Текст книги "Я красива. Я умна. Я кусаюсь"

Вера в Деда Мороза

* * *

Я часто думаю, что могло бы случиться сегодня, начни я день не с кофе, а с шампанского. Возможно, мне было бы проще проводить этот год. В который самые наивные верили, они верили, что в новом году все будет иначе, они найдут новую работу, возьмут ипотеку, сделают ремонт, женятся, заведут детей… Они сожгли бумажки с желаниями, они проглотили их с шампанским, они ждали восхитительных изменений и шуршали целлофаном надежд, собирая подарки. Наверное, я тоже был среди них, я улыбался суете их чувств: циничный, еловый, колючий – и в душе отмечал: самые наивные всегда были самыми счастливыми на этой планете.

В этот вечер я был наивен, я верил, что в следующем году все будет иначе, я шел по Невскому, который скинул с себя свой серый кафтан, переоделся в карнавальный костюм и сверкал всеми красками праздника. Повсюду выросли нарядные елки, укутанные в гирлянды, украшенные блестящей бижутерией. Километры подсветки в виде тысячи лампочек, словно тысячи улыбок, освещали ночь и поднимали настроение.

Мое настроение тоже было на высоте. Где-то с октября я уже начинал ждать Новый год. И так до сих пор. Наверное, Новый год считался тем самым волшебником, который должен был прийти и решить все мои проблемы. Проблем, как обычно, под Новый год накапливалось. В Деда Мороза я перестал верить лет с шести, когда он явился к нам домой в шубе, с бородой, но в черных ботинках. Морозным скрипучим голосом он попросил прочесть меня стих, я стоял под елкой и читал стишок, глядя на его черные ботинки.

Чем дольше я смотрел на эти ботинки, тем сильнее понимал, что Дедушка Мороз ненастоящий.

Потом, когда Дед Мороз ушел, я расспросил всех гостей, почему Дед Мороз в ботинках, он же должен быть в валенках. Может, он ненастоящий? Никто из взрослых не смог мне ответить, почему Дед Мороз в ботинках. Только кивали утвердительно, и слышно было, как в их голове булькает шампанское: «Самый что ни на есть настоящий Дедушка Мороз».

Сегодня было 26 декабря, и я шел к Гульнаре, это моя девушка. Мы договорились пойти на каток, и я должен был зайти за ней на Моховую, где она снимала комнату в коммуналке. Я давно уже звал ее переехать ко мне, но Гульнара не хотела ни в какую. Это было и понятно. Каждый день там словно праздник, достаточно было зайти на одну общую кухню. В этом доме в свое время расселяли театралов и художников, в общем, богему, многие так и не смогли отсюда выбраться или просто не захотели, так и остались в этой творческой коммуне. На ее кухне всегда было с кем поболтать о насущном, было кому пожаловаться на несбывшееся, рассказать о своих подвигах, выпить чаю или вина. В общем, перевести дух от вечной беготни за счастьем.

Меня здесь уже знали, Гулькин хахарь, как говорила Тамара Васильевна. Мощная дама в леопардовом халате, с шиньоном на голове, все время что-то варила, что-то стирала, что-то курила в форточку. Вот и сегодня, я сидел на этой огромной кухне на четыре плиты, три стола, шесть шкафов и одно зеркало, попивал чаек, который заварила мне Гуля, ждал, пока она наведет себе макияж, когда Тома (так ее все здесь звали) неожиданно предложила:

– Шампанское будешь?

– А не рано?

– Рано, но праздника хочется.

– Я бы не отказался.

– Как настроение у соседей? – вошла на кухню Вера Павловна. Еще одна соседка. Худая, высокая женщина неопределенного возраста с короткой стрижкой и поставленным голосом.

– Шампанское будешь? – предложила ей тоже Тома.

– Бокалы есть?

– Нет, только ванна.

– Тащи.

– Там белье лежит и Степаныч с утра, никак не может отойти от вчерашнего корпоратива. Ладно, пусть отмокает, только не говори ему про шампанское, а то он быстро отрезвеет.

Тома достала стаканы, достала из холодильника бутылку и молча протянула мне.

– Он так быстро пьет, бутылку за два глотка.

– И спорщик ужасный. Так хочется романтики, а не споров, – закатила глаза Тома. Я открыл шампанское, которое отозвалось хлопком, но пробка при этом осталась в моей руке.

