Текст книги "Черный камень"

Роберт Говард
Черный камень

* * *

Впервые я прочел об этом в удивительной книге фон Юнцта, немецкого эксцентрика, чья жизнь была столь же занятна, сколь мрачна и таинственна – смерть. Мне посчастливилось узнать о “Безымянных культах” из самого первого издания так называемой “Черной книги”. Она вышла в Дюссельдорфе в 1839 году, незадолго до того, как ее автора настиг неумолимый рок. С “Безымянными культами” библиофилы знакомы в основном по дешевым и неряшливым переводам, пиратски изданным в Лондоне в 1845-м, а также по изуверски сокращенному тексту, выпущенному в 1909-м нью-йоркским “Голден Гоблин Пресс”. Мне же в руки попал настоящий немецкий том, вместивший в себя труд фон Юнцта от первого до последнего слова, – увесистая книга в кожаной обложке с ржавыми стальными накладками. Вряд ли во всем мире сохранилось более полудюжины ее сестренок, поскольку тираж был мизерным, и вдобавок, когда по свету разнеслась весть о трагическом конце автора, многие обладатели его книг в страхе поспешили их сжечь.

Всю свою жизнь (1795-1840) фон Юнцт посвятил запретным темам. Он много путешествовал, посетив все части света; его приняли в бессчетные тайные общества; он прочел неисчислимое множество малоизвестных эзотерических книг и рукописей на самых разных языках. И в главах “Черной книги” (где поразительная ясность изложения то и дело сменяется двусмысленностью и маловразумительностью) попадаются утверждения и намеки, от которых у читателя с нормальным рассудком стынет в жилах кровь. Следя за умозаключениями, кои фон Юнцт не побоялся отразить на страницах своей книги, вы не избежите мучительных домыслов о том, чего он сказать не решился. К примеру, каким загадкам посвящались убористо исписанные страницы неопубликованной рукописи, над которой он, не разгибая спины, трудился несколько месяцев кряду, вплоть до своей кончины? От тех страниц остались только мелкие клочки на полу наглухо запертой изнутри комнаты, где нашли труп фон Юнцта со следами когтей на горле. Так и не удалось выяснить, что было в той рукописи, ибо ближайший друг покойного, француз Алексис Ладю, после всенощной состыковки клочков предал их огню, а затем полоснул бритвой себе по горлу.

Но и опубликованные откровения германского мистика – не самая удобоваримая пища для размышлений. Общее впечатление большинства читателей таково: “Черная книга” суть метания поврежденного ума.

Штудируя ее, я в числе всевозможных загадок то и дело встречал упоминания о Черном Камне, занятном и страшноватом монолите, с незапамятных времен известном горцам Венгрии. С ним связано немало мрачных легенд. Правда, фон Юнцт не слишком подробно о нем писал – его вызывающие дрожь и зубовный перестук исследования посвящены главным образом культам и атрибутам черной магии, с которыми он соприкасался в свое время. Похоже, Черный Камень – материальный след некой религии, исчезнувшей столетия назад. Фон Юнцт назвал его “одним из ключей” – эта фраза повторяется многажды и с вариациями, являя собой одну из головоломок, которыми изобилует книга. Автор вскользь намекает на загадочные явления вблизи этого монолита; они бывают в Иванов день, вернее, в Иванову ночь.

Он упоминал гипотезу Отто Достмана о том, что Черный Камень появился во времена нашествия гуннов, его возвели в память о победе Аттилы над готами. Эту идею фон Юнцт решительно отмел, но увы, не подкрепил свое возражение убедительными фактами, лишь заметил, что связывать происхождение Камня с гуннами не более логично, чем Стоунхендж – с походами Вильгельма Завоевателя.

