Текст книги "Где валяются поцелуи. Париж"

– Хотите добавить в фильм спецэффектов? – улыбнулся он палате.

– Да, хотим, – засмеялась Лиля.

«Вы считаете, в нашем фильме их недостаточно?» – захотелось крикнуть ей ему в лицо. «Клочья волос, которые дочь снимает с головы после химиотерапии, выпавшие брови и ресницы. Распухшие от игл вены? Что, мало, да? Шутник».

Он поправил колпак, будто хотел откланяться, увидев в моих глазах столько вопросов: «Каковы наши шансы? Скажите, что она пошла на поправку». – «Не беспокойтесь, все на прежнем уровне, и это уже очень хорошо – это значит что болезнь не прогрессирует. 30% из 100, что она поправится. Будем бороться. Сделаем все возможное». По его взгляду я понимала, что нужно было сделать нечто невозможное, нужно было чудо, самое обыкновенное чудо. «Невозможное, сделайте невозможное тоже!» – закричала я ему вслед.

– Ладно, – ответил он без энтузиазма, – я попозже еще зайду, – снова исчез он за дверью и пошел по коридору дальше, в компании удаляющихся шагов.

– Мне кажется, я его напугала, – мать вернула игрушку дочери.

«Все эти доктора, медсестры, сиделки – это только часть нашей съемочной группы, и относиться к ним надо как к гримерам, костюмерам, декораторам, светотехникам», – вспомнила она слова режиссера. Ей стало спокойнее. Вспышка гнева – это только реакция на действительность, желание найти крайнего. Крайнего не было. Вот и приходилось в этом подозревать других.

– У меня тоже есть для тебя сюрприз, – скинула она одним движением с головы платок. Под ним голая правда.

– Что ты наделала? Я так любила твои волосы, – уткнулась в подушку девчонка. Мать присела к ней на кровать, обняла сзади за плечи и прижалась всем телом к дочери. «Мне хотелось хоть как-то взять часть твоей боли на себя».

Я понимала, что дело не во мне, не в моей прическе. Просто Стива не было уже несколько дней, он уехал на какой-то фестиваль.

Потом Лиля снова взглянула на мать.

– Ты все равно красивая. Можно потрогать? – положила она свою тонкую ладонь на мою голову и ласково провела. – Скорее бы он приехал, мы можем не успеть снять фильм до конца.

Мы старались не затрагивать тему смерти, но так или иначе она всплывала. Тридцать процентов надежды против семидесяти безнадеги все время стояли перед моими глазами. Тогда дочь, чтобы разрядить обстановку, всякий раз шутила: меня беспокоит только одно, есть ли там Интернет?

Как бы она ни хорохорилась, видно было, что Лиля переживала отсутствие Стива. Она начинала считать часы до его приезда. Часто время измеряется отсутствием одного человека.

– Завтра он уже будет здесь. Что ты так кипятишься? – прижимала мать голову дочери к своей груди.

– Дело не только в нем, не только в фильме…

Мать ожидала услышать: «Не только в тебе», но не услышала.

– Я даже не знаю, как это объяснить.

– Тебя еще что-то волнует?

– Да. Море. Очень хочется еще раз увидеть море.

– Увидишь. Я тебе обещаю. Только и ты мне пообещай, что вовремя ляжешь спать.

– Если я высплюсь, я стану другой. Обещаю.

* * *

– Бульвар Клиши́, – посмотрел Пьер в сторону пестрившей рекламой улицы, когда они вышли из кафе. – Он издавна считается кварталом порока.

– По помаде заметно.

– Почему по помаде?

– Яркая очень, – кивнула Катя на рекламу, о которую разбивались глаза и разбегались в непонятном веселье и направлении, то и дело возвращаясь к большому экрану, что танцевал кан-кан. Там девочки, взбивая юбки в красные сливки, кричали и задирали ноги, пытаясь достать ими до самых сокровенных уголков разврата. Будто хотели поменять ногами лампочку мировоззрения каждого бежавшего сюда от бытовой литургии гражданина.

– Первые порнокинотеатры, пип-шоу и шоу трансвеститов, эротические кафе появились уже в эпоху «Хиппи». Здесь собирается разный сброд, так что в одиночку по вечерам сюда лучше не ходить.

