Текст книги "Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия"

Глава 12
Мадонна Микеланджело
Брюгге, Бельгия
Сентябрь 1944

К концу августа 1944 года европейская кампания немцев обернулась стремительным отступлением. Немцы бросили все свои резервы на «Стальное кольцо» в Нормандии, и, когда их оборона была прорвана, путь перед западными союзниками был полностью открыт. Стремительно продвигаясь вперед, почти не встречая сопротивления, они натыкались на тонны брошенного провианта, сотни вагонов угля, бесчисленное количество забытых машин, на раненых немецких солдат и даже на грузовики, набитые трофейным бельем и духами. Деревни были украшены цветами, жители городов ликовали, преподнося освободителям вино и угощение. Выжившие немцы бросали оружие и бежали домой.

К августу 1944 года линия фронта продвинулась примерно на 200 километров за Париж и его восточные пригороды. 2 сентября союзники достигли Бельгии. Им потребовался всего день, чтобы пройти большую часть страны и освободить Брюссель. Четыре дня спустя, глубокой ночью 7 сентября или в предрассветные часы 8 сентября, ризничего собора Нотр-Дам в бельгийском городе Брюгге разбудил стук в дверь. Пока он одевался, стук становился все настойчивее, и к тому моменту, когда он добрался до двери, в нее уже колотили изо всех сил.

– Тише, угомонитесь, – запыхавшись, пробормотал он.

За дверью стояли два немецких офицера, на одном была синяя форма нацистского флота, на другом – пехотная серая. В темноте за ними виднелись вооруженные немецкие солдаты из ближайших казарм – человек двадцать, а то и больше. Они приехали на двух грузовиках, на которых стоял знак Красного Креста.

– Отпирай собор, – потребовал офицер.

Ризничий отвел немцев к декану.

– У нас приказ, – в руках у немца была бумага. – Мы забираем Микеланджело, чтобы спасти его от американцев.

– От американцев? – такая наглость развеселила декана. – Говорят, у города стоят британцы, но ни о каких американцах я ничего не слышал.

– У нас приказ, – повторил немецкий офицер и, оттолкнув декана, зашел внутрь. Вслед за ним вперед выступили несколько вооруженных моряков. Намек был понят. Декан и ризничий открыли массивные двери старыми железными ключами и пустили солдат в собор. Улица за ними была совершенно безлюдна. Во время немецкой оккупации только партизаны отваживались ходить по улицам в два часа ночи, но и они старались пробираться переулками. Затемнение, может, и остановило ночные бомбардировки союзников, зато оказало неоценимую помощь Сопротивлению.

– Вам никогда не вывезти ее из Брюгге, – сказал декан солдатам, распахивая старинные двери. – Британцы уже в Антверпене.

– Не стоит верить всему, что слышишь, – ответил офицер. – Путь еще открыт.

Оказавшись внутри, немцы действовали быстро. У дверей выставили охрану. Обошли ризницу, закрыли все окна. Двое солдат не сводили глаз с декана и ризничего. Остальные сразу направились в северный придел собора, где в защищенной комнате, обустроенной властями Бельгии в 1940 году, хранилась скульптура. Немцы раздвинули двери. Их фонарики – возможно, единственное ночное освещение во всем Брюгге, – выхватили из темноты Мадонну. От ее выполненной в полный рост фигуры исходило сияние, нежные черты лица и складки одежды были вырезаны молодым Микеланджело из лучшего, самого белого мрамора Италии. Мадонна взирала на нацистов с тихой грустью, а Иисус, менее всего похожий на беспомощного младенца, будто бы стремился выступить из алькова на свет.

– Несите матрасы, – скомандовал старший.

За четыре дня до этого собор посетил доктор Розманн, глава немецкой организации по защите искусств и памятников.

– Прежде чем я покину Бельгию, – сказал он тогда, – мне хотелось бы напоследок взглянуть на Мадонну. Все эти годы я храню ее изображение на своем письменном столе, – сообщил он декану.

Осмотрев скульптуру в этот раз, Розманн велел своим людям принести в комнату несколько матрасов.

– Для защиты, – пояснил он. – Американцы ведь варвары, не то что мы. Разве они смогут отнестись к ней с должным уважением?

Только теперь декан понял, что матрасы были нужны не для защиты от бомб. Это был самый безопасный способ быстро перенести статую в фургон.

