Текст книги "В каждом молчании своя истерика"

Ринат Валиуллин
В каждом молчании своя истерика

© Валиуллин Р., 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Стоит быть богом, хотя бы для того, чтобы верили.

* * *

Перед прыжком я на автомате проверил подвесную, карабины и как руки дотягиваются до систем основного и запасного парашютов. Потом оглянулся и посмотрел на Антонио. Он нервничал и, отводя глаза, хлопнул мне по груди дважды ладошкой. Губы мои нарисовали в воздухе «с Богом», в следующую секунду я решительно шагнул в открытый воздух, который, пытаясь подхватить меня, быстро разогнал до пятидесяти метров в секунду. Раскинув в стороны руки и ноги, будто пытаясь объять необъятное, я радовался птицей и любовался пейзажем внизу, который тоже спешил ко мне навстречу. Всеми своими клетками я ощущал, насколько тот притягателен. Земля хотела обнять меня. Я уже предвкушал то самое острое ощущение, когда должен раскрыться парашют и тело мое зависнет в тишине, достигнув терминальной скорости, когда я смогу просто лечь на поток воздуха. Свист тишины в ушах превратился в один сплошной крик неба, когда яркая лампочка солнца неожиданно осветила в памяти истошный вопль маленькой Фортуны в испанском парке «Авентура» и ее лицо, искаженное капризом. Девочка непременно желала получить желтого цыпленка, которого я только что случайно выиграл в одном из аттракционов. Из ее чистых глаз катились отборные слезы.

– На! Воспитывай! – недолго думая, протянул я девочке игрушку. Та обняла ее, засветилась, и цыплят стало двое. Антонио, ее отец, в знак благодарности протянул мне открытую бутылку «испанской крови». Я глотнул вина, и мы двинулись к выходу. К жаркому солнцу на небе, от которого сильно хотелось спрятаться в тень или в море, прибавилось еще одно: Фортуна порхала от счастья впереди нас, мы втроем: я, Антонио и его жена Лара – брели, оплавленные жарой и вином, сзади. Тем летом я отдыхал с семьей моего лучшего друга на побережье Средиземного моря. В то время как мы разлагались на пляже, жена моя с сыном осталась дома. Несмотря на осень, климат в Испании в это время мне показался гораздо приятнее, чем в семье. Я видел разные семьи – счастливые и не очень, многочисленные и неполные, богатые и с низким уровнем жизни, с террасами для вдохновения и с тесными кухнями, где пространство было заставлено квартирными вопросами, – моя семья была без удобств. Причина, конечно же, лежала во мне. Она жила во мне своей личной жизнью и диктовала свои требования, она играла ту самую главную роль любой причины: причинять неудобства.

Номер в отеле был однокомнатный с балконом, с видом на соседний отель. Две двуспальные кровати и раскладушка. Я сразу же занял раскладушкой балкон, там и проводил все ночи под настольной лампой луны и скрипичную симфонию сверчков. После ужина в отеле Антонио и Лара, словно по договоренности, уединялись в номере, а мы с шестилетней Фортуной шли изучать окрестности, пройдя сквозь лавку, где я покупал для нее сладости, себе – бутылочку красного и хамон.

– Сегодня мы пойдем вот к той горе, видишь? – указал я ей рукой, когда мы вышли с Фортуной к побережью, которое переливалось праздными огоньками фламенко. Потом откупорил бутылку, понюхал и сделал хороший глоток. Красная магия враз погасила внутривенную жажду.

– На которой огни? – Девочка все еще надеялась, что я передумал.

– Да.

– Фу ты, так далеко. А она сама не может к нам подойти?

– Будь ты Мухаммед, она бы подошла, – взял я ее за руку.

– А это кто?

– Пророк.

– Пророк – это тот, кто предсказывает? – не останавливался поток ее мыслей.

– Да.

– Значит, как мой дедушка. Он тоже любит предсказывать футбол и погоду.

– Ну и как?

– По-разному, – сжала Фортуна крепче мою ладонь.

