Текст книги "Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия"

– Он рисковал должностью, может быть, даже жизнью, – нахваливал Вольф-Меттерниха Жожар в свою последнюю встречу с Роримером. – Он противостоял Геббельсу единственным возможным способом – ссылаясь на приказ самого фюрера от 15 июля 1940 года, в котором запрещалось вывозить из Франции произведения искусства до подписания мирного договора. Цель этого приказа была в том, чтобы не дать нам, французским патриотам, спрятать работы прежде, чем нацисты заявят на них свои права. Но Вольф-Меттерниху хватило мудрости распространить его на самих немцев. Не стой он так упорно на своем, нам не на что было бы надеяться.

– Мы, конечно, не говорили им «нет». Однозначное «нет» только навлекло бы на нас гнев Геббельса. Мы всегда отвечали «да», – продолжал Жожар, – но… Всегда находились детали, требующие уточнения. Нацисты были – как там выразился этот американский кардинал? бумагозависимыми? – в общем, они были ужасными бюрократами. Ничего не могли сделать, не послав пять-шесть писем в Берлин.

Послушать Жожара, так они с Вольф-Меттернихом отразили нацистскую угрозу с помощью тысяч листов бумаги. Он ничего не говорил о сложностях этой задачи, о долгих годах, проведенных в вечной готовности к вооруженным вторжениям, о том, что у Жожара с его лучшим другом был тайный пароль, чтобы сбежать из Парижа в случае угрозы ареста. Молчал он и обо всех ночных звонках Вольф-Меттерниху с просьбой немедленно прийти и потрясти бумажками перед лицом очередного нацистского грабителя, звонках, на которые Вольф-Меттерних всегда откликался, несмотря на серьезное почечное заболевание. Его болезнь требовала отставки, но он продолжал служить: «прежде всего чтобы оправдать доверие, оказанное мне чиновниками, ответственными за сохранность французского искусства».

Жак Жожар никогда не рассказывал об этом Роримеру, но у него были связи не только в нацистской верхушке. За ним стояла целая сеть музейных работников, служивших ему глазами и ушами, у него были близкие знакомые среди французских чиновников, а его хороший друг, меценат Альберт Энро, активно участвовал во французском Сопротивлении. Жожар обеспечивал Энро документами на проезд и официальными музейными бумагами, чтобы прикрыть его работу на Сопротивление. Энро передавал партизанам информацию, собранную музейщиками, шпионящими на Жожара. И Вольф-Меттерниху все это почти наверняка было известно.

– Жожар утверждал, что Вольф-Маттерних рисковал не только карьерой, но и жизнью. Те же самые слова он мог бы сказать и про себя самого.

«Хорошего нациста», как про себя называл Вольф-Меттерниха Роример, освободили от должности в июне 1942 года, но тот успел переиграть Геббельса, уже к концу 1941 года бросившего попытки захватить тысячи «германских» предметов искусства. Официальной причиной отставки стало публичное неодобрение Вольф-Меттернихом самой наглой операции оккупантов – кражи Гентского алтаря, который по приказу Гитлера забрали из хранилища в По. Но конечно же нацисты давно мечтали избавиться от главы Службы охраны культурных ценностей, в особенности подручные рейхсмаршала Германа Геринга, второго лица в НСДАП. То они объявляли, что Вольф-Меттерних работает «исключительно в интересах Франции», то жаловались, что он слишком рьяный католик. На самом деле он просто не устраивал их своим отношением к работе. Служба охраны была им нужна только для того, чтобы придать кражам видимость законности. Вольф-Меттерних был «лишним в осином гнезде гитлеровской шайки».

Вскоре после отставки «хорошего нациста» яростные выступления Жожара против кражи Гентского алтаря стоили должности и ему. В знак протеста тут же уволились все сотрудники французских музеев – так велико было влияние Жожара на музейное сообщество Франции. Это потрясло немцев, и Жожара вернули. С тех пор бороться с ним стало почти невозможно. Нацистам удалось присвоить только два предмета из национальных коллекций, оба немецкого происхождения и средней ценности.

