Текст книги "Сироты"

Роберт Бюттнер
Сироты

Старшине Де Артуру Бергессу,

куда бы ни забросили его ветра войны,

и всем, кто мне дорог,

посвящается

Плечом к плечу, ползли мы по-паучьи вниз по морским сетям к десантному судну, отчаянно качавшемуся в волнах пролива, а на головы нам с сапог лезущих следом товарищей лилась трюмная вода. Тогда-то я понял, что сражаемся мы не за знамена и не против тиранов – а друг за друга. И сколько бы ни осталось мне прожить, эти незнакомые парни, с которыми мы вместе висим на сетях, будут здесь моей единственной семьей. Ведь отбрось в сторону политику, и увидишь, что в любой войне всякий солдат – сирота.

Из письма неизвестного солдата.

Побережье Нормандии,

июнь 1944 г.

1

«Восход ожидается… завтра», – транслирует громкоговоритель невозмутимые слова пилота прямо в ледяной воздух нашего отсека, затуманенный дыханием четырехсот солдат и пропитанный ружейной смазкой, блевотой и страхом.

Это, конечно, шутка – тут никогда не восходит Солнце. Отсюда, с орбиты Юпитера, наше Солнце – всего лишь жалкая бледная точка. Я даже улыбаюсь, хоть руки и трясутся вместе с винтовкой, зажатой между коленями. Я – специалист четвертого класса Джейсон Уондер, один из счастливых сирот, которым через час предстоит спасти человечество… или погибнуть в бою.

Мы сидим лицом к лицу двумя рядами. В красном свете шлемы на наших головах выглядят будто яйца в сатанинском инкубаторе. Температура здесь такая же, как у противника за сто миль под нами; от переохлаждения спасает только форма с электроподогревом.

Спинами мы упираемся в борт корабля, по ту сторону которого – открытый космос. Корабля, тоже мне! Вшивый фюзеляж семьсот шестьдесят седьмого «Боинга», позаимствованный с какой-нибудь свалки в аризонских пустынях; его подремонтировали, укрепили, добавили парашют, а теперь собираются сбросить нас на нем с корабля-носителя. Самолет – один из бесчисленных реликтов двадцатого века, с которыми придется вести эту войну. А ведь на дворе 2040-й год.

Красный свет неспроста – он не нарушает ночного зрения. Уж оно-то нам понадобится: сотней миль ниже нашей орбиты на Ганимеде стоит вечная ночь. Так, во всяком случае, утверждают астрономы.

И мы станем первыми, кто ее увидит. Если, конечно, наш многострадальный самолет не лопнет в вакууме и не расплавится в искусственной атмосфере, которую слизни соорудили вокруг голой планеты. Если мы не врежемся в Ганимед, как испытательные манекены. И если наше вытащенное из нафталина оружие убьет поджидающих внизу слизней.

А уж убьет или нет, никому не известно; ведь из всех людей только мне довелось увидеть слизней живьем.

Плечом чувствую, как дрожит командир, вижу, как она перебирает четки и молится так усердно, будто ей волосы подпалили. Да-да, командир у меня – египтянка, в которой и пяти футов роста нет. Зато Пигалица – первоклассная пулеметчица.

Я скрежещу зубами, кладу руку на ее четки, и щелканье прекращается. Я – неверующий и считаю, что вмешательство свыше сейчас невозможно. Впрочем, а разве возможно, чтобы в нашу солнечную систему прилетели псевдоголовоногие слизни, высадились на главном спутнике Юпитера и начали бомбить оттуда Землю, убивая миллионы людей?

Говорят, жизнь пехотинца – это долгая скука, изредка сменяющаяся периодами глубочайшего ужаса. Вот и сейчас, после шестисотдневного перелета на корабле-носителе, эдакой стальной трубе в милю длиной, я сижу в десантном отсеке и чувствую, как поджилки трясутся от страха. А ведь я сам хотел сюда попасть.