– Мне? – удивилась инструкции Катя. – Если только на работу, – снова вернулась она в себя, а ее дух – в свое расположение, веселое и свободное.

– Я серьезно – помимо жриц любви, можно встретить и настоящих мерзавцев. – В этот момент к Пьеру подошел англичанин.

– Осторожно, Пьер, наверное, это один из них, – тоже стала серьезной Катя.

Мерзавец был, как ни странно, мил:

– Could you tell us how to find The black cat?

– Шат нуар? – переспросил его Пьер.

– Yes.

– Бесполезно искать черную кошку в ночи. Ее там нет, – улыбнулась Катя Пьеру.

– Само собой, настоящей там нет. Наверное, ты знаешь, что такое la chat во французском языке? – Павел указал англичанину рукой, как пройти к бару.

– Само собой, – взмахнула подолом платья Катя.

Англичанин улыбнулся в ответ и пошел искать свою кошку. «Свою лашатку», – сыграли слова в голове Кати.

– На этой площади сама невольно становлюсь пошлой, – дала пощечину другой своей руке Катя.

– Не, не пошлой – развратной.

– Ты меня сделал такой, – вспомнила Катя, как тщательно вылизывал Пьер ее кожу по ночам. «Нет, русские так не умеют, а может, им это не нужно, потому что они способны на что-то другое, более мужественное. Например, когда пришел Гитлер, французы сдали страну за 28 дней, а русские предпочли четыре года убиваться за нее. В этом была наша сила, этого нам до сих пор не может простить весь мир. Вряд ли бы наши способны были на такое – с подобным умением лобызать. Но женщина слаба, иногда ей не нужно мужество, а нужен именно язык, в нужном ухе, в нужное время, который поговорит с ее телом, пошепчется в самых укромных его уголках». Язык должен быть не столько понятен, сколько приятен. Мы же слушаем песни на английском, не придавая значения, о чем там. Достаточно приятного тембра, впрочем, это касается и литературного языка тоже. Величие писателя или поэта – это тембр его слов.

Пьер пытался прочесть меня. Конечно, это приятно, когда тебя читают каждый божий день. А я – «Война и мир», слишком много страниц. Это можно читать бесконечно. Сегодня я – «Мир», завтра – «Война», и пойди разберись, как с этим романом жить. Я стала его литературой, а что такое литература сегодня – это голос и вкус. Он был очарован моим. Какое-то время мне нравилось нравиться Пьеру. Хотя у него самого голос был пресноват, и всегда хотелось его посолить и поперчить. Со стороны эта внутренняя болтовня больше напоминала склад плюсов и минусов, которые я старательно выводила соответственно ему и себе, пытаясь убедить себя, что он именно тот человек, который мне нужен. Я все еще слишком сильно была привязана к себе, чтобы привязываться к кому-нибудь еще. Нужно нам было немного, но каждому свое. Поэтому мириться приходилось часто. Точнее сказать, приходил Пьер. А я объявляла мир.

«Настоящая русская девушка, не то что наши феминистки. Мыться как следует не научились, а уже хотят строить своих мужиков, хотят быть непричесанными и свободными», – лез в его голову пятерней ободранный маникюр его секретарши. Такая мелочь могла вспугнуть женское счастье, и его вопрос уходил куда-то на второй план, на третий. «В этой стране всем нужна свобода, даже не важно от чего, лишь бы свобода, лишь бы не трогали. А Кате нравится, как я ее трогаю. Конечно, это читается в ее глазах».

Пьер вспомнил разговор в кафе, где они обналичили бутылочку белого.

– Почему именно я?

– Ты не похожа на феминистку. Уют в глазах.

– Неужели? Мне кажется, что я из поколения гипертрофированных эгоцентристок.

– Любителей себя?

– Обожателей.

– Я не заметил, точнее, заметил сильное влияние Востока. Он делает русских женщин более покладистыми, добрыми, обтекаемыми.

«Да уж, получила свою порцию ласки – обтекай», – подумало вино в голове Кати.

– В этом отношении Восток оказался изящным тюнингом для неуправляемой сексуальной машины, – улыбалась Пьеру вторым бокалом белого Катя. – При том, что мы страдаем излишней привязанностью, верность у русских женщин зашкаливает.

