Текст книги "Состояние – Питер"

Ринат Валиуллин
Состояние – Питер

В Питер стекались те, у кого с удачей была напряженка. Им казалось, что приехать сюда стоило только ради того, чтобы тебе фартило всю оставшуюся жизнь. Они еще не знали, что совсем скоро Питер проникнет в их дом, в их постель, он будет все время рядом; куда бы они ни уезжали от этого города, он будет сидеть у них под кожей, как у героев этой истории, где отношения на завтрак, обед и ужин не только со вкусом белых ночей, но и с привкусом серых будней.

– Есть что-нибудь для души?

– Есть. Питер.

Питер, в него влюбляются с первого взгляда. Со второго хотят остаться. С третьего пытаются понять, с четвертого начинают жить вместе, с половины пятого и допоздна ищут здесь себя и своего человека независимо от погоды и цвета ночи. Очень трудно найти себя именно в Белые ночи. А все эти разговоры, про болото на котором стоит город, сырой, промозглый, серый, можно поставить на мраморный постамент и перевести как морской, загадочный, умный, серого вещества здесь действительно хватает. Где ни копни – культурный слой: дом за домом, улица за улицей, площадь за площадью. За ними внимательно присматривает Нева. Ее бурный характер не дает расслабиться. Она для Питера вроде любящей жены, и любовницы, и музы в одном гранитном флаконе набережных и мостов. Она, как любая мудрая женщина, не ведется на всякого рода разводки и умеет вовремя навести мосты. Нева знает, что Питер необходимо вдохновлять, чтобы он действовал.

Часть I

Холодные закуски

До встречи со своей женой я целовался с одной красивой девушкой. В парках, в подъездах, в машине, в метро. Потом эта девушка неожиданно выходит замуж, будто выходит из моды. Даже если замуж за тебя. Поцелуев становится заметно меньше, все больше они приобретают характер бытовой, традиционный. И этот момент надо отслеживать, менять сферы влияния, благо волнительных сфер у женщин хватает. Просто переход на другой уровень. Нет смысла все время торчать в пентхаусе, надо уметь спускаться в самые подвалы удовольствий. Это непросто, но действует безотказно.

Вообще, с женщиной никогда не было просто, если с ней просто, значит, это не твоя женщина. А вот с работой ровно наоборот, с некоторых пор я занимаюсь тем, что делает меня счастливым. Иначе нападает хандра, лень, сомнения. Лучше этот момент переспать, чем накосячить, а потом исправлять. Лучше проспать то время, которое может сделать тебя несчастным. Тем более неудобно, когда исправлять приходится другим. Это совсем не значит, что дела всегда идут хорошо. Дела не могут всегда идти хорошо, чаще они просто идут, а иногда им нужно постоять, перевести дух.

Примерно до тридцати я жил как бессмертный. Некоторые живут так всю жизнь. Такие обычно чего-то ждут. А ждать оказывается не надо, надо идти навстречу. Осознание этого и есть подготовка к старту. В лучшем случае жизнь меняется после тридцати. В худшем – после сорока и позже. Вариантов немного: либо ты фишка в чужой игре, либо отстраняешься и придумываешь свою. Если все меньше интереса к пассивному спортопровождению и вездесущей политике, значит – ты на верном пути. В этих баталиях – я чужой. Мне надоело болеть за других. Здоровье жалко. Все больше меня интересует только одна экстремальная игра.

Жизнь самый большой экстрим, потому что одна, что бы ты ни делал, ты рискуешь… разочароваться. Мои родители из рабочих, они верили в коммунизм, а может быть, делали вид, что верили, потому что не верить было опасно. Однажды в детстве, когда я закрашивал Ленина на газете «Правда», меня напугали, что за это сажают в тюрьму. Не посадили, но осадок остался. До сих пор считаю всех политиков и чиновников мошенниками и лжецами. Хотя они, конечно, считают иначе, но в свой карман.

Я всегда жалею, что бросил музыкальную школу и не стал пианистом или, хотя бы, рок-музыкантом. Музыка – великое состояние, в нем можно жить, переживать, можно пережить любое дерьмо, не только свое, но и чужое.