Мы шли медленно, наматывая на свои ноги набережную, которая, казалось, была бесконечна. Несмотря на быстро сползающие сумерки, народу на побережье не убавлялось. Люди шли, зеркально-заинтересованные своим отдыхом, и в одну, и в другую сторону. Фортуна уже отцепилась от моей руки и весело скакала по плиткам дорожки, наступая на избранные, то и дело подбегая ко мне за новой конфетой. Потом снова исчезала, позвякивая розовым рюкзачком. Я протягивал ей кулек, из которого она вылавливала очередную порцию допинга, и удалялась. Я же прикладывался к стеклу бутылки, делая небольшие глотки прекрасного испанского пойла. Рьоха была моей любимой женщиной в этот вечер.

– Ты не скучал? – наконец, устав прыгать по тротуару, спросила она и повисла на моей руке.

– Нет. Я не умею скучать, – свернул я с асфальта на песок, ближе к морю.

– Правда?

– Да.

– А меня научишь? Я жутко как скучаю, когда одна, – согласились ее ноги с изменением маршрута.

– Хорошо, – глотнул я вина.

– Сейчас? – улыбнулась она.

– Нет, вот когда тебе станет скучно, тогда и начну учить, – сел я на песок и стал снимать сандалии. Фортуна тоже последовала моему примеру.

В этот момент, оторвавшись от стайки людей, рядом с нами полуобнаженной кометой пронеслась женщина, взвизгнув тормозами голосовых связок, за ней мужчина. Вскоре он ее догнал и завалил на песок. Женщина смеялась о чем-то безудержно, пока он не заткнул ее смех поцелуем.

– Не смотри, они целуются, – отвернулась от них Фортуна.

– Прямо жених и невеста.

– А где твоя невеста? – опять уставилась на парочку Фортуна.

– Невесты нет, есть жена, она осталась дома с сыном.

– Я тоже когда-то хотела братика. Потом решила, что лучше собаку, – отложила сандалии в сторону и увлеклась своими маленькими пальчиками на ногах, перебирая их, как кнопочки баяна.

– Чем лучше?

– Она будет моя.

– Логично. Разве у вас есть собака?

– Нет, вместо собаки мне купили платье, вот это, – встала она и расправила его. – Правда, я в нем похожа на невесту?

– Правда, – отхлебнул я из бутылки тринадцатиградусный закат.

– Ты женишься на мне, когда я вырасту?

– У меня уже есть одна жена.

– Может, разведешься? – посмотрела она на меня украдкой.

Я никак не ожидал такого поворота:

– Может, лучше искупаемся?

– Я бы на месте тети Милы своего мужа никогда бы одного не отпустила, – настаивал на своем предложении цыпленок.

– Почему?

– А кто бы тогда любил меня? Мне нравится, что ты разговариваешь со мной, как со взрослой, – поправила она косички.

– Мне тоже, – не придумал я ничего больше для ответа.

– А ты не знаешь, отчего появляется седина? – неожиданно достала из оперативной памяти залежавшийся вопрос Фортуна.

– От похолодания в мозгах.

– Мама говорит – от любви. У моего папы уже есть на висках, я видела, когда его причесывала. Ты веришь в любовь с первого взгляда?

– Нет, я верю только в кофе, утром, дома, сваренный не мной.

– Я тоже не верю.

– Тебе еще рано.

– Нет, не рано. У меня уже была. Правда, мало.

– А что случилось? – спросил я серьезно.

– Он попросил у меня карандаш. Я сказала ему, что дам, если возьмет меня в жены. Антон сказал, что подумает, и взял карандаш у Оли. С тех пор я не люблю имя Антон.

– Из-за карандаша?

– Да нет, не только. Вот папа всегда твердит, что любит маму, а как праздник – танцует с тетей Милой. Потом мама плачет всю ночь или, чего хуже, вешается тебе на шею.

– Чем хуже? – вспомнил я один из вечеров, когда она, пьяная, признавалась мне в несуществующей любви. – Это же только танцы.

– Значит, ты не любишь мою маму?

– Нет, – ответил я без раздумий, глядя на одинокую яркую звезду в небе, как на икону.

– Какое счастье!

Я тоже почувствовал себя счастливым после этого простого признания.

– И она тебя не любит?

– И она меня, – стянул я с себя шорты.

– Ах, – озвучило за нее волной и донесло до меня еще один вздох облегчения море.

– А папа любит тетю Милу?

– Не думаю.

– А ты подумай.

– Нет. Они просто дружат.

– А чего тогда мама так расстраивается?

