встревоженно окликнул его коротышка. – С вами все в порядке?

Отец сделал глубокий вдох и очнулся.

– Прошу прощения, доктор Мартин. Я просто… немного задумался. А можно попросить вас убрать стекло? И не могли бы вы принести те документы из музейных архивов, о которых я вас спрашивал…

Доктор Мартин кивнул, достал небольшой пульт дистанционного управления и нажал на нем какую-то кнопку. Переднее стекло витрины со щелчком отошло в сторону.

– Мне понадобится несколько минут, чтобы разыскать те записи, – сказал смотритель. – Признаться, эта ваша просьба… будь на вашем месте любой другой, я бы не решился оставить его рядом с неохраняемым бесценным экспонатом. Надеюсь, вы оправдаете мое доверие и будете предельно аккуратны с ним.

И он сурово глянул на нас с сестрой, как будто уже уличил нас в нарушении порядка.

– Не беспокойтесь, мы будем очень осторожны, – заверил его папа.

Как только шаги доктора Мартина стихли в отдалении, отец повернулся к нам, и я увидел, как его глаза лихорадочно заблестели.

– Дети, теперь слушайте меня внимательно. Это очень важно!

Он скинул с плеча свою сумку, расстегнул молнию и вытащил велосипедную цепь с замочком.

– Ступайте за доктором Мартином до его кабинета. Увидите, он находится в дальнем конце Большого двора, с левой стороны. Вход в него только один. Как только смотритель войдет внутрь, обмотайте этой цепью дверные ручки и заприте замок. Нам нужно во что бы то ни стало задержать его.

– Хочешь запереть его в собственном кабинете? – внезапно оживилась Сейди. – Вот это круто!

– Пап, – сказал я, – что ты задумал?

– У нас нет времени на объяснения, – ответил он. – Это наш последний шанс. Они уже близко.

– Кто близко? – тут же встряла Сейди.

Отец схватил Сейди за плечи.

– Милая моя, я очень тебя люблю. И сожалею… сожалею об очень многом. Но сейчас у нас нет времени на разговоры. Если сегодня у меня получится, я обещаю, что все-все исправлю и наша жизнь пойдет по-новому. Картер, сынок, я на тебя рассчитываю. Ты должен доверять мне. Запомните: вам нужно запереть доктора Мартина. А потом держитесь подальше от этого зала!

Запереть смотрителя оказалось проще простого. Но едва управившись с цепочкой, мы оглянулись назад, в ту сторону, откуда пришли, и увидели, что из Египетской галереи льется яркий голубой свет, как будто отец установил там гигантский аквариум с подсветкой.

Сейди уставилась на меня.

– Скажи честно, ты хоть чуть-чуть понимаешь, что тут происходит?

– Ничегошеньки, – отозвался я. – Но отец вообще последнее время ведет себя странно. И много думает о маме. Все время смотрит на ее фотографию…

Большего мне говорить не хотелось. К счастью, мне и не пришлось: Сейди с серьезным видом кивнула, как будто поняла, что я имел в виду.

– А что у него в той сумке? – спросила она.

– Не знаю. Он не велел мне в нее заглядывать.

Сейди насмешливо приподняла бровь.

– И ты ни разу не попытался? Боже, Картер, ты просто безнадежен.

Мне хотелось сказать что-то в свою защиту, но тут у нас под ногами задрожал пол.

Сейди вздрогнула и схватила меня за локоть.

– Он велел нам не ходить туда. Наверно, сейчас ты снова хочешь быть послушным мальчиком?

Вообще-то, в данный момент я бы в самом деле с удовольствием послушался отца, но Сейди уже мчалась в сторону зала с Розеттским камнем, так что после секундного колебания я ринулся следом за ней.

Добежав до входа в Египетскую галерею, мы застыли как вкопанные. Отец стоял перед Розеттским камнем спиной к нам, а вокруг его ног светился яркий голубой круг, как будто зажглись скрытые в полу неоновые трубки.

Пальто отца валялось в стороне. Рабочая сумка лежала у его ног открытая, и из нее высовывался деревянный ящик длиной в два фута, расписанный египетскими фигурками.

– Что это у него в руке? – шепотом спросила Сейди. – Бумеранг, что ли?

И верно: отец сжимал в руке какую-то изогнутую белую палку, в самом деле здорово похожую на бумеранг. Но вместо того, чтобы метнуть ее, отец коснулся ею Розеттского камня. Я услышал судорожный вздох Сейди и увидел: отец писал на камне. Там, где бумеранг касался гранитной плиты, на ней возникали голубые светящиеся знаки… Иероглифы.