– Мастер, – улыбнулась Вера.

– Спорить я не люблю, но если меня прижать к стенке, я могу укусить. А чем дальше, тем ядовитее укусы, могу и зубы свои вставные в укусе оставить.

– Как пчела?

– В смысле?

– Она оставляет жало.

– Ну да, жалко, конечно, дороговато вышли. Поэтому не кусаюсь, просто брызжу ядом. Злость, ею всегда хочется поделиться. Хотя в душе я добрая, поэтому и живу здесь до сих пор. Хотя дети давно мне уже предлагали съехать.

– Добротой ничего не добьешься в жизни.

– А чем добьешься?

– Страстью.

– Страсти? Во мне ее было много. А куда девать, когда вокруг одни друзья и близкие люди. Время, проведенное с мамой, бабушкой, псом, – это лучшее, что у меня было в этой жизни, в крайнем случае шопинг. Ой, извини, я не хотела сыпать тебе соль. – Налила она шампанское в стаканы, те закипели, и пена выплеснулась на стол. – Вот – я же говорю: яд из меня так и прет.

– Твоя проблема в том, что ты слишком открытая.

– Я не открытая – я не люблю сквозняков, – закрыла Тома форточку. – Теперь с наступающим, – раздала она нам стаканы и подняла свой.

– Пусть у нас все будет хорошо! – двинула свой тост Вера.

– Я не жадная, мне достаточно первых пяти слов. Пусть у нас все будет!

Девушки выпили до дна, я тоже. Эндорфины начали свой танец. Я слушал соседок вполуха, находясь где-то в своих мыслях.

– В сердце моем всегда сидел зверь, и он ел мое эго. Когда у меня что-то болит, я не люблю никого. Не люблю – но всех жалею.

– Знаешь, почему я вышла за портного, я хотела заштопать рану в душе.

– Слушай, у меня есть отличная книга, я тебе дам почитать. Она тебе точно поможет.

– Книга какого-нибудь хрена, ни черта. Дети – лучшие мотиваторы. Они смотрят. Они повторяют за тобой. Они продолжение тебя. Поэтому ты должен победить всех злодеев, включая собственную лень. Но дети уже выросли и живут своей жизнью. Они уже старше тебя, – посмотрела на меня Тамара.

– Понимаю. Это как потерять навигатор, – включился я в разговор.

– Нет, они, конечно, не потерялись, пишут, звонят по праздникам, только этого чертовски мало.

– Хватит плакаться, Тома, – налила все еще шампанского Вера. – Скоро же Новый год! Значит, снова позвонят! Я убеждена!

– Убеждения лучше иметь, иначе они поимеют тебя.

– Сразу видно – тебя зачали под плохую музыку, Тома.

– Точно не под Битлз. Оттого вся жизнь сплошные неудобства. Не то что бы жизнь смущала, просто ставила в такое положение, из которого потом трудно было выбираться.

– Я от родителей только и слышала, что учиться надо хорошо, взрослым совсем не важно было, кто ты, о чем ты думаешь, главное, чтобы училась хорошо, остальное приложится. Эта формула отбирала у людей детство так, что оно напоминало не праздник жизни, а заваленный чердак. Чердак был завален домашними заданиями. Все ради того, чтобы не оставить ребенку ни минуты повалять дурака. А ведь это так важно – повалять дурака, все равно что посмотреть на звезды, отстраниться от окружающей тебя действительности. Вот почему кто-то из взрослых смотрит на небо, отправляя в космос свои мысли, а кто-то только себе под ноги, как бы не споткнуться.

В этот момент на кухню влетел Борис Петрович и чуть не сбил с ног Веру, ее шампанское выплеснулось из стакана на пол. Пятно зашипело на полу, словно змея.

– Шоб тебя, – зашипела Вера вслед.

– Извини, дорогуша. Что это вы тут пьете с утра пораньше?

– Бери стакан. Кстати, уже обед.

– Не, я сегодня не могу, у меня дела. Премьера на носу.

– Да ладно тебе выпендриваться.

Его все звали Боб. Он тоже служил в театре и мнил из себя великого режиссера.

– Ну как хочешь. А ты своим хоть давала повалять дурака? – вернула Тома Веру в разговор.