Родился я в прошлом веке. Родился на Урале мальчик, с характером как у знаменитых гор, пологих и спокойных. Там, где я рос романтиком, жили рядом зеки и работяги. А те зеки, что выходили на волю, оставались в нашем городке. Его окружало четыре зоны, которые так и не смогли взять в плен – таких ребят, как я, чьим главным талантом было не только умение махать кулаками, но и отвечать за свои слова. К концу школы я почувствовал, что вырос из этого города, родные дворы мне стали малы. Я вышел из провинциального плена и попал в Питер, в плен интеллектуальный.

Я вошел в него через парадный вход, через Арку Главного Штаба. Зимний напомнил мне чем-то Дворец Культуры «Нефтехимик», только культуры катастрофически больше, по крайней мере, на улицах Питера, помимо достопримечательностей никто не цеплялся.

Умение драться пригодилось позже, после призыва в Армию. Армия – явление многонациональное и подневольное. Это был хороший опыт, челюстно-лицевой, в одной пробирке ты, твоя гордость, ум, честь… все это смешивается с чьей-то наглостью, напором и хамством. В идеале после взбалтывания трусость выпадает в осадок. Дерьмо всплывает. В этом заключался опыт. Но не только. Если раньше я знал кучу способов, как ввязаться в драку, то теперь я знаю, как в нее не вляпаться.

Вместо того чтобы стать знаменитым, занимался вот этим. Можно назвать это наблюдением. Когда-то я хотел быть знаменитым, а может, все еще хочу. Но время уходит. Все чаще мне кажется, что мы с ним идем в разных направлениях. Молодежи сегодня, как и той, что уже состарилась, остро не хватает перемен: политических, экономических, внутренних, каких угодно. Взрослым просто не хватает. Всем навязывают ценности, цены на которые диктует власть. «Не хватает» становится нашей формой существования.

Сегодня большой спрос на оптимизм, стараюсь следовать правилу: не надо принимать близко к сердцу то что получилось через ж… Прошлое не счастливее, но выглядит веселее, чем настоящее. Это факт. Сейчас приходится веселить себя самому. Не то что вчера, которое вспоминается с юмором. И даже то, что город и внешне был ближе к Петербургу Достоевского, и внутренне – к «Преступлению и наказанию», не лишало его радости реализма, во многом от того, что рождались живые концерты хорошей музыки. Никто не загадывал на завтра, пели и горели сегодняшним днем. Сейчас ни музыки, ни веселья, есть читки, но все как-то мелко, не дальше чужой подноготной. Смешно, когда крутые бородатые дядьки в наколках бьют себя в грудь за лайки. Все в поисках себя, своей перспективы, своего успеха, своей внешности, в косметическом ремонте прошлого. Они не понимают, что молодость – это сегодня, дальше только кризис среднего возраста и пенсия. Надо учиться получать удовольствие сейчас, иначе за нас его получит кто-нибудь другой.

А всякое недовольство – это недостаток удовольствий. Откуда взяться достатку, когда страна – это бригада по обслуживанию чьего-то нефтегазопровода. Сырьевая база… во внешней политике, овощная – во внутренней. Вообще, политика – не моя тема. Вообще не тема, спам.

«Лес – наше богатство», – заявила как-то Фортуна, когда мы проходили мимо ее любимого Фонтанного дома, что стоял в лесах. Родина переживает эпоху реставрации. Время, когда, пытаясь сохранить прошлое, страна перестает видеть будущее, чувствовать настоящее. Высокие обещания не приносят дивидендов в настоящем. Если фэнтези я не читаю, на фильмы не хожу, я вне их киноиндустрии. Обещания – это пыль в глаза. Хотя однажды мы сходили с Фортуной в кино. Сплошной попкорн. Мало того, что режиссер снял не тех, еще и бесталанно. Забыл правила съема. Кино как девушка, за ней надо ухаживать, ее надо чувствовать. Нет чувств, нет картины. «Лучше бы пошли в Эрмитаж, там картины живее», – не теряла оптимизма Фортуна после просмотра и добавила: «Кинематограф, как в школе у нас был географ. Скучно». Экран оказался в тот день бездарен, скуден, вял, беспомощен, продажен Пикчерс. Искусство всегда было лакмусом уровня жизни. На подъеме страна или деградирует, хорошо отражается именно в искусстве, в частности, в важнейшем из них, в кино – широкоформатно и полнометражно. По фильмам видно, «кина» хорошего нет, и пока не будет. «Нам никогда не достичь даже 3D, потому что наше кино сегодня – это две семейные династии(2D)», – смеялась Фортуна. «Династии, кумовство – это то, что тормозит развитие общества и делает из него толпу, а из искусства – корм. На толпу можно варить одно блюдо, главное, кетчупа побольше, она неприхотлива. Фастфудом можно заткнуть ей глотку».