Бред какой-то. Как можно сделать на камне светящуюся надпись какой-то палкой? Однако я ясно видел возникший иероглиф: рога барана, а под ними – квадрат и крест.

– Откройся, – прошептала Сейди.

Я покосился на нее: звучало так, будто она просто перевела написанный знак. Только такого быть не могло, конечно. Даже я, годами болтавшийся рядом с отцом, мог прочесть от силы несколько иероглифов. Египетскому письму не так просто научиться.

Отец воздел руки вверх и пропел: «Во-сиир, и-еи». И на поверхности камня тут же засветились еще два иероглифа.

Несмотря на все потрясение, первый знак я распознал: он означал имя египетского бога смерти.

– Во-сиир, – прошептал я. Не слышал раньше, чтобы это слово произносили так странно, но я его узнал. – Осирис.

– Осирис, приди, – проговорила Сейди как в трансе, и вдруг ее глаза расширились от ужаса.

– Нет! – закричала она. – Папа, нет!

Отец в изумлении оглянулся.

– Дети… – начал он, но было уже поздно. Земля задрожала, голубой свет превратился в слепящее белое сияние, и Розеттский камень взорвался.

Когда я снова пришел в себя, то первое, что я услышал, был хохот – жуткий, леденящий душу ликующий хохот, заглушавший даже вой охранной сигнализации.

Чувствовал я себя так, словно по мне проехался трактор. Я кое-как сел, потряс головой, пытаясь избавиться от звона в ушах, сплюнул оказавшийся у меня во рту осколок камня и огляделся. Галерея лежала в руинах. Статуи повалились, саркофаги послетали со своих постаментов, где-то на полу что-то догорало. Осколки Розеттского камня разлетелись с чудовищной силой, побив как шрапнелью стены, колонны и музейные экспонаты.

Сейди неподвижно лежала рядом со мной, но вроде была цела. Я потряс ее за плечо, она что-то буркнула и пошевелилась.

Прямо перед нами, где раньше находился Розеттский камень, дымился опустевший постамент. Черное пятно копоти расползлось от него по полу, однако не затронуло голубого круга, по-прежнему сияющего вокруг отца.

Сейчас он стоял к нам лицом, но смотрел куда-то поверх наших голов. По его щеке струилась кровь из раны на голове, рука крепко сжимала бумеранг.

Я никак не мог понять, куда он смотрит. Но тут кошмарный хохот раздался снова, и до меня дошло, что его источник находится прямо передо мной.

Кто-то стоял между нами и отцом. Поначалу я ничего не мог разглядеть – только колебания теплого воздуха. Но когда мне удалось сосредоточиться, моим глазам предстала зыбкая пламенеющая человеческая фигура.

Этот человек был заметно выше отца, а его хохот терзал мои уши, как визг бензопилы.

– Молодец, – сказал он, обращаясь к моему отцу. – Отличная работа, Джулиус.

– Я тебя не призывал! – крикнул отец, и я услышал дрожь в его голосе.

Он поднял свой бумеранг, но тот огненный человек резко взмахнул пальцем, и палка вылетела из папиных рук, с треском ударилась о стену и разлетелась в щепки.

– Меня никогда не призывают, Джулиус, – насмешливо фыркнул он. – Но если берешься открывать дверь, будь готов к тому, что к тебе могут пожаловать и незваные гости.

– Убирайся обратно в Дуат! – рявкнул отец. – Со мной сила Великого Царя!

– Ой, как страшно, – отозвался тот со смешком. – Даже если бы ты умел пользоваться этой силой, – а я знаю, что ты не умеешь, – твой царь мне не соперник. Я всегда был и буду сильнее прочих. А ты теперь разделишь его судьбу.

Я совершенно ничего не понимал, кроме того, что отца нужно спасать. Я хотел дотянуться до ближайшего обломка камня, но руки у меня с перепугу словно онемели. Я и пальцем шевельнуть не мог.

Отец молча метнул в меня предостерегающий взгляд, говорящий: «Вон отсюда». Я догадался, что он нарочно приковывает к себе все внимание огненного человека в надежде, что мы с Сейди сумеем проскользнуть у него за спиной.

Сейди все никак не могла полностью прийти в себя. Я потащил ее за колонну, поглубже в тень. Она попыталась что-то там возражать, но я попросту зажал ей рот ладонью. От такой наглости моя сестричка тут же пришла в чувство, увидела, что творится, и перестала сопротивляться.