– А что картины? – спросил один из моряков. На стене рядом с Мадонной висели самые выдающиеся работы из коллекции собора. Старший ненадолго задумался, рассматривая их.

– Эй ты, – сказал он одному из стоявших у дверей солдат, – пригони-ка еще один фургон.

У декана перехватило дыхание, когда солдаты взобрались на постамент бесценной статуи. Он не мог отвести от нее глаз, боясь, что любое мгновение может стать для нее последним. За его спиной ризничий крестился и бормотал молитвы, не осмеливаясь взглянуть на статую, которая уже качалась на своем пьедестале. Полутораметровая скульптура скользнула вниз, на матрас, который на весу держали солдаты, придавив остальные к земле. Но она была цела, во всяком случае, декан не заметил повреждений. Лежала лицом вниз – но хотя бы была цела.

С десяток солдат осторожно понесли Мадонну к боковой двери, остальные достали лестницу. Солдаты начали снимать картину, а их командир мерил шагами комнату, усеивая пол сигаретными окурками. Туда-сюда, туда-сюда.

– Слишком высоко висит, – крикнул один из моряков. – Нужна лестница повыше.

– Не ори, – скомандовал офицер. На улице еще не светало, у них оставалось достаточно времени. – Попробуй еще раз.

Мадонна была уже у двери. Моряки, явно следуя выданным ранее инструкциям, взяли второй матрас и накрыли им скульптуру. Это ее не особенно защитит, но хотя бы скроет кражу от слишком любопытных глаз.

– Не снимается, командир, – сказал один из стоявших на лестнице солдат.

– Ну и ладно, – ответил командир, которого начала страшно раздражать вся эта операция. Было пять часов утра, он не спал всю ночь, и все из-за какой-то статуи. – Бросьте эту картину, она не имеет значения. Грузите остальное.

Еще полчаса понадобилось на то, чтобы затащить статую в один из фургонов Красного Креста. Солдаты набились во второй фургон, а в третий, который часом раньше пригнал один из них, отправились картины. Горизонт окрасился первыми нежными лучами зари, а ризничий и декан, стоя у дверей, смотрели, как исчезает Мадонна Микеланджело, единственная работа мастера, покинувшая Италию при его жизни.

Тут декан прервал свой рассказ, чтобы глотнуть чаю. Рука его слабо дрожала.

– Считается, что она была вывезена из Брюгге морем, – с грустью закончил он. – Но возможно, что и по воздуху. В любом случае здесь ее больше нет.

Сидевший напротив него хранитель памятников Рональд Бальфур, сосед Стаута по комнате в Шрайвенхеме, поправил очки и сделал пометку в журнале. Кабинет декана напоминал ему собственную библиотеку в Кембридже.

– Вы можете предположить, когда она покинула Бельгию?

– Пару дней назад, не раньше, – печально ответил декан. – Возможно, только вчера, кто знает.

Было 16 сентября: прошло восемь дней со дня кражи и всего несколько – с триумфального входа англичан в город.

Бальфур закрыл тетрадь. Мадонна Брюгге ускользнула от них, из его рук. А ведь он был так близок!

– Хотите я дам вам фотографии?

– Мне не нужны фотографии, – ответил Бальфур, погруженный в свои мысли.

В британскую армию он вступил в 1940 году. Три года провел, набирая пехотинцев в сельской Англии. Восемь месяцев проходил обучение на хранителя памятников. Он считал себя готовым. Но вот всего три недели, как он находится на континенте, приписанный к 1-й канадской армии на северном фланге наступления, и такая неудача. Одно дело – вступить во французский Руак и обнаружить, что Дворец правосудия уничтожен. Сначала, в апреле, в него попала шальная бомба союзников, а 26 августа немцы спалили весь район, чтобы уничтожить телефонную связь. Бальфур опоздал спасти дворец меньше чем на неделю.

Но здесь все было иначе. Речь шла не о военном ущербе, не о печальном решении, принятом во время поспешного отступления. Не было новостью, что немцы крадут произведения искусства. Но то, что даже сейчас, перед лицом массированного наступления союзников, они все еще похищают скульптуры и картины, не укладывалось у Бальфура в голове.

– Возьмите их, – настаивал декан, протягивая стопку открыток. – Покажите всем. Пожалуйста. Вы знаете, как выглядит Мадонна. Но большинство солдат не знает. Вдруг они наткнутся на нее в сарае, в доме какого-нибудь немецкого офицера или, – он помолчал, – в порту. Возьмите, чтобы они опознали ее, чтобы знали, что она – одно из чудес света.