Какая же она умная, Фортуна, часто кажется, что умнее меня, если бы не глупости, которые иногда себе позволяла. Тогда я успокаивался. Я – ум и умение, она – ум и безумие.

Хорошо, что есть Интернет… – это те, с кем я Вконтакте, в связях, прочных и порочных. Там много лишнего, но по крайней мере есть выбор. Фортуна научила меня время от времени отключать все навигаторы и поисковики, чтобы не чувствовать себя приложением, чтобы общаться без лишних телодвижений на сигналы мобильной среды. А то ведь невозможно поговорить – сидишь и дергаешься на всякую ерунду. Звуки эти будто разряды переменного тока, то отрицательные, то положительные. И все, что ты ощущаешь в итоге – нет стабильного напряжения.

Душе угодно общение вживую, она – антрополог. С ее подачи я мнил себя психологом, интересен был один вид человека – современный. Современный – это состояние души, состояние ума, насколько они богаты. Именно богатство определяет их независимость от возраста и от пола. Современный человек не имеет возраста, потому как живет сейчас.

А сейчас на часах без пятнадцати осень и это немного гложет. В отношениях существует четыре времени года: влюбленность, любовь, привязанность, зависимость. Первые два, как весна и лето, там и надо оставаться как можно дольше, иначе потом придется доставать из кладовки теплые вещи. Женщина должна быть нежна, это лучшее, что она может подарить мужчине. Он себе этого никогда не подарит. В мире много вещей, которые вызывают привыкание: наркотики, алкоголь, сигареты, Интернет, видеоигры, татуировки, эмоции, секс, даже работа. Но самая дурацкая из моих зависимостей – жена. Куда я без нее. А самая главная – жизнь. Без нее тоже никуда. Привяжешься к ней и пиши пропало. А писать, значит стать писателем. А Фортуна не хочет, чтобы я был писателем, потому что, как всякий творец, начну ее писать, выпускать в свет ее не выспавшихся бабочек и остроумных тараканов. Я понимаю ее сомнения, если книга выйдет в печать, то печать высушит насекомых. От них останутся только чучела в рамках. Таких я видел как-то на кухне у своих друзей. Под этой стеной они каждое утро пили чай, обедали и ужинали. Странное ощущение, когда ты начинаешь видеть все недостатки, все лапки, все усы давно минувших тараканов и бабочек. С другой стороны – есть о чем поговорить, поспорить, поругаться и, главное, помолчать.

Моя жена называет меня красивым, в такие минуты мне кажется – она мне льстит. Но когда она называет меня уродом, я тоже не верю.

У меня нет в голове четкой картины мира, но я видел фотографии Земли из космоса. Из космоса она чиста и невинна. Ребенок индиго большой мамочки-Вселенной. В жизни хочется достичь такой же легкости и чистоты, хотя бы знать, что рядом с тобой те, которым ты не все равно.

Я вижу, что иногда жить людям абсолютно неинтересно, но надо держаться. За любимую, жену, работу, землю. Держаться правее.

Я много говорю, но вообще-то люблю молчать. Сидеть в энергосберегающем режиме. Заряжаться. Слушать море. Слушать море – тоже музыка, смотреть на море – тоже секс. А морем может быть все что угодно. Например кофе, чай или поцелуй. Жена пришла, пойду поцелую.

Закусив своими заметками, я закрыл кулинарную книгу.

Чебуреки

– Зачем ты меня целуешь, если не хочешь?

– А если хочу?

– Тогда можно без поцелуев.

Красивая голая спина белела статуей на фоне желтых обоев, женщина мыла посуду. Заниматься любовью не хотелось. Поцеловав ее сзади в шею напоследок, я сел за стол и принялся наблюдать, как она работает.

