Текст книги "Легкомыслие"

Ринат Валиуллин
Легкомыслие

Выход всегда есть.

Искренне ваша, Дверь

Клубок из сюжетных линий прежде чем образовать узор распадается на узелки, которые всегда последовательны. Лишь иногда они нарушают порядок, чтобы доставить суть романа в нужное время в нужное сердце.

От Автора

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

В книге использованы рисунки автора – Ринат Валиуллин

© Валиуллин Р.Р., 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

###

Психо 1

Дождь капает, снег идет, время бежит. У Вселенной обычная утренняя зарядка. Мало того, что он постоянно сидел в ее голове, так иногда начинал бродить туда-сюда. Не было больше выхода, как налить ему бокал вина, чтобы он угомонился. В итоге вчера налила два. Благо, что сегодня суббота. Она встала с постели, потянулась, достала, достала всех.

* * *

Я шла по улице, дома останавливались, долго смотрели, потом отворачивались от меня и в конце концов отставали. Может, походка выдавала, что я немного волновалась, ища поддержки, вглядывалась в небо. У неба были серые глаза, и это успокаивало.

– Добрый день, – сказала она в самые жабры домофона. – Мне нужен доктор Аурта.

– Добрый день. Вы по какому вопросу?

– По щепетильному.

– По щепетильному? – переспросили жабры поставленным мужским голосом.

– То есть мне нужна консультация. Я вам звонила две недели назад, может, помните?

– Хорошо, заходите, – засвистел доброжелательно вход, будто зеленый на пешеходном переходе дал добро. «Не помнит», – отметила про себя девушка. Потянула тяжелую дверь за ручку.

– От себя, – помог ей тот же голос. Теперь уже дверь схватилась за ее ручку и потянула на себя.

Я провалилась в подъезд, дверь за спиной закрылась, и оставила на пороге всякие сомнения. Внутри дома было тихо, пахло сталинизмом, за стеклом сидела бабушка в очках и что-то плела, то ли сплетни, то ли интриги. Увидев меня, она еще сильнее прижалась губами к телефону и встала, в это время сдвинулся с места лифт. Показалось даже, что между лифтом и ее посадкой есть какая-то связь. Тяжелый, древний, он надвигался на первый этаж. Бабушка поправила стеклянные глаза и, ничего не сказав, села дальше плести свои кружева. Лифт сразу же остановился. «Прямая связь». Я поднялась по каменным ступеням. Лифт открылся, навстречу вышла та же самая бабка: «Вы к кому?» – «К доктору Аурта». – «Это второй этаж. Пешком вам будет ближе», – захлопнула она по-хозяйски его дверь. «Надо же? А пока молчала, была бабушкой». Ступени подняли меня на второй. Я остановилась напротив выдающейся двери под номером двадцать два, обитой черной кожей, и решительно позвонила. Через минуту замок тяжело захрустел суставами и открыл вид на мужчину в джинсах, рубашке и тапочках. «Неужели это доктор?»

– Проходите, – успокоил он девушку одним только словом. – Администратор сегодня ушла раньше, сам в роли портье.

– Мне кажется, одну из них я встретила, когда заходила в лифт.

– Вы про этих двух милых сестричек?

– Сестрички?

– Старушки тоже бывают близнецами. Я, когда в первый раз их увидел, думал, что у меня раздвоение сознания. Потом привык. Им 180 на двоих.

– Солидно, – начала осваивать обстановку девушка. Тяжелая массивная мебель провожала ее из гардероба, где она оставила свое пальто, в кабинет, стены которого были из шкафов с книгами, последние теснились в очереди за стеклом с одним желанием: «Отдамся в добрые руки». Стены из кирпича, стены из букв, я – стена, доктор – стена, с той лишь разницей, что он уже открыл мне дверь, а мою? Я пришла за тем, чтобы он помог мне ее открыть.