Но и это еще не было окончательной победой. Государственные коллекции Франции оказались в безопасности, но частные собрания никак не были защищены от постоянных набегов нацистских стервятников: Гиммлера и его Ваффен-СС, Розенберга и его Оперативного штаба, а также самого опасного из всех – рейхсмаршала Геринга.

Стоя перед пустой стеной, где раньше висела «Джоконда», Роример вспоминал слова, которыми Жожар описывал рейхсмаршала Геринга: прожорливый, хищный, загребущий. Человек, не терпевший, когда ему противоречили, и не знавший моральных и этических границ в погоне за богатством и властью. Человек, который, глядя на культурные сокровища Франции, не видел ничего, кроме собственной добычи.

– Джеймс! – Это обращение, отзываясь эхом от пустых стен галереи, вырвало Роримера из раздумий. Он повернулся и увидел, что навстречу ему идет не кто иной, как Жак Жожар. Роример был знаком с Жожаром до войны и не уставал удивляться, как прекрасно тот выглядит, несмотря на прошедшие тяжелейшие годы.

– Как хорошо, что тебе передали мою просьбу, – сказал Жожар, пожимая хранителю памятников плечо.

– Рад снова тебя видеть, Жак, – сказал Роример, протягивая другу руку. – На этот раз у меня хорошие новости. Документы готовы. Гобелен твой. По меньшей мере на пару недель.

– Бюрократы, – улыбнулся Жожар, развернулся и поспешил по коридору к своему кабинету.

«Старик все такой же бодрый», – подумал Роример. У Жожара в Лувре был не только кабинет – в музее находилась и его квартира. Роример подумал о том, что, может, за все четыре года немецкой оккупации директор ни разу не покидал здания.

Или за месяц, прошедший с освобождения. В первые безумные дни свободы толпа набросилась на немецких пленников, которых держали во дворе Лувра. Испугавшись немедленной расправы, немцы разбили окна музея и ринулись внутрь. Вслед за ними устремились преследователи, отлавливая немцев среди неэвакуированных предметов искусства: несколько человек, например, забрались в похоронную вазу египетского императора Рамзеса III из розового гранита. А еще толпа поймала музейного смотрителя, который помогал раненому немцу добраться до лазарета, и этого было достаточно, чтобы объявить весь персонал музея коллаборационистами и предателями. Как еще объяснить, что все они живы и предметы искусства, которые они охраняли, почти не пострадали? Больше никому так не повезло.

Жожара и его верных сотрудников, в том числе его секретаря Жаклин Бушо-Сапик, которая, ежедневно рискуя жизнью, осуществляла связь с Сопротивлением, повели в городскую ратушу под крики толпы: «Коллаборационисты! Предатели! Смерть им!» Их вполне могли застрелить до суда. И спаслись они только благодаря своевременным показаниям знакомых Жожара, среди которых были и члены французского Сопротивления.

Но и теперь, оказавшись в безопасности, Жожар не давал себе отдыха. Дни напролет он занимался организацией художественной выставки, которая помогла бы израненному городу немного взбодриться. Ее центральным экспонатом должен был стать гобелен из Байё. Этот гобелен, имевший полметра в ширину и почти 70 метров в длину, созданный около 1070-го года, был единственной в своем роде священной реликвией раннего Средневековья. До него ничего подобного не существовало: написание букв было уникально, фигуры – динамичнее, чем на любых изображениях, сделанных до и даже столетия после. Неизвестный автор, кем бы он (или она) ни был, не оставил нам других работ. Шесть столетий гобелен из Байё был незначительной церковной реликвией, пока мир не открыл его для себя в начале XVIII века и он не превратился в важную часть культурной истории Франции.

