Текст книги "Логопсих"

Рита Волкова
Логопсих

Посвящается Антиповой Татьяне Александровне.

Спасибо за веру, надежду и любовь!

От автора

 
В его сердце тоска,
а в глазах бесконечность.
Он, как сорванный лист,
кружил по дорогам.
Он умел выбирать
между жизнь и смертью.
Он умел ликовать
в безнадежной разрухе.
Фотокарточки лгут —
перекошены лица.
Кто-то хочет уйти,
не изгадив страницы
своей собственной жизни.
Кто-то хочет отмыть
руки, деньги, но в этом
смысла нет никакого.
Небеса выбирают
только самых из самых!
Небеса выбирают!
 

эл. почта [email protected] для отзывов и предложений.

Предисловие

Повесть «Логопсих» написана в особом, неповторимом стиле.

Книга представлена читателю то ли белым стихом,то ли прозой,что, в свою очередь, является визитной карточкой автора, интересной для читателя, увлекающегося необычной, несколько неформатной и авангардной литературой.

Форма подачи этого произведения сама по себе является в наше время новой, совершенно не похожей на классическую, чем, несомненно, заинтересует как искушённого читателя, так и ещё не определившегося в своих литературных вкусах.

Чтение данного произведения не обременительно, хоть и не является таким уж простым.

Несомненный плюс автора – это лёгкая и выразительная подача произведения.

У этой повести нет конкретной аудитории, прочесть её не составит труда.

Чёткость художественных образов и отточенность авторского стиля помогает яснее представить и прочувствовать произведение изнутри.

Любой человек, даже далекий от событий, происходящих с героями произведения, легко вольётся в их поток.

Гармоничная мелодичность, схожая со стихотворной, придаёт повести некую лёгкость, похожую на слаженность хорошо исполняемой мелодии, не лишённой, в свою очередь, своего непреклонного ритма.

Эмоциональная включенность автора в повесть чётко откладывается на его умении подбирать подходящие слова и обороты, не выходящие в жаргонные выражения, оставляя произведение более прозаическим, а не заурядно популярно-бытовым.

Автор рассказывает нам о судьбе человека, испытавшего на себе все тяготы войны, происходящей буквально на наших глазах.

Межэтническая и религиозная вражда, актуальная и в наше время, освещена здесь достаточно хорошо.

Гражданская война, которая длилась не один год, что сделало её только ёще более ожесточенной.

Автор заставляет нас лишний раз задуматься о несовершенстве этого мира и, пожалуй, он прямо указывает на то, чтобы мы не совершали подобных ошибок в будущем.

Герой повести – такой же заложник интриг военных командиров, как и многие, воевавшие в то время на Кавказе.

Корысть, хитрость и коварство характерны здесь не только для военачальников с противоположной, вражеской стороны.

Это говорит о честном и непредвзятом отношении автора к сложившейся ситуации, что не лишает его патриотизма.

Он просто называет вещи своими именами.

Моральная сторона повести представлена вопросами: что выбрать? Как поступить?

Как не потерять себя?

Герой принял для себя верное решение.

Он не расплескал своей души на войне и остался человеком, который хоть и имел «шрамы на сердце», но все же продолжал жить а не опустился, как это часто случается с солдатами, побывавшими на войне.

Стремление жить вопреки ударам судьбы говорит о твёрдом характере героя, которому хватило мужества пережить и войну, и предательство.

Это произведение действительно стоит прочесть каждому, кто не чужд моральной стороны истории нашей страны, где социальное,

бытовое и духовное всегда очень тесно связывалось в один неразрубаемый узел.

Наверное, каждому читателю повесть подарит пищу для размышлений своей гипнотической подачей и откровенной реальностью.

Б. В.

В хаки[1]1
  с хинди – пыльный (здесь и далее примечания автора).


[Закрыть]

* * *

 
Герой художественного фильма
об обороне Брестской крепости —
лейтенант Плужников
выходит из сырого
и тёмного подземелья
и на вопросы какого-то
важного немецкого чина:
«Фамилия? Звание?
Воинская часть?» —
хрипло отвечает:
«Я – русский солдат»…[2]2
  См. фильм «Я – русский солдат» режиссёра Андрея Малюкова.