– Присаживайтесь, – предложил психолог девушке место в большом кресле. Сам сел в другое, по диагонали, напротив. Хорошо, что стол остался сбоку и не мог нас разделять, иначе я непременно начала бы туда писать свои мысли. Дайте мне стол, и я найду, что туда написать.

Девушка играла в нерешительность. Было что-то нетронутое, несорванное в ее смуглом образе, будто пришла на съемки к Давиду Гамильтону, но не успела еще скинуть с себя теплое кремовое платье. Тот самый случай, когда образ еще не стал негативом.

– Садитесь, чувствуйте себя как у меня, – указал Герман на кресло, стоящее у стола.

Только теперь девушка как смогла украсила вискозным кремом кожаное кресло. Кресло показалось ей без удобств.

– Как вас зовут?

– Кто? – ляпнула внезапно девушка, исследуя кресло пятой точкой. В кресле было неудобно, не кресло, а чужая тарелка, из которой ее скоро психолог должен был съесть. Даже ее 42-й размер никак не мог найти себе места. Наконец, она закинула одну ногу на другую, колени встали одно на другое, как звенья в одной цепи. Теперь руки, не найдя им место, положила сверху на колени. Закрылась.

– Друзья.

– Друзья – Саня, Саша, родители – Шура.

– Очень приятно, Александра. Я – Герман Николаевич, для друзей – немец, для родителей – Гера.

– А почему немец? – стала она усиленно искать его во мне, будто хотела увидеть срочно подтверждения в виде каски, свастики, Rammstein, на худой конец элегантного акцента.

– Герман – Германия – немец.

– Логично.

– Вам что больше нравится?

– Герман… Николаевич, – добавила она после паузы, рассматривая доктора. «Странный какой-то». У Саши не было большого опыта общения с психологами. Но доктора Аурта она представляла другим. Взрослого, в теле, в очках, с бородкой. В этом не было ничего похожего. «По крайней мере спокойный, но добрый», – заключила она про себя.

– Можно просто Герман, для экономии слов.

– Хорошо, Герман. Шла к вам долгих две недели, – в собрании сочинений заинтересовали Шуру часы на стене.

– Разве это долго? Две недели – это всего две субботы.

– Вы все субботами меряете?

– Не я, все так живут.

– А для меня это вечность, – все еще не могла оторваться от часов Саша. Собственно это была рама от картины, в которую вставили цифры и стрелки. Оригинальности добавляло то, что рама была вытянутой, словно панорамный снимок… времени.

– Это потому что вы думали об этом постоянно.

– Это правда. И еще – о вашем слогане, он никак не выходил из головы:

«Выход всегда есть. Искренне ваша дверь».

– Неплохо, – удивленно натянул бровь как тетиву доктор, будто хотел стрельнуть взглядом на поражение.

– Вы сами это придумали? – увернулась от выстрела Саша.

– Нет, дверь.

– Вы смешной.

– Да, бывает, а вы… по какому вопросу? – снова попытался смутить пациентку доктор.

– Я тоже смешная, но вопрос сложный. Я даже не знаю, с чего начать, – на мгновение приоткрыла замок, но тут же снова захлопнула и вернула ладони на свое колено Александра. – А теперь он мне показался еще сложнее.

– Почему?

– Вы совсем не похожи на психолога.

– А на кого я похож?

– Самое большее на педиатра. Взгляд слишком добрый, хоть вы и пытаетесь быть серьезным. Прямо не удивлюсь, если вы мне сейчас дадите игрушку, чтобы я вела себя тихо. Чтобы не заплакала.

– Это можно, только накину жилетку, – сделал вид, что поднимается Герман.

– Давайте без спецодежды, – засмеялась пациентка.

– Чем серьезнее я отношусь к миру, тем несерьезнее к себе. Игрушек, правда, нет. Могу дать четки, взял он их со стола и показал Саше.

– Что с ними делать?

– Перебирать.