Старик был прав. Бальфур взял открытки.

– Мы найдем ее, – сказал он.

Глава 13
Собор и шедевр
Северная Франция
Конец сентября 1944
*
Южная Бельгия
Начало октября 1944

В середине сентября 1944 года на континент отправился последний хранитель памятников из первого созыва ПИИА: капитан Уокер Хэнкок, добродушный художник-скульптор, вылетел прямым рейсом из Лондона в Париж. Из-за высокой облачности самолет летел низко, но бояться было нечего – истребителей люфтваффе уже почти не видно было в небе Франции. Из иллюминатора взору Хэнкока открывался Руан, где всего за пару недель до этого Рональд Бальфур обнаружил обгорелый остов Дворца правосудия. Даже с высоты полета было видно, как пострадал город, но в прилегающих к нему деревнях царило спокойствие: фермы, коровы и овцы. Тщательно возделанные поля с кривыми рядами изгородей выглядели причудливой мозаикой. Тихие долины и маленькие деревушки, казалось, жили мирно и счастливо, и только присмотревшись, можно было заметить оспины разрушения, избороздившие землю. Так, за весь полет Хэнкоку не встретилось ни единого целого моста.

Париж, весь покрытый ранами, показался Уокеру Хэнкоку еще прекраснее, чем когда-либо. Эйфелева башня, как всегда, возвышалась над городом, но настоящий дух свободы был не в ней – он веял на парижских бульварах. В окнах развевались сотни французских, британских, американских флагов, и, если не считать редких колонн бронетехники, на улицах совсем не было машин. «Все передвигаются на велосипедах, – писал Хэнкок жене Сайме, – и вокруг, куда ни глянь, прекрасные ножки. Париж трудно представить себе без его знаменитых такси – и все же я это видел. Электричество дают в десять, после долгого вечера в темноте, ну и, конечно, на улицах совсем нет огней. Но парижское метро работает, и народу в нем больше, чем в нью-йоркском. Военные не платят за проезд – такой порядок завели немцы, а французы решили оказать эту любезность и «освободителям». Первые проявления всеобщего ликования уже позади, и поначалу благодарность парижан незаметна. Но довольно скоро обнаруживаешь, насколько дружелюбно тут все к тебе относятся. Иногда подойдет на улице маленький мальчик в аккуратных белых перчатках и молча крепко пожмет тебе руку. А дети победнее всё норовят всучить тебе подарок: что-нибудь из своих сокровищ, вроде картинок, которые вкладываются в плитки шоколада и пачки сигарет. Сегодня я хотел купить несколько открыток в деревне неподалеку от лагеря. Хозяин магазина отказался принять за них деньги. «Мы всем вам обязаны, – сказал он. – Нам никогда не вернуть долг американским солдатам».

В воздухе уже вовсю пахло осенью, но для Хэнкока мир казался ярким и свежим, как парижское лето. «Я бывал в Париже раньше, – заключил он. – Но я никогда не перестану благодарить судьбу, что попал сюда через месяц после его освобождения».

Одну ночь он провел у Джеймса Роримера. «Джимси», как прозвали его друзья-офицеры, получил назначение, о котором мечтал: хранителем памятников в секторе Сены, иными словами, в Париже и окрестностях. Роример жил в квартире своей сестры и ее мужа, которые уехали из Парижа еще до войны. На завтрак он подал свежие яйца – подобной роскоши Хэнкок не видел уже много месяцев, – и они обменялись впечатлениями. Роример вошел в Париж с колонной генерала Роджерса – первой американской колонной, вступившей в «город огней». Над Парижем клубились столбы дыма, с крыш летели пули, тихо тлел Бурбонский дворец. Немецких пленников сводили в здание банка «Контуар Насьональ д’Эсконт» на площади Оперы. Стволы брошенного в садах Тюильри немецкого оружия еще не остыли от стрельбы. «Я никак не мог прийти в себя от восторга и переживаний, – рассказывал Роример, – пока не оказался на кровати в отеле «Лувр». Это казалось безумием: прямо посреди разрухи стоял хороший отель с горячей и холодной водой в кранах, просторными комнатами с высокими потолками, в каждой из которых были французские раздвижные окна в пол, шторы и балкон. На какую-то секунду я словно вернулся в довоенный Париж». Уокер Хэнкок не собирался задерживаться в городе. На самом деле он был даже рад покинуть Париж. Его звал долг, в который он верил так свято, что ради него оставил размеренную, удобную жизнь. В отличие от многих товарищей по оружию, у которых были свои причины, чтобы отправиться на войну, Хэнкок мог не покидать Америку. Он был знаменитым скульптором-монументалистом, в том числе автором огромных скульптурных групп («Жертва» – одна из них) в мемориале, возведенном в Сент-Луисе и посвященном солдатам Первой мировой войны. У него было две мастерские, и, несмотря на долги (еще одна причина идти на скудное армейское жалованье), он уже выполнил столько заказов и создал себе такую репутацию, что мог не беспокоиться о деньгах до конца жизни. Всего за месяц до отправления в Европу, в возрасте сорока двух лет, он женился на Сайме Натти, которую любил всем сердцем.