– Мамам только дай повод, – стянул майку и кинул на песок. Потом подошел к самой воде так, что набегавшие на берег волны могли хватать меня за щиколотки. Ветер направил на меня свое дуло, пугая порывами и демонстрируя, что чем шире ты открываешь для себя мир, тем мощнее сквозняк. – Купаться будешь? – крикнул я Фортуне, которая уже достала из рюкзачка совок и рыла им песок, думая про себя, на сколько песочниц хватило бы этого пляжа.

– Я не люблю ветер, – ответило мне не по годам мудрое дитя.

– От ветра я тебе дам одеяло.

– Какое одеяло? – оторвала она голову от своего мира, где она жила в золотом вихре своих роскошных волос.

– Голубое, – залег я на границе воды и суши. – Вот смотри, – сделал я вид, что прихватил накатившую волну, натянул ее до груди и отпустил. Одеяло съехало обратно.

– Ух ты! Я тоже так хочу!

Фортуна быстро вынырнула из своего сарафанчика, под которым был купальник, и легла недалеко от меня, задрав голову, пытаясь поймать свое одеяло. Но волна никак не хотела ее укрывать.

– Холодно. Ты все одеяло на себя стянул, – собралась она обидеться.

Но в этот момент появилась именно та самая седьмая волна, которая закутала нас обоих в один соленый смерч. Я был начеку и подхватил за руку девочку, которая не успела испугаться, лишь весело взвизгнула, а придя в себя, начала ладошкой сгонять морскую воду с лица:

– Здорово! Еще хочу.

Мы побарахтались в пучине некоторое время, затем выбрались на берег, отлежались, оделись и начали метать в море камни, кто дальше, пытаясь попасть в лунную дорожку.

– А почему море волнуется? – новые вопросы возникли в маленькой желтой голове с косичками.

– А кому понравится, когда кидают камнями?

– Оно и раньше волновалось.

– Ну, мы же не одни. Кстати, нам пора уже обратно, пойдем? – метнул я к звездам каменный кусок земли. Туда, где бледная луна уже игриво покачивала стройной ногой. Она смотрела на собственную дорожку, которая делила море на две части.

– Угу, – запустила Фортуна еще один своей тонкой ручонкой. Отряхнула ладони, поправила сарафан, я подал ей руку, и мы двинулись в обратный путь. Было заметно, что ребенок устал: мячик сдулся и уже не прыгал.

– Забирайся на шею, повезу тебя, как принцессу, только, чур, за звезды не цепляться, – пытался я приободрить остатки ее духа.

– А ты принц, который сильно в меня влюблен, – сидя на моих плечах, осторожно обхватила она мою голову руками, чувствуя себя королевой бала.

– Безумной большой любовью.

Я держал ее маленькие ножки для подстраховки, те бились мне в грудь при каждом шаге, будто хотели достучаться до сердца.

– А маленькая, она какая?

– Когда женятся, заводят детей и наблюдают за большой по телевизору.

– Значит, у моих родителей маленькая, – с грустью заметила Фортуна и замолкла на некоторое время.

В холле отеля мы встретили Антонио. Он тонул в большом кожаном кресле, держась за журнал, как за спасательный круг.

– А ты что здесь?

– Вас думал перехватить. Анекдоты читаю, – предложил нам Антонио свои немного уставшие глаза, которые только что были завернуты в газету.

– А где мама? – повисла на шее отца Фортуна.

– В номере, ждет тебя. Фортуна, ты все анекдоты помяла, – начал он расправлять пострадавшую бумагу.

– Так они еще смешнее будут, – заступился я за Фортуну.

– Мы еще с дядей Оскаром прогуляемся перед сном. А ты беги к маме, – посмотрел Антонио на свою дочку.

– Нет, хочу анекдот, – осветила своими большими глазами отца девочка.

– Они для взрослых, Фортуна.

– Ну и что?

– Ладно, слушай. «Вечер обещает быть замечательным», – солнечно улыбнулся день. «Вечер наобещает, а мне расхлебывай, – недовольно зевнуло утро. – Пойду лучше заварю себе чаю».

– А что такое «расхлебывай»? – пропищал цыпленок.

– Ладно, Фортуна, давай к маме. Она тебе расскажет.

– Еще хочу!

Мы с Антонио переглянулись.

– «Уходишь?» – «Да». – «Насовсем?» – «На работу.»