Гобелен был и важным историческим документом – на нем изображалась история покорения Англии герцогом Вильгельмом Завоевателем в 1066 году, рассказанная современником. Вышивка, наглядно представляющая последовательность событий, включала более полутора тысяч объектов: людей, животных, городов, крепостей, знамен, инструментов, экипажей, похоронных процессий и усыпальниц. Иными словами, это наиболее полное из сохранившихся до наших дней описание жизни раннего Средневековья. И поскольку гобелен рассказывал о политических и военных кампаниях того времени, а кульминацией действия стала гибель английского короля Гарольда II в битве при Гастингсе в 1066 году, его можно было считать также одним из величайших в истории изображений завоевания и создания империи. Именно поэтому нацисты так долго и страстно мечтали его заполучить, в особенности рейхсмаршал Геринг, питавший особую любовь к гобеленам.

В 1940 году, опасаясь за безопасность гобелена, французы перевезли его из Байё, одного из крупнейших городов Нормандии, в хранилище Лувра в Сурше. После завоевания Франции нацисты сделали захват гобелена своей главной задачей, настойчиво предлагая французам в обмен деньги и культурные ценности. Жожар, как водится, юлил и выкручивался. Но 27 июня 1944 года, когда союзники высадились и укрепили свои позиции на нормандском побережье, нацисты заставили перевезти гобелен в Лувр под немецкую охрану. 15 августа, когда Париж уже бурлил на грани восстания, военный комендант города генерал Дитрих фон Хольтиц лично явился в Лувр, чтобы убедиться, что гобелен находится в музее. Увидев его своими глазами, он доложил о его местонахождении в Берлин.

21 августа 1944 года из канцелярии рейха прибыли два офицера СС, чтобы забрать гобелен в Германию. Генерал фон Хольтиц отвел их на балкон и показал на крышу Лувра. Там толпились бойцы Сопротивления, пулемет выпускал очередь за очередью в сторону Сены.

– Гобелен там, – сказал фон Хольтиц эсэсовцам. – В подвале Лувра.

– Но Лувр занят врагом, герр генерал!

– Конечно, занят, и еще как. Лувр теперь – штаб-квартира префектуры и укрывает лидеров Сопротивления.

– Но, герр генерал, как же мы заберем гобелен?

– Господа, – ответил генерал фон Хольтиц, – у вас лучшие солдаты в мире. Я дам вам пять или шесть своих людей, мы прикроем вас артиллерийским огнем, пока вы будете переходить улицу Риволи. Вам останется только взломать дверь, чтобы прорваться в подвал.

Несколько дней спустя, 25 августа 1944 года, когда в Париж вошли освободители, гобелен из Байё все еще был надежно укрыт в свинцовом транспортировочном ящике в подвалах Лувра.

– А что там насчет согласия Байё? – спросил Жожар Роримера. Гобелен был гордостью Нормандии, и пусть он до сих пор лежал в подвалах Лувра, чтобы добиться согласия на его публичный показ, надо было пройти через бюрократические круги ада. Роримеру удалось справиться с проволочками со стороны американских военных и французского правительства, но оставались еще чиновники из Байё, которые обычно не позволяли выставлять гобелен за пределами города.

– Один молодой сотрудник правительства отправился получать разрешение. На велосипеде, можете себе представить. А это 265 километров.

– Ну, у нас хотя бы еще остались служители, преданные обществу и искусству, – сказал Жожар. В освобожденной Франции правительство было постоянно перегружено работой.

– Кстати, – добавил он, входя в приемную своего кабинета. – Я хотел бы представить тебе мадемуазель Розу Валлан.

– Мое почтение, – сказал Роример женщине, вставшей, чтобы поприветствовать его. Она была коренастой – не крупной, но крепко сложенной, – и при росте 1 метр 65 сантиметров выше большинства своих современниц. Симпатичной, отметил Роример, ее нельзя было назвать, и это впечатление усугублял ее тусклый, немодный наряд. Волосы уложены в пучок, словно у пожилой тетушки, но рот накрашен. «Матрона» – вот слово, которое сразу пришло ему в голову. Но при этом в ее внимательных карих глазах сквозила неожиданная решительность, которую нельзя было не разглядеть даже за тонкими стеклами очков в проволочной оправе.