И все же вряд ли нашелся бы офицер, с таким же воодушевлением относящийся к службе, как Уокер Хэнкок. Впервые он попытался вступить в армию, в разведку ВВС, после Перл-Харбора – ему было уже почти сорок, но он считал своим долгом встать на защиту отечества, – но не прошел медосмотр. Тогда он записался в разведку флота, прошел медицинское освидетельствование, но тут же был переведен в пехоту и отправлен на строевую подготовку. Вскоре после этого на утреннем построении дежурный сержант объявил ему, что его переводят снова. Хэнкок надеялся, что его возвращают в разведку, но оказалось, что он выиграл конкурс на разработку дизайна Воздушной медали – высшей армейской награды за храбрость. Завершив работу над медалью, Хэнкок оказался в итальянском отделе военного департамента. И затем, наконец, его приняли в ПИИА.

«Разве жизнь не проделывает с нами, смертными, удивительные вещи? – писал он своей невесте Сайме в октябре 1943-го. – Именно сейчас, когда я так счастлив с тобой, я вдруг узнаю, что меня пошлют за океан выполнять работу, о которой я больше всего мечтаю».

Они поженились в Вашингтоне 4 декабря 1943 года. Через две недели Хэнкока призвали на фронт. «Я до сих пор помню со всей ясностью, как такси уносило меня в начало моего путешествия, а я, оглянувшись, увидел, как Сайма стоит в дверях и плачет… За всю свою жизнь я не переживал ничего горше».

Хэнкок не попал на корабль в Нью-Йорке – опять никого не предупредили о том, что на борту ожидается хранитель памятников, – и теперь ему предстояло каждый день являться в порт в ожидании свободного места на одном из кораблей. Каждый день он надевал форму и брал с собой все свои пожитки, в этом и состояла его служба. Иногда это вгоняло его в глубокое уныние. «Необходимость “быть в доступе” каждый день похожа на тюрьму, – писал он Сайме, – а я хочу быть только с тобой… [Но] в то же время я летаю в облаках, частенько забывая завести часы. Хороший же из меня будет офицер!»

Даже в грустные минуты прирожденный оптимизм и стремление видеть во всем только хорошее брали свое: «Но давай взглянем на все это с другой стороны, – писал он. – Самое прекрасное во всей этой ситуации – то, что мы знаем, как сильно любим друг друга, и счастье служить и приносить пользу от этого становится только больше».

Сайма отправилась в Нью-Йорк и остановилась с мужем в гостинице для военных. Утром он уходил, и она никогда не знала, вернется ли он обратно. Две недели Хэнкок возвращался, а потом не пришел, и Сайма поняла, что он уехал. Армия не дала им даже попрощаться.

«Солнце, и ветер, и это замечательное место, куда меня отправили, – писал он ей уже из Англии, – напоминают мне, какая это честь – лично наблюдать самые трагичные события года, а не узнавать о них из архивов в подвалах Пентагона». Он заверял ее, что в свои сорок два года все еще способен удивляться чудесам, и огорчался только, что «большинство людей проснутся слишком поздно и только тогда осознают, что упустили».