– У нас женщины более самостоятельны и независимы, но и совершенно ненормальные матери, – продолжал Пьер. – Женственность их защищена законодательно в отношениях с мужчинами – это да. Женщин здесь не больше, чем мужчин. А потому – есть выбор. Те что женаты, чувствуют себя, как за каменной стеной, однако те что в разводе, совершенно не хотят вновь замуж выходить, они понимают, что им не нужна каменная стена, что это прошлый век, им непонятно, зачем они выстроили ее себе сами.

– Знаешь, некоторым и для воздушных замков нужен кирпич, – развязался Катин язык. Она даже не была уверена, все ли понимает Пьер.

– Здесь их давно уже не строят. Обычно тут замуж ради детей выходят, а если дети уже выросли, то женщины живут в свое удовольствие, оберегаемые всяческими льготами. Тут совсем иная атмосфера женской состоятельности. Это сложно объяснить, но в любом возрасте женщина ощущает свою полноценность. Да, мужчина не будет дверь перед ней открывать или вставать при каждом появлении, но показывать, что ее дело «надцатое», тоже не посмеет.

– Жаль, – вздохнула Катя.

– Что жаль?

– Что не будет открывать дверь и вставать. Думаю, идет постепенный процесс упразднения полов. Эра унисекс. И тут уже ничего не поделаешь. Мы подыгрываем друг другу, и игра эта зашла слишком далеко.

Вдруг после слова «игра», Пьер нервно посмотрел на свои часы и схватился за голову:

– Я же сегодня полуфинал пропустил.

– И что?

– Ну как что? Там же сегодня Гаске играет.

– Долго ты еще будешь следить за чужими успехами? – засмеялась в ответ на его замешательство Катя.

– Ладно, в записи посмотрю. Игра уже кончилась, наверное. Извини, я тебя перебил.

– Нет, не кончилась. Просто зашла далеко, зашла, а там феминизм, он разлегся на диване, в руках пульт от всего мира, – вновь покрасила в белое свое горло Катя. – Кому не понравится? Мне самой нравится ощущение теплоты дома, где вкусно пахнет, где уютно и чисто. Но душу класть и быть теткой я не умею. Нужно мне и мое пространство. Мне нравится и материальная независимость, и подарки мне тоже нравятся. Но если первое – это само собой разумеющееся, то второе должно быть неожиданно. Не обязательно дорого.

– Главное – вовремя. Хочешь сделать женщине сюрприз, сделай ей куннилингус.

– Ты неисправимый француз. В нужную минуту букет цветов не менее приятно.

– Не знаю, мне никогда не дарили цветов, – улыбался Пьер, подливая себе вино. Он пил его жадно и вкусно, будто жажда и голод мучили его не первый день.

– Какое вкусное вино, какая скучная тема. Давай поменяем, – последовала его примеру Катя.

– Давай.

– Сейчас позову официанта, – засмеялась Катя. – Не могли бы вы поменять тему?

– На какую? – подыграл ей Пьер.

– Что у вас есть из фирменного?

– Счет.

– Отлично, принесите нам счет, пожалуйста, – снова рассмеялась Катя.

Пьер нашел на столе руку Кати и поцеловал ее.

– Обожаю твое чувство юмора. Да и остальные чувства тоже. Как меня угораздило тебя найти в этом Булонском лесу мироздания?

– Это я тебя нашла, причем случайно, в тот день весна косила под лето, вторник – под понедельник, газонокосильщик, что не переставал нудно будить меня, тоже косил под личного парикмахера сквера, я не хотела отбиваться от общества и закосила первую пару. Лежу в постели, делать нечего. Смотрю – сидит француз, в Интернете. Ничей. Дай, думаю, возьму – вдруг пригодится.

– Все это начиналось как игра.

– Я же говорю, что игра зашла уже далеко. Что еще можно делать так долго вместе, – Катя смотрела внимательно на изящную девушку за соседним столиком, которая в свою очередь – в зеркальце: «Макияж? Нет, театр теней», – если не играть?

– Во что?

– Не важно, главное – играть. Я обожаю бильярд. Мне кажется, эта игра очень близка моему мироощущению. Жизнь – бильярд, люди – шары, каждый из которых готов сделать лузером другого. А чтобы не стать лузером, надо постоянно перетекать из формы в содержание и обратно. Кстати, ты мне обещал русский бильярд, – ткнула пальцем в грудь Пьера Катя.