– Джеймс Роример, музей Метрополитен, – сказал Роример, протягивая руку. – И армия Соединенных Штатов.

– Я знаю, кто вы, месье Роример, – ответила Валлан, – и рада возможности лично поблагодарить вас за особое внимание, которое вы уделили галерее Жё-де-Пом. Нечасто встретишь американца, столь неравнодушного к заботам французов.

Только тут Роример осознал, что уже встречал ее в крошечном филиале Лувра под названием Жё-де-Пом (Зал для игры в мяч), расположенном в дальнем углу сада Тюильри. Здание, возведенное Наполеоном III, изначально предназначалось для игры в мяч – жё-де-пом, как называли этот прообраз тенниса, – но позже было превращено в выставочный центр зарубежного современного искусства. Армия США хотела использовать филиал Лувра в качестве почтового отделения, но Роримеру удалось отстоять его, день за днем доказывая в яростных спорах, что это музей и он подлежит охране.

– Мадемуазель Валлан управляла музеем до войны, – пояснил Жожар. – И по моей настоятельной просьбе продолжала служить французскому правительству в течение всей нацистской оккупации.

– Не сомневаюсь, вам пришлось нелегко, – сказал Роример.

Он вспомнил рассказы об оккупации, которые так часто слышал после прибытия в Париж. Ни мяса, ни кофе, ни топлива; чтобы добыть сигарету, требовалось приложить невероятные усилия. Отчаявшиеся горожане обрывали каштаны на площадях, чтобы не умереть с голоду, а ветки и листья собирали на растопку печей. Женщины раскраивали старые сумочки, чтобы сшить новые, а высокие каблуки туфель вытачивали из дерева. Шелковых чулок было не найти, но женщины покрывали себе ноги специальной пастой, чтобы их изобразить. Некоторые дамы даже рисовали себе черную полосу на ноге – на месте, где должен быть шов, – а потом жаловались на взгляды и приставания немецких солдат. «Что они, не могли отправиться прямиком на Монмартр?» – издевалась одна из них за ужином, приготовленным из продуктов с черного рынка, которые сейчас могли себе позволить только люди с деньгами и связями. У проституток дела шли бойко, но Роример подозревал, что и у них были жалобы на немецких солдат.

Но не у Розы Валлан. Она улыбнулась и ответила просто:

– Нам всем было чем заняться.

Судя по всему, она просто зашла занести какие-то бумаги, потому что уже минуту спустя, извинившись, отправилась в Жё-де-Пом. Глядя на то, как она удаляется по длинному коридору, Роример подумал: Розе Валлан никогда не приходилось рисовать черную полосу на ноге, чтобы изобразить шелковые чулки. Она была явно не из таких женщин. Но в остальном Роза Валлан осталась для него совершено непостижимой. Так что он просто выкинул ее из головы.

– Она герой, Джеймс, – сказал Жожар, готовясь вернуться к гобелену и другим текущим делам.

– Вы все тут герои, Жак, – ответил Роример, – и я об этом не забуду.

Письмо Джеймса Роримера близким друзьям, семье и покровителю в «Клуатрах» Джону Д. Рокфеллеру-младшему

25 сентября 1944

Дорогие мои!

Месяц назад я прибыл в Париж. Думаю, для вас уже не новость, что это был день, когда в город вошли американцы. Наш отряд вступил в город вместе с войсками. Вскоре после того как немцы сдали свою последнюю позицию, мы пробирались по забаррикадированным улицам к заранее условленному месту встречи. Немцы все еще проводили свой последний вечер в здании Сената и только что подожгли Бурбонский дворец. Мы спали в настоящих кроватях в гостинице, которую немцы покинули всего несколько часов назад. На следующий день я отправился в Лувр, засвидетельствовал свое почтение месье Жожару, директору Национальных музеев, и принялся размышлять над тем, чем могу быть полезен в качестве офицера Отдела памятников, изящных искусств и архивов Службы по связям с гражданской администрацией и населением в секторе Сены, включающем «Сену и Марну» и «Сену и Уазу», как это было и при нацистах.