Жена. «Неужели она создана только для этого?» – холодно подумал я, может, от того, что ноги мои подмерзли, а тапочки я так и не нашел. Сидел за столом в одних шортах, в руках кусок сыра. В задумчивости крошил его на пол. Тапочки не выходили, но вышли тараканы мыслей, однако писать было не на чем, на глаза снова попалась толстая тетрадь с рецептами блюд, я ее распахнул и первое на что наткнулся, была надпись «Чебуреки». Через минуту я узнал, что нужно для их приготовления: кефир, мука, масло, сода, соль и фарш. Перевернул тетрадь, чтобы начать писать с другой стороны, с чистой страницы. Если бы жизнь так же перевернуть и начать с чистого листа, пока ты еще не стал чебуреком. А может быть, уже стал? Я снова посмотрел на чудную белую спинку, на которой женился, и которая уже выключила воду и повернулась:

– Ты опять накрошил.

– У тебя красивая спина, – сделал я ход конем.

– Сыр на полу, а я мыла утром.

– Извини, пытался выманить тапочки.

– Они в коридоре, – не смягчилась от шутки жена.

– Значит, сыр был напрасным.

Жена вздохнула мокрыми руками о полотенце:

– Чай пить будешь?

– Когда я от чая отказывался? – поднял с пола крошки, снова собираясь стать хорошим, неизвестно зачем. Там, где меня и так любили, просто за то что я есть.

– Может, чебуреки вечером сделаем? – выронил я ненароком.

– А ты мясо купил?

– Могу предложить свое, – напряг бицепс.

Я представил, как часть за частью закладываю в мясорубку беспокойные фрагменты своего тела. Жуткое зрелище. Чем-то похоже на любовь, на секс.

– Не пойдет, будет горчить от негодования, – заварила чай супруга. Я продолжил читать рецепт. «Потом смешиваем муку, соль и кефир, месим до получения однородной массы и даем отстояться. Далее надо разрезать тесто на равные части, размером с крупное куриное яйцо и раскатать их на лепешки». Вот и в жизни, когда ты доходишь до состояния однородной массы и уже не можешь себе позволить… Позволить мечтать, гонишь эту мечту, как шлюху: «пошла на х… отсюда, от тебя одни неприятности и убытки», понимая, что ты – катыш теста, ты начинаешь разрываться на куски, разбиваться в лепешку, лишь бы выбраться из этой неизбежности. Но поздно, потому что вместо тела уже фарш. То, что мы обычно называем плотью, которая уже кручена-перекручена, с луком и стрелами, со специями и солью, лежит на диване и смотрит телик. Фарш любит диваны.

Далее следовало выложить фарш на одной половине раскатанного теста и накрыть другой. Потом края слепляются и можно отправлять полуфабрикат в кипящее масло. Через пять минут его надо перевернуть, еще через пять – чебурек готов.

Я вспомнил свой последний отпуск на берегу моря. Нигде так не отпускает, как в отпуске, это как отпуск грехов. Нигде больше не хочется так грешить, как на отдыхе. Каждый полуфабрикат раз в год обязан съездить куда-нибудь далеко, чтобы полежать на горящей сковородке пляжа пять дней на спине, пять – на животе, и поджариться как следует, приобрести цвет побед. Через десять дней чебурек готов.

Удивляясь такому случайному совпадению и своему близкому родству с чебуреком, я инстинктивно крутил в руках кусок сыра, пока наконец не засунул два пальца в его желтые дырки, как штепсель в розетку. Ничто так не привлекает мужчину, как отверстия, возможно, оттого, что когда-то он с трудом выбрался из одного из них, чтобы потом всю жизнь посвятить возвращению. Домой, в норку, к кормушке, где тепло, где ждут, где ласкают.

– Ты что делаешь? – воскликнула с тревогой жена. – Он же задохнется.

Я достал пальцы и понюхал.

– По-моему, у него гайморит.

– Вскрытие покажет, – хладнокровно взяла сыр из моих рук жена и разрезала на тонкие дырявые пластыри. Потом приклеила один из них к хлебу с маслом и протянула мне. Я откусил, все еще мечтая о чебуреках. Трудно есть бутерброд с сыром, когда думаешь о чебуреках.

– Еще? – Она уже стелила масло на другой.

– Что-то не хочется, – откусил я и положил на тарелку. – Может сделаешь сегодня чебуреки? Мясо я куплю.

– У меня цыпленок размораживается, – кивнула она на тарелку у раковины.

– Они начали убивать птенцов, эти птицефабриканты. А из него не получится? – кивнул я на дичь.

– Ты мне предлагаешь его откормить?