– Здесь только пул.

– Пул – это отражение счастья по-европейски – куча мелких цветных шариков, которые сами закатываются в лузы.

– Давай я научу тебя играть в теннис. Это тоже интересно.

– Я знаю. Теннис тоже ничего, но бегать приходится много.

– Можно не бегать, если хорошо подавать.

– Все как в жизни – чем лучше себя подашь, тем больше шансов на победу в матче.

— Откуда ты такая умная?

– Из России. Эта умная мысль пришла ко мне, когда я мыла там полы.

– Может, тебе почаще мыть полы? Шучу.

– Я не хочу быть умнее тебя. Шучу, – вколотила шар в лузу Катя. – Мы будем мыть их вместе, чтобы сохранить форму… и не опрокинуть содержание.

– Форма – это часть содержания, – покончил с содержанием бутылки Пьер, разлив оставшееся вино по бокалам.

– А содержание – это часть формы?

– Содержание – это моя забота.

– Тебе не кажется, что мы здесь уже были? Мы идем по кругу. Вот феминизм, потом мы повернули на Восток, – оставила в покое девушку с зеркалом Катя.

– Умные двигаются по навигатору, мы по кругу.

– Нет, мы топчемся на месте. И нам это нравится.

– Мы натоптали вместе с мозолями истину. Вот чем отличается любовь от влюбленности, – допил свою истину Пьер. – Последняя ни от чего не зависит. Хотя нет. Влюбленность зависит от температуры воздуха, в двадцать легче влюбиться.

– Да, да, а в минус двадцать очень тяжело уходить, – вернули на минутку Катю воспоминания в Россию.

Конечно, не всегда все было так складно. Катя умела кусаться. Надуется из-за пустяка, займет диван, подожмет под себя ноги, закусит зеленое яблоко, и уйдет вся в книгу, вместе с яблоком. Только звуки угрызений в тишине. Я знал – еще несколько укусов, и она успокоится.

* * *

В эфире «Радио на троих» мы продолжаем свои низкоинтеллектуальные беседы на высоких скоростях:

– Селфи, не спи.

– Разбуди.

– Хорошо… Как ты представляешь женщину своей мечты?

– Знакомьтесь, моя жена.

– Браво. Буду почаще тебя будить, – аплодировал Планшет.

– Жениться тебе надо, барин, – рассмеялась в микрофон Ава. – Лично у меня все мечты шальные – дом у моря, чтобы его в один прекрасный солнечный день смыло лазурной волной в океан, чтобы он шел потом по нему, как корабль к другим континентам. Представляешь, ты путешествуешь, и куда бы ты ни причалил, везде чувствуешь себя как дома.

– Как на Родине?

– На Родине. Ну, что за поза? Миссионера.

– Что я не так сказал? – возмутился Селфи.

– Она хотела сказать, что Родине тоже надоедает однообразие, – объяснил Планшет. – Дайте мне настоящую женщину, и я переверну Землю.

– Может, наоборот? Дайте мне землю и я переверну женщину.

– Зачем мне земля?

– Дом построишь, женщина появится, – разбавил эфир смехом Планшет.

– Вы все о своем, о наболевшем. Я о мечте, – мило вернула все на свои места Ава.

– Вот и я говорю: мечту надо нести на руках, как ребенка, а ты на нее облокотилась.

– Чувствую, мечты у нас разные. Ладно, давайте песню лучше послушаем.

* * *

– А ты рано женился? – спросила Фортуна под плеск волн, которые доносились из динамика. «Звуки моря», конечно, не то, что море по-настоящему, но тоже наводили на размышления: «Безлюдная бухта, дикий песчаный пляж между высоких скал, теплое дикое море, теплый дикий мужчина, Павел:

– Вы любите музыку?

– Обожаю.

– Что будем слушать?

– Очень хочется Мендельсона.

– Да, в 10.00 была регистрация, – вдруг на заднем фоне пляжа к ним стала приближаться женщина. Она была в фате и в купальнике:

– Кто это?

– Моя бывшая.

– Она все время с тобой?