Как один из первых офицеров, прибывших в Париж, я был представлен местным властям – наверное, пока не стоит перечислять в письме их имена, пусть даже они мелькают в местных газетах, – и был направлен на работу, никак не связанную с искусством. Оказав помощь в организации нашего штаба, я был перенаправлен в информационный отдел и восемь дней вместо обещанных 48 часов руководил службой информации. В Париже я повстречал всех, кто имеет отношение к франко-американским связям: множество генералов, офицеров всех званий, владельцев гостиниц и предпринимателей самого разного толка, старых друзей, представителей гражданской и национальной администрации, слесарей, специалистов по обезвреживанию бомб и представителей разведки… Я отдавал приказы и следил за тем, чтобы они выполнялись. Я щелкал кнутом там, где война призывала меня забыть об искусстве и отделить французов от немцев, правду от лжи, слабость от силы и ленивых от готовых помочь. Требовалось нанять сотни таксистов и еще больше переводчиков. Зачастую ко мне выстраивалась очередь из пятидесяти человек, и я садился за свой стол посреди кабинета и помогал крутить колесо прогресса. Да, в эти суматошные, удивительные, невероятные дни я действительно помог выиграть эту войну…

И вот я здесь, в величайшем центре мирового искусства. Моего внимания требуют музеи, библиотеки, архивы и здания всех возможных разновидностей. Им нужно оказывать помощь, принимая решения, не приводящие к негативным последствиям. Пока мне это удается, и я предпринимал действия, от которых у вас волосы встали бы дыбом на голове. Когда закончится эта война, я расскажу вам множество историй о том, как младший лейтенант осмеливался стоять на своем. Но если прямо сейчас меня освободят от должности, я все равно смогу сказать, что сделал все, чтобы сохранить вековые сокровища мировой культуры. Я решительно настроен выполнить эту работу – иногда мне кажется, что я так же парю в облаках, как в те времена, когда открывал «Клуатры». После долгих месяцев преподавания иностранных языков и машинной техники наконец настали дни действий и свершений…

Остается еще столько, о чем надо написать. Обо всем, что пережили за эти годы все французы, за исключением тех немногих, кто обратил оккупацию себе во благо, – последние лично мне не встречались. Страдания не забыты, но радости вновь обретенной свободы воодушевляют всех… Бог знает, что тут на самом деле происходило, но я могу заверить вас, что ничего хорошего.

Пожалуй, вот и все на сегодня. Уже месяц, как ни от одного из вас не приходит ни строчки, и я изо всех сил пытаюсь найти ваши письма. На какой почтовый ящик вы пишете? Пожалуйста, запомните новый адрес и не подводите меня.

С любовью,

Джеймс

ГЛАВА 16
Вступая в Германию
Ахен, Германия
Октябрь – ноябрь 1944

Вторую неделю Уокер Хэнкок смотрел, как на Ахен, самый западный из крупных городов Германии, падают бомбы. Стояла середина октября, но было уже холодно. Он поплотнее закутался в пальто и уставился на горизонт. Куда только ушло сентябрьское солнце? В сером небе клубился дым. Город горел. За его спиной потрескивала переносная радиостанция, передавая информацию на фронт и обратно.