Все мы хотели. Высадиться на Ганимед вызвалось столько добровольцев, что отбирали лишь тех, кого война осиротила. Десять тысяч солдат. Пигалица потеряла отца, мать и шестерых сестер, когда снаряд ударил по Каиру. Я был единственным ребенком в семье; снаряд, разрушивший Индианаполис, забрал последнего из моих родителей. Когда нас отбирали на задание, сиротам завидовали.

Журналисты прозвали нас «сиротами-крестоносцами».

Пигалица – мусульманка и терпеть не может крестоносцев. Она зовет нас «Последней надеждой человечества».

Наш взводный, хорошо нюхнувший пороху, обзывает нас «мясом». А еще он говорит, что «сироты» – правильное название, потому что на войне твоя единственная семья – незнакомцы, с которыми тебя свела служба.

Громкоговорители трещат и объявляют: «По моей команде начать отсчет к высадке… Начали!».

Слышится чей-то всхлип.

Все двадцать десантных кораблей одновременно отделяются от носителя, точно одуванчиковый пух под порывом ветра. Сердце замирает, когда гаснет на миг красный свет: это наш корабль переключился на собственное питание. Крепления скрежещут по обшивке, как раскрытые наручники…

…С которых и началась эта история три года назад, неделю спустя после моего восемнадцатилетия.

2

– Судья не любит наручников, – объясняет пристав Денверского суда по делам несовершеннолетних, и металлические браслеты со щелчком освобождают мои запястья. Пристав внимательно смотрит на меня, и я отвожу глаза. На его губе – пятно запекшейся крови; это я ему туда засветил.

– Все нормально, я спокоен. – Не собираюсь никого больше бить, но «нормально» – откровенная ложь.

С утра отменили прием транквилизаторов, чтобы подготовить меня к слушанию. «Прозак-2», правда, оставили. Прошло уже две недели с тех пор, как мама уехала в Индианаполис и взорвалась вместе с городом. Две недели после того, как я выбил дурь из нашей училки. Башковитые психологи считают, что одно с другим связано.

Пристав постучал, открыл дверь, махнул рукой – мол, шевелись, – и так я познакомился с достопочтенным судьей Дикки Роузвудом Марчем. В его кабинете мы были наедине. На широких борцовских плечах юриста плотно сидел серый пиджак, под цвет седеющих волос. Никакой мантии. Мебель старая, даже древняя, включая компьютер с дурацким экраном и клавиатурой. Только компьютер – явная показуха: правая рука судьи заканчивалась у локтя. Тут уж не попечатаешь. В левой руке он держал папку с документами. Моими?

Он поднял голову, и стул под ним жалобно скрипнул.

– Мистер Уондер?

– Сэр?

– Ты что же это, смеешься надо мной?

– Сэр?

– Твое поколение не обращается к старшим на «сэр».

– Я так обращался к своему отцу, сэр. – Если бы действие успокоительных действительно прошло, я бы заплакал. Пусть даже отца не было уже десять лет.

Он снова глянул в документы.

– Ну что ж. Приятно иметь дело с воспитанным человеком. А зная твое положение, тем более приятно.

– Сколько меня продержали на лекарствах?

– Две недели. Две недели с того дня, как первый снаряд разрушил Индианаполис. И чего тебя понесло в школу на следующий же день? Ты же сам был не свой.

Я дернул плечами.

– Мама говорила: не пропускать, пока ее не будет. А что значит «первый снаряд»?

– Джейсон, за прошедшие две недели началась война. Нового Орлеана, Феникса, Каира и Джакарты больше не существует. Разрушены снарядами величиной с Крайслеровский небоскреб. Не ядерными бомбами, как думали про Индианаполис. Тогда считали, что это террористический акт против Америки.

– Это учительница и сказала. Мол, так вот нам, американцам, и надо за наше отношение к развивающимся странам. Тогда-то я ей и врезал.

Судья усмехнулся.

– Сам бы за такое врезал. Нет, снаряды прилетели из космоса. С Юпитера. Вот, ждем еще. – Старик поперхнулся и покачал головой. – Двадцать миллионов погибло.

Он снял очки и смахнул слезу.

Двадцать миллионов? Я-то думал всего об одной жертве, но на глаза все равно навернулись слезы.