[Закрыть]
Вот такое оно было —
моё первое представление
о настоящем солдате.
Он, измученный
голодом и жаждой,
безоружный
и почти ослепший,
выбирается из тьмы на свет,
но живой,
не сломленный
беспощадным врагом.
 

* * *

 
Зимой город спит
крепким беспробудным сном,
словно здесь, как бойкот,
объявлен «мёртвый сезон».
Я добровольно ухожу,
выдыхая табачный дым
серыми спутанными клубками,
в озон городских улиц
и убедительно-любезно прошу:
«Меня не провожать!»
«Провожатые»
страшно обижаются,
но быстро смирившись,
оставляют на моём левом плече
горькие тёплые капли
«солёного дождя».
Мой дальнейший путь следует
через Москву в Грозный.
И было нас,
таких «счастливчиков»,
предостаточно,
чтобы неминуемо превратиться
из «человека, право имеющего»[3]3
  См. роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание».


[Закрыть],
в пушечное мясо.
И такая неудачная метаморфоза
была нам —
простым российским пацанам —
совсем несподручно.
Самое удивительное,
что это не импонирующее нам
крылатое выражение,
которое пошло в ход
ещё от самого Уильяма Шекспира,
обозначающее солдатские массы
обреченные
на бессмысленное уничтожение.
Нам, «солдатам удачи»,
Людям, твердо полагающимся
только на госпожу Фортуну,
гамлетовское «быть или не быть»
больше подходило!
 

* * *

 
– Стреляй первым,
или ты или он,
третьего не дано! —
назидательно повторяет
товарищ военком.
Утром по местному радио
передают последние сводки
по убитым и раненым
в федеральных войсках
за истекшие сутки.
Они откровенно блефуют,
и я чётко знаю,
что число пострадавших
сильно занижено.
Только в сто первом полку
потерь было в два раза больше!
Здесь только непролазная грязь,
кровь и смерть,
кровь и смерть.
– Я вас туда не посылал! —
кричит товарищ военком,
брызгая на меня
«ядовитой» слюной.
И мы были здесь, в Чечне,
в Грозном, в Ханкале,
Хасавюрте, Гудермесе,
Урус-Мартане, Первомайском,
безнадёжно потерянные,
никому не нужные,
нелюбимые дети своей страны.
В голове постоянно крутится
один и тот же
риторический вопрос:
«А кем будем мы,
когда вернёмся домой?»
У нас просто-напросто
не хватило денег,
чтобы откупиться
от этой бесполезной,
навязанной нам
грязной политической войны,
только и всего!
Да, у нас богатое
кровавое прошлое,
сомнительное настоящее
и будущее,
которого просто нет!
 

* * *

 
Наши стреляют!
Боже, ну какие идиоты,
по своим же стреляют,
сволочи!
Выпили для храбрости
и давай «жарить»
боевыми снарядами
наши тощие,
и без того рваные зады.
Да я и сам молодец!
Во мне самом поёт
пол-литра «Пшеничной».
Ну как тут
оставаться трезвым,
когда того и гляди тебя убьют
либо чечены, либо свои?!
Ну как тут не пить горькую,
когда вокруг смерть, разруха, хаос!
 

* * *

 
Собака седая вся,
словно в строительной пыли,
подбежала и тянет за рукав:
«Пошли, пошли!»
Я неохотно потянулся
следом за ней,
пригнувшись
от свистящих снарядов,
пролетающих
над моей головой.
В метрах трёхстах
вижу разрушенный дом.
Он сложился,
будто карточный,
после вчерашней
ночной бомбежки.
Собака начала
беспокойно лаять
и нетерпеливо, нервно
прыгать вокруг меня,
указывая на «место».
Я подошёл ближе
к бесформенным
тлеющим развалинам
и стал внимательно
прислушиваться
к «пещерным» звукам
этого каменного хаоса.
В глубине никто
не кричал и не плакал.
 