– Ладно, курица так курица. Хотя две курицы на одной кухне – это уже перебор.

– Что ты сказал?

– Девушка, вы прекрасны, – положил я руку на ее бедро.

– Вас это не касается, – легонько хлопнула Фортуна своей ладонью мою.

– Мяса, говорю, хочется, хочется мяса! Какой сегодня день недели? Пятница? Как быстро летит время, недавно только был понедельник, а завтра уже суббота. Я совсем не чувствую жизни, она просачивается сквозь пальцы где-то между кухней и спальней, работой и телевизором.

– Ты слишком много смотришь в экран, больше чем на меня, – подлила себе чаю жена.

– Глаза все время ищут новостей, а ты неизменна. Даже не стареешь, – уставился я на нее.

– Это уже похоже на комплимент, – улыбнулась Фортуна первый раз за утро.

Жену звали Фортуной. Жениться на ней можно было только за одно это имя, если тебе не фартило всю предыдущую жизнь.

– Как долго ты сможешь на меня смотреть?

– Пока не отвернешься.

– Я так и знала, что тебя привлекают совсем не глаза.

– Даже красивые глаза надо дозировать, – бросил я, покидая стол в надежде найти тапочки в коридоре. – Вот зараза!

– Что еще?

– Твои туфли залезли на мои тапочки и уже размножаются! Ты посмотри какие плодовитые. Откуда у нас столько обуви? – швырнул я ей из коридора, разглядывая незнакомую обувь.

– К нам же гости приехали, еще в среду.

– Родственники?

– Не совсем.

– А я их знаю?

– Нет, даже я их видела всего один раз. Звонила тетушка Сара, это ее сын с женой, просила принять на несколько дней.

– Мало нам своих детей, – пробурчал я себе в нос. Они здесь уже живут, а я даже ни ухом, ни рылом.

– Вот так черт-те с кем жизнь и проходит.

– Ты же в Москве в это время был.

– Они к нам надолго?

– Не знаю, спрашивать как-то неудобно. Спят еще, так что ты потише выступай.

– А что я такого сказал? Только то, что родственники меня уже достали, так они же нам еще и не родственники, вообще непонятно что.

В этот момент заплакал телефон. Трубка лежала на кухне, и подошла жена. Судя по ее удивленным репликам, случилось нечто невероятное.

– Неужели апокалипсис? – вошел я уже в тапочках.

– Хуже. Бред какой-то! Звонили из полиции, сказали, что сын наш пнул полицейского при исполнении, и нужно немедленно ехать за ним в участок.

– Растет сынок.

– Растет как сорняк. Это все твое воспитание. Точнее его отсутствие.

– Где он нашел полицейского в такую рань? И главное, за что? В десять лет я не был таким кровожадным. Наверное, очередная дурацкая игра с желаниями. Кто пнет милиционера или кто ущипнет учительницу.

– Нет, он перебегал дорогу в неположенном месте. Тот остановил его и начал читать мораль, а наш попытался улизнуть.

– Значит, ничего личного. Съездишь, они женщин больше любят.

– Чужих женщин всегда любят больше.

Жена довольно быстро оделась, я с ней потанцевал немного в коридоре, прощаясь, и добавил нежно:

– Мусор выкинь заодно.

Она любила прощаться губами. Не поцелуешь человека перед выходом, потом он целый день будет искать настроение. Так и стояла с мусорным пакетом в одной руке, с сумочкой в другой, а я ее целовал. Жуткое зрелище. И тут еще зашевелились гости. Дверь их комнаты смотрела в упор на входную. Она тихо отворилась и из нее вывалился мужчина, поморщился как-то снисходительно, а может, он так улыбался с утра. Зачем улыбаться, если не умеешь. За ним женщина вздохнула чем-то несвежим: «Здрасте». Мы в обнимку с мусором молча наблюдали, как два халата прошелестели в ванную.

– Что-то они совсем на детей не похожи, – сказал я на ухо жене.

– Так тете Саре уже семьдесят, это же ее дети.

– Чужие дети не только быстро растут, но и быстро стареют, – снова подумал я о чебуреках.

– Ну, пока, не шали там, в участке, – подбодрил я Фортуну, чтобы она не была так грустна. Нет ничего ужасней грустной Фортуны.

Пошел на кухню, где обнаружил на столе распахнутой кулинарную книгу, в которую я хотел что-то записать, но так и не успел.