– Ну, конечно. Они до сих пор этим занимаются. Оба в театре. Правда, не платят там ни черта. Зато видимся почти каждый день.

– Мои на зарплату не жалуются. На время жалуются. Не хватает времени на мать.

– Деньги требуют жертв.

– Зато хорошая зарплата – это крыша над головой. В любую погоду ты можешь спрятаться, поспать, переждать дождь, а не бежать сломя голову под зонтом бог знает куда.

– Что же ты не разбогател, Боб?

– Художник должен быть голодным.

– Вот почему ты все время на кухне, – усмехнулась Тома.

– Жизнь – это рыбалка. Ты ходила когда-нибудь на рыбалку? Значит, ты никуда не ходила. Тишина, тайна, которая может открыться, едва ты закинешь удочку, на самом деле налаживаешь связь со своим подсознанием или природой. Подсознание – это и есть природа. А когда начинает клевать, ты подсекаешь, чувствуешь тяжесть, борьбу, абсолютно не зная, кого сейчас вытащишь из потустороннего мира.

– Вот – это был типичный пример эзотерического вранья, – рассмеялась Тома. – Болтать ты мастак.

– Почему вранья? Я просто хотел сказать, что успешные люди – это те, у которых всегда ловится рыба. Они знают, где ловить, на что и когда.

– Ну так ты считаешь себя успешным?

– Ну, конечно, для меня успех – это прежде всего любовь, а потом уже рыбалка. Надо любить жизнь, девочки. Иначе она полюбит кого-нибудь другого. Конечно, все ломают голову, как превратить ее в место поприличнее, но там, где слишком много комфорта, исчезает настоящее. Невозможно все причесать, сделать ей евро, в настоящей жизни всегда случаются драки, люди пьют, потом блюют по ее углам. Жизнь и есть вышибала: если кто-то нажрался или зарвался, она выкидывает его вон. Вот такой должна быть настоящая жизнь.

– Должна… у жизни одни долги. Успеть бы все отдать.

– Возьмем нашу кухню. Кого здесь только нет: актеры, актрисы, поэты, критики, проститутки, бухгалтеры, гангстеры, рок-звезды и простые люди – все сидят под одной крышей что-то варят, парят, гладят, стирают, едят и бесконечно разговаривают. Нигде больше так хорошо не повеселишься, как на нашей кухне, потому что здесь анархия. Каждый готовит на что горазд. Полное несовершенство. Вот ты что сейчас жаришь?

– Котлеты из конины.

– Котлеты из гнедых лошадок. Не жалко?

– В конине нет холестерина.

– Стихи?

– Это не стихи, это проза жизни.

– Я тоже за здоровое питание. Уже не до стихов. После пятидесяти тебя больше мотивирует процесс, чем результат, то есть не то, какую ты рыбу поймаешь, а то, где ловить, – допила шампанское Тома.

– Я лично еще за красивые пейзажи, за чистый воздух, за свободу, – добавил Боб.

– Свобода – ты хоть понимаешь, что это такое?

– Свобода – это цифра. Количество людей, которых ты можешь послать. Я вот всех лишних послал, знаете, насколько жить легче стало. Правда, никому не советую, не исключены осложнения.

– В смысле?

– Я со своей свободой не достиг ничего.

– Что значит ничего?

– Своей большой квартиры, я до сих пор живу в коммуналке.

– Я так не смогу – всех сразу послать. Хотя вроде и работа уже любимая задрала, как любая жена, и деть эту работу никуда нельзя, потому что деньги нужны очень, – озабоченно вздохнула Вера.

– Лучше бы ты консервировала время, а не помидоры. Ты помнишь, когда ты была счастлива, свой детский смех, вот это законсервировала. Грустно – достала, посмеялась, хорошо.

– Сейчас только один вид смеха остался – над собой. Но сколько можно, боюсь, признают сумасшедшей.

– Не волнуйся, ты не одинока. Я тоже далеко захожу в своих мыслях, а потом ищу выход.

– Скромная такая. Никогда не видел, чтобы ты вышла из себя, – вставил свою реплику Боб.

– Я так в Питер приехала. Искала выход.

– Скромные всегда из других городов, творят там невесть что, а потом приезжают сюда с полным чемоданом невинности, – добавил Боб.

– Невинность я раньше потеряла. В чемодане были один советы. Мне их с детства надавали столько, что аллергия началась, потом начали учить, даже наказывали.