* * *

 
«Странный сон
со среды на четверг
или с субботы
на воскресенье,
в котором вы носите
белые чулки,
говорит о том,
что в ближайшем будущем
вас свалит тяжкий недуг», —
говорится в соннике
болгарской
провидицы Вангелии.
Ходила у нас
одна страшная легенда
про женщин-снайперов,
которые состояли
в особом
вражеском подразделении
под кодовым названием
«Белые чулки».
Так живописно окрестили
девушек-наёмниц,
входящих в его состав,
из-за цвета спортивного трико.
Говорят, что это бывшие
спортсменки-биатлонистки
из развалившегося уже
к тому времени
Советского Союза.
– Только никаких
знаков отличия! —
предупреждает
главнокомандующий
«Звезды»-то нам
чеченские снайперы
здесь не разрешают носить!
Первыми офицеров «снимают»!
Только по возрасту
да по густой щетине
мы их и различаем
в этой кровавой сваре.
Высшее же начальство
в основном
занималось «симбурдой» —
симуляцией бурной деятельности,
щеголяя
в боевой экипировке – «снаряге».
Снайперы стреляют дважды,
максимум четыре раза.
Итак, сначала стрелок «хитрит» —
бьёт по ногам.
Снайперши же
поступают ещё жёстче —
они стреляют
по самому уязвимому – в пах.
Боец резко падает на землю,
вопя от острой нестерпимой боли.
К нему на подмогу
спешит его боевой товарищ,
пытаясь убрать раненого
с линии огня.
И тут коварный снайпер
принимается и за него.
Он играет
с человеческими жизнями,
как большой сытый кот
с мышами в деревенском амбаре,
выжидая, пока кто-то ещё
бросится на помощь.
Раненые бойцы орут,
отборно матерясь.
От криков закладывает уши,
а остальные неподвижно сидят
в своём укрытии
и прекрасно понимают,
что тем ребятам
уже ничем не помочь.
Снайпер довершает
«чёрное дело»,
подписывая обоим несчастным
неумолимый приговор.
 

* * *

 
И попадаем мы с моим товарищем
в такую же жуткую передрягу.
Я отчаянно стараюсь
нащупать правой рукой
на своей липкой от крови груди
заветный медальон —
ангела-хранителя
из чернёного серебра.
В мои непослушные руки
вместо кулона
норовит попасться
армейский жетон.
Горячий кусок металла
обжигает холодные
бескровные пальцы,
я с силой тяну за гайтан,
так заботливо завязанный
моей матушкой,
а из груди вырывается
какой-то звериный крик, и,
словно ночным артобстрелом,
накрывает боль
мучительно-пронзительная!
– Отправь его ей, слышишь! —
протягиваю я кулон
моему товарищу
окровавленными руками, —
Все адреса найдёшь
на почтовых конвертах!
Эй, ты меня понимаешь?! —
ору я не своим голосом.
Севка только
блаженно улыбается,
энергично кивая в ответ.
– Да тебя контузило, братец,
не слышишь ты ни хера.
Чёрт ты полосатый! —
злобно негодую я.
Как позже выяснилось,
мой товарищ со страху
накачался промедолом,
аккуратно вытащив его
из моей личной аптечки,
и, наскоро попрощавшись,
уже отправил меня на небеса
к прадедам.
Но очередного
финального выстрела
не последовало —
то ли винтовку
неожиданно заклинило,
то ли наши
успели вычислить стрелка
и скоренько хлопнуть.
Не дождётесь! —
насмешливо кричу я,
а эхо эффектно разлетается
по высоким заснеженным горам.
 

* * *

 
Ребята из мотострелкового
наскоро оказали мне ПМП —
посильную медицинскую помощь:
ловко вкололи промедол,
обработали медицинским спиртом
края жутковатой раны,
зияющей красно-чёрной дырой,
предварительно
употребив его внутрь.
Они, не мешкая, разорвали
новенький тельник
на широкие бинты.
К моему солдатскому счастью,
ранение было не опасным,
пуля прошла навылет «нежно»,
не задев ни одного
жизненно важного органа.
Пацаны аккуратно
отволокли моё тело
на брезентовых носилках
в частный сектор,
где было относительно
спокойно и тихо.
Уже смеркалось,
когда санитар Воронов
пришёл меня «штопать»,
хладнокровно вынося
свой неизменный вердикт:
«Жить будешь, коли не помрёшь!»
 