Хэнкок воссоединился со своим коллегой Джорджем Стаутом в штабе 1-й армии США в Вервье, именно тогда союзнические войска впервые почувствовали недостаток топлива и вооружения. За два месяца армии стремительно прошли сотни километров, почти не встречая сопротивления, вплоть до немецкой границы. Но на границе они обнаружили не убегающего, как ожидалось, в панике врага, а длинную линию блиндажей, колючей проволоки, минных полей и противотанковых барьеров – «линию Зигфрида». Блиндажи проржавели, а большую часть населявшей их 700-тысячной армии составляли новобранцы, которых удалось набрать из поредевшего населения Германии – из тех, кто был слишком юн или слишком стар для предыдущих кампаний. И все же «линия Зигфрида» оказалась преградой, сквозь которую не сумела прорваться рассеянная армия союзников. В Нормандии они разбивали немецкую защиту превосходящими силами, но здесь снова и снова откатывались назад, их продвижение было скомкано, и со снабжением наметились перебои. Наступление 21-й армии лейтенанта Бернарда Монтгомери (включавшей и 1-ю канадскую армию, к которой был приписан Рональд Бальфур) немцы отразили в Голландии, когда та пыталась пересечь Рейн. 3-я армия США генерала Паттона была остановлена около французского Метца. Хэнкок и 1-я армия США впервые со времен Нормандии встретили решительный отпор в Ахене.

Согласно первоначальному плану, союзники и вовсе не планировали заходить в Ахен. Они собирались обогнуть его с севера и юга и воссоединиться на востоке города. В Ахене было 165 тысяч жителей, но многие бежали, – и когда к городу подошла армия союзников, население сократилось до 6 тысяч. И все же союзники хотели избежать затяжных уличных боев, тем более что город не имел тактической ценности и в нем не было тяжелой промышленности. Чего здесь было в изобилии, так это истории. В Ахене находился трон Священной Римской империи, которую Гитлер считал Первым рейхом. Именно в Ахене Карл Великий объединил Центральную Европу под своей властью. Да, Папа Лев III короновал его императорской короной в Риме – он стал первым императором после падения Священной Римской империи, – но правил Карл Великий из Ахена. Ахенский собор был его базиликой Святого Петра. И начиная с 936 года именно в этом соборе, в капелле Карла Великого, короновались германские короли и королевы. Так оно и будет в последующие шестьсот лет. Ахенский собор и исторический район вокруг него были важнейшими памятниками исторического наследия. У союзников были все причины, чтобы его не трогать.

Но, увы, для Адольфа Гитлера город тоже имел важное символическое значение, и не только как место рождения Первого рейха, но и как первый немецкий город, оказавшийся под угрозой союзных войск. Пока в городе собирались отступающие немецкие войска, местные жители ликовали. Но как только союзники подошли ближе, местные нацистские власти организовали последний поезд, уходящий из города, нагрузили его личными вещами и оставили жителей на произвол судьбы. Их жизнь Гитлера волновала мало, но он был в такой ярости на оставившие город местные власти, что отправил всех чиновников на Восточный фронт рядовыми, что было равноценно смертному приговору. Затем прислал в город пятитысячную дивизию, приказав сражаться до последнего, пусть даже город ляжет в руинах и в живых не останется ни одного человека.

Союзники колебались. Город был окружен, и гора за ним отвоевана. Но командование все равно решило, что оставлять позади, в опасной близости к линии фронта, несколько тысяч вражеских солдат будет слишком рискованно. 10 октября 1944 года немцам предложили сдаться. Те отказались. 13 октября 1-я армия пошла в атаку. Было довольно легко оправдать необходимость спасения культурного наследия переживших оккупацию таких стран, как Франция и Бельгия. Но что насчет Германии? Воздушные бомбардировки, как казалось Хэнкоку, велись здесь намного яростнее, чем в других городах. Он понимал, что солдаты атакуют Ахен без тени жалости. Девизом одного из батальонов было «Уничтожим их всех». Войска были бы только рады стереть Ахен с лица земли.

Битва длилась девять дней. Силы союзников превосходили немецкие, но немцы умело прятались, даже в канализации, так что все закончилось хаотическими уличными боями за каждое здание. В дома забрасывали гранаты с длинным запалом, которые взрывались внутри, оставляя от них руины. Артиллерийский огонь и танковые обстрелы сносили город квартал за кварталом. Древние каменные постройки в центре оказались очень крепкими, так что американцы вкатили в город тяжелую артиллерию. Бульдозер расчищал каменные завалы для продвижения войск, а солдаты встречали все разрушения с ликованием варваров. В нескольких километрах сзади союзники пересекли границу. Они были уже не во Франции, они были в Германии. Хэнкок замечал, что большинство солдат верили, что Ахен заслуживает полного разрушения.