– Боюсь, это будет перебор. Если я начну перебирать все свои проблемы, у меня денег не хватит на следующий визит.

Смуглая кожа, темные волосы, широкие плечи, худые впадины над ключицами и едва уловимый аромат симпатии. Лицо, да, пожалуй, что лицо. Что-то с ним было не так, большие томные глаза. Два черных солнца садилась в белые моря. Глаза внушали доверие, встретить которое – большая редкость сегодня.

– Так что вас ко мне привело?

– Я изменяю мужу.

– Хо-ро-шо, – растянул Герман «только начнешь доверять человеку».

В кабинете повисла пауза, в которую уместилась целая сцена. Герман представил, как Шура возвращается домой.

Капоте

Впервые Тино увидел ее на День города, когда она, маленькая принцесса, проехала рядом с его носом по центральной улице. Он сидел на плечах отца, которого теснила толпа зрителей на тротуаре, она – в открытой карете, с розовым бантом улыбалась прямо в него. Эта роза проткнула его душу, с первого взгляда взяла и превратилась в куст приятных воспоминаний и приятных грез. После этого он постоянно искал встречи с ней, будь то День города, Рождество или другой праздник, высматривал в полисаднике знати свою розу. Лишь через несколько лет, когда отец взял его на корриду, Тино нашел ее в бинокль в ложе для почетных гостей. Она выросла, расцвела, только роза уже на плече и красного цвета.

– Кого ты там высматриваешь?

– Это дочь герцога? – передал бинокль отцу и указал на трибуну напротив, щурясь от солнца, которое в этот день палило как никогда, как никогда в лицо, потому что трибуны в тени стоили бешеных денег.

– Их там две. Виктория и Хуана.

– Вторая некрасивая.

– Это Хуана.

– Вырасту – женюсь на Виктории.

Отец ничего не ответил, только усмехнулся и пригладил рукой свои черные усы. Он всегда так делал, когда хотел ответить что-нибудь дерзкое, будто успокаивал свои губы, чтобы те не ляпнули лишнего.

– Я знаю, все принцессы влюбляются в тореадоров.

– Ты же собирался быть музыкантом?

– Сам всегда говоришь, одно другому не помеха, – повторил он любимую отцовскую присказку.

– Даже не думай. Да и поздно тебе уже.

– Почему поздно? Пако из соседнего двора ходит в такую школу. Правда, пока вместо быков у них там тачки с рогами. Видел?

Отец кивнул в знак согласия: «Не будь дураком», – взлохматил он челку Тино и улыбнулся.

Сын снова взял бинокль у отца и стал рассматривать ворота, из которых должен был выскочить бык.

– Мы всегда будем на солнце, они в тени, под покровительством больших денег, – продолжал отец перечислять аргументы неравных сословий. – Нам до них, как до Луны на осле.

– Правда, что тореодоры все миллионеры? И денег у них куры не клюют?

– Клюют, еще как клюют. Заведется такая цыпочка, – махнул рукой на девочек из ложи отец, – и все может выклевать, особенно глаза. Сколько я их знал, молодых, талантливых, ослепших от любви. Хотя бы Хосе Мерчер, какой был матадор, связался с одной цыпой, все на нее тратил. Как он дрался! Все ради нее. А когда бык разорвал ему рогами грудь, дамочка вдруг исчезла, нашла себе другого лопуха. Хосе тогда еле выжил, а карьера коту под хвост.

– Все ради нее, – повторил Тино. – Кажется, я влип.

– Что ты говоришь?

– Ничего. Так обычно говорит дядя Пако. Так сколько они зарабатывают?

– Откуда мне знать, одно знаю, что зарабатывают лишь самые именитые из них. Остальным матадорам хватает только на то, чтобы залечивать раны после боев. Еще и со всей своей командой надо поделиться.