* * *

 
Ощущение утра,
что конец, что вот он,
что смерть
за мной приходила!
И рядилась она,
то в чёрное, то в белое,
то в серо-малиновый цвет!
И в лоб меня целовала,
и скалилась беззубым ртом!
А та, которую я так нежно
любил (а любил ли?),
предлагала мне водки
и рулетку
русскую непременно,
где поцелуй – промах,
а цель – взмах руки,
где на каждом пальце
вместо колец – «прощай».
 

* * *

 
В освещенную солнцем,
медово-янтарную комнату
бесцеремонно врывается вихрь
сепии фотокарточек —
это мои воспоминания о том,
о чём следует молчать,
о том, из-за чего
можно загреметь в психушку,
причём на длительный срок!
 

Видение первое

 
«Я русский офицер.
Боже, царя храни,
Боже, храни мою семью,
мою жену и меня!
Страной правит
«красный сатана».
Он упивается
властью и кровью.
Пароходы
идут за границу,
эмигранты,
как перелётные птицы,
нет ни Родины,
ни флагов!» —
вспоминаю я
записи из своего
личного дневника.
Завтра я буду предан суду
и приговорен
к высшей мере наказания —
к расстрелу.
Всего лишь за то,
что я верой и правдой
служил моему Отечеству!
Заалеет белый китель,
сорванные эполеты втопчут
в грязь ногами
в тяжёлых кирзовых сапогах!
Но сердце бредит поцелуями,
объятьями.
Христово распятие
сжато до боли в ладони.
 

Видение второе

 
Огонь облизывает
в камине дрова.
Я сижу в задумчивости
в креслах,
возле моих ног
сыто дремлет моя собака —
борзая по кличке Виль.
Я зову её
на русский манер Филькой.
Рыжеволосая женщина
с нежной,
молочного цвета кожей
играет на фортепиано
короткие пьесы,
но я не вижу её лица.
Боже, я не вижу её лица,
у меня не получается
его рассмотреть!
 

Видение третье

 
Маленький стеклянный
флакончик духов
скользнул мимо кармашка
дамской сумочки,
упал и покатился
по мостовой
к моим оторопевшим ногам
Девушка настолько
была увлечена разговором,
что не заметила
этой мелкой пропажи.
Я осторожно
присел на корточки,
чтобы поднять флакон
и вернуть его
прекрасной владелице,
но не успел.
Две тёмные фигуры
уже скрылись
в сумраке летнего вечера.
Я был немного раздосадован
неслучившимся знакомством
и машинально
убрал руку в карман
и побрел восвояси.
Пара капель
ароматной эссенции
упали на шёлковый
носовой платок.
Так пахли райские яблочки.
Яблоки в эдемском саду.
Это было начало грехопадения.
 

Видение четвёртое

 
Она включила
виниловую пластинку.
Та, приглушенно хрипя
и потрескивая,
выдала наконец что-то вроде
Астора Пьяццоллы, Luna Caliente.
Горячая волна подкатила к горлу.
Она, как невидимые оковы
сбросив с себя платье,
осталась в струящейся по телу
шёлковой комбинации.
При магическом свете луны
её кожа казалась
неестественно бледной.
Она была словно сделана
из белого фарфора,
изящного и тонкого.
В этот момент я,
кажется, понял,
почему император
выбрал себе
в любовницы балерину…
 

Видение пятое

 
Он любил «картошку в шинели»
и женщин от Chanel
(№ 5, № 7,
в арифметической прогрессии).
Корона империи —
в кровь красная шпинель.
Адмиралтейский шпиль в небе
шпилькой в волосах девы,
но странное дело —
где эта дева теперь?!
В жизни тоже бывают пробелы,
у тех, кто отличает зёрна от плевел!
 

* * *

 
В Маяковского игры:
куплю фарфоровый Glock[4]4
  Имеется в виду пистолет Glock 17 австрийской фирмы Glock.


[Закрыть],
пущу пулю в висок.
Тонкой струйкой наискосок
Бордо потечёт
по «главному» блюду.
Не услышу крик той,
что на ужин придёт.
Лилечка – Лялечка —
Милочка – Ниночка —
Кирочка – курочка —
служанка,
в конце концов!
 