– За потерю невинности?

– За то, что я привлекала к себе внимание и устраивала спектакли по пустякам.

– Так вот откуда рождаются актрисы.

– Именно. Ровно этим я и стала зарабатывать на жизнь. Спектаклями.

Шампанское кончилось, чай тоже, оставалось немного терпения. Гуля наконец появилась. Она ворвалась на кухню, поцеловала меня и с ходу огорошила:

– Ты сегодня будешь Дедом Морозом!

– Я?

– Да. Позвонила подруга, у нее Дед Мороз заболел. Срочно нужен мужчина.

– Сдала в аренду? – усмехнулся Боб. – Смотри, уведут.

– Ну что, сможешь?

– А что там надо делать?

– Там работы на один час, придешь, детишек поздравишь, стихи послушаешь, подарки подаришь. Вот на этом всё.

– А костюм? А валенки?

– Она с собой все возьмет. В машине переоденешься.

– Валенки точно будут?

– Это так важно?

– Это самое главное.

– Значит, будут.

– Иди, иди. Выручай подругу! – улыбнулась Тома. – Снегурочка там не нужна случайно? А то настроение такое новогоднее после шампанского, жаль, пропадет впустую. – Она подошла к круглому зеркалу, которое висело на стене, и стала поправлять прическу.

– Ну и как, нравишься? – иронизировала Вера.

– С шампанским пойдет. Женщины живут периодами: стоит только подойти к зеркалу, как сразу начинается эта арифметика.

– Какая арифметика?

– Начинаешь считать себя слишком толстой, слишком худой, слишком обычной или слишком смешной.

– А сейчас?

– Слишком толстой.

– Толстой? Не смеши.

– Молчи! Театр начинается с вешалки.

– Ладно, слишком взрослой.

– Тебе сколько?

– И не спрашивай.

– И не буду.

– Для женщины главное – выспаться. Дайте женщине выспаться, и вы узнаете, как она умеет любить, – добавила Вера, посмотрев на Бориса.

– Я? Только не сегодня, Тома. Завтра у меня репетиция, – добавил Боб, пытаясь разжевать кусок горячей котлеты.

– Дурак. Разве женщине нужна спальня, чтобы доказать свою женственность? Я могу быть сексуальной, просто…

– Просто очищая картошку или отмывая кастрюлю.

– Точно!

– Я всегда мечтала выйти замуж раз и навсегда. Я думала, что меня возьмут насовсем. А взяли на десять лет. Потом выставляешь себя сначала на Тиндер, потом на Авито или Юлу. Крутишься, крутишься, в надежде, что кто-нибудь закрутится вместе с тобой.

– Как говорила моя бабушка: счастье – это здоровье и короткая память. Хотя у нее самой была длинная, оттого и болела.

– А чем она болела?

– За «Спартак». Она была фанаткой.

– Какая интересная у людей жизнь.

– Ничего интересного. Домохозяйка. Всю жизнь писала какой-то роман. Ей хватало самоиронии, чтобы не принять эту миссию за чистую монету. Однажды она мне сказала: «Я поняла – мое кредо – кухня. Я думала, что пишу великий роман, а очнулась – очередная партия комиксов».

– «Партия комиксов» – хорошее название для партии.

– Только давайте без политики, Боб.

– Жаль. Я бы сыграл партейку.

Мы с Гулей слушали эту незатейливую болтовню, куда невозможно было вставить ни слова, пока за нами не приехало такси.

Через два часа я стоял в чужой квартире возле елки в красивой шубе, с бородой и в черных ботинках. Один малыш читал стих, а второй внимательно изучал мои ботинки.

«Не верю», – сверкало в его глазах. «Еще одним не верующим в Деда Мороза стало больше», – подумал я. Возможно, эта вера должна была стать фундаментом для строительства светлого будущего, но светлое будущее в черных ботинках настораживает.

Знакомство средней обжарки

Лучшее средство ухода за собой – это уход от тех, кто тебя не любит. Она уходила по тонкому льду зимы. И дело было не только во времени года и отношениях. Она подняла голову к солнцу – на улице бурлила весна. Весна – это время, когда возомнившая себя льдом вода снова вдруг стала водой и побежала куда-то, заливаясь ручьем.