– Мы в ответственности за тех, кому предложили.

– Она хорошая, я вас познакомлю.

– Спасибо, не надо. Когда будете уходить, выключите море – слишком громко шумит.

– А как же ты?

– Я в Париж, на маршрутке.

– А когда надоест?

– Снова встану на обочине с объявлением: возьму в аренду море на две недели. Можно б/у.

– Смешно, – улыбнулась на шутку Павлу и на фантазию себе Форутуна. – Сколько солнечных красоток вокруг, одна ярче другой. Не жалеешь, что женился так рано? – уже акклиматизировалась в квартире Павла Фортуна.

– Нет, – открыл в ноутбуке карту автомобильных дорог Европы Павел. – Она – мои солнцезащитные очки, – он задал параметры и тут же навигатор прочертил ему точный маршрут. Не давая своей памяти ни минуты для воспоминаний. Ему нравилось слушать, говорить о себе не хотелось, тем более в прошедшем времени.

– Вы слишком молодо выглядите для разведенного математика.

– Спасибо, я вам должен это говорить, – все еще путались «ты» и «вы» в голове Павла. Он убрал ноутбук.

– Должны, говорите.

– Я и развелся рано, – скопировал он несколько возможных маршрутов и набрал в поисковике: «карта парижа».

– Жениться – это тебе не на свидание сходить, там придется любить даже когда не за что.

Слово «Париж» с маленькой буквы само за себя говорило, что эта история уже пережита Павлом и не так важна. «Мы не виделись много лет… будто последние были деревьями в парке, за которыми мы прятались, да так искусно, что лица наши начали менять цвет и вид», – внезапно окунул себя в прошлое Павел.

– Кто это? – услышала перебои какой-то дешевой музыки Фортуна и отшметки пьяной гульбы.

– Соседи включились. Стены тонкие.

– Не устаете?

– Эти часам к трем улягутся.

– Вы как-то с этим боретесь?

– Я их классифицировал, чтобы было не так грустно. четыре стены, четыре типа соседей.

– Эти к какому типу относятся?

– У этих постоянно гости, а может быть, они сами к себе в гости ходят. Вот, кстати, маршрут до Парижа. Мы проедем через Варшаву, Берлин, Амстердам.

– Или так рады, что вернулись домой, – глаза ее смотрели на карту, сама Фортуна все еще пребывала за стенами: – А за остальными стенами что?

– У тех, что сверху, – собаки, по ночам любят бегать. Там собаки, у меня слоны.

– Здесь постоянный ремонт, – махнул Павел на стену сзади.

– Четвертый тип я, кажется, знаю, можете не озвучивать.

– Такое впечатление, что у всех что-то просходит, кроме меня. У меня – тишина. Пробел.

– Бросьте, нас ждет Амстердам, я давно мечтала там побывать. Город мостовых и мостов, – поднялась, вдохновленная, из-за стола Фортуна и подошла к окну. «Иногда пробелы еще важнее слов. Все мы в цепочке событий со своей миссией. Цепочка событий, как пищевая, без которой жизнь может остаться голодной». Фортуна отодвинула занавеску. В окно заглянуло дерево, оно протянуло ветку. «Ну привет». На деревьях росли слова: «весна, весна, весна». По веткам деревьев побежал пьяный сок абсента. И каждый, кто замечал, тоже пьянел, стоило только вдохнуть. Осенью все держатся за шляпы, весной – за головы, чтобы не унесло. Счастливые люди знают, где включить голову, где выключить. Моя не выключалась. Ночь крутила бесконечный сериал с Луной в главной роли. Черной королеве надоело играть самой. А может, ей надоело быть черной. Как черной королеве стать белой? – снять платье.

– Тебя что-то беспокоит? – всматривался в карту Парижа Павел.

– Что меня беспокоит? Уже ничего.

– А вчера?

– Как и всякую порядочную женщину – неопределенность, словно ждешь все время звонка. Стоишь в очереди за звонком и не знаешь, хватит тебе или нет. А когда звонят, ты не берешь трубку, потому что боишься.

– Ну, допустим, он позвонил. И вы договорились. Он спросил: «Как я вас узнаю?» Вы ответили: «Легко. На мне будет хорошее настроение».