Сирены все не умолкали, над входами в галерею мигали красные аварийные лампы. Вот-вот прибежит охрана, и я сильно сомневался, что она кинется нам помогать.

Отец присел, не сводя глаз с врага, открыл свой расписной деревянный ящик и вынул из него небольшую палочку, похожую на линейку. Он что-то негромко пошептал над ней, и линейка стала на глазах расти, превратившись в длинный посох ростом с человека.

Сейди сдавленно пискнула. Я тоже не мог поверить своим глазам, но дальше все пошло еще удивительнее.

Отец бросил этот посох к ногам огненного человека, и палка превратилась в огромную змею – футов десять в длину и толщиной чуть ли не с меня, – с блестящей медной чешуей и пылающими красными глазами. Змея бросилась на огненного пришельца, но тот без всяких усилий ухватил ее за шею. Его рука полыхнула раскаленным белым пламенем, и змея рассыпалась в пепел.

– Старый трюк, Джулиус, – проворчал он с укоризной.

Отец снова глянул на нас, молча приказывая уносить ноги. Но я оцепенело таращился на происходящее, отказываясь верить, что вижу это на самом деле. Кажется, часть меня упорно цеплялась за мысль, что я все еще лежу без сознания и мне мерещатся кошмары. Сейди рядом со мной подобрала и сжала в кулаке обломок камня.

– Сколько вас? – быстро спросил отец, стараясь отвлечь внимание огненного человека на себя. – Скольких я выпустил?

– Ну как же, всех пятерых, – сказал человек снисходительно, словно разъясняя что-то несмышленому ребенку. – Тебе следовало бы знать, Джулиус, что мы всегда идем полным комплектом. Теперь я освобожу еще многих, и они будут мне очень благодарны. Меня снова провозгласят царем.

– Дни Демонов, – сказал отец. – Они успеют остановить тебя прежде, чем ты сотворишь непоправимое.

Огненный человек расхохотался.

– Кто сможет остановить меня? Дом? Да эти старые дурни даже между собой никак не разберутся! Нет уж, теперь история будет переписана заново. И на этот раз тебе никогда не воскреснуть!

Огненный человек взмахнул рукой, и синий круг у ног отца потемнел и погас. Отец потянулся к своему ящику, но тот быстро скользнул в сторону.

– Прощай, Осирис, – сказал огненный человек.

Быстрым мановением руки он сотворил вокруг отца светящийся кокон, похожий на гроб. Поначалу он выглядел прозрачным, и я видел, как отец бьется внутри него, но потом стал делаться все более и более плотным, пока не превратился в золотой, украшенный самоцветами египетский саркофаг. Отец успел в последний раз перехватить мой взгляд, и я увидел по его губам, что он неслышно кричит мне «Бегите!», прежде чем золотой гроб утонул в полу, как будто мрамор сделался водой.

– Папа! – закричал я.

Сейди метнула свой камень, но он без помех пролетел сквозь голову огненной фигуры.

Пришелец повернулся, и на какой-то страшный миг в пламени проявилось его лицо. И снова я увидел какую-то ерунду: как будто два изображения наложились друг на друга: одно – почти человеческое лицо с бледной кожей, жестокими резкими чертами и горящими красными глазами, и второе – звериная морда с темной шерстью и оскаленными клыками. Страшнее собаки, или волка, или даже льва – никогда не видел ничего подобного. Красные глаза уставились на меня, и я понял, что мне конец.

Где-то позади раздался гулкий топот шагов по мраморному полу Большого двора, донеслись отрывистые команды. Должно быть, музейная охрана, а то и полиция… но было ясно, что вовремя они сюда не добегут.

Огненный человек ринулся на нас, но, когда он был уже всего в нескольких дюймах от меня, его будто что-то оттолкнуло. Воздух затрещал, как от электрического разряда, посыпались искры. Амулет у меня на шее раскалился, больно обжигая кожу.

Огненный человек замер чуть в отдалении, глядя на меня с некоторой опаской, и прошипел:

– Так, значит, это ты…

Здание снова содрогнулось. Стена в дальнем конце зала с ослепительной вспышкой света взорвалась, и из пролома выступили двое: мужчина и девушка, которых мы видели перед этим возле Иглы Клеопатры. Их одежды развевались, как от сильного ветра, и оба они держали в руках посохи.