На переходе ее остановил красный свет, и она ждала вместе с пешеходами зеленого. Все что-то обсуждали, один разговор мне слышно было особенно хорошо:

– Обожаю весну.

– А меня все бесит. Влюбилась, что ли?

– Ну почти.

– Повезло тебе, а я так и не влюбилась ни разу, можно считать, что ее и нет. Снаружи вроде весна, а внутри – осень.

– Да ладно тебе.

– Да не ладно, старая дружба еще хуже старой любви. Ни заняться, ни бросить.

– Может, кофейку выпьем?

Мне тоже надо было перекусить. Иногда она позволяла себе заходить в эту пирожковую на Московском проспекте. Пирожковая была знаковая, впрочем, как и пирожки. Напротив находился ЗАГС, и иногда можно было наблюдать за нарядными парочками, которые решили разделить судьбу.

Взяв, как обычно, два с мясом, два с капустой, она вышла на улицу, где стояли столики, внутри сидеть в такую погоду не хотелось. К сожалению, все столики были заняты, там люди аппетитно поглощали выпечку.

– А за чем очередь, не подскажете?

– За пирожками.

– Вы шутите?

– Скажу вам по секрету: здесь самые вкусные пирожки в городе.

– С чем?

– С мясом, с капустой, с брусникой. Самые вкусные с брусникой.

– Назад в будущее в девяностые?

– Хотите попробовать?

– Если бы вы меня пивом угостили… – наблюдал незнакомец, как две собаки весело бегали по скверу, выходящему на проспект. Их незатейливая любовная игра только подтверждала мои мысли. Влюбленность была налицо.

– Здесь только чай и какао.

– А вы симпатичная.

– Это к чему?

– Давайте ваш пирожок, не хочу вас огорчать.

– И вправду вкусный. Можно я еще того пса угощу, он так слюнеобильно глядит на меня.

– Вы добрый.

– Вы добрее, – указал незнакомец на то, что пес сначала подошел к ней.

– А он, оказывается, не один, с подружкой.

– А подружка из породистых, ухоженная и с ошейником. Увел девушку, запутал, заговорил.

– Что у них в голове?

– Весна. Что там может быть еще.

– Может быть, вы знаете, о чем они говорят?

– Да, говорят то же самое, что и мы.

– Девушка, как вас зовут? – приставал Шарик к незнакомке.

– Смотря куда.

– Куда-куда, ясно куда, – тыкался он в нее носом.

– Если замуж, то Мина.

– А вы взрывоопасная!

– Ну так берете или нет? – увиливала Мина от его лап.

– Ну а с чего сразу замуж?

– Разве я вам не нравлюсь?

– Нравитесь, но это же не повод.

– Не повод, это поводок.

– Вообще-то я за свободные отношения.

– Я тоже за свободные отношения, но брак прежде всего.

– Значит, вы ничего не понимаете в свободе.

– Почему вы так решили?

– Вы бы не бежали так?

– Как так?

– Виляя задом.

– Вы все время суете нос не в свои дела.

– Вот, я же говорю, вы все время по делам. В таком случае что для вас свобода?

– Свобода – это возможность никому не врать, особенно самой себе.

– Идеальная женщина. Я вас искал. Как вам это удается?

– Хочешь быть идеальной – будь собой.

– То есть?

– Просто скажи, что ты хочешь.

– Хочу, как только увидел.

– Это был вопрос.

– Я хочу тебя.

– Не так быстро, я люблю растягивать удовольствия.

– Ты про романтику?

– А почему сразу на «ты»?

– Так ближе.

– Часто становится тесно от пустоты, – вдруг остановилась Мина и посмотрела на Шарика.

– Давай поцелуемся.

– Для поцелуя надо научиться закрывать глаза. Ты умеешь?

– Конечно, разве ты не помнишь, как мы валялись где-то на другой планете? Я водил лапой, как пером, по твоей коже. И кажется, это тебя возбуждало.

– Как курица лапой.

– Это ты к чему?

– Всем нам нужны письма любви. Ты будешь мне писать? – посмотрела она на него строго.

– Конечно.

– Не уверена.

– Откуда такая неуверенность?

– От противного.

– Так ты замужем? И такая стройная. Чем тебя там кормят?

– Пустыми обещаниями.

– А что обещали?

– Любить, кормить, развлекать, все как обычно.

– Ладно, пойду за мамонтом.