– Уже лучше, – улыбнулся я.

– «Вчера проснулась, а тебя нет. Где ты был, дорогой?» – «А где ты проснулась, дорогая?»

– Тоже не смешной, – пожал плечами ребенок. – Пока, дядя Оскар, пока, папочка, – поцеловала девочка в щеку отца и побежала по коридору в номер, сверкая своим свадебным платьем.

– Пока, милая! – лизнул он ее воздушным поцелуем. После этого сложил газету, и мы двинулись в бар, куда уже давно спустилась ночь. Атмосфера внутри была накурена, публика порывиста, юбки коротки, музыка игрива.

* * *

«Какое ласковое семейство улыбок», – посмотрела Лара на мужчин, встретивших ее в холле. И улыбки эти, словно гладкие прохладные рыбки, сверкающие чешуей зрачков, норовили проскользнуть под платье или даже под кожу, чтобы купаться затем там, в океане ее души, питаться ею и тут же гадить. «Нет, не люблю я улыбающихся мужчин или, точнее сказать, не доверяю», – отмахнулась она от их лести легкой походкой, оставив лифт наедине с его пустотой.

Ночь сопела, звенели звезды, танго кумара в местном баре. Из соцветий беспечно лился приятный голубоватый свет, лепестки – розовые, красные, свежие – манили в полумраке, поблескивая открытыми участками кожи, подобно тем участкам, на которых можно было возделывать сады и собирать урожаи. Мимо нас прошел мужчина с бокалом в руке, к кронам многочисленных столов – сорвать один из цветков, зная, что, скорее всего, он потеряет здесь ползарплаты, полночи, лицо наутро, и все это ради того, чтобы понюхать любовь.

Мы заняли столик подальше от барной стойки и мариновали губы в вине и бесполезных разговорах. От нечего делать я наблюдал за соседним столиком, там в поту уставших бокалов мужчина томил молчанием свою женщину, ладонь ее приютила половину лица, она грустила, словно «дама с абсентом» Пикассо. В этом взгляде читалось длительное отсутствие кого-то и полное – себя, два вселенских мазка в глазах говорили, что женщины пьют не от хорошей жизни, женщины пьют от жизни горечь глотками любви. В тумане сигарет нас обнимал Синатра. Когда неожиданно ножницами оголенных стройных ног бар ровно на две половины разрезала прекрасная женщина. Ноги направлялись прямо к нам: это была Лара.

– Такая красивая сегодня, ты что, влюбилась? – встал и начал ворошить стулья Антонио.

– Да встретила одного лет пять назад, до сих пор не оторваться, – облагородила она своими формами наш мужской клуб.

– Как ночной проспект сверкаешь, – добавил я от себя лично. Мне пришлось прибавить звук своему голосу, чтобы эти комплименты оказались ярче, нежели те, что раздавал всему залу Синатра. – Вилки замолкли, стекло перестало звенеть, мир парализовало. А всему причиной твоя красота.

– Хочешь мою жену? – расщедрился Антонио на волне испанского красного.

– Нет, для адюльтера мы слишком крепко подсели на дружбу и на красное, – поднес я бокал к губам, и лоза ароматов окутала мои ноздри.

– Какой ты добрый, Антонио. То, что ты такой щедрый, еще не значит, что я соглашусь, – засмеялась Лара.

– Нет, не добрый, он великодушный, – поддержал я в трудную минуту Антонио.

– Я знал, что ты меня никогда не предашь, Лара, – добавил он, извиняясь за тупую шутку.

– Откуда такая уверенность? – все еще обижалась на него жена.

– От рождения, – снова вступился я.

– Теперь я не уверена, – улыбнулась Лара. – Я вот до сих пор не знаю, что это такое и откуда берется, хотя пользуюсь постоянно, – поправила она свое короткое платье.

– Уверенность – это когда начихать, что о тебе думают остальные, – налил себе еще вина Антонио.

– Ну, тогда мог бы и мне заказать что-нибудь, а не философствовать, – начала изучать этикетку на бутылке Лара. – Сухим балуетесь? Я бы не отказалась от кавы.

Антонио, получив задание, двинулся к бару, ловко лавируя между отдыхающими. Вскоре мы потеряли его из виду, он канул в пучине сверкающей стаи тел, и наши глаза вернулись к столику, к корзинке с хлебом, бокалам с вином, закускам, друг к другу.