«А тебе, отец, разве самому не хотелось когда-то рискнуть, вырваться, стать не тем, кем получилось, а тем, кем хочется». Пекарня, которая досталась ему в наследство от его отца, а тому от деда, где вставать надо в 4 утра, чтобы идти к печке, закладывать хлеб, а вечером допоздна месить тесто на следующий день. И так каждый день, без праздников и выходных, хлеб без зрелищ. О чем ты думаешь, отец, когда месишь свой хлеб? Твои движения похожи на то, что ты все еще убиваешь свою мечту. Она не хочет умирать, ты ее в печь, но и этим ее не убить. Ты раздаешь ее по кусочку всем, кто покупает твой хлеб. Возможно, поэтому он такой вкусный. Но и этим мечту не уничтожить. Снова и снова она поднимается ни свет ни заря вместе с тобой, вместе с тестом, чтобы быть избитой твоими сильными руками. Мечты не горят, не умирают, они передаются по наследству».

«У них такие красивые плащи», – ушел в бинокль Тино и прошел по нему за деревянные кулисы, где готовились к представлению матадоры.

Психо 2

Герман представил, как она приходит домой, снимает с себя плащ или внимательный муж, открыв дверь, помогает ей раздеться. Одновременно вдыхая с ее шеи аромат духов и духов чужого мужчины, которого он не чувствует, даже не может допустить. Как он может допустить кого-то к своей жене? К своей верной супруге, с которой у него одна общая кожа. Что там кожа, общие части тел, которые так или иначе они дают друг другу в пользование, пока вместе укрываются одним чувством.

А что она? Она сама невинность. Только голос немного дрожит, хотя держится молодцом, держится за прямой позвоночник. Вид у нее счастливо усталый, как приходят с любимой работы. Она ни в чем ему не откажет. Сегодня она его кожаная софа.

Раздевшись, она вошла в ванную. Зеркало ничего не заметило. «Вот и хорошо». Саша ополоснула лицо и почувствовала, как муж засунул ей руку под бюстгальтер и взял грудь: – Спать, спать, спать, – сказала одна грудь другой. – Я не могу, у меня гость. И вообще, я не хочу спать – ответила вторая.

– Сейчас они подерутся, – прокомментировала диалог мужа Саша.

– Представляешь, две груди подерутся? Они могут, как ты думаешь?

– Если только я убегу от тебя, – спрятала лицо в полотенце Шура, будто в подушку, вспоминая, как несколько часов назад любовь била в ее колокола, пока звонарь, стоя сзади, впивался губами в шею и в спину.

– Куда? – не понял муж.

– Когда я бегала кросс в школе. Они дрались под футболкой.

Муж прижался к ней сзади. Она почувствовала, как он начал твердеть.

– Давай позже, после ужина. Я страшно голодная. Хорошо?

Психо 3

– Что хорошо?

– Не знаю, – улыбнулся доктор. – Хорошо, что пришли. Хорошо, что он не знает.

– Не знает, но догадывается, – опустила глаза Саша, изучая пальцами какую-то невидимую зацепку на платье.

– Но если вы ничего не говорили, то вряд ли. Мужчины слепы, пока женщина сама не расскажет, даже не рассчитывайте. Все подозрения – обычная ревность, она не имеет ничего общего с реальностью. Все люди ревнивы, но некоторых от этого плющит. Потом плющ по всему дому, ходишь и спотыкаешься.

– Если бы вы видели эти сцены.

– Уже вижу: «Мне много не надо, мне надо с собой».

– Ревность переполняет его и выплескивается, почти как у Маяковского: «Я для меня мало, и что-то из меня вырывается упрямо».

– Мне кажется, там было не о ревности.

– Ревность тоже чувство. Иное чувство рождается именно из ревности. Не знаю, было ли у вас такое? Знаете, когда в детстве влюбляешься в какого-нибудь музыканта или спортсмена, но сначала начинаешь интересоваться его личной жизнью, читать о нем, о его интрижках и только потом понимаешь, что ревнуешь его жутко, – оставила Саша в покое крем платья.