И вот наконец после восьми месяцев, проведенных в Англии, он прилетел в Северную Францию. Перелом битвы в Нормандии обернулся полным разгромом фашистов, и союзные войска стремительно продвигались к немецкой границе, не встречая почти никакого сопротивления. Генерал Джордж С. Маршалл, самый авторитетный военный советник Рузвельта, уверенно предсказывал конец битвы за Европу между «1 сентября и 1 ноября 1944 года» и считал, что пора готовить войска к переводу в бассейн Тихого океана. Приятно было и то, что не в меру дождливое нормандское лето сменилось наконец ясной теплой погодой. Первое задание Хэнкока во Франции – поездка на джипе вместе с товарищем по ПИИА капитаном Эвереттом Лесли по прозвищу Билл для обследования охраняемых памятников в тылу армии – казалось почти что прогулкой с осмотром достопримечательностей. Как всегда жизнерадостный, Хэнкок писал Сайме, что «каждый час каждого дня был сплошным удовольствием».

Он не обнаружил почти никакого ущерба. Немцы стремительно захватили северо-восточную Францию в 1940 году; спустя четыре года союзники столь же стремительно отвоевали ее, и в ходе сражений было мало что разрушено. Гораздо больше ущерба нацистские оккупационные силы нанесли местным музеям, которые попросту обчищали, да еще и крали на сувениры мелочи вроде подсвечников и металлических оконных ручек. Пропало некоторое количество картин, но больше всего пострадала бесценная мебель времен Людовика XVI, которой было так много в старых домах Франции. Немецким офицерам больше нравилась современная мебель, и, чтобы освободить для нее место, гарнитуры XVIII века пускали на растопку. Конечно, был опустошен каждый винный погреб, причем выдержанные вина немцы выменивали на бутылки яблочного сидра… Итак, работа казалась Хэнкоку легкой, тем более что многие важные места уже осмотрел неутомимый Джордж Стаут.

Иногда увиденное граничило с чудом. Шартрский собор поднимался, как и прежде, словно гора посреди пшеничных полей. Но сам Шартр, обычно бурлящий жизнью, был тих, и знаменитый собор казался вызывающе одиноким. Хэнкок поймал себя на том, что восхищается его необъятными размерами, его сложностью, дерзостью его замысла – восхищается еще больше, чем в прошлый раз, когда он учился в Американской академии в Риме и приезжал поглядеть на собор. Огромные стены и башни строились десятилетиями, подумал он, разве могут какие-то четыре года войны разрушить такую красоту?

А что бы он подумал, если бы знал, что ошибается, что это здание, строившееся четырьмя поколениями, вермахт чуть не уничтожил за один день? Когда союзники вошли в Шартр, они обнаружили, что собор может быть поврежден или полностью разрушен двадцатью двумя зарядами взрывчатки, заложенными у близлежащих мостов и в соседних зданиях. Сапер Стюарт Леонард, который после окончания активных военных действий и сам стал хранителем, помог обезвредить мины и спасти собор. А потом говорил еще одному хранителю, Берни Тейперу, за рюмкой в берлинской квартире: «Есть только один безусловный плюс в работе сапера – ни один начальник не стоит у тебя за спиной».

Но стоило ли рисковать жизнью ради искусства, хотел знать Тейпер. Ему, как и каждому хранителю, не давал покоя этот вопрос.

– У меня был выбор, – ответил Леонард. – И я сам решил, что все разминирую. Это стоило награды, которую я получил.

– Какой еще награды?

– Когда я закончил, то зашел в Шартрский собор – собор, который помог спасти, – и сидел там целый час. Совершенно один.

Поймут ли будущие поколения, задумался Уокер Хэнкок, каким невероятным переживанием было видеть этот собор во время войны? Сумеют ли оценить его еще больше, если увидят таким, какой он сейчас, – витражи сняты, мешки с песком навалены метров на десять в высоту, а башни покрыты выбоинами от артобстрела? В каменную кладку пола был встроен лабиринт, по которому веками ползли на коленях паломники, приехавшие за спасением души. А над его головой в воздухе развевались изодранные полотнища полиэтилена, закрывавшие оконные проемы.

«Во всем этом была неожиданная красота, – писал Хэнкок. – Витражи с окон сняли, и можно было наблюдать одновременно внутреннее и внешнее убранство этого потрясающего здания. Вид на великолепные парящие аркбутаны, которые, проходя через крышу, превращались в ребра свода, преподавал урок божественной архитектуры. Но и это не все. Наблюдая изнутри, ты находил что-то воодушевляющее в том, как эти могучие дугообразные своды, характерная черта собора, почти начинали давить на стены апсид. Можно было зайти за ограждение и разглядеть в новом, струящемся из окон свете резные фигуры королей и королев, скульптуры Иуды, Христа и Девы Марии». На какое-то мгновение собор казался одновременно и памятником союзнической победы, и чем-то не подвластным ни времени, ни войне, чем-то, что будет стоять вечно и после окончания времен.