Его лицо смягчилось.

– Сынок, твои беды сейчас – капля в море. Однако наша задача в них разобраться. – Он вцепился в папку с моими документами, как в спасательный круг, вздохнул и продолжил. – Ты достаточно взрослый, чтобы нести ответственность за свои поступки. Я могу осудить тебя за нанесение побоев и причинение телесных повреждений, хотя обстоятельства и смягчают твою вину. Дело о передаче вашего дома в собственность государства началось еще до того, как я о тебе узнал, и теперь уже завершилось. Все из-за нехватки жилья.

Стены поплыли у меня перед глазами.

– То есть наш дом больше не наш?

– Все ваши вещи из него вывезли; можешь забрать их, когда захочешь. Родственники, у кого жить, есть?

У мамы была двоюродная тетка. Каждое Рождество она присылала нам письма, по старинке, на бумаге, которые неизменно кончались фразой «В щеки целую – в одну и другую» и, в скобках, припиской «Ха-ха». Последнее письмо пришло из дома престарелых. Я покачал головой.

Судья по-медвежьи повернулся, обхватил здоровенной ручищей заколотый у локтя рукав другой руки и сверкнул глазами.

– Знаешь, где я потерял руку?

Я замер. Здесь? Избивая провинившихся сопляков? Потом до меня дошло, что вопрос риторический. Я расслабился.

– Нет, сэр.

– Во второй Афганской войне. Армия учит дисциплине и направляет гнев в нужное русло. Суд волен снять с тебя обвинение. А война идет за правое дело. Ты не думаешь записаться?

Он откинулся в кресле и провел пальцем по пресс-папье. Это была какая-то здоровенная пуля, но мне было плевать – хоть зуб динозавра. Вот уже много лет как армия, особенно сухопутные войска, превратилась во что-то вроде сантехников. Нужные, неприятные и незаметные. Вряд ли нас, гражданских, можно за это винить. Страх перед террористами сменился апатией: народ хотел новых голографов, дешевых авиабилетов и покоя. В борьбе хлеба с винтовкой побеждает хлеб, желательно с маслом. Армия? Чур меня!

– Что скажешь, Джейсон?

Я прищурился. Зачем ему культя – в наше-то время органических протезов? Привлекать добровольцев или отпугивать?

– Я не хочу в тюрьму.

– В армию, значит, тоже. Что, больше буянить не будешь?

– Не знаю. Вроде сейчас никого бить не хочу.

Либо я был загружен «Прозаком» (или что они там мне еще надавали), либо просто отупел от его слов.

Он кивнул.

– В деле написано, что раньше ты ни в какие приключения не ввязывался. Это так?

Видимо, под приключениями он понимал грабеж с разбоем или что-то наподобие, а не нашу с Мецгером выходку в школьной столовой. Я утвердительно кивнул.

– Вот что. На этот раз я тебя отпущу. Великоват ты уже для приемной семьи, но я подправлю кое-что в датах, и тебе что-нибудь подыщут. Хоть крыша над головой будет.

Я пожал плечами, пока судья писал что-то в моих бумагах. Потом оннажал на звонок, вернулся пристав и выпроводил меня из кабинета. У дверей я услышал слова судьи: «Удачи тебе, Джейсон. Ступай с богом и не попадайся больше мне на глаза».

Три недели спустя я попался на глаза судье Марчу. На сей раз уже без задушевных бесед. Под громкое «Встать, суд идет!» судья в черной мантии прошествовал в зал заседаний. Он сел между двумя государственными флагами и хмуро глянул на меня поверх очков.

Я отвернулся и посмотрел в окно, на голые деревья. Всего несколько недель назад дневное небо было голубым, а ночное – черным. Теперь же снаряды подняли в воздух столько пыли, что день и ночь различались лишь оттенками серого. Говорили, дождей и урожая теперь может не быть долгие годы. Народ запасался брокколи.

Кто-то объявил нам войну; кто-то, совершенно незнакомый, по непонятным причинам хочет нас убить – и нам остается только задержать конец света. И соблюдать дурацкие правила приличия.