* * *

 
Я лежал, раненный,
на травяной подстилке,
в сарае для скота
и, казалось, бредил!
Позже я прочитал
в каком-то
научно-популярном
журнале,
что такое бывает,
что это воспоминания
о моих прошлых жизнях,
которые спонтанно
возникают,
когда человек находится
на грани жизни и смерти.
 

* * *

 
Днём была
нестерпимая жара,
и мне без конца
хотелось пить,
а ночью – холод,
который
основательно пробирал
до самых костей.
Черноокая худая женщина
безмолвно приносила мне
воды и лепёшек
на вонючем козьем молоке.
Однажды ночью
ко мне прибежала мышь.
Обыкновенная серая мышь,
которая благополучно живёт
в старых
хозяйственных сараях.
Она стала ловко собирать
хлебные крошки
с дубового настила.
Почти каждый день
наведывался мой товарищ
с хрупкой ампулой
пенициллина
в грязном кармане
цвета «американского рубля» —
значит, виделся
с санитаром Вороновым,
значит, «тяжелых» больше нет!
И служебная машина
в близлежащую
санитарную часть
ради меня одного,
естественно, не поедет!
Зачем же лишний раз
мельтешить
перед глазами у дудаевцев,
к тому же с «грузом триста»?!
– Здорово, брат! —
криво ухмыляется
мой «непутёвый ангел». —
Тут Воронов лекарство
эффективное тебе передал! —
размахивает товарищ
трёхкубовым шприцем
и тянет руки
к своему нагрудному карману.
– Ты прикинь, полевой госпиталь
чечены вырезали! —
обязательно делится Севка
последними новостями.
– А как так?
Разве такое может быть? —
удивляюсь я
безжалостной кровожадности. —
Там же раненые!
 

* * *

 
Стрижи расстрижены
в монахи в пух и прах.
Стрижи расстреляны,
рубахи красны.
Расстреляны,
расстелены на снегу.
 

Кречет

 
Гаврош —
известный персонаж
романа «Отверженные»
Виктора Гюго.
Он храбрый.
Он отзывчивый.
В нём бурлит жизнь,
но он трагически погибает
на парижских баррикадах.
Я так не хочу!
Все его зовут просто – Кречет.
На нём нет
никаких знаков отличий,
но все от мала до велика,
по количеству звёздочек
на погонах,
его уважают
и беспрекословно
выполняют его приказы
– Гаврош, скажи мне, —
обращается ко мне
мужчина средних лет,
седой, как лунь,
на посиделках
за банальной бутылкой водки, —
какая она, твоя война?
– Усталая! – оторопев,
произношу я
и, выдохнув, добавляю: —
Везде смерть
липкая и зловонная!
Вот она мне где
уже, эта война! —
стучу я ребром
раскрытой ладони по горлу.
– Не делай так никогда,
слышишь!
Так просят о помощи
глухонемые,
когда идут ко дну! —
умоляюще
произносит Кречет.
– Мы! Мы же идём ко дну!
Тихо и молча идём ко дну! —
кричу я, словно
слабослышащий глухонемому.
Нас быстро смаривает
от пол-литра,
и мы пусть и тревожно,
но засыпаем
на бетонном холодном полу
раздолбанной пятиэтажки.
– Хеликоптер найн!
Найн хеликоптер! —
кричит во сне
товарищ полковник.
Да, вертолёт за нами
не прилетит
ни сегодня, ни завтра.
 

* * *

 
Не ищи меня
средь заросших могил,
освещённых луной.
Завернули в рубаху
прах чужой земли.
Замесили кисель на крови.
Лови губами,
слов на ветер не кидал!
Лицо умоет дождь —
как долго я тебя искал!
А фонари жгут небо до зари,
а небо не прощает нам долги.
Немая сцена:
встретились глаза,
а в небе
вертолётик-стрекоза
летит, не знает,
что разобьётся.
А в воздухе повисла тишина,
повисла и рассекла мечом.
Из светлых глаз твоих
слеза упала искрой на плечо,
а в небе
вертолётик-стрекоза,
рисуя мертвую петлю,
рискует.
Теперь он знает,
что не вернётся…
 

* * *

 
Кречет беспрестанно курит
американские сигареты
с «верблюдом» —
смесь терпкого турецкого
и мягкого вирджинского табака.
Полковник всегда
показывает мне
забавные фокусы
с сигаретной пачкой:
– Гаврош, скажи мне,
дружочек,
сколько пирамид
здесь изображено?
Я усердно считаю,
а потом он находит
гораздо большее
количество
«треугольников»
в этой нарисованной
жёлтой пустыне,
чем называл я!
Мне становится обидно
как-то совсем по-детски,
я же не дурак!
 