– Настроения на мне не было и поэтому он меня не узнал, мы не встретились, и вообще, я ждала звонка не от него. Мы фантазируем в разных направлениях, Павел.

Фортуна повернулась к Павлу и увидела его вопросительное лицо.

– Не спрашивай меня ни о чем.

– Ты требуешь от меня невозможного.

– Остальное у меня уже есть… или по крайнем мере было. Как тебя обычно зовут друзья?

– Паша.

– Можно, я не буду звать тебя Паша. Не обижайся, Павел. Женщина сама все расскажет, если будет нужно, главное – не спрашивать ее ни о чем. Лучше скажи, почему ты развелся?

– Цифры не сошлись со словами.

– А кем она была?

– Искусствоведом, – усмехнулся Павел, – она работала в музее.

– Куда делась?

– Вышла замуж за другого за границу.

– Так за другого или за границу?

– Она всегда хотела там жить, даже не так важно, с кем, – встал Павел со стула, чувствовалось волнение в его теле, которое ему необходимо было чем-то занять. Он подошел к холодильнику и достал оттуда пару яблок. – Ей казалось, что именно там она сможет реализоваться творчески. Что здесь ее идеи так и останутся идеями.

Холодильник был неприлично белым, никаких магнитиков, никаких записочек. Хотя нет, один все-таки был – он висел с торца, поэтому я его не сразу заметила.

– Наверное, обидно, когда тебе предпочитают экспонат?

– Не то слово, – засмеялся Павел, помыл яблоки, потом сорвал с магнитного держателя для ножей один из них, будто выдернул из своего сердца. И теперь он уже мог над этим спокойно смеяться. Раньше эти слова его могли покоробить, испортить его умную коробку, в которой он жил, саркофаг, в котором он пытался спрятаться от внешних раздражителей. «То слово, именно то, просто постарело, затерлось. Из личного превратилось в нарицательное. Слова тоже стареют, они теряют влияние, потому что с годами мы должны научиться их переводить, трансформировать в более безобидные предметы. И горе тому, кто не научится. Тот будет вечно молодым, ранимым и хрупким».

– Достала? – попыталась Фортуна поддержать его смех.

– Почему? – медленно стал снимать кожуру с яблока Павел.

– Только любимая женщина может достать по-настоящему, она знает, где что лежит.

«Я всегда ем фрукты с кожурой», – подумала про себя Фортуна.

– Пожалуй, соглашусь. Женщина не любит, когда где-то что-то лежит, например муж, пока она занята делами, – четвертовал яблоко Павел и спокойно очистил его от серединки. Хотя когда-то она была золотой: «Мы любили друг друга так крепко, что пьянели от каждой встречи». Утаил эту информацию Павел.

– Как вы это пережили? – будто прочитав мысли Павла, спросила Фортуна.

– Завел кота, – принялся Павел за другое яблоко. – Заведи кота, и не будешь шляться после работы, будешь спешить домой, чтобы накормить животное.

– Теперь дома гармония. Всегда есть кого погладить.

– Теперь да. По крайней мере, никто не просится на море. Он сложил дольки яблок в вазу с сухофруктами.

«Правильно, все в одну кучу, зачем пачкать лишние тарелки. Потом их мыть».

– Это вы отлично заметили. То есть ты. Май. Женщины хотят к морю, мужчины думают, как это осуществить. Море смеется.

– Не то слово – хохочет.

– На самом деле все гораздо проще: хочешь дома гармонии? Выключи компьютер, включи женщину.

– Заведи ребенка. Люби Родину. Люби ребенка так, чтобы он тоже полюбил эту Родину.

– Я считаю, что у ребенка только одна Родина – его мать.

* * *

– Как прошла свадьба?

– Отлично. Все было чинно, банкетно, букетно, главное – вкусно.

– Я тоже как-то гулял на роскошной свадьбе, которую готовили чуть ли не год: белый пароход, белый лимузин и «Вдова Клико», каждый бантик, каждая бабочка на своем месте. Через полгода они развелись.

– Ну и что! Мальчики, относитесь к свадьбе как к спектаклю, где главную роль играет невеста. Поставили спектакль, сыграли премьеру, через полгода сняли со сцены, – ну не пошла постановка. Жизнь-то продолжается, и спектакль не последний.