– Сколько вы уже выпили? Что-то он раздухарился, – взяла в руки салфетку Лара.

– По паре бокалов. Хочешь попробовать этот нектар? – протянул я ей свой.

– Как погуляли с Фортуной? – пригубила и вернула она мне фужер. – Терпкое очень.

– Прелестно.

– Она тебя не утомила своими вопросами?

– Нет, вопросы были исключительно сердечного плана. Мне кажется, это я ее утомил, – зацепил я пальцами бледный лоскут хамона и демонстративно положил себе на язык.

– Да уж, уснула буквально за минуту.

– Очень толковый цыпленок, – с удовольствием приватизировал я соленую терпкую плоть.

– Ага, знаешь, что она подарила папе на день рождения? Набор нарисованных от руки открыток.

– Хорошо рисует?

– Да, десять открыток с бутылками и бокалами с вином.

– Я же говорю – смышленая. Даже не понимаю, в кого из вас?

– Все лучшее в детях – от женщин. Кстати, о женщинах. Мы уже несколько дней в Испании, а ты до сих пор один. – Лара пыталась поймать мой взгляд, который блуждал по окрестностям танцующей галактики в поисках сверхновых звезд.

– Ты тоже под впечатлением этого мифа, что я ни дня не могу без женственности?

– Вот и я говорю, что странно.

– Во-первых, я на отдыхе, во-вторых, женат, – пытался я защитить свое благородное имя, отдирая от своей шкуры ярлык ловеласа и сердцееда. Так как никогда не был тем, кем меня близоруко видели друзья и знакомые. Возможно, виной тому был избыток моей фантазии.

– Только не говори мне, что ты решил вернуться к своей жене, – напомнила мне Лара, что у Антонио от нее нет секретов.

– Скажу, раз ты настаиваешь: сегодня у меня будет свидание.

– Ты серьезно? Свидание… – задумчиво произнесла Лара, и даже в этой темноте было видно, как у нее румянцем выступила зависть. – А говоришь – отдыхаешь? Где ты ее нашел?

– Сегодня днем, в холле. Она сидела передо мной, перелистывая свои бесконечные ноги, а я, еще ни разу не читавший таких интересных книг, не знал, с какой страницы начать этот роман.

– Конечно, ты же не знаешь испанского!

– Не знаю… Пока, надеюсь, что языки передаются поцелуями. Как ты считаешь?

– Какой же ты подлец, всегда умеешь так красиво завернуть. Ты настоящая отрава, ты любовный яд, счастливый недуг. В любом случае все зависит от тебя. Каждый мужчина на свидании – это, по сути, боец, штурмующий неожиданно возникшую на его пути прекрасную сексуальную крепость. Несомненно, его ждет успех, если он будет действовать под девизом: «Взять любой ценой». Еще ни одна женщина не могла устоять перед щедростью. Искренне надеюсь – у этой испанки найдется противоядие.

– Ничего личного, просто флирт.

– Будешь играть на чувствах?

– Зачем играть? Мы же не в театре. Хотя, знаешь, в школе я думал поступать на актерское…

– Зря не пошел, думаю, у тебя бы получилось. Для мужчины флирт – это система Станиславского, которую ему надо ставить постоянно, как общеукрепляющее.

– Ты права, людей тянет к сцене, одним хочется смотреть, а другим – играть, и тем и другим не хватает разнообразия, – наполнил я бокал и снова протянул Ларе.

– Как в целом у тебя? – бросила в мой бокал два кубика льда Лара.

– Не так, как в кино: работы много, любви мало.

– Но роль-то у тебя главная?

– Скорее второго плана.

– Легкое ощущение профнепригодности? – толкала соломинкой лед в фужере Лара.

– Раньше было такое: что это не твое, что твое гораздо значительней. Стоило только задуматься о смысле жизни, хотелось бежать без оглядки, – смахнул я крошку со стола легким щелчком среднего пальца. Та полетела к стройным ножкам соседнего столика.

– Вредно много думать о смысле жизни.

– Да, это словно в пропасть смотреть, пытаясь взять на мушку цель своей жизни, – нашел я еще одну и перезарядил ружье.

– Взял?

– Вроде того.

– И что же оказалось целью?

– Оскар.