Голубцы

Скоро показались гости. Опухшие от поцелуев ночи, стеснительные и теплые.

– Макс, – протянул я руку мужчине.

– Альберт.

– Белла, – поправляя невоспитанную челку, застряла на букве «л» его жена.

– Чай пьете черный или зеленый? Или кофе?

– Нам все равно, но лучше черный, – усаживался за круглый стол Альберт, Белла положила свои гладкие бедра с ним рядом.

– Ну, как вам город? Куда сходили? – залил я кипятком чайник.

– Вчера в Эрмитаже были, устали от такого нашествия искусства, – внимательно изучал сахарницу, стоящую на столе, Альберт.

– Его надо принимать дозированно, по чайной ложке, – застелил я скатерть белыми чашками.

– Похоже, у нас уже передозировка, – взяв сахарницу в руки, рассуждал гость.

– Это бывает, надо сделать паузу, – лил я воду в прямом и переносном смысле, наполняя посуду. Чай слишком слабый напиток, чтобы найти общий язык с незнакомыми людьми.

– У нас очень мало времени, чтобы делать паузы, через три дня уезжаем. На сегодня запланирована Кунсткамера. – Альберт зачерпнул ложкой сахар. – Не подскажите, как нам до нее добраться?

– Конечно, подскажу. У вас есть карта города? – посмотрел я на едва прикрытую грудь его жены, и представил, что карта начертана именно там, и сейчас на ней мы будем кропотливо искать нужную точку, пункт назначения, проходя мимо куполов Исаакиевского и Казанского соборов.

– Да, мы купили, – насладившись, оставил сахарницу в покое Альберт и посмотрел на жену. «Насладившись, мы вновь возвращаемся к женам, как это по-семейному», – подумал я про себя.

– А чем вы занимаетесь в жизни? – сложил я воображаемую карту и посмотрел в глаза Белле. Утро уходило с ее лица, и она начала расцветать, как майская роза в вазе своего очарования.

– Она ставит опыты на мышах, – забыв про сахар, опередил Беллу ее муж.

– Опыты? Интересно. А что за опыты? – откусил я бутерброд с ветчиной.

– Я изучаю развитие цирроза в клетках печени мышей. Поскольку печень наша и мышиная имеют одинаковое строение, – откусила маленький глоток чая Белла и осторожно вернула чашку на стол.

Я сразу подумал о своей печени, она, услышав о циррозе, проснулась и забеспокоилась под ребрами.

– Вы их спаиваете, а потом изучаете? – отложил я бутерброд.

– Обеспечивать их алкоголем слишком долго и дорого, – посмотрела на мужа Белла. – Мы им вводим специальные препараты, ускоряющие процесс, – нашла она на столе руку мужа и присвоила.

– Обеспечивать… то есть оставлять без печени. Значит, вы не боитесь мышей? – повторно заправил я всем чашки чаем.

– Меньше, чем компьютерных, – снова посмотрела она на своего мужа, который улыбнулся и задвигался. Видимо, слаб он был не только на вино, но и на виртуальную связь. Алкоголь и Интернет, вроде ничего общего, но одинаково паразитируют на желании общаться.

«Может, он любил «танчики», в то время, когда мог бы любить ее, Беллу. Как можно было променять это на «танчики», мне кажется игры с ней могли бы быть куда увлекательнее», – начал я своими фантазиями осуждать Альберта.

– Ну да, с ними не совладать даже циррозу, – вонзил я нож в свежий хрустящий багет. Крошки хлеба, словно опилки, разлетались по столу. – Кстати, вы их не используете в качестве подопытных? – представил я связку компьютерных мышей в клетке, зараженных какой-нибудь инфекцией.

– Мы с компьютерными вирусами не работаем, но я подумаю над вашим предложением, у каждой сумасшедшей мысли есть право на гениальность, – сделала она глоток и зажмурила глаза, не то от мужа, не то от кипятка.

– Вы футбол смотрите? – неожиданно сделал подножку нашему диалогу Альберт, обращаясь ко мне.

– Футбол? Конечно, – встал я и отряхнулся.

– Не знаете, как вчера сыграла наша сборная? – попросил он прощения.

– Сейчас узнаем, – громко кашлянул, прикрыв рот ладонью. Тут же мне ответил кашель из-за стены. Потом еще один. – Слышали? – посмотрел я на Альберта, который положил в рот, как в мышеловку, кусок сыра.

