Книга: Привязанность - Ринат Валиуллин

На глазах у всех погибала весна. Пыль гнала ее с площадей, жаркий ветерок оттеснял ее в переулки. Там старушки приголубливали красавицу и пили с ней чай во двориках, за круглыми столами. Но жизнь весны кончилась — в люди ее не пускали. А ей так хотелось к памятнику Пушкина, где уже шел вечерний кобеляж, где уже котовали молодые люди в пестреньких кепках, брюках-дудочках, галстуках «собачья радость» и ботиночках «Джимми».

Они описали Весну живой, нежной, трогательной. И взяв за основу этот образ, автор сильно постарался ее тоже оживить. Если бы я не читала "Двенадцать стульев", я бы повелась на его описание, на это действительное старание, но сквозь него проглянула его нелюбовь к женщинам. Нельзя написать красиво про Весну, если ты ее не любишь, если ты не можешь ей искренне восхититься и, если ты принижаешь ее пол, лучше уж напиши парня Весну или мужика. Воровать тоже надо уметь. И лучше уж с собой быть честнее.

И вот в книге многое так. То есть сплошняком фиглярство и когда что-то интересное, то полное ощущение чужой мысли, которую опошлил автор. Вот мелькнуло что-то хорошее и тут же автор хлобысь, буквально следующим словом все перечеркивает. И вроде видно, что он умеет подмечать, и вроде бы знает так, чтобы мочь говорить, обсуждать, но то как он это делает - некрасиво и часто какие-то мысли безосновательны. То есть ты не можешь вступить с ним в диалог, да как бы и смысла не видишь. Бывают такие люди, которые, не аргументируя свое мнение, считают, что они лучше всех знают. С таким и смысла нет вступать в диалог, вот и у автора такое по книге случается.

Наверное, кто-то назовет это философским романом. Автор же нам в конце концов даже доносит, что он хотел сказать:

О чем, кстати, будет книга? – О привязанности. – Привязать – хороший глагол. Женщины к мужчине? – Не только. – Привязанность – это когда он еще не ушел, а ты уже скучаешь. Мне, как и всякой женщине, казалось, что я умею вязать, оказалось, что нет, хурма умеет, я нет. Незрелой хурмой были все наши поцелуи. – Подожди с хурмой, я же в глобальном смысле привязанности: человека к миру, к родине, к пейзажу, к городу, к улице, к болезням, к вещам, к столбу, в конце концов, – карабкались мои глаза по гранитной колонне, отшлифованной временем, временным и безвременным правительствами. До самого верха, как на Сабантуе, только здесь в качестве приза вместо нового телевизора ангел-хранитель в человеческий рост. Стоя посреди Дворцовой, я вдруг почувствовал, как она привязана к столпу Александрийскому и все эти Эрмитажи, маленькие и большие, и остальные здания вокруг площади вместе со всеми шедеврами искусства, туристами, военными и гражданскими, вплоть до самой набережной, там уже вступают в силу другие законы, там Нева, к которой привязана вся Северная столица, если не сказать повязана.

Есть только одно "но", он может и хотел это сказать, но не сказал, кроме вот этого отрывка. Он не смог вот этой привязанности к зданиям, площадям, чувствам передать. Да, старался, я этого не отнимаю, но дети знаете ли тоже стараются рисовать дома, собак, деревья, родителей, а получается такие шедевры, что иначе как "сделяль" не назовешь. Но мы же это философией не называем.

Кстати, автор нам честно признается, что для него литература:

– Не сложнее, чем читать. Литература – это искусство расставления слов, а хорошая литература – это хорошо расставленные слова.

Вот и все. Вот весьт смысл литературы в его понимании. Если отталкиваться от этого, то у него все получилось. Он мастерски расставил слова, правда мастерство тоже так себе, не интересное. Это похоже на отрывок из мультика "Ну, погоди", когда хор зайчиков поет, отзываясь на слова Волка: "Аааа!" "Аааа-аааа." "Оооо!" "О-ооо-ооо." "У!" "У дороги чибис, у дороги чибис!" "Э-ээх!" "Дубинушка ухнем." "Ой!" "цветет калина в поле у ручья." "Ох." "Ох рано, встает охрана." "Все!" "Все могут короли! Все могут короли!" "Не наааадооо!" "Не надо печалиться, вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди..." Но это искрометно, с юмором и этого мало, не на основе такое переклички весь мультик. Даже Волку это надоело, когда он заявляет "все". А автор ничего так, 300 страниц таким стилем написал, только еще более примитивным, потому что пытался призвать наши низменные так сказать желания, свести разговоры к перепихону. И что меня от автора особенно отвратило, что он попытался все это подтереть воспоминаниями, где у людей есть приятные чувства. То есть как бы воззвать к ним, соединить свое "творение" с чем-то великим и прекрасным, это еще более некрасиво, чем глупая игра слов.

Я бы не советовала это читать. Потому что из-за трюков автора вам может показаться, что вы чего-то не поняли и вы попробуете это оправдать, начнете искать смысл во фразах, поведетесь на что-то знакомое. И получится, что просто у актера не было других кроссовок, а вы как кинокритики из анекдота скажите, что режиссер имел ввиду горящую землю под ногами главного героя. Ага, как бы не так. Я в вас верю, конечно, но еще я знаю, как легко попасть в ловушки, думать, что ты чего-то не понял, ведь умные люди в этом что-то увидели раз опубликовали. А я вам сверху кое-что подкину, так чтобы была понятна нелепость некоторых моментов:

Один графоман в солидный журнал прислал корявый стишок. Совсем таланта не было в нем, и стиль был весьма смешон. Но чтобы вывод под стих подвесть, в нем были такие слова: «Жизнь такова, какова она есть, и больше — никакова!» Младший редактор сказал: «Пустяки! Ступай–ка в корзину, брат!» Но чем–то тронули сердце стихи, и он их вернул назад. — Вчера я пришел веселенький весь, и жена была не права. Но «жизнь такова, какова она есть, и больше — никакова!». Редактор отдела, увидев стих, наморщил высокий лоб: — Стихи банальные. Автор псих. А младший редактор жлоб. Но строчки вошли, как благая весть, до самого естества. «Жизнь такова, какова она есть, и больше — никакова!» И, свой кабинет озирая весь, подумал любимец богов: «А может, и я таков, как есть, и больше совсем никаков?» И страшная мысль, как роса с травы, скатилась с его головы: «А может, и все, каковы они есть и больше — никаковы?» Владимир Костров