Как бы то ни было, эта ссылка на монументы глубокой древности донельзя раздразнила мое любопытство, и я, преодолев некоторые затруднения, нашел-таки пострадавший от крыс и плесени экземпляр “Следов исчезнувших империй” Достмана (Берлин, 1809, “Дер Драченхауз Пресс”). И не без разочарования обнаружил, что Черному Камню Достман уделил еще меньше строк, чем фон Юнцт, сочтя этот артефакт слишком молодым по сравнению с греко-римскими развалинами Малой Азии, которые были его любимым коньком. Он признавался, что не может классифицировать монолит по внешним признакам, но без колебаний относил его к монгольской культуре.

Не скажу, что я почерпнул у Достмана много нового, но в памяти запечатлелось название села по соседству с Черным Камнем – Стрегойкавар. В переводе – что-то наподобие Ведьмина города. Не правда ли, жутковато звучит? Копание в путеводителях и путевых заметках ничего не дало. Я даже на картах не нашел Стрегойкавар – он лежит в труднодоступной глуши, в стороне от туристских маршрутов. Но кое-что любопытное обнаружилось в “Мадьярском фольклоре” Дорнли. В главе о мистических сновидениях упомянут Черный Камень, а также удивительные суеверия, с ним связанные. Согласно поверью горцев, если вы уснете рядом с этим монолитом, то вас потом всю жизнь будут мучить чудовищные кошмары. Дорнли цитировал рассказы крестьян о слишком любознательных, которые осмеливались посетить Черный Камень в Иванову ночь, а потом сходили с ума от страшных снов и умирали.

Книга Дорнли сама по себе весьма увлекательна, но еще больше меня заинтриговала явственная и зловещая аура Черного Камня. Вновь и вновь попадалось мне это название в старинных фолиантах, вновь и вновь находил я загадочные намеки на сверхъестественные явления в Иванову ночь, и в душе моей всякий раз пробуждался некий инстинкт – подобный инстинкту лозоходца, улавливающему ток черной подземной реки.

И вдруг я увидел связь между этим Черным Камнем и странной стихотворной фантазией безумца Джастина Джеффри “Люди монолита”. Порасспросив знатоков литературы, я узнал, что стихи эти Джеффри написал, путешествуя по Венгрии, – мог ли я сомневаться, что Черный Камень – тот самый монолит, которому посвящены удивительные строфы?

Я еще раз внимательно прочитал стихотворение и вновь испытал смутное чувство, возникшее при первой моей встрече с названием “Черный Камень”. Как раз в то время я подумывал, куда бы съездить на отдых, а посему недолго колебался в выборе. Я отправился в Стрегойкавар. В Темесваре сел на ветхий старомодный поезд и укатил в невообразимую глушь, а потом три дня трясся в допотопной карете, пока наконец не очутился в деревушке, что лежит в плодородной долине посреди заросших хвойными лесами гор.

Поездка не изобиловала впечатлениями, разве что в первый день путешествия я побывал на знаменитом поле Шомвааль, где доблестный польско-венгерский рыцарь граф Борис Владинов героически, но недолго сдерживал победоносную армию Сулеймана Великого в 1526 году, когда полчища турок затопили Восточную Европу. Возница показал мне груду камней на близлежащем холме – там, по его словам, покоились останки смелого графа.

Мне вспомнился отрывок из “Турецких войн” Ларсона. В очерке “После стычки” (той самой, в которой граф Борис и его крошечная армия выдержали атаку турецкого авангарда) сказано:

“Когда граф, стоя на холме у полуразрушенной стены старого замка, наблюдал за передислокацией своих отрядов, оруженосец принес ему лакированную шкатулку – ее нашли на теле знаменитого турецкого историка и летописца Селима Багадура, павшего в этой битве. Граф вынул пергаментный свиток, развернул, но успел прочесть лишь несколько фраз.