– Куда?

– На охоту. В пирожковую. Пирожки с мамонтом будешь?

– Я бы сейчас даже с капустой съела.

– Тогда догоняй.

– Только давайте сразу на «ты», не люблю фамильярностей.

– Я так не привыкла.

– Привыкай. Или ты боишься вредных привычек?

– Очень. Вот, например, я точно знаю, что пирожки – это вредно. Я знаю, но все равно ем. Голова моя за здоровое питание, а душа требует пирожков.

– Логично.

– А вы как относитесь к вредным привычкам?

– Никак. Я не считаю их вредными.

– Я так и подумала. Гений никак не сочетается с пророщенными семенами.

– А с чем он сочетается, по-вашему?

– Ну если говорить о писателях, то с пониманием простых истин.

– А вы не так просты, как мне казалось вначале.

– Зачем вам простая, она же на ночь, не больше, – улыбнулась журналистка. Мужчина рассмеялся, и глаза его засверкали радостью.

– Ты совсем не простая, чтобы тебя понять, одними пирожками не обойдешься.

– Что же для вас понять женщину?

– Понять женщину – значит целовать ее в нужное время в нужное место.

Девушка рассмеялась так громко, чем заставила людей за соседними столиками оторваться от своих пирожков.

– Извините. Я представила, как вы всех целуете в нужное место.

– В Питере это не проходит, здесь так не принято.

– Что именно?

– Смеяться так громко.

– Так вы за бордюр и за поребрик? – продолжала улыбаться девушка.

– Мне нравится Питер, в отличие от Москвы здесь люди не настолько одержимы идеей, как бы поднять бабла, даже если это бабло валяется у них под ногами. Так и валяется. Впрочем, настроение тоже надо как-то поднимать. Оно же, как ни крути, валяется рядом с баблом.

– Так куда вы меня хотите поцеловать?

– С чего вы взяли?

– Так вы же сами сказали: «Понять женщину – значит целовать ее в нужное время в нужное место».

– Я же не собирался вас понимать, хотя по вашей улыбке я вижу, что губы ваши очень вкусные. Точно вкуснее этой кулинарии.

– Спасибо, – постаралась спрятать губы девушка за стаканом с морсом, но от этого они стали еще более розовые.

– А ты кем работаешь?

– Я учусь. На журналиста.

– Знаю-знаю. Ковровые дорожки, интервью, красивая жизнь, как-то не вяжется это с пирожками.

– А вы здесь какими судьбами?

– Так, решил на солнышке погреться.

– Вы там что-то писали?

– Да, книгу.

– Так вы писатель?

– Это громко сказано.

– Так вы писатель? – совсем тихо спросила девушка.

– Да.

– Никогда еще не говорила вот так с писателем. А что пишете?

– Романы, но я больше люблю стихи.

– Вот как! Вы мне как раз нужны.

– Я как раз не нужен никому. Книги мои нужны, а я нет.

– Мне нужны.

– С чем эти пирожки? Такая любвеобильность.

– У меня курсовая. И мне нужно взять интервью у известного человека.

– С чего вы взяли, что я известный?

– Я вас узнала.

– Это многое решает, – усмехнулся он. – Ладно, валяйте ваши вопросы.

* * *

– Что вас больше заводит: стихи или проза?

– Стихи – это секс, проза – это отношения.

– Так бывают хорошие стихи?

– И стихи могут быть хорошими, если нажрутся.

– То есть для хорошего секса надо нажраться?

– Это образно, сказал бы – опьянеть. И желательно друг от друга.

– Читатели от автора?

– Или автор от читателей. Понимаешь?

– Да, читатели вдохновляют. Чем больше, тем сильнее.

– Это то, что на поверхности, можно копнуть и глубже. Когда мне плохо – я пишу стихи. Когда мне очень плохо – я пишу хорошие стихи. Когда мне хочется умереть – я пишу бессмертные.

– А когда тебе хорошо?

– Когда мне хорошо, я ничего не пишу, зачем человеку писать, если у него и так все хорошо?

– Согласна.

– Есть еще третий пункт. Когда мне нужны деньги – я пишу прозу.

– Давно пишешь?

– Люди начинают писать, когда им уже нечего сказать. Честно говоря, я не помню: может, год, а может, всю жизнь.

– Классику любишь?

– Пробовал.