– Вы разбили бейсбольной битой окно в доме вашей приемной семьи, мистер Уондер? И оказали сопротивление при аресте?

«Мистер Уондер»? Куда подевался Джейсон, закадычный друг судьи Марча?

– Мир – дерьмо.

– Не большее, чем камера в Каньон-сити, мистер Уондер.

Во рту вдруг пересохло.

Позади меня хлопнула дверь, и я обернулся на звук. В зал суда вошел военный в новенькой, выглаженной зеленой форме и замер у двери. Его голова и подбородок были так чисто выбриты, что сияли синевой. Под мышкой он держал призывные документы.

Судья Марч взирал на нас сверху.

– Тебе выбирать, сынок.

3

Минут пять судья Марч внушал, что если я, записавшись, потом сбегу из армии, он мне яйца оторвет.

Позднее мы с сержантом сидели на скамейке в провонявшем хлоркой коридоре. Он говорил громко, заглушая скулеж скованных наркоманов, отражавшийся от блевотно-розовых стен.

– Подпишись здесь, здесь и здесь. Потом обсудим выбор войск.

Войск-шмойск. Мой выбор – чтобы судья Марч не засадил меня в одну камеру с насильниками и убийцами и не выбросил ключи в окно. Я расписался где надо, потом внимательнее взглянул на форму сержанта. Ленточки, серебряные эмблемы. А что, очень даже неплохо смотрится.

Я указал ручкой на его значок, длинный, узкий и голубой, с древним мушкетом посередине.

– А это что?

– Это показывает, чего ты стоишь. Значок боевого пехотинца. Значит, что ты побывал в деле.

– Его лишь в пехоте дают?

Он покачал головой.

– Его дают тем, кто сражался. Правда, настоящее сражение увидишь только в пехоте.

– Там разве не маршируют день и ночь?

– Все маршируют. А пехота еще и работает. Это мои войска. «Царица полей».

Он действительно классно смотрелся со своим беретом, продетым под погон. А если в армии нет сексо-дискотечных войск, мне решительно плевать, куда записываться – все солдаты для меня цвета хаки. Да и к походам нам, колорадцам, не привыкать. Я поставил галочку в графе «пехота», и «царица полей» вместе с сержантом радостно приняли нового родственника. Радость, правда, продолжалась не дольше, чем потребовалось сержанту на то, чтобы вырвать из блокнота и сложить желтые листочки с моими подписями.

Бить баклуши оставалось месяц. Мне с трудом подыскали приемную семью: единственными, кто согласился меня взять, были некие Райаны. Мистер Райан часами сидел в саду со своими деревьями. Он посадил их на смене веков, и деревья высохли и состарились вместе с ним. Их листья осыпались, когда пыль заволокла небо.

Каждым воскресным утром миссис Райан уходила в церковь, стуча по дорожке высокими каблуками, а мистер Райан приклеивался к спортивному каналу. Самая обыкновенная семья.

Миссис Райан протянула мне старомодную пластмассовую миску.

– Еще гороху, Джейсон? – предложила она. – Это последний свежий; с завтрашнего дня буду готовить из замороженного. Потом, – наморщила лоб, – потом не знаю.

Я отказался, и она сунула горох мистеру Райану. Тот крякнул, но от телевизора не оторвался. Да-да, от телевизора. Атмосферная пыль отражала сигналы для голографов, однако проводов, оставшихся под землей с эпохи кабельного телевидения, это не касалось. Поэтому те, у кого сохранились старые телевизоры, эти ящики с электронно-лучевыми трубками, могли подключиться и смотреть новости. Телевизор у Райанов был: чего нет у Райанов, найдешь разве что в археологическом музее.

Телевизор – он как голограф, только плоский. Со временем привыкаешь.

На экране ведущий спрашивал какого-то профессора про Ганимед.

Профессор помахал указкой в сторону висящей над столом голограммы – медленно вращающейся каменной глыбы.