– Чего у меня только не было.

– Не было – это наше все. Есть к чему стремиться, – позволила себе пошутить Саша.

– Надеюсь, – улыбнулся ей в ответ Герман. – А с вами это давно? Это чувство.

– Если про ревность, то с детства, если про адюльтер, то как только предложили роль.

– То есть не чувство, а пока только предчувствие, – казалось, разговаривал сам с собой Герман.

– Я работаю сейчас над одним спектаклем, точнее сказать, хочу получить главную роль. В общем-то вопрос решенный. Есть только одно но. Вопрос чести.

– А с кем надо поделиться?

– С главным режиссером.

– Стать любовницей? – начал перебирать четки Герман. Будто это был стартер, который медленно начал крутить ремень ГРМ, запуская мыслительный процесс.

– Именно.

– Театр начинается с вешалки или искусство требует жертв?

– Нет, не то что бы он мне не нравится. Вообще для театра и кино – это вроде как само собой разумеющееся, если ты не звезда, а только хочешь ею стать.

«Электрики! Ходят тут и зажигают звезды», – отметил про себя режиссерскую работу Герман. «Мы говорим о мечте, подразумеваем карьеру, мы говорим о любви, подразумеваем койку, мы говорим о счастье, подразумеваем достаток. Потом понимаем, что все это подделка, китайская штамповка для массового потребителя. Настоящие мечты легкомысленней птиц, они могут вить гнезда прямо на звездах».

– Что вы подумали, простите, я не расслышала?

– Легкомыслие.

– Вы считаете это легкомыслием?

– В высшей степени.

«Было бы легкомыслием, пусти я его по первому половому признаку, войди он в меня и выйди. Это было бы легко, и мыслей потом никаких, только главная роль приятно оттопыривает карман», – молча дала лексический разбор слову Саша.

– Нет, я не дура какая-нибудь, что пришла к вам за свои деньги, чтобы вы мне отпустили грехи. В этом случае я пошла бы в церковь. Я не та, на кого похожа сейчас, спокойную, смирную. И сердце мое порой так несется, будто хочет выскочить из груди за кого-то другого и жить там отдельно.

– Сердце никогда не врет, но может заблуждаться. Давайте еще раз, по порядку. «На чем я остановился? Мечты вьют гнезда на звездах, да. Но приходит это поздно, если приходит. Потому что некогда. Получаешь высшее, потом еще одно, а потом любовь одним поворотом головы делает из тебя глупца».

Пятьдесят грамм коньяка, опрокинутые незадолго до пациента, никак не давали сосредоточиться Герману. Янтарный сок позолотил вегето-сосудистую систему, в ветвях которой запели райские птицы. Мозг размяк и уже не хотел умничать, он откинулся на гамак и стал раскачиваться, что-то напевая себе в извилины, будто рабочий день кончился и теперь ему ни в какую не хотелось иметь сверхурочных. Думать не хотелось. Тем временем коньяк развесил все свои звездочки в лабиринтах мыслей, и последние начали весело потирать ручки в предчувствии праздника – следующих пятидесяти грамм. В праздник небо должно быть звездным.

– Давайте.

– Шура, вы были когда-нибудь замужем?

– Иногда, – посмотрела она на свою правую руку, нашла там среди прочих пустой безымянный палец. Потом на пустой безымянный палец доктора. Безымянным без золота было свободно, так свободно, что даже немного одиноко.

– Что это значит – иногда?

– Иногда мне казалось, что я замужем, что он мой муж, что у нас будут дети. Такой детский сад разбит в голове каждой женщины. Мне нравилось, что когда он приходил, то всегда приносил что-нибудь с собой. В основном, праздник. Сначала театр, потом кино, под бесконечные разговоры о его избранности, таланте и признании, потом кино дома, сериалы с доставкой еды домой и снова разговоры о его гении и творческом кризисе. Все. Знакомство исчерпано, только пустой картон из-под «Карбонаре». Точнее сказать, знакомство осталось, любовь исчерпана.