21 октября, несмотря на приказ Гитлера умереть ради рейха, выжившие немцы сдались. Жителей и солдат построили и вывели из города, а Уокер Хэнкок и его коллеги вошли в Германию. Они прошли мимо минных полей «линии Зигфрида», которые армейские инженеры отгородили белой лентой. За минами воинственно торчали «зубы дракона»: противотанковые заграждения из бетонных столбов, выстроенных в ряды, подобно белым могильным камням на Арлингтонском национальном кладбище, слишком толстых и тяжелых, чтобы их мог переехать танк. За ними – колючая проволока, снова минные поля, воронки для орудий и огневые точки из монолитного бетона, практически неуязвимые для воздушной атаки.

И дальше – горящий Ахен. Всего двумя неделями раньше голландское хранилище в Маастрихте казалось Хэнкоку местом не из этого мира, но тут ему действительно открылась параллельная вселенная – «самое странное и самое фантастическое» зрелище из всех, что ему довелось увидеть. Окна были выбиты, улицы усеяны осколками, трамвайные пути вздымались из булыжной мостовой, словно искривленные металлические пальцы, от многих домов остались только груды мусора. Там, где картина разрушения становилась тотальной – кое-где виднелись только торчащие дверные косяки да недоотбитая угловая кладка, – какой-то американский шутник повесил табличку с цитатой из Гитлера: «Gibt mir fünf Jahre und Ihr werdet Deutschland nicht wiederkennen». Внизу был английский перевод: «Дайте мне пять лет, и вам не узнать Германии».

Хэнкок свернул с главной линии наступления, по которой все еще ехали танки и пробирались туда-обратно патрули с приказами. Но стоило ему повернуть за угол, как мир сомкнулся вокруг него, и он остался совершенно один. «Можно прочитать сотни описаний разрушений, причиненных бомбежками, увидеть бесчисленное число фотографий, но невозможно представить себе, каково это – оказаться в одном из таких мертвых городов». Руины высотой шесть метров, длинные, вызывающие клаустрофобию переулки, разбитые, щербатые фасады домов. Проносящиеся мимо случайные призраки: группа мародерствующих бельгийских военных, американский солдат верхом на лошади в головном уборе американских индейцев, позаимствованном из городской оперы. «Не померещилось ли мне?» – гадал Хэнкок, пока всадник исчезал в дымке. Город буквально разваливался, вокруг падали каменные глыбы. Хранитель заглянул внутрь оставшегося без крыши пустого здания: окна были выбиты, полы обрушились. «Город-скелет, – скажет он позднее, – гораздо страшнее города, уничтоженного бомбардировками. Ахен был скелетом».

Затем Хэнкоку пришлось пробираться через груды гниющего мусора. Ему уже иногда открывался вид на Ахенский кафедральный собор, чудесным образом оставшийся невредимым посреди уничтоженных зданий. Единственным звуком был свист артиллерийских снарядов, все еще летевших с обеих сторон. Стреляли все отчаяннее. Последние двадцать кварталов Хэнкоку пришлось пробираться перебежками от очередного дверного косяка к очередной куче камней, пригибаясь всякий раз, когда взрывался снаряд.