– Мне кажется, здесь дело в общении, – включился в разговор Планшет. – Если следовать закону Авы: она все время вдохновляет, он все время действует, поговорить времени нет. Общение – вот что является гарантом долгих отношений. Всё остальное: чувства, оргазмы, уважение – лишь бонусы, хотя и приятные.

– Еще и невеста-красотка, – добавила к бонусам свои впечатления Ава.

– А жених?

– Такой добрый и хороший.

– Тогда ему точно будут изменять.

– Почему?

– По Фрейду. В природе должен быть баланс. Знаешь историю про волков?

– Нет.

– Лес загибался, животные не множились и гибли по непонятным причинам. Тогда туда завезли стаю волков. Уже через год они навели порядок в лесу: почистили от больных и слабых.

– Нет ничего удивительного. Чувствам обязательно нужны хищники, для баланса в природе отношений.

– Значит, по-твоему, добрые и хорошие – это больные и слабые?

– По-моему – нет, но по жизни – да.

– А как же верность?

– Верность – это роскошь. Удовольствие для души.

– Должна же быть справедливость.

– А справедливость не что иное, как баланс в природе.

– И в чем он выражается?

– В цифрах. Доказано, что мужчины и женщины изменяют друг другу поровну. Так что у вашего жениха тоже есть возможности: я ослабляю галстук – весна, а потом выкидываю его вовсе – лето!

– Кстати, жених был в бабочке, – насупилась Ава.

– Это меняет дело. Тогда сразу лето. Бабочкам нужны куколки.

* * *

– По-моему, у нас сегодня состоялось идеальное знакомство, – взяла еще одну дольку яблока Фортуна.

– Что значит «идеальное знакомство»?

– Когда человек вовремя и со вкусом.

– Тогда это знакомство можно в рамку и в музей.

– Если в рамку, то это уже похоже будет на брак. Не так ли? – захрустела Фортуна сочным яблоком. Губы у нее были красивые, чуть приоткрыты, готовые целоваться.

– Будем считать, что оно идеальное, потому что я о тебе ничего не знаю. А твой муж где?

– С чего ты взял, что я замужем?

– Всякому шедевру нужна охрана.

– Страховка – да, охрана не нужна, порядочности хватает. Мы с мужем не были расписаны и разошлись довольно быстро, от него осталось только несколько фотографий и дочь.

– Выходит, ты не одинока....

– Я мать как не одинока.

– Звучит как ругательство.

– Иногда я ругаюсь. Чаще сама на себя и про себя. Нет, я не чувствую себя одинокой, – соврала Фортуна.

– Она рассталась с ним, сожгла все мосты, но осталась с ним на одном берегу, – не знал, что еще предложить Фортуне Павел. «Может вина? Да, пожалуй, белого».

– Я хотел сказать, что таких много. Почему вы расстались?

– Я хотела белое, он сказал, что еще рано, взял мне красное.

– Из-за вина? – улыбнулся Павел. В глубине души ему импонировало, что она свободна.

– Из-за платья. Дураку было понятно, что на него нельзя надеяться, а дуре—нет, мне всегда трудно было понять, неужели люди на такое способны. Теперь хожу с объявлением на лбу: меняю верность на единственного мужчину.

Павел снова улыбнулся и нарочито внимательно стал разглядывать лоб Фортуны:

– Нет, не видно никакого жизненного опыта.

Лицо Фортуны, которое сейчас растянуло в улыбке губы от комплимента, как от конфеты, действительно было гладким и молодым. Без контекста Павлу трудно было бы понять, сколько ей лет, на вид не более 27.

– Опыта хватило, мудрости маловато.

– Ну и как он, жизненный опыт, разве ничему тебя не научил?

– Нет никакого опыта, есть только набор граблей. Я редко ошибаюсь в людях; в нелюдях – это да, это сколько угодно.

– Это были грабли?

– Да. Окучили, потом перепахали. Да ты сам все прекрасно знаешь.

– Никто не думает о душе, когда видит тело. Разве кто-то думает о душе, когда увлечен вырезом, нет, о душе начинают думать позже, когда либо уже проникли глубже, либо потерпели фиаско, пытаясь проникнуть.

– Откуда же такое малодушие? – спросила Фортуна, что в переводе означало: «А ты, ты думаешь о душе, Павел?»