Лицо его обрело меловую белизну, без единого слова он вернул пергамент в шкатулку, закрыл ее и спрятал под полой своего плаща. И в тот же миг открыла шквальный огонь замаскированная турецкая батарея, и на глазах ужаснувшихся солдат стены древнего замка рухнули и погребли отважного рыцаря. Лишенная командира крошечная армия сопротивлялась недолго, героических венгров изрубили в куски. Наступили смутные, кровавые времена, и многие годы никому не было дела до останков благородного полководца. И теперь селяне показывают проезжим бесформенную груду камней – развалины замка Шомвааль, под которыми уже несколько веков тлеют кости Бориса Владинова”.

Наконец я добрался до Стрегойкавара. На первый взгляд снулая бедная деревенька ни в коей мере не оправдывала свою грозную славу. Складывалось впечатление, будто прогресс решил во что бы то ни стало обойти ее стороной. Диковинные здания, диковинная одежда, диковинные манеры – Стрегойкавар безнадежно отстал от времени. Обыватели вели себя гостеприимно, быть может, оттого, что иностранный гость в тех краях – птица очень редкая.

– Тут уже был один американец, десять лет назад, – сообщил мне владелец таверны, где я снял комнату. – Задержался на несколько дней. Молодой совсем, чуток не от мира сего, все глядел в одну точку да бубнил под нос. Может, поэт?

Я не сомневался, что он говорит о Джастине Джеффри.

– Да, он был поэт, – ответил я, – и сочинил стихи о том, как побывал в вашей деревне.

– Да что вы говорите?! – с неподдельным интересом воскликнул селянин. – В самом деле? Должно быть, он теперь знаменит – все великие поэты чудаковаты в речах и поступках. А уж он-то был первейший чудак.

– Увы, как часто бывает с гениями, львиная доля славы пришла к нему после смерти, – посетовал я.

– Так он что, преставился?

– В лечебнице для душевнобольных, заходясь криком от ужаса. Пять лет назад.

– Эх, жалость-то какая, – опечалился хозяин таверны. – Вот бедолага. Зря он так долго смотрел на Черный Камень.

У меня екнуло сердце, но на лице не дрогнул ни один мускул. Я сказал с напускной беспечностью:

– Черный Камень? Что-то я о нем слыхал. Если не ошибаюсь, он где-то поблизости?

– Ближе, чем хотелось бы добрым христианам, – ответил мой собеседник. – Гляньте! – Он подвел меня к зарешеченному окну и показал на лесистые склоны хмурых синеватых гор. – Видите белый утес, точно собачий клык? На нем-то и стоит проклятый Камень. Эх, рвануть бы его, да размолоть в порошок, да сбросить в Дунай, чтобы унесло в море-океан! Находились тут смельчаки, стучали по нему кувалдами и молотками… Страшна была их доля. Нынче мы Камень за версту обходим.

– Чем же он так опасен?

– В нем демон живет, – неохотно ответил селянин, и его слегка передернуло. – Знал я в детстве одного залетку с равнины, он все потешался над нашими суевериями. В такой раж вошел, что затеял провести возле Камня Иванову ночь. А на зорьке воротился паренек – ноги заплетаются, язык не шевелится, умишко напрочь отшибло. Так и молчал до самой смерти, а уж она себя ждать не заставила. А вот еще случай с моим племянником. Он тогда совсем мальчонкой был. Пошел гулять, да заплутал в горах и переночевал возле Камня, и с тех пор его мучат дурные сны, он аж вопит по ночам и в холодном поту просыпается. А впрочем, герр, давайте лучше о чем-нибудь другом потолкуем. Негоже это – всуе поминать Черный Камень.

Я высказался насчет преклонного возраста таверны и услышал гордый ответ:

– Фундаменту лет четыреста будет. Только он и остался целехонек, когда спустился с гор треклятый Сулейман и спалил дотла всю деревню. Говорят, здесь, на этой самой кладке, стоял штабной шатер писца Селима Багадура, когда басурманы разоряли округу.

Я узнал, что нынешние обитатели Стрегойкавара – вовсе не потомки людей, живших здесь до 1526 года, памятного турецким нашествием. Мусульманская коса беспощадно прошлась по этой земле, в кровавом холокосте полегли все жители деревни, до последнего младенца. А когда турок выгнали, в разрушенном Стрегойкаваре поселились трудолюбивые и неприхотливые крестьяне с равнин.