* * *

 
Мы встретились с Кречетом
уже на Большой земле,
когда я был в Подмосковье
по одному,
не очень значительному, делу.
Предо мной
неожиданно предстал
совсем дряхлый старик,
с нетвёрдой тяжёлой походкой
и заметно трясущимися руками,
но гладко выбритый
и добротно одетый.
Он приветливо протягивает мне
сигареты —
своего неизменного «верблюда».
– Товарищ полковник,
а я больше не курю! —
улыбаюсь я ему в ответ.
– Давно ли, мой друг? —
откровенно удивляется Кречет.
– Да как вам сказать?
Случилась со мной история! —
охотно поделился я
личной неприятностью. —
Сидел я в душном баре
за рюмочкой коньяка,
подошла ко мне женщина,
присела скоротать
томный вечерок.
И духи у неё были
какие-то специфические,
масляно-бензиновые.
Солярка для бэтээра,
честное слово!
И незаметно для себя
я неожиданно разговорился.
Мне даже показалось
приятным внимание
со стороны
этой очаровательной дамы.
Я после командировки
в «горячие точки»
чадил, как старый паровоз,
этого вашего
«корабля пустыни»,
поэтому не выпускал
сигарет из рук,
а она чему-то
загадочно улыбалась.
Я был одурманен
алкоголем, никотином
и странным запахом
навязчивого парфюма.
И больше не помню ничего,
ровно как проснулся утром
в своей смятой постели,
попытался закурить,
но не смог —
меня неожиданно затошнило.
В утреннем воздухе
витал аромат
тех самых «злых» духов,
которые были
накинуты на плечи
моей вчерашней знакомой,
словно элегантная «пашмина».
Это всё ваши злые духи.
Это чёрные мысли, как птицы,
Что летят из флакона – на юг,
из флакона Nuit de Noё»[5]5
  Из стихотворения Александра Вертинского «Злые духи»».


[Закрыть].
 

Динка

 
Влажные сны у весны,
а у зимы и вовсе – умерли!
И каждый вечер
меня крепко лихорадило.
На то была довольно
веская причина —
не было писем из дома!
Жёлто-зелёным ростком
боль чахнет
на грязном
облупленном подоконнике.
Часы на стене
покорно замерли.
Казалось, что до весны
мне просто не дожить!
Я не видел тебя два месяца!
Я не видел тебя.
Раны на пальцах затянулись уже!
Балерины
в маховое перо сложены.
Неужели по телевизору
будем опять смотреть
этот чёртов
«Мерлезонский балет»?[6]6
  Мерлезонский балет – неожиданный поворот какого-либо действия.


[Закрыть]
 

* * *

 
Обратный поезд
«Грозный – Москва».
Я машинально считаю
пролетающие мимо меня
столбы линий электропередач
и постоянно смотрю на часы.
А время всё так же
предательски тянется
утомительной, безвкусной
жевательной резинкой «Орбит».
В плацкартном вагоне зябко,
я кутаюсь в армейское хаки
чёрно-белых дней.
Пахнет угольной гарью.
Я пытаюсь перебить
утренний голод
горячим крепким чаем.
Мне тяжело,
грудь свинцом залита!
Я машинально растираю
грязными руками
уставшие глаза.
«Красные,
как у кролика-альбиноса!» —
метко подметила
одна пожилая дама
из соседнего купе.
Она любезно выдала мне
носовые бумажные платочки,
которые оказались
с пропиткой из ментола.
Я пытаюсь унять слезотечение,
но все мои попытки бесполезны.
Боже, верни меня, прошу,
обратно в город,
где в губы меня целуют ветры!
Солёные глаза у моря.
Зелёные глаза у моря.
Твои глаза.
 