– То есть?

– Я понял, что для полноты жизни очень важно увидеть себя со стороны и все время держать в поле зрения. «Я» должно следить за Оскаром, чтобы объективно ощущать этот мир. И тогда жизнь твоя проходит в формате 3D. В нас настолько много «Я», что оно заслоняет само наше бытие.

– Получается?

– Когда чувства не мешают, получается, – сделал я второй выстрел, и пуля попала в цель. Однако на выстрел никто не отозвался, даже не оглянулся.

– А ты не боишься раздвоения личности?

– Пойми, речь не идет о раздвоении. Если «Я» отвечает за продвижение личности, за положительную динамику, то Оскар – за целостность, за общую картинку.

– А сейчас я с кем общаюсь – с Оскаром или с тобой?

– Слушает Оскар, а говорю я.

– Скажи мне, что это шутка, и я поверю, – отпила из бокала Лара.

– Да нет же. Разве с тобой не бывало такого: иногда человек говорит, а ты не слышишь его, думаешь о своем, вот я, например, говорю, а ты не слушаешь, – улыбнулся я. – Это все происходит оттого, что «Я» в тебе доминирует.

– Я думала, что подсознание бережет разум от лишних слов.

– Нет, скорее, бессознательное. То есть «Я» в этот момент полностью поглотило сознание. Вижу, мое «Я» тебя загрузило?

– Да уж, никакое сознание здесь не поможет, – засмеялась Лара, переводя свое внимание на сцену клуба, на которую вышли музыканты.

«Некоторым нравятся крупные», – подумал я, отпустив свой взгляд туда же.

Видно было, что один из них взял себе женщину не по размерам. Я ничего не имел против крупных женщин, но эта, широкой кости красавица, была на голову выше своего кавалера. Пытаясь ее обнять, он положил одну руку ей на плечо, другую – на талию. Пытаясь затронуть струны ее души, он волновался сам еще больше, то и дело поправляя прядь ее длинных волос, стекающую на грудь и ниже. Девушка отвечала приятным низким голосом. В ее негибком теле было много от дерева, но попа шикарная, парочка бросалась в глаза массам, ей аплодировали. Скоро я тоже согласился с толпой: их медленный танец был прекрасен и гармоничен.

– Как они танцуют! – указал я Ларе на сцену, где молодой человек играл на контрабасе.

– Блестяще, – улыбнулась она мне. – А некоторые не то что танцевать – разучились смотреть друг на друга, интересуясь близкими, как прогнозом погоды, не зная, что ожидать, – сделала в этот раз она хороший глоток и присвоила бокал, оставив его в своей ладони.

– Ты нас имеешь в виду? – окинул я взором помещение, выискивая Антонио.

– Нет, тех, кому лень оторвать свою задницу от барной жизни, в которой нет ничего захватывающего, все как всегда: мужчины напиваются, утрачивая свое обаяние, женщины рисуются и исчезают за недостатком должного внимания, – сделала еще один глоток Лара и вернула мне фужер.

– Теперь я понимаю тягу женщин к художникам. Последние умеют смотреть и рисовать их такими, какими они хотели бы себя видеть. А женщины готовы вдохновлять. Я всегда мечтал быть художником, – поднял я переходящий кубок, завидев вдали Антонио, который продвигался, словно ледокол среди танцующих льдин, к нашему столику с бутылкой шампанского.

– Тебе мало женщин? – ждала свою каву Лара.

– Нет, я никогда не смогу их видеть, как они, перевоплощать.

– Опять про плоть, хоть бы раз о душе! Будет тебе испанская на этот вечер. Незнакомая. Как ты относишься к незнакомкам?

– К прекрасным – прекрасно.

– Лично я с незнакомыми всегда чувствую себя не в своей тарелке. А ты?

– Иду дальше, представляя, что же будет не в своей кроватке.

– Пошляк. Это я не тебе, – сказала Лара удивленному Антонио, когда на столе возникла бутылка кавы.

– Я же говорю, что художника во мне не хватает, я бы нарисовал изящнее.