Огненный человек досадливо рыкнул и, напоследок смерив меня взглядом, бросил:

– Уже скоро, мальчишка.

Огонь внезапно объял весь зал. Нестерпимый жар высосал весь воздух из моих легких, и я рухнул на пол.

Последнее, что я помню, – это как человек с раздвоенной бородой и девушка в синем склонились надо мной. Я уже слышал топот и крики охраны, все ближе и ближе. Девушка присела, вынимая из-за пояса длинный кривой кинжал.

– Нужно действовать быстро, – сказала она мужчине.

– Не стоит слишком торопиться, – ответил тот с некоторой неохотой. Его сильный акцент выдавал в нем француза. – Чтобы их уничтожить, действовать нужно наверняка.

Я закрыл глаза и провалился в темноту.

3
В заточении с кошкой

Сейди

(А ну дай сюда этот чертов микрофон.)

Привет. Это Сейди. Рассказчик из моего братца никудышный, уж извините. Дальше говорить буду я, так что все в порядке.

Итак, на чем мы остановились? Ага, взрыв. Розеттский камень разносит в крошку, потом является тот кошмарный огненный тип. Папа бьется в саркофаге и исчезает, невесть откуда берется стремная парочка – бородатый француз и арабская девушка с ножом, мы отключаемся. Все верно.

Когда я очухалась, на нас, само собой, тут же навалилась полиция. Нас с Картером развели по разным комнатам. Я не сильно расстроилась: не парень, а сплошная головная боль. Но они заперли меня в кабинете смотрителя на целые годы, да еще воспользовались для этого нашей же велосипедной цепью. Кретины несчастные.

Даже не спрашивайте, чувствовала я себя отвратительно. На меня напал огненный невесть кто, да еще мне пришлось увидеть, как папу сунули в золотой гроб, который потом провалился под землю. Я пыталась рассказать обо всем этом полиции, но разве их интересует по-настоящему важная информация? Нет, конечно.

И самое противное: затылок у меня окоченел, как будто кто-то насовал мне под кожу ледяных иголок. Это началось еще в тот момент, когда я смотрела, как папа пишет на Розеттском камне светящиеся голубые знаки, а главное, что я понимала их значение. Может, у меня какая-нибудь наследственная болезнь, а? Неужели пристрастие к этой тоскливой египетской мути может передаваться от родителей к детям? Тогда мне сильно не повезло.

Жвачка уже давным-давно успела стать безвкусной, когда тетка из полиции наконец сподобилась явиться за мной в кабинет того музейного коротышки. Никаких вопросов она задавать не стала, просто отволокла меня в полицейскую машину и отвезла домой. И даже там мне не дали поговорить с бабулей и дедулей, а втолкнули меня в мою комнату и оставили ждать. Ну я и ждала, ждала…

Терпеть не могу ждать, просто ненавижу.

От нетерпения я все ноги стоптала, кружа по комнате. Комната у меня так себе, не больно шикарная: тесноватая мансарда с одним окном, кроватью и письменным столом. Особо не развернешься. Пышка подбежала, обнюхала мои ноги, и хвост у нее тут же встал торчком и распушился, как бутылочный ершик. Надо думать, она не фанатка музейных запахов. Фыркнула, зашипела и шмыгнула под кровать.

– Вот уж спасибо, – буркнула я.

Я открыла дверь, но оказалось, что там на страже торчит все та же тетка-полицейский.

– Инспектор скоро к вам подойдет, – сообщила она. – Оставайтесь в комнате, пожалуйста.

Я только и успела разглядеть, мельком глянув вниз, что дед нервно нарезает круги по гостиной, заламывая руки, а Картер на диване общается с полицейским. О чем они говорили, было не слышно.

– Ну хоть в уборную сходить можно? – обратилась я к своей тюремщице.

– Нет, – отрезала эта милейшая дама и захлопнула дверь прямо у меня перед носом. Как будто я взорву унитаз и сбегу, честное слово.

Я выкопала из кармана свой iPod, прокрутила плей-лист. Нет, ничего слушать не хочется. Я с отвращением швырнула плеер на кровать. Если уж меня на музыку не тянет, значит, дело дрянь. Интересно, почему это Картеру дали поговорить с полицией первым. Не очень-то честно, по-моему.

Я рассеянно теребила в руках кулончик, который мне подарил папа. До сих пор я как-то не задумывалась, что означает этот символ. Талисман Картера точно был похож на глаз, а мой – не то на ангела, не то на инопланетного робота-убийцу.