* * *

 
Я пришёл, а меня никто не ждал.
Те же облака над моей головой,
Так же затхло пахло в парадных,
Так же стёрты
лестничные ступеньки,
ведущие в твой дом,
к твоему порогу.
Я множил окурки
на лестничной клетке,
не решаясь позвонить
в высокую створчатую дверь,
но «ларчик» открылся просто.
На площадку выкатилась
тучная женщина
в грязном халате – твоя мать.
– Ну что, явился – не запылился!
Не сгинул в чеченском плену,
так здесь пойдёшь ко дну!
Да кому ты нужен,
калека полоумный! —
не скупилась на выражения
матушка.
– Динка, твой пришёл! —
крикнула она в лабиринт
коммунальных комнат.
Я протянул тебе розу,
похожую на ещё не запёкшуюся
свежую кровь,
карминово-красную.
Ты обожглась
об её острые шипы
и выронила цветок.
Твои выцветшие глаза
цвета травы осоки
молили
и кричали об одном: «Уходи!»
Я выбежал на улицу.
Облака так же бежали
над моей головой.
Я задыхался.
Моё сердце
приказало мне: «Молчи!»
Всякая верёвка – удавка, всякая!
 

* * *

 
Есть такая примета:
зверь, учуя охотника,
кипит от злобы.
Так ты дохнешь от злости
и невозможности «назад»!
Прости, я вперед,
потому что я сталкер,
исследую будущность
других миров!
Слёзы – осадками,
планета – шар,
колесо – круглое,
всякая верёвка – удавка, всякая!
 

* * *

 
Ты приподнимаешь розу
с грязного пола,
с кафельной плитки
почти греческого орнамента.
Сквозь пыльные стёкла
пробивается лучик солнца
и тут же исчезает, будто остыв.
Твои бледные губы
нежно касаются алых лепестков,
а руки отправляют цветок
в новый полёт.
Ты ведь так хочешь
стремительно сбежать
по ступенькам,
схватить меня за плечи и
развернуть назад.
Но что-то держит тебя
на глубине твоих чувств,
как подводные лилии
в том холодном озере,
цепляют и тащат,
тащат на дно.
Двунадесятые[7]7
  Двунадесятые праздники – двенадцать важнейших после Пасхи праздников в православии, которые посвящены событиям земной жизни Иисуса Христа и Богородицы


[Закрыть].
Каждая стрела
падает острием вниз.
Всякое стремится
к бесконечности,
или к восьмерке,
у смерти взяв реванш.
 

* * *

 
Большие вороны
висели на оградах
чёрными тряпками.
Я шёл вдоль старых могил,
протискиваясь в узкие проходы
между коваными оградами
с облупившейся кое-где краской.
Мужчины, женщины,
дети, старики
нашли здесь свой вечный покой.
Армия павших в борьбе
с самой повелительницей-судьбой
исчисляется сотнями тысяч.
Под её сияющим серпом
все травы сочны!
Только находясь
на унылых старых погостах,
начинаешь задумываться о вечности.
Холодный ветер
пронизывал меня насквозь,
проникая в самую душу!
Предательские слёзы душили меня!
Я пришёл на могилу моего отца.
Он так и не дождался меня
с этой проклятой войны.
«Гори, гори, моя звезда» —
потихоньку напеваю я
старинный русский романс.
– Папа, ты помнишь, —
нежно обращаюсь я
к отцовской могиле, —
что я однажды написал тебе
в каком-то ответном письме?
С неба звезда упала,
Значит, кто-то умер!
Чья-то душа отделилась от тела,
сорвалась и полетела…
С неба звезда упадёт,
и если это будет твоя звезда,
то я не проживу и секунды,
потому что твоя звезда,
падая, заденет мою!
Папа, папа, прости меня,
я не умер! Я живой!
 

* * *

 
Вечером, отогрев душу
от промозглого кладбища,
я долго,
словно под цыганским гипнозом,
смотрел на янтарный
отцовский мундштук.
Представлял, что тот хранит
в своем мёдово-смоляном теле
отпечатки его
длинных тонких пальцев,
пропитанных «желчью» табака.
Он был немым свидетелем
его страданий.
Я снёс его в ломбард.
Я не хотел его больше видеть.
 