– Что именно? – начал он жевать.

– Счет, наши проиграли, кашель слышали? Резкий такой, будто с матом, – снова кашлянул я в благодарность соседу.

– По-моему, два-ноль, – рассмеялась крупным жемчугом Белла.

– Ночью я слышал мужской недовольный кашель, и женский тихий, словно болит голова, – встал я из-за стола, чтобы посмотреть в окно: почему же симпатичная жена друга или знакомого вызывает такое желание. Что это? Соревновательный дух или просто ты ей больше доверяешь, чем незнакомке? А если она в данный момент испытывает те же чувства, то я мог бы сейчас предложить Альберту: «Может ты прогуляешься один по этому прекрасному городу, пока я по телу твоей супруги?»

– Надо кашлять скромнее, Альберт, – снова засмеялась Белла, и ее грудь еще больше обнажилась, увидел я в прозрачное отражение окна.

В этот момент сосед раскашлялся не на шутку.

– Что теперь? – застыл с ложкой в руке Альберт.

– Он прокашлялся, что вчера переспал с моей женой, и ему понравилось, – развернулся я к парочке, облокотившись на подоконник.

– И вы так спокойно об этом говорите? – опешила Белла.

– Я уже привык, – снова я качался на волнах ее синих зрачков.

– Черт, ну и семейка! Мама мне говорила, что вы со странностями, но я не предполагал, что… – начал рисовать что-то невнятное ложкой на скатерти Альберт, так и не закончив фразу. Будто он решил ее дописать.

– Некоторые отношения строятся на скандалах, некоторые разрушаются от идиллии. У вас какой вариант? – выкинуло меня очередной волной на берег ее декольте.

Супруги взглянули друг на друга недоверчиво, как будто им только что по громкой связи озвучили то, о чем они подумали.

– Даже не знаю, но с соседями мы точно не спим? – выронил из рук ложку Альберт.

– Зато слишком много кашляете, – рассмеялся я, а вслед за мной и Белла. Последним был Альберт. До него доходило медленно: он сидел дальше всех.

– Вы часто ссоритесь? – спросила меня в лоб Белла.

– У, постоянно.

– Женитьба меняет людей: я больше не занимаюсь сексом с незнакомками, а когда-то мне это нравилось, – невербально взглянул я на Фортуну. Ей была бы неинтересна моя болтовня. Похоже, раньше в моих фантазиях было больше секса. Белла тоже смотрела на меня иначе, когда я говорил о Клодте. А теперь все больше на мужа. Надо возвращаться к искусству.

Разговор шел явно не туда, явно в сторону моей работы, он уже стоял в коридоре в ботинках, потому что мне давно уже было пора.

– То, что хозяин встал, не значит ли, что гостям пора уходить? – поправила блузку Белла.

– Не значит, хотя мне уже скоро на работу. Но у вас же есть ключи? – оторвался я от «окна», которое только что прикрыла Белла. Она поставила на стол пустую чашку, словно точку в моем непристойном предложении.

– Да, мы закроем сами, нам Фортуна все объяснила. – Альберт сооружал себе еще один бутерброд.

– А мы в Кунсткамеру. Кстати, почему она так называется?

– Кунсткамера в переводе с немецкого «комната искусства». Искусство там своеобразное, по сути, это собрание различных редкостей, исторических, художественных, антропологических.

– Чувствую себя уже на экскурсии.

– Да, было дело, в студенческие годы водил я туда туристов, – посмотрел я на гостей.

– Как интересно, – одарила меня взглядом Белла.

– Еще как, – усмехнулся я. – В этом музее полно всяких чудес. Самое интересное там, правда, спрятано в фонде хранения.

– Что именно? – закусил наполовину свой бутерброд Альберт.

– Боюсь испортить вам аппетит, – улыбнулся я Альберту улыбкой радушного хозяина. «А может, и подогреет», – перевел взгляд на Беллу. Чем больше нравится женщина, тем сильнее неприязнь к ее спутнику. Желание отобрать, присвоить, хотя бы на время, велико и надо уметь его гасить. Я умел.

– Ну, тогда я пошел, привет сокамерникам и всем тем, кто в пробирках, – оставил без внимания, без прощального взгляда замужнюю женщину, чтобы показаться как можно более независимым.