Я вернулся под утро в свою палату отдыхающего, где уже давно спали Антонио, Лара и малышка. Разбитый, будто переспал со смертью. Я был настолько пьян и обессилен, словно мое мужское самолюбие уязвили в самое сердце. «Жизнь и смерть – две женщины, одна из них тебе уже дала, другая обязательно даст, когда первая разлюбит окончательно и скажет: «Хватит, дорогой, не надо меня обманывать». Или нет, не так: «Чувак, пошел вон! Тебя ждет эта сучка – смерть, она звонила, спрашивала к телефону твою душу», – копошились в муравейнике моего сознания насекомыми мысли. «Им о сексе со смертью мечтать не приходится», – посмотрел я на спящих друзей, пробираясь к себе на балкончик. «Но как знать, ведь именно она делает многих мужчинами, посмертно награждая бессмертием», – ухмылялся я собственному тщеславию, награжденному в эту ночь прекрасной испанской гитарой. «Это вам не с контрабасом танцевать… Не женщина, а фламенко. Вот бы ночь с такой провести… в этой раскладушке», – вдохнул я звездную ночь и накрыл себя саваном сна.

* * *

В комнате пахло супом, Лара сидела в самом эпицентре одиночества в душегубке быта, жадно-рыжее солнце лаяло на нее в окно, будто его кто-то натравил. «Развернуть бы этот газ в профиль, – усмехнулась она. – Жаль, что у шарообразных нет профиля, как нет и лица». Она встала и задернула занавески, вылив тень в комнату. Если бы ее спросили в этот момент, о чем она размышляет, вряд ли бы Лара смогла это сформулировать, она думала о своем, для нее это и было медитацией. Мысли – жевательная резинка извилин, а выплюнуть – значило сконцентрироваться. Сейчас ее точкой зрения была муха, которая карабкалась по вертикали стекла. «Даже у мух есть крылья», – подумала Лара, когда неожиданно это откровение вспугнул звонок телефона.

Звонила София, подруга, с которой Лара училась на филфаке в универе. Она была из тех подруг, которым можно было звонить в любое время, по любому поводу, даже без повода. Возможно, именно поэтому созванивались они крайне редко. Кроме того, что София была умна и бескорыстна в общении, наряду с пятью женскими чувствами: ревностью, щедростью, завистью, преданностью, добротой – она обладала шестым, самым главным, – чувством юмора.

– Алло!

– Привет, София! – взяла со столика телефон Лара и сделала тише телевизор.

– Привет, милая. Что-то давно не звонила. Как ты?

– Февраль, нарезать лук и плакать, – вспомнила Лара про суп, прошла на кухню, подняла крышку. Глянула в глаза супу, тот перекипел, но продолжал нервничать, не зная, на кого выпустить пар.

– Мой февраль тоже по Пастернаку. А самой-то трудно было набрать?

– Не то слово, ты же знаешь, как трудно звонить друзьям, когда не надо.

– Ну да, – смехом отозвалась София.

– А ты как? – выключила плиту Лара.

– Вроде бы суббота, хочется чего-то эдакого, но на душе пусто.

– Вот и в моем холодильнике ни черта.

– Что, совсем?

– Приелось как-то все, – вернулась в зал Лара и села на диван к телевизору.

– Лень тебе задницу оторвать и сходить в магазин.

– Так ведь она же прекрасна, – встала Лара с дивана, подошла к зеркальной двери платяного шкафа, стала разглядывать свои бедра, приподняв платье.

– Кто?

– Задница. А так наберу продуктов – и прощай, моя красота, – удовлетворенно опустила она подол и вернула свои ягодицы дивану.

– Красоту надо беречь.

– Ты бережешь?

– Ага. Сижу крашу ногти.

– Правильно. Суббота – это день, когда очень хочется отдохнуть.

– Но пока думаешь, с кем это сделать, наступает воскресенье – день, когда очень хочется отдохнуть ото всех. Тем более денек так себе. За окном осень капает всем на мозги. Время сбрасывать с себя прошлогоднюю листву, – любовалась блеском своих ногтей София.

– Все-таки решила расстаться с ним? – продолжала смотреть на экран Лара, то и дело переключая программы, будто таким маневром можно было поменять тему разговора.

– Да я уже. Угадай, какой цвет лака я выбрала?

– А что тут гадать, раз свободна, значит, красный.