– Все люди созданы для большой любви, просто некоторые привыкли довольствоваться малым.

– Не волнуйся за меня. Это все в прошлом. Расставшись с ним, она не стала отчаиваться, даже напиться как следует не удалось. Как следует из предыдущего опыта, это того не стоит. Да и на работу завтра.

– А как же осадки?

– Ты про слезы?

– Я про камни… в душе?

– Она не держала на него зла. Барахла хватало и без этого.

– Ты всегда говоришь о себе в третьем лице?

– О себе в прошлом – да. Это помогает мне относиться к нему, как к хронике. Чтобы не мешать прошлое с настоящим, а уж тем более с будущим. Что-то я много болтаю, расскажи мне что-нибудь о себе.

– Что ты обо мне хочешь услышать?

– …что я красивая.

Не слишком ли много я сегодня говорю, не слишком ли откровенно с незнакомым мне человеком. Ей хотелось выговориться, как иногда клиентам ее магазина. Только сейчас она начала понимать, почему они приходили именно в ее смену и за несколько минут успевали выложить все свои страхи и желания. Одни истории застревали надолго, другие забывались сразу. Часто приходила одна брюнетка, на вид вполне себе счастливая женщина, полная, полная любви к своей судьбе, рассказывала свою историю, хрупкую, как маца:

«Так получилось, что мы бежали из Баку в 90-м. Война у нас была. Я беременна, подавали и в Америку, и в Израиль. Не могу сказать, что прям такие были сионисты в семье. Баку вообще был город вне национальностей. Была одна нация – бакинцы, и это точно было так! Короче, мы уехали за пару месяцев до родов, а буквально через неделю после отъезда получили вызов на собеседование в американское посольство. Тогда все из наших краев беженцы получали. Израиль.... Ну что мы об этой стране знали? Весьма и весьма мало. Представь, подруга моя с работы уехала за пару месяцев и писала в письмах, что живет в прекрасном центре абсорбции в Тверии, на берегу озера Кинерет. В моих мыслях – почти Швейцария. А семья у нас ехала большая: родители, семья сестры, бабуля.... Прилетаем в пятницу вечером, как раз шаббат заходил, нас поселили в гостинице рядом с аэропортом. Скромные номера, бассейн, завтрак с кучей йогуртов и салатов.... Что мы видели тогда, по той жизни? Я еще про себя тогда думала, смогу ли я когда по жизни позволить себе такую роскошь? А кругом сплошной Восток: пальмы, жара да жестикулирующие сплошь чернявые люди. Никакой Европой и не пахнет. Вечером совещались всей семьей: куда же ехать? Иерусалим, Тель-Авив? И тут я вылезла со своей «мечтой-швейцарией». Такси бесплатно давали на доставку. Приехали мы в какой район ночлежек в Тверии, где нары стоят в номерах и мужики выходят на двор мочиться. Это и щас довольно специфичный город-курорт. Отдыхать приятно, жить – не очень. Жара там просто страшенная, он как в котловане расположен. Короче, – полный пердимонокль! Папуля крякнул, посмотрел на мой живот, взял маму и уехал на разведку в Хайфу. Там нам знакомые знакомых помогли найти и снять жилье. А наплыв репатриантов был какой-то ненормальный! Каждый день прилетали тыщи и тыщи!»

Пока она говорила, в голове моей зазвучал грустный дудук, выросла Стена Плача, а за ней Синай и долгое восхождение на гору. Синай, рассвет, прохладно, силуэты людей, каждый со своим уставом за божественными скрижалями. Те, что поднимались, завидовали тем, что спускались, но все равно продолжали подъем. Для кого-то жизнь – это восхождение, для кого-то спуск. Те, кого болтало вверх-вниз, рисовали свою кардиограмму. Стало настолько грустно, что я перестала слышать брюнетку. Я снова увидела других людей, которые листали книги, улыбались, жили.

* * *

– У каждой нации есть своя любимая вершина, свой мавзолей: для японцев – это Фудзияма, для китайцев – Великая Китайская стена, для французов – Эйфелева башня, для армян – Арарат, хотя и в плену у турок, для испанцев – Саграда Фамилия…

– А для нас?

– Наша вершина – Красная площадь.