И с чего вдруг папе вздумалось интересоваться, сохранила ли я его? Ясное дело, сохранила. Это ведь его единственный подарок. Конечно, не считая Пышки, но учитывая, как эта поганка себя ведет, я бы не сказала, что из нее получился такой уж прям идеальный подарок.

Скажу честно, если называть вещи своими именами, то отец попросту бросил меня, когда мне было шесть лет. И этот амулет – единственное, что у меня от него осталось. В удачные дни я могу подолгу разглядывать его и с любовью вспоминать папу, а в мрачные дни, которые случаются гораздо чаще, я иногда швыряю его через всю комнату, топчу ногами и проклинаю отца за то, что его нет рядом, когда он так нужен. Кстати, очень поднимает настроение. Но в конце концов я всегда снова надеваю амулет на шею.

И знаете что? В музее, когда начались все эти странности, амулет стал нагреваться. Правда, я не вру. Я даже хотела его снять, но все-таки не сняла, подумав: а вдруг он и в самом деле каким-то образом меня защищает?

«Я все исправлю», – сказал отец. И вид у него при этом был виноватый, как обычно, когда он приезжал ко мне.

Да уж, папа. Провал вышел капитальный.

Интересно, о чем он думал? Мне больше всего хотелось верить, что все произошедшее было лишь кошмарным сном: все эти светящиеся иероглифы, громадная змея, золотой гроб. Ведь ничего такого по правде не бывает, верно? Но я знала, что все это случилось на самом деле. В жизни не видела ничего ужаснее, чем лицо того огненного человека, когда он обернулся к нам. «Уже скоро, мальчишка» – так он сказал Картеру. Как будто собирался преследовать нас. От одной этой мысли у меня руки затряслись. И еще я не переставая думала о той нашей остановке около Иглы Клеопатры. Отец так настойчиво хотел ее увидеть… Может, храбрости набирался? Тогда, возможно, все, что он натворил в Британском музее, имело отношение к моей маме?

Блуждая взглядом по комнате, я уставилась на собственный письменный стол.

«Ну уж нет, – подумала я. – Этого я делать не стану».

Но все-таки я направилась к столу и открыла ящик. Пришлось вытряхнуть из него парочку старых журналов, заначку конфет, кипу домашних заданий по математике, до которых не доходили руки, и наши фотографии с Лиз и Эммой, моими подружками, где мы примеряем всякие прикольные шляпы на блошином рынке в Камдене[3]3
  Камден-таун – один из районов Лондона, центр неформальной культуры; знаменит своими блошиными рынками.


[Закрыть]. Из-под всего этого хлама я вытащила мамину фотографию.

У бабушки с дедушкой целые завалы фотографий. В серванте в холле у них чуть ли не алтарь устроен: мамины детские рисунки, школьные каракули с отметками (двоек у нее было полно, кстати), выпускные университетские фотографии, любимые побрякушки и все такое. По-моему, тут они уже перегнули палку, честное слово. Прямо безумие какое-то. Я твердо решила, что не буду такой, как они, не стану цепляться за прошлое. Да и, по правде сказать, я плохо помню маму, и тот факт, что она умерла, все равно не изменить.

Но одну фотографию я все-таки себе оставила. На ней мама и новорожденная я, в нашем доме в Лос-Анджелесе. Мама стоит на балконе, перед ней простирается Тихий океан, а она держит в руках сморщенного пухлого младенца – меня то есть. Младенец так себе, ничего особенного, а вот мама выглядит просто потрясающе, даже в заношенных шортах и майке. Глаза у нее синие, как море, светлые волосы сколоты на затылке. До чего же у нее чудесная кожа, не то что у меня. Мне часто говорят, что я вылитая мама, но меня эти чертовы прыщи уже достали, а она такая свежая, такая красивая! Хоть бы когда-нибудь стать на нее похожей.

(Прекрати ухмыляться, Картер.)

Я очень дорожила этой фотографией, потому что совсем не помнила, как это было, когда мы жили вместе. Но самая главная причина, по которой я ее хранила, заключалась в символе, нарисованном на маминой майке: египетский знак жизни – анх.

Моя умершая мама с символом жизни на груди. Печальная штука, если вдуматься. Но она улыбалась, глядя в объектив, как будто знала какой-то очень важный секрет. Как будто у них с отцом была какая-то своя тайная шутка, известная только им двоим.

И тут у меня словно что-то щелкнуло в голове: ведь тот толстяк в длинном пальто, с которым папа ругался на улице, тоже что-то говорил про «Пер Анх».