Но это продлилось недолго. Солнце уже заходило, и его закатные лучи скользили через величественные оконные арки со снятыми витражами и поднимались по стенам. Фронт был напротив, на востоке. И там требовалась помощь Хэнкока. Он закинул за плечо мешок и отправился обратно на войну.

* * *

Несколько недель спустя Уокера Хэнкока разбудили ни свет ни заря – кто-то отчаянно тряс его за плечо. У его койки стоял хранитель 1-й армии США Джордж Стаут, выглядевший, как всегда, безупречно, несмотря на ранний час.

– Есть работа, – сказал он, надевая очки для вождения.

Снаружи шел проливной дождь, стоял густой туман, а небо затянуло облаками, так что Хэнкок мог разглядеть только смутные очертания огромных армейских бараков, где разместился штаб 1-й армии. Он с унынием вспомнил, что у машины Стаута – полуразвалившегося немецкого «Фольксвагена» – не было крыши, и им предстоит путешествие под дождем и ветром. Хэнкок поплотнее запахнул пальто. На дворе было 10 октября 1944 года, и он уже чувствовал дыхание приближающейся зимы.

Они со Стаутом позавтракали в общей столовой. Хэнкок всего неделю как приехал в штаб 1-й армии в Вервье, городе на востоке Бельгии в двадцати километрах от немецкой границы, и еще не успел привыкнуть к армейскому распорядку. С Биллом Лесли и его джипом он расстался под Парижем и провел еще неделю, проезжая на попутках Северную Францию. Когда он въехал на юг Бельгии, то увидел страну, опустошенную немецкими оккупантами. Семьи возвращались в свои дома, разоренные и разграбленные немцами. Сады и дворы были завалены брошенной техникой и утыканы бронеколпаками от обстрелов. Поля остались невозделанными, и крестьяне голодали. И все же они протягивали ему помидоры и лук, ничего не прося взамен. Все они говорили одно и то же: немцы вели себя корректно и вежливо, пока находились у власти, но когда поняли, что скоро их попросят вон, как с катушек сорвались.

«Предвижу, что начиная с этого момента писать получится только время от времени, – делился Хэнкок с Саймой. – Внезапно моя жизнь наполнилась бурной деятельностью. Голова идет кругом, как подумаю, где я успел побывать и что успел сделать за эти два дня. Но я так счастлив, мне так интересно то, чем я занимаюсь! Какими же скучными были месяцы ожидания, планирования, теоретизирования и бесконечных разговоров».

Сейчас он ехал по другой области – покрытой зелеными холмами Восточной Бельгии. Под дождем холмы выглядели довольно уныло, да и вообще чему радоваться, когда тебя разбудили в такую рань. Но хотя их самих дождь не заливал: Стаут отправил свою развалюху в ремонт и на время получил машину получше, совсем ненадолго. Хэнкок благодарил судьбу, что «фольксваген» заменили именно накануне их поездки. Из-за стены дождя дорога была еле различимой: он даже не сразу понял, что они уже давно едут по Голландии. Но вот хранители остановились у подножия очередного крутого холма, и под кустами обнаружились бетонные стены. Хэнкок сначала подумал, что перед ним железнодорожный туннель, но вход закрывали две внушительные металлические двери.

– Где мы?

– В хранилище произведений искусства, – ответил Стаут.

Двери открылись, и они въехали внутрь.

Расположенный в глубокой пещере склад был создан еще в XVII веке, чтобы защитить голландское искусство от французских завоевателей. Сегодня здесь все было оборудовано по последнему слову техники: склад достаточно хорошо освещался, в нем поддерживалась заданная температура и влажность. И все же чем дальше они погружались в жутковатую тишину горы, тем больше Хэнкоку становилось не по себе. Два смотрителя провели их по коридорам со стенами из неровного камня с длинными рядами жужжащих ламп. У задней стены стояло несколько экранов, которые вращались, как стеллажи с открытками в сувенирных лавках. Только вместо двухцентовых открыток на экранах располагались картины из главного музея Голландии, амстердамского Рейксмузеума. Смотритель поворачивал ручку, и перед глазами посетителей медленно проплывали шедевры голландских мастеров – натюрморты с ломящимися от еды столами, великолепные пейзажи с ярко-синими небесами, по которым стремительно проплывали серые точки облаков, портреты улыбающихся бюргеров в черном. Скрип оси отзывался эхом от пустого свода.