Владелец таверны без особого почтения отзывался о вырезанных турками стрегойкаварцах; я пришел к выводу, что к горцам его предки относились едва ли не хуже, чем к туркам. На мои вопросы о причинах той вражды он отвечал неохотно, но я все же понял, что коренные стрегойкаварцы промышляли разбоем и похищением девушек и детей. Хуже того: они, по словам моего собеседника, были другой крови. Когда крепкие, статные мадьяро-славяне смешиваются с вырождающимся племенем аборигенов, стоит ли удивляться, что на свет появляются хилые уродцы? Кто были те аборигены – о том мой визави знать не знает и ведать не ведает. По слухам, они себя называли патанами и жили в горах с незапамятных времен, задолго до великого переселения народов.

Я не придал особого значения этой легенде, хоть и увидел в ней параллель со смешением кельтских племен и аборигенов Средиземноморья на Галловейских холмах, что привело к появлению нескольких смешанных рас (одна из них – пикты – заняла достойное место в шотландском эпосе). Время причудливо перелицовывает фольклор. Мифология пиктов сплелась с устными сказаниями пришедших им на смену монголоидов, в результате чего эпический пикт приобрел отталкивающие черты: этакое безликое ничтожество, свирепый низкорослый дикарь с куриными мозгами. Так отчего же не предположить, что жителей раннего Стрегойкавара можно найти, если постараться, в мифологии древних пришельцев с Востока – гуннов и монголов?

На другое утро я злоупотребил вежливостью хозяина таверны – уговорил объяснить, как добраться до Черного Камня. Оставив доброго венгра с великой тревогой на челе, я покинул гостеприимный кров и несколько часов поднимался по лесистому склону, пока не вышел к иззубренному голому утесу. Его огибала узкая тропка; карабкаясь по ней, я оглянулся на живописную долину Стрегойкавар. Казалось, синеватые горы охраняют, точно часовые, ее мирный сон. С того места я не увидел деревни (ее заслонял утес), зато различил рассеянные по долине пастбища и пашни; они будто съежились пред величием хмурой горы, служившей постаментом Черному Камню.

За гребнем утеса оказалось плато, покрытое густым лесом. Пришлось идти сквозь заросли, благо недалеко. Вот и широкая поляна, о которой говорил селянин, а в ее центре – громадное изваяние из черного камня, восьмиугольник футов шестнадцати в высоту и толщиной фута полтора. Когда-то он был превосходно отшлифован, а теперь на нем сплошь выбоины – следы упорных попыток расколоть. Но кувалды лишь сточили письмена, выстроенные по спирали от центра до краев. До высоты десять футов надпись исчезла без следа, выше дело обстояло лучше, иные письмена можно было разглядеть, если постараться. Вскоре я понял, что они не принадлежат ни одному из сохранившихся доныне языков. Более того, я отлично помню все иероглифы, известные археологам и филологам, и вполне уверен: с письменами Черного Камня они не имеют ничего общего. Разве что гигантские грубые царапины на загадочном симметричном камне в затерянной долине Юкатана чем-то схожи с ними… Помню, когда я показал те царапины своему спутнику, археологу, он был склонен объяснить их выветриванием, а может, какой-нибудь индеец от нечего делать решил попрактиковаться в наскальной живописи. Когда же я высказал предположение, что этот камень – основание давно исчезнувшей колонны, друг поднял меня на смех. По его мнению, колонна на таком огромном фундаменте должна быть не меньше тысячи футов в высоту, иначе нарушаются законы архитектурной симметрии. Но меня его довод не убедил.

Я не утверждаю, что буквы Черного Камня схожи с рисунками на том юкатанском колоссе, скажу лишь, что и те, и другие представляют собой загадку. Как и материал, из которого вытесан восьмиугольник. Камень тускло отсвечивает; когда