Двери собора были открыты. Он пересек церковный двор и вошел в капеллу Карла Великого. Восьмиугольный храм столетиями поглощал каждого входящего, будь то прихожанин или пилигрим, отрезая их от окружающего мира и передавая прямо в руки Господа. Так оно случилось и с Хэнкоком. Оказавшись внутри, он почувствовал себя в безопасности. Даже выбитые окна не нарушали глубокого чувства мира и защищенности. Весь пол капеллы был усеян осколками стекла и каменной кладки. За мусором виднелись матрасы и грязные простыни. Он медленно шагал по центральному проходу, разбитое стекло хрустело под ногами. На стульях лежала недоеденная еда, в чашках еще оставался кофе. В дальнем конце капеллы стоял самодельный алтарь, огражденный временным барьером. Приблизившись к клиросу, он заметил бомбу союзников, проткнувшую апсиду и уничтожившую алтарь, ее острые серые шипы впивались в разрушенное дерево. Удивительно, что она не взорвалась и тем самым сохранила сотни жизней и тысячу лет истории.

Он повернул обратно, к призрачному царству чашек и простыней, и запрокинул голову, глядя в дыры, в которых раньше были витражи. Искусно вырезанные каменные оконные рамы взрезали небо. Это напомнило ему о высоких пустых окнах Шартрского собора. Затем один за другим взорвалось несколько снарядов, небо потемнело от дыма, и собор погрузился во тьму. Он окинул взглядом разоренный лагерь беженцев вокруг, его взор привлекла разбитая статуя, будто бы следящая за ним из темноты. Нет, это совсем не было похоже на Шартр.

«Более одиннадцати столетий, – размышлял Хэнкок, – стояли эти тяжелые стены. Непостижимо, что именно мне довелось стать свидетелем их разрушения, но в этом есть что-то вдохновляющее».

Он вернулся в капеллу и начал более пристально изучать причиненный ущерб, когда из темноты выступил какой-то человек. Хэнкок с удивлением для себя обнаружил, что скорее изумлен, чем напуган, – ему-то казалось, что он один в этом потустороннем мире.

– Сюда, – сказал незнакомец, поманив за собой Хэнкока.

Это был викарий Ахенского собора, изможденный и исхудавший, в его руке дрожал фонарь. Он молча провел Хэнкока вверх по узкой лестнице, осторожно переступая через обломки. Проход наверху был совсем узок, немногим шире плеч, и Хэнкок осознал, что они находятся внутри одной из широких каменных стен. В маленьком убежище у викария стояло несколько стульев, и он пригласил Хэнкока сесть. Только сейчас Хэнкок заметил, как сильно его трясет.

– Шесть мальчиков, – сказал викарий дрожащим голосом на ломаном английском. – Всем от пятнадцати до двадцати лет. Наша пожарная бригада. Восемь раз они тушили пожар на крыше и спасали собор. Ваши солдаты забрали их в лагерь в Бранде. Больше некому управляться с насосом и шлангами. Один снаряд – и собора не станет.

Слабый свет фонаря отбрасывал тени на изможденное лицо священнослужителя. В углу убежища Хэнкок заметил старый матрас и остатки пищи, на которой викарий протянул шесть недель бомбардировок.

– Они хорошие мальчики, – продолжил викарий. – Да, они входили в «Гитлерюгенд», но вот здесь, – он приложил руку к сердцу, – они не испытывали зла. Верните их, пока еще не поздно.

Хэнкок не знал, что именно имелось в виду: поздно для мальчиков или поздно для собора – но в любом случае викарий был прав. Он записал имена: Хельмут, Ганс, Георг, Вилли, Карл, Никлаус, все немцы. Но Хэнкоку хватало ума понимать, что не все немцы были нацистами или негодяями.

– Как вы о них позаботитесь? – спросил он. В городе не было еды, электричества, воды и снабжения.

– Спать они будут здесь. У нас есть вода и предметы первой необходимости. Что до еды…

– Еду я скорее всего для вас достану, – сказал Хэнкок.

– У нас есть погреб, в котором мы можем ее хранить. Слова о погребе напомнили Хэнкоку еще кое о чем. Ахенский собор был знаменит своими реликвиями – бюст Карла Великого из позолоченного серебра, внутри которого хранился осколок черепа императора; инкрустированный драгоценностями процессионный крест X века, принадлежавший Лотарю II; античная камея Цезаря и другие готические реликвии. Но ни одной из них он не увидел сегодня.