Как и всякая женщина, София искала идеального мужчину. Такого мужчину, который мог бы любить, будучи готовым, что в любой момент его могут послать, даже не имея на то веской причины. Он должен был бы знать, что это всего лишь значит, что ближе его нет никого. Во-первых, надежного, который будет готов бесконечно быть рядом. Во-вторых, терпеливого, который будет готов остаться один на всю ночь без секса в голодной постели, которого она могла бы разбудить телефонным звонком, при этом слух его всегда должен быть абсолютным, способным трепетно сочувствовать. В-третьих, понятливым: мужчина в ее глазах должен быть готовым к ее глупым порывам, когда, бросая в сердцах в чемодан вместе с многочисленными платьями веские причины, она соберется вдруг уходить, с целью проверить, насколько он сильно влип и нужно ли ей продолжать спектакль… В-десятых, незаметно поднять ее настроение молчаливым утром, когда холодный кофе взглядов стоит в горле комом. В общем, она искала того щедрого, наглого и даже бесстыжего мужчину, у которого будет достаточно сил исполнять ее капризы.

– Я прямо чувствую этот пронзительный сексуальный запах ацетона, – добавила Лара.

– Он только для женщин сексуальный, для мужчины это запах вредного химического производства, – залилась смехом София.

– По какому поводу разбежались? – не найдя ничего путного, выключила «ящик» Лара и стала рассматривать свои ногти.

– По гороскопу. Сидела на работе, листала журнал. А там черным по белому: «Если у вас с кем-то не складывается, попробуйте вычесть».

– Надоел?

– Или я ему.

– На работе надо работать.

– Да и дома тоже надо. Только никакого настроения нет для этого. Кто бы пришел помыть полы…

– Я точно не приду, у меня своего пола хватает. Завтра прилетит муж, – резко вскочила Лара, разбуженная собственным подсознанием.

– Соскучился, наверное?

– Надеюсь.

– Я тоже соскучилась. Может, вечерком заглянешь? Страшно спать одной.

– Если тебе страшно спать одной, заведи любовника, мужа, в конце концов, – подошла Лара к платяному шкафу.

– Как? Без любви? Тогда мне будет страшно просыпаться. А ты что, уже любовника завела? – складывала в коробочку предметы маникюра София.

– Заведешь тут. Верность – это мое повседневное платье, – плавно отодвинула зеркальную дверь Лара, словно это была дверь в Зазеркалье. «Только я давно уже не Алиса», – подумала она про себя.

– А какое вечернее?

– Преданность.

– С таким багажом только в гости к родителям ходить. Чем занимаешься?

– Стою перед гардеробом своих капризов и не знаю, какой надеть.

– Тебе все к лицу. Ума не приложу, как тебе это удается?

– Женщина всегда будет выглядеть превосходно, если любима, – перелистывала она висящие в Зазеркалье декорации к ее телу.

– Завидую.

– Это лишнее, лучше наберись мужества, подойди к зеркалу и посмотри на правду.

– Ой, страшно! – София достала из той же коробочки зеркальце и заглянула в него. – Да вроде ничего, морщинок стало больше. Мне кажется, крем не подходит.

– Да какой крем, твои морщинки – это твои мужчинки. Любовь зла, – обдала сочувствием трубку Лара.

– Но где найти козла? Ты же знаешь, я очень хотела быть любимой, но почему-то стала любовницей.

– Не вижу разницы, – остановилась Лара на голубом куске ткани с открытыми плечами.

– Вот и я не вижу, но чувствую… – положила обратно в коробочку свое отражение София.

* * *

Теплый бриз скуки обдувал посетителей заведения. Пластиковые столы не располагали к откровенности. Легкие разговоры летних платьев и рубашек заливались холодной сангрией: этим душным летом и в наших краях она оказалась как нельзя кстати. Мы тоже заказали себе кувшин вина и блюдо закусок из испанской кухни. Официант довольно быстро нарисовал его на столе вместе с двумя бокалами. Я как зачарованный любовался кровью, которая играла кубиками льда и фруктами в кувшине под переборы испанской гитары, Антонио продолжал мучить газету. Я наполнил стаканы и поднял свой. Антонио сдал макулатуру пустому стулу и поспешил на праздник. Мы чокнулись и сделали по хорошему глотку. Холодная виноградная река приятной прохладой устремилась в самую душу. В голове поселилась непонятная радость. Я знал, что она сняла там угол на час, максимум – на два, пока вино не притащит теплую грусть и ностальгию по настоящей Испании.