* * *

 
Вы только представьте:
в начале бархатного сезона
прошёл
довольно обильный снегопад!
Я, проснувшись,
удивлённо выглянул в окно
и ослеп, словно только что
рождённый котёнок.
Я быстро собрался и поехал
на дачный участок,
чтобы проведать,
что сделалось
с нашим яблоневым садом.
«Квинти», «Мальт» и «Вадимовка»
упали
на тонкий стеклянный глетчер,
и лёд «взорвал» их яблочную суть.
Глостеры невозмутимо
продолжали висеть
на раскидистых крепких ветвях,
прикрытые зелёно-бурой листвой.
 

* * *

 
Друзья говорят,
что ты гулящая девка,
что на тебе пробу ставить негде!
А я всё твержу им:
– Не ту страну назвали Гондурасом!
Не ту богиню – бл_****!
Мы виделись после той нашей
последней встречи
лишь однажды,
случайно столкнувшись
в осеннем озябшем парке.
– У малышки твои глаза, —
с сожалением вздохнула Динка,
заглядывая
в прогулочную коляску с ребенком.
«Серые глаза – рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след…»[8]8
  Редьярд Киплинг The Lovers' Litany, перевод К. Симонова.


[Закрыть] —
чуть не плача, шепчет она
до боли знакомые строки.
– Нет, глаза у неё мамины, —
задумчиво произношу я.
То была дочь моей сестры.
А ты, дурёха, решила,
что это мой ребёнок.
 

* * *

 
На прощание ты протягиваешь
свою холодную руку,
стараясь не смотреть мне в глаза.
Из ладони в ладонь
медленно сыпется
серебряная крошка
ажурной цепочки,
на конце которой
болтается мой кулон.
Здравствуй, мой ангел,
мой хранитель!
Я прошагаю на «ножах»
с тобой ещё с полмили,
потом возьму и рассмеюсь,
назвав прогулку милой.
Ведь ты не услышишь никогда
моё произнесённое одними губами,
слепое «БОЛЬНО!»
 

* * *

 
«Такая любовь, как наша,
не умрёт никогда!» —
вспоминаю я слова,
сказанные тобой на прощанье
перед моей предстоящей
отправкой в «горячую точку».
Я, словно дрессированный
говорящий попугайчик,
вторю твоим устам:
«Любовь не умрёт никогда!
Любовь не умрёт никогда!
Любовь не умрёт никогда!»
Такова была наша
«литания влюблённых».
А что теперь? Смысла нет!
Он утерян,
как багаж в Будапеште!
Монохромны цвета,
как в романе Ремарка.
Город пал, устояла лишь
«Триумфальная арка».
Франкл[9]9
  См. В. Франкл «Человек в поисках смысла».


[Закрыть] в поисках смысла
раздает буклеты у метро.
 

* * *

 
Я лежу в постели
со своей памятью.
Она зла, как чёрт.
Она устала. Она спит,
с кожи испаряясь спиртом.
А за окном
уже брезжит рассвет,
вовсю работают
машины– «поливайки»,
стучат мётлами дворники,
словно у них «на фабрике» стачка.
Я встаю на ноги.
По полу катаются пустые бутылки.
Вот чёрт!
Сознание блуждает
по комнате
в поисках чего-то
и не может
ни за что зацепиться…
Боль пронзает
не только душу,
но и тело – меня «скручивает»!
Я хватаю со стола стетоскоп,
кладу чувствительную мембрану
себе на пульс. Гул в ушах.
Нагнетается давление.
Сердце стучит где-то в висках.
Раз, два, три – сбился со счета.
Бьётся – значит, ещё живой.
Память тоже не дремлет,
она садится на кровать,
скоро припоминая,
что было вчера, и кричит мне:
«Я ненавижу, ненавижу тебя!»
Я её почти не слышу,
а только медленно
съезжаю на спине
по холодной белой стене,
падая куда-то в темноту.
– Всё, приплыли! —
кричит мне память вдогонку.
Она резко встаёт с кровати,
бросается вперёд,
хватая меня за плечи:
– Не так скоро, дружочек,
не так скоро!