– А в остальное время?

– Я чувствовала себя любовницей.

– Значит, опыт у вас уже есть, это хорошо.

– Будь мне хорошо, не пришла бы. Такое впечатление, что теперь я начала еще больше запутываться в себе.

– Просто вы с собой притащили целую труппу, – улыбнулся доктор. «Ничего, сейчас распутаем, расставим всех по ролям», – крутил в руках четки Герман, перебирая кости по кругу, будто костоправ, который искал слабый позвонок в ее позвоночнике.

– Вам не хотелось крикнуть ему: верни те годы, которые я истратил на тебя?

– Часто.

– У женщины всегда так, она, значит, тратит, а муж – возвращай. Хочется спросить: а чек есть?

– Вы смеетесь?

– Я нет. Вы проверяете меня на профнепригодность. А мне потом с этим жить.

– Нет, это мне потом с ним жить. Поэтому я и пришла. Знаете, что самое сложное в отношениях? Гнетущее ощущение, что чего-то не хватает.

«Самое трудное в отношениях – любить в восемь утра, когда опаздываешь на работу, обнимая в дверях жену, поглаживая рукой ее плечи, на самом деле мысленно уже сметая щеткой снег с автомобиля». «Я люблю тебя», – сказал он в очередной раз. Она вышла из очереди и не поверила. Вышла не сразу, лет пять назад.

Пасадобль

– Если хочешь знать, хорошие музыканты тоже не бедствуют, – будто ответил на его вопрос отец. – Некоторые рождаются в рубашке, а ты с гитарой. Гитарист от Бога. Она в твоих руках так душевно плачет. Многие хотели бы иметь такие же виртуозные пальцы, как у тебя. А здесь что? Будешь все время натыкаться на быка, как на тень собственной гордыни, на потеху публике.

Стоило только отцу сказать слово «музыка», как тут же включились фанфары. Музыканты возвестили о начале корриды. Застучали кастаньеты, затянулись трубы. Оркестр включил пасадобль. Все участники корриды вышли на сцену: первыми – верхом на конях выехали распорядители. Они поприветствовали президиум.

– Это президент корриды, рядом его помощники, – объяснил отец Тино, указывая на мужчину в ложе. Тот встал, кивнул головой и снова сел в гардероб других фраков.

Сын снова невольно нашел взглядом свою розу. Та внимательно, затаив дыхание, смотрела на парад. Тино заметил, как она приподнялась с кресла, когда на арену вышли главные герои корриды. Три матадора в роскошных костюмах, закутанные в изысканно расшитые плащи. Они сняли с головы свои каракулевые шапки с ушками и помахали ими сначала президиуму, затем остальным зрителям.

– Знаешь, сколько весит монтера? Около килограмма.

– Ага, – не слушал его сын. Он смотрел в бинокль, и ему хотелось оказаться там, на месте одного из матадоров, чтобы лично отправить воздушный поцелуй юной леди.

– Такой шапкой и убить можно. А костюмы, знаешь, какие они тяжелые?

– Представляю, – все еще не хотел возвращаться со сцены в зрительный зал Тино, чтобы занять свое место на каменных ступеньках среди публики.

– Шесть килограммов каждый, – в голосе отца свербило нетерпение и желание стать хоть на толику ближе к матадорам. – Представляю, как ему жарко. – Вот и пикадоры пошли. За ними бандерильерос, – продолжал комментировать происходящее он.

– А это кто? – наконец, возвращается на место сын.

– Мулы, на них будут увозить убитых быков.

Под звук бубенцов, улетающий вслед за тройкой мулов, матадоры скидывают плащи. Помощники ловко подхватывают их и меняют на плащи-капоте.