Если он имел в виду тот самый анх, то тогда что такое «пер»?

Почему-то мне подумалось, что если я увижу слова «Пер Анх», написанные иероглифами, то я пойму, что они означают.

Я сунула мамину фотографию обратно в ящик, схватила ручку и перевернула листок с заданием по математике оборотной, чистой стороной вверх. Интересно, что получится, если я попытаюсь изобразить слова «Пер Анх» на бумаге?

Но едва я занесла ручку над страницей, дверь комнаты внезапно открылась.

– Мисс Кейн?

Я резко обернулась, уронив ручку.

В дверях, сурово хмурясь, торчал полицейский инспектор.

– Чем это вы занимаетесь?

– Математику делаю, – буркнула я.

Потолок у меня в комнате низкий, так что инспектору пришлось пригнуться, чтобы войти. Красавчик: помятый блеклый костюмчик, седые волосы, пепельно-серое обрюзгшее лицо.

– Итак, Сейди, я старший инспектор Уильямс. Давайте немного побеседуем с вами, не возражаете? Может, присядем?

Я садиться не стала, так что ему тоже пришлось стоять, и это ему сильно не понравилось. Конечно, трудно выглядеть грозным стражем порядка, если ты вынужден все время горбиться, как Квазимодо.

– Расскажите мне, пожалуйста, все по порядку, – сказал он. – Начиная с того момента, когда отец приехал за вами сюда.

– Я уже все рассказала полиции в музее.

– Расскажите еще раз, если вам не трудно.

Ну, я рассказала ему все заново, почему бы нет. К тому моменту, когда я дошла до светящихся иероглифов и гигантской змеи, брови у него доползли почти что до макушки.

– Ясно, Сейди, – сказал наконец инспектор. – Воображение у вас выдающееся.

– Я не вру, инспектор. А ваши брови, кажется, скоро совсем сбегут.

Он невольно завел глаза наверх, пытаясь увидеть собственные брови, но тут же встряхнулся и насупился.

– Хорошо, Сейди, я понимаю, как это все для вас тяжело. Не сомневаюсь, вы пытаетесь спасти репутацию отца. Но его больше нет…

– В том смысле, что он провалился в саркофаге сквозь пол? Он ведь не умер.

Инспектор Уильямс развел руками.

– Сейди, мне очень жаль. Но мы непременно должны выяснить, почему он совершил этот акт… хм…

– Какой еще акт?

Инспектор смущенно прокашлялся.

– Ваш отец уничтожил бесценный музейный экспонат и при этом вольно или невольно убил самого себя. Нам очень важно понять, почему он это сделал.

Я уставилась на него.

– Хотите сказать, что мой отец – террорист? Вы что, спятили?

– Мы обзвонили некоторых знакомых вашего отца. С их слов я понял, что после гибели вашей матери его поведение очень изменилось, сделалось непредсказуемым. Его страсть к работе стала навязчивой, он все больше и больше проводил времени в Египте…

– Так он же египтолог, черт подери! А вам лучше заняться его поисками, а не тратить время на идиотские вопросы!

– Сейди, – сказал инспектор терпеливо, но по его голосу я догадалась, что он уже готов меня придушить. (Странно, почему-то взрослые часто так на меня реагируют.) – В Египте существуют экстремистские группировки, недовольные тем, что многие ценнейшие египетские древности хранятся в зарубежных музеях. Мы не исключаем, что эти люди вышли на вашего отца. Учитывая его состояние, он легко мог подпасть под их влияние. Возможно, он упоминал при вас какие-то имена…

Я метнулась мимо него к окну и прижалась лбом к стеклу. Меня прямо трясло от злости, мысли путались. Я категорически отказывалась верить, что папа погиб. Нет, нет и нет. А что он террорист? Бред. Ну почему все взрослые такие тупые? Вечно твердят «не лги, говори правду», а когда выкладываешь им все начистоту, они отказываются верить. Чего же им тогда надо?

Я мрачно таращилась на улицу. Вдруг покалывание ледяных иголок в затылке сделалось еще сильнее. Я внимательнее пригляделась к сухому дереву, где несколько часов назад встретилась с отцом, и увидела: прямо под ним, едва различимый в тусклом свете уличных фонарей, стоял все тот же приземистый толстяк в длиннополом черном пальто, круглых очках и фетровой шляпе, которого папа называл Амос. Стоял и смотрел прямо на меня.