– Ганимед – самый крупный спутник Юпитера. Он больше Луны, но меньше Земли, так что сила притяжения там слабее, чем у нас. Единственное, кроме Земли, место в Солнечной системе, где есть жидкая вода. Там она, правда, скрыта глубоко внутри планеты. Вот снимок, сделанный космическим зондом «Галилей» в двухтысячном году. Обратите внимание на резкие контуры – никакого венчика вокруг планеты, никакой атмосферы. – Он повернулся на стуле и ткнул в похожую голограмму рядом с первой. Края новой глыбы выглядели расплывчатыми. – А этот снимок с телескопа – всего недельной давности. Прошло тридцать семь лет – и вуаля! Атмосфера!

– И что это значит, профессор?

– Это значит, что пришельцы устроили аванпост на Ганимеде. Они создали атмосферу для всей планеты.

– А что это говорит нам о них? – Ведущий наморщил лоб.

– То, что им нужна планета с водой и воздухом. Поэтому они и стреляют по нам этими огромными снарядами, а не ракетами с атомными боеголовками. Чтобы постепенно уморить нас, не вызвав ядерной зимы.

– Они не хотят испортить товар?

Профессор на экране радостно закивал.

Мистер Райан воинственно взмахнул вилкой.

– Так отправьте туда десантников. Уж они-то сумеют кое-что испортить.

Мистер Райан горевал из-за деревьев. Но человечеству не то что десантников – хомячка не послать на Ганимед. Мы на собственную-то Луну с прошлого века не летали; как уж тут нападешь на сверхрасу, которой по силам соорудить кондиционер для целой планеты?

– Вальтер! – возмутилась его супруга. – Злом зла не исправишь.

И мистер Райан заткнулся, как затыкался всю жизнь.

Ведущий повернулся к камере.

– Смотрите после перерыва: армия беспомощна; новый Перл-Харбор.

Мистер Райан щелкнул выключателем.

– Лучше газеты почитаю.

Не удивляйтесь, снова начали печатать газеты. «Зеленые» не протестовали: деревья-то все равно гибнут.

– Какие ты выбрал войска? – обратился ко мне мистер Райан.

– «Царицу полей», – гордо ответил я.

– Ну ты дал! Это пехоту, что ль?

Ой-ой.

– Сержант посоветовал.

– Знаю я их советы, как-никак в торговле проработал. Первым делом всегда спихивают самый дрянной товар. И потом, если кто и победит в этой войне, так это ракетчики.

Признаться, я тоже подумывал о модных ныне космический войсках Объединенных наций, но, чтобы туда попасть, надо быть математическим гением, вроде Мецгера. А я, хоть и умудрился отличиться на экзаменах по словесности (за что позже регулярно слушал психологов о том, как важно не потерять цель в жизни), схлопотал трояк по алгебре и пошел легким путем: выбрал курсы по ремонту компьютеров. И это впервые с третьего класса разлучило меня с Мецгером.

– Подумать только, пехота. Ты уж хоть приведи себя в форму за этот месяц.

Месяц я провел, глотая «Прозак», чтоб не думать о маме, пропивая аванс, отсыпаясь и скачивая порнуху. Остальное время слонялся без дела.

За день до сборов я пришел в призывной пункт за путевым довольствием. Навстречу вышел парень в форме курсанта космических войск. Костюм цвета хаки, высокие ботинки, синий шарф. Вот уж кто классно смотрелся, даже сквозь постоянную мглу.

– Уондер!

Это был Мецгер. Завидев меня, он покраснел.

– Я слышал, ты, э-э-э… тоже записался… после того как…

Мецгер – вроде как мой лучший друг, но мы с ним не разговаривали с того момента, как меня задержали из-за разбитых окон.

– Ну, в общем, да. – Я передернул плечами. Да и чего болтать зря? Разве он виноват, что у него есть родители и нормальная жизнь? Не знаю, позвонил бы я ему, поменяйся мы местами. А мама бы сейчас махнула рукой и сказала, что мальчишки не способны на настоящую дружбу.

– Сам-то как здесь оказался? – спросил я. – Я думал, только хулиганов посылают на службу до окончания школы.

– Не, если нормально учиться и предки согласны, можно начать подготовку еще в школе. Вот выпущусь и… – Он сложил ладони и показал ими на небо.

Уже сейчас военные били с земли ракетами по вражеским снарядам, а по слухам, всего через несколько месяцев установят постоянный патруль перехватчиков между Землей и Луной. Вот где оторвутся фанаты компьютерных игр. Мецгеру вообще все легко давалось – но в леталках ему просто не было равных. Говорят, победы в голоиграх – признак талантливого пилота-перехватчика. Им нужны те же рефлексы.

– А ты теперь где, Уондер? На курсах вертолетчиков?

Иногда Мецгер вел себя прямо как взрослый. Дипломатично. Мы оба прекрасно знали, что я не в ладах с математикой, а после космических кораблей вертолеты считались заманчивей всего в армии.

Я щелкнул его пальцем по плечу.

– Вертолеты для слабаков.

– Тогда где?

Мимо прошли две девчонки. Светленькая жадно пробежалась глазами по Мецгеру и что-то зашептала подружке.

Мецгер осклабился.

Девчонки и так постоянно на него заглядывались, а теперь он еще и Люк Скайуокер впридачу. Я глянул на небо и, щурясь на серое солнце, сказал:

– В пехоте.

– В пехоте? – На мгновение он опешил, однако потом пришел в себя. – Так это здорово. Не, правда здорово. – Мецгер обвел взглядом голые деревья. – И когда отбываешь?

– Завтра с утра.

– Небось все это время мускулы качал.

– Еще бы.

– Есть повод напиться.

Следующим мрачным утром я, сгорбившись, сидел на скамейке в аэропорту, обхватив руками больную голову, и время от времени поглядывал на неуклюжий самолет за окном – серый, как каждое утро с начала войны.

Я раньше не видел самолетов с пропеллерами – разве что в музее – но пыль, поднятая снарядами, разъедала реактивные двигатели. После того, как рухнули два реактивника, пассажирские рейсы отменили. Аэропорты теперь – сплошь для военных.

Пыль и для пропеллеров не радость, но механики обложили двигатели фильтрами, чтобы задерживать грязищу. Мешки от фильтров свешивались из-под крыльев, как коровье вымя.

Я потер пульсировавшие виски. Прошлым вечером мы с Мецгером раздобыли пива, съездили за город, стащили козу, привезли ее в школу и выпустили в школьной столовой. Идею, как всегда, подбросил Мецгер. Наглость у летчиков в почете.

Я повернулся к соседу, здоровенному негру, развалившемуся на кресле. Выглядел он так же хреново, как я себя чувствовал.

– Что скажешь, эта старая корова поднимется в воздух?

Он насупился.

– Корова? Это «Геркулес»-то? С-130 был лучшим самолетом в свое время.

Нате вам! Очередной фонтан из цифр и букв. Эти призывники, похоже, действительно угодили сюда по собственному желанию. Я что – единственный нормальный среди психов?

– По машинам, дамочки! – Капрал из самолета казался еще фанатичней призывников.

Мы встали, потягиваясь, покрякивая и роняя слюни. Если топтанием на месте можно победить в войне, то у нас неплохой потенциал.

Погрузились и поднялись в воздух. На счастье, «Геркулес» не только не рухнул, но еще и загромыхал, как бочка по булыжникам, так что больше пламенных слов слушать не пришлось. Мы дважды садились сменить мешки для фильтров и наконец шмякнулись оземь (я не преувеличиваю) примерно в полдень по местному времени, где бы ни было это самое место.

– Выгружайтесь, дамочки, приехали. Форт Индиантаун, штат Пенсильвания.

Звучало вполне цивилизовано. Не то чтобы Гренландия или джунгли какие.

Самолет опустил трап, и внутрь дохнуло Антарктикой. Когда нас согнали по трапу и выстроили в четыре ряда на потресканном, поросшем сорной травой асфальте, мои зубы стучали так, что глаза тряслись в глазницах. Оказывается, в Пенсильвании нет цивилизации.

– Взвод! Смир-рна!

Я навидался военных фильмов, перестроенных под голограф, и знал, что «смирно» значит вытянуться и замереть. Будто мама поставила тебя к дверной стойке и отмечает твой рост карандашом. Во дурь, а?

Ветер гнал сухие листья по снегу и уносил прочь выхлопы «Геркулеса». Кто-то закашлялся.

Я смотрел прямо перед собой на запорошенные снегом холмы, покрытые серым голым лиственным лесом, который не всякий колорадец видывал. Это вам не наши сосны.

– Надо было в Гавайскую армию подаваться, – сказал я негру-здоровяку из аэропорта.

Он фыркнул.

Да, не лучшая моя шутка. А вот однажды, когда Мецгер обедал с девчонкой-болельщицей, я рассмешил его так, что у него молоко пошло носом.

– Имя, курсант? – прогремел позади меня голос, так что волосы на шее встали дыбом.

– Мое, сэр?

– Сэр? На «сэр» обращаются к офицерскому составу!

Военный вышел вперед и вперился мне в глаза, так близко, что казалось, он коснется меня широким полем своей коричневой шляпы. Обветренное лицо человека до того старого, что из-под шляпы выглядывали седые волосы. Ледяные серые глаза, холоднее, чем форт Индиантаун.

– Я старший инструктор по строевой подготовке сержант Орд, и обращаются ко мне «господин инструктор». Имя?

Капля слюны вылетела у него изо рта, но замерзла прежде, чем коснулась моего лица, и отлетела в сторону, как бейсбольный мяч.

– У-Уондер, господин инструктор.

– Курсант Уондер. – Он остановился. Сержант говорил громко, чтобы всем было слышно, несмотря на завывающий ветер. Наверняка он повторял это с каждой группой, и на сей раз примером буду я. Должно быть, от этой мысли я закатил глаза.

– В положении «смирно» разрешается дышать, моргать и глотать. Не разрешается шутить, закатывать глаза и танцевать макарену.

Что танцевать? Я дрожал на ветру, как дряхлый «понтиак».

Орд развернулся, заложив руки за спину.

– Взвод стронется с места и уйдет с приятного ветерка в помещение, когда курсант Уондер правильно встанет по стойке «смирно».

Я почувствовал волну ненависти от каждого промерзшего насквозь курсанта на этом асфальте. Так нечестно! Я не мог стоять смирно. Дрожь – безусловный рефлекс. Я же ничего не сделал. Ну, может, конечно, не стоило открывать рот.

Меня даже в лыжном свитере била дрожь. А на Орде была легкая форма: выглаженная хлопчатобумажная рубашка, штаны и отполированные до блеска ботинки. И дурацкая шляпа. Но он продолжал ходить взад-вперед, будто прогуливался по пляжу.

Минуло, наверное, минуты три, прежде чем мое тело вконец закоченело и перестало дрожать. Казалось, прошло не меньше получаса.

Орд повернулся к нам, руки за спиной, и перекатился с носков на пятки.

– Хорошо. По команде «разойдись» вы поднимете свои вещи, повернете направо и неспешно направитесь в каптерку – во-он туда.

Он показал на заснеженный барак на горизонте. Барак был, наверное, не далее чем в полукилометре, но казалось, будто он в другой стране. Кто-то всхлипнул.

– Там вам дадут горячую еду и обмундирование, включая полевые куртки с подкладками. Эти куртки, как вы позже поймете, наилучшая защита от плохой погоды, когда-либо изобретенная человечеством.

– Боже мой, да пошли уже, – раздался шепот.

Орд будто не слышал.

– Еда и обмундирование поставляются за немалые деньги налогоплательщиков, которых вам выпала честь защищать.

Снова завыл ветер. Кто-то процедил сквозь сжатые зубы: «Мой член замерз, а то бы я штаны обмочил». И если бы парень обоссался, мы бы точно кинулись греть руки об пар.

Орд и на это не обратил внимания. Уверен, налогоплательщики озверели бы, узнай они, что Орд на их деньги издевается над сиротами, которых занесла нелегкая в армию.

– Разой-дись!

Видимо, «неспешно направитесь» по-армейски значило «кинетесь бегом». Правда, если бы я знал, что будет дальше, то побежал бы в другую сторону.