– Потрясающе, – пробормотал Хэнкок. Как бы он хотел рассказать об этом Сайме, но понимал, что цензоры, опасаясь шпионов, никогда не пропустят подобную информацию.

Уже отворачиваясь от экранов, он обратил внимание на большую картину, свернутую в рулон, словно ковер. Упаковочные материалы, вместе с которыми завернули картину, торчали по краям как изодранные остатки бакалейной бумаги.

– «Ночной дозор», – пояснил один из смотрителей, дотрагиваясь до ящика. У Хэнкока отвалилась челюсть. Перед ним был скатанный в рулон величайший шедевр Рембрандта – портрет во всю стену капитана стрелковой роты Франса Баннинга Кока, написанный в 1642 году.

Джордж Стаут отодвинул изодранную упаковку, внимательно изучил край картины и нахмурил брови. Картины маслом нельзя хранить в темноте – на них начинают расти паразитирующие микроорганизмы. Да и смолы, которыми лакировали картину, в темноте желтеют, отчего тускнеют цвета и теряются контрасты. Уже в марте 1941 года датские специалисты сообщили Стауту, что «Ночной дозор» начал желтеть – теперь хранитель мог убедиться сам, что, как он и боялся, последние три с половиной года картину не пощадили. Если она еще здесь задержится, то ее придется очищать и лакировать заново – процедура для трехсотлетнего полотна опасная. Но еще больше его беспокоило, что картина давно снята с подрамника и свернута, а это увеличивает риск повреждений: краска может потрескаться или даже отслоиться, края – изорваться, а такие повреждения уже не исправишь. Великие шедевры создавались не для того, чтобы их скатывали, как ковры, и прятали внутри горных тайников. Но прямо сейчас делать было нечего. В мире, в котором шла война, «Ночной дозор» получил хоть какую-то защиту. Он задумался о том, что происходит с другими шедеврами: например, с «Астрономом» Яна Вермеера. Это полотно никто не видел с тех пор, как в 1940 году нацисты украли его из особняка Ротшильдов в Париже.

– Где охрана? – спросил Стаут.

Один из смотрителей указал на двух полицейских в другом конце комнаты.

– И это все?

Смотритель кивнул. Годы были тяжелые, и охраны не хватало даже для национальных сокровищ. К тому же в ней не было необходимости. Немцам было прекрасно известно об этом хранилище в Санкт-Питерсберге рядом с Маастрихтом, да и о других, ему подобных. Более того, нацистские власти и солдаты сами руководили предыдущим переездом «Ночного дозора», который сменил несколько тайников, прежде чем в 1942 году осесть в Маастрихте, в удобной близости от немецкой границы. Возможно, поэтому голландские смотрители проявляли такое удивительное равнодушие к вопросам охраны. Возможно, отрезанные в своем подземном логове от всего остального мира, они не слышали о недавней краже микеланджеловой Мадонны. Они не сознавали, думал Стаут, что настоящая опасность была не тогда, когда немцы полностью контролировали ситуацию, а теперь, когда они теряли власть и понимали, что это их последняя возможность действовать. Что сказал доктор Розманн декану собора в Брюгге? «Все эти годы я хранил ее изображение на своем письменном столе»? Что говорили Хэнкоку французские крестьяне? «Немцы вели себя вежливо, пока находились у власти, но когда поняли, что скоро их попросят вон, как с катушек сорвались».

– Мы добудем охрану, – сказал Стаут. – Хотя бы человек десять, пока вокруг все не успокоится.

Телефонные линии были перерезаны, так что запрос на охрану пришлось отложить до возвращения в штаб. Стаут был явно разочарован тем, как плохо все организовано, не говоря уж о том, что медлить было нельзя. Но расстроился он только на несколько мгновений, а потом снова обрел хладнокровие.

– Дополнительная охрана должна прибыть завтра, – сказал он, возвращаясь к машине. – Но это армия. Я не могу ничего обещать наверняка. Спасибо вам за эту в высшей степени необыкновенную экскурсию.

«Бог мой, – думал Хэнкок, следуя за Стаутом и оборачиваясь, чтобы в последний раз взглянуть на шедевр Рембрандта, свернутый в трубу. – Что за странная штука – война».