– Ну и как тебе признанная поэзия?

– Как вялый секс, как будто писали, ударение в последнем слове можешь сама поставить, пластилиновым членом. Ты знаешь, о чем грустят лирики? О жестокости, им твердости не только в характере не хватает, и пишут для таких же точно баб, они и есть самые аморальные существа; им вообще любовь не нужна, а так, чтобы было о чем потереть; те, что с мыслями о высоком, еще более замороченные, озабочены на причинные темы, только все у них прикрыто ностальгией осенней и подмочено скучным дождем – одним словом, лирики. Давай не будем касаться профессиональной темы, – запнулся вдруг, улыбаясь сквозь седеющую бороду, поэт.

– А чего же тогда будем касаться?

– Да чего угодно: темы, руки, задницы? Если ты имеешь в виду тактильную сторону этого вопроса, в общем – лапать, то я скорее распускаю язык, чем руки… Очень трепетно отношусь к женщинам, но зачерпнуть в ладонь упругое женское филе всегда приятно, хотя и небезопасно. Тактильное недомогание – причина пощечин, дуэлей, измен. Красивые формы всегда хочется тронуть, потом уже душу, сердце, если до этого дойдет.

– Ты имеешь в виду чувства?

– Красивое слово, которое потеряло свой смысл где-то между прелюдией и постелью. По-моему, чувства – не что иное, как деградировавшие инстинкты.

– Мне кажется, проблема в том, что мы посвящаем слишком много времени ожиданию. Все ждут чувств.

– Этому есть объяснение. Это удобно, ничего не надо делать. Просто сиди, жди своего шанса, своего мужчину, свою женщину, своего часа. Мы – часовые, обходим свою территорию по кругу, ни шага за пределы. А может быть, я просто старею, – улыбнулся поэт девушке. – Придаю слишком много значения ожиданию.

– Действительно. Почему бы роману не быть долгожданным письмом читателю, от одного человека сразу всем, – махнула она руками театрально, пытаясь обозначить всех.

– Ну вот, опять.

– Что?

– Крылья, – махнул он в ответ руками. – Вы очень страстная натура, вы все время хотите взлететь.

– Это правда. Откуда вы все это знаете?

– Это профессиональное.

– Как у всякого художника.

– Ну, не всякого, конечно. Душа женщины – как матрешка: можно открывать бесконечно. И раскрашивать тоже можно бесконечно. Ну, а кто-то не парится, и так сойдет, спит с деревяшкой.

– Вот сейчас было обидно за всех женщин.

– Обиды – это все пустое.

– Как матрешка.

– Главное, чтобы в душе пустоты не было. Вот где страх. Поэтому мужчины стараются поближе к женщинам, женщины к мужчинам. Так теплее. Но не все так просто по одной простой причине: души мужчин – вечные странники, душа женщины – вечный огонь. Шел он шел к ее сердцу, потом устал, решил отдохнуть, сел, погрелся, поел, лег спать, проснулся, потянулся, посмотрел на нее, понял, что не идеальная. Он-то искал идеальную, а здесь матрешка, в которой еще несколько. Женщина всегда разная, и ты не знаешь, сколько в ней сутей, какую матрешку ты обнимаешь сейчас. А все почему? Потому что женщине много не надо, ей надо с чувством, но и этого мало, ей нужно все.

Девушка весело засмеялась вместе со стулом:

– Это факт. Значит, он пошел не тем путем?

– Точнее сказать, он не знал, через что ему придется пройти.

– Так через что лежит путь к сердцу женщины?

– Путь к ее сердцу? Конечно, через внимание. Чтобы добиться женщины, необходимо стать ее зеркалом с идеальным отражением. В общем, душой. Если душа мужика кривая, то и баба сутулая и забитая. Покажи мне женщину – и я скажу, насколько внимателен ее мужчина.

– Что скажешь про этих? – указала я на парочку новобрачных, которая собиралась зайти в ЗАГС с многочисленной свитой.

– Свадьба – это маленькая смерть. А эта свадьба – просто катастрофа.

– Почему катастрофа?

– Невеста симпатичная, а мужик любит только себя, он богат, но щедростью тут и не пахнет.

– А чем пахнет? – усмехнулась журналистка.

– Медом. Женщин, как мед, притягивают деньги и власть, даже если их обладатели похожи на жопы с ручками.

Толстый лысый тип во фраке действительно не вызывал симпатий. Единственное, что он вызвал, – это улыбку.

– Да и тусовка у них гнилая. Такие же толстолицые толстосумы.

– А как ты себя чувствуешь в тусовке?

– Никак! Как можно себя чувствовать на сборище бесчувственных тварей? Конечно, они добились многого, но многое – еще не все, оно ничтожно по сравнению с остальным, у них есть выбор, но нет остального, которое за деньги не продается; они в красивых машинах, хорошо пахнут, бреют волосы в нужных местах в определенное время у ярко выраженных стилистов, блестят так, что взгляд соскальзывает, одежда подчеркивает то, что уже не способно тело, изысканную еду они перекладывают в отверстие разговорчивых губ в дорогих ресторанах, стеклянных кафе, в компании таких же юбок, воротничков и галстуков; громко смеются, если шутка дошла по адресу, до нужной извилины, если не дошла, то тоже смеются, чтобы от них не веяло одиночеством, одиночество сдувает даже приятелей; по выходным у них культурная программа, высокий уровень отношений скисает, к третьей ночи после концерта и дискотеки – пялево, в крайнем случае – одна бездомная ночь; каждый находит в этом свое удовольствие, потому что мы все в итоге сосем у одной и той же жизни, а тех, кто просто хотел, имеет все больше скука, даже когда телефон не умолкает – дура опять звонит, дурак или дура – все ищут одного и того же – его величества кайфа; кайф всегда исчезает слишком быстро, они выходят за ним на улицу раздетыми, накрашенными, утомленные алкоголем, деньгами, наркотой, бездельем, крикнуть: «Возьми меня, улица, возьми, город!» – а он не хочет, он не ебет кого попало, и их берет кто-нибудь другой, почти любимый; я и сам этим пользовался, но достало или выдохся, у меня даже нет сил завидовать, наблюдая за этим, я нахожу одну лишь разницу, что мне пришлось сделать самому разбег, не имея стартового капитала, дорогих родителей или взрослых папиков. Способны ли нынешние тусовщики хотя бы месяц протянуть без их помощи, чтобы почувствовать остальное?

– А вы довольно злы на язык.

– Скорее всего. Но у меня нет угрызений совести по этому поводу, совесть моя давно уже потеряла все зубы, может, я бы поставил ей импланты, но боюсь, что когда-нибудь она меня загрызет. Я не верю в договоры с совестью. Хотя многие подписывают и спокойно себе живут. У нас с ней своя внутренняя и внешняя политика.

– Коснемся политики? – предложила она.

– Может, не стоит?

– Почему?

– Чтобы не запачкаться. Политика – это же куча дерьма, одни там живут, заседают, сидя откладывать удобнее, создают семейные кланы, плодятся, тушат конфликты, разжигая войны, другие пытаются в эту кучу влезть, большинство же только нюхают при попутном ветре, часть из них бежит на вонь, остальные никуда не бегут, так как сами не прочь повонять, они стараются понять, при каком режиме вони будет меньше, но меньше не будет при любом, и хреново будет при любом: не тебе, так мне.

– Ты так много материшься, но так гармонично. Как это у тебя получается?

– Получается? Никогда не думал об этом, наверное, потому что я сам получаю от этого кайф. Мат – это ударение в нужном месте в нужное время ненужному человеку. Но часто люди не придают ему значения и вставляют тут и там, без повода, и это входит в привычку прямо со школы.

– Чувствую, недовольны вы молодежью?

– Вами? А как здесь быть довольным, вы либо скучные, либо сложные, настолько сложные, что иногда мне кажется, что старше меня. Боже мой, откуда у вас столько проблем, вы же только родились!

– В чем видишь их главную ошибку? Заниженная самооценка?

– Или завышенная.

– А что лучше?

– Лучше без оценок.

– А как же чувства?

– Там больше всего ошибок, в основном пунктуационные, то лишняя запятая, то точку забывают поставить.

– Вы страшный человек, вы все про всех знаете.

– Я внимательный.

– То есть вы тот самый мужчина, рядом с которым женщина становится женщиной?

– Где ты видела женщину?

– А я?

– Ты нет, ты не женщина, ты леди, каких мало. К тому же я про тебя ничего не знаю. Расскажи хотя бы, о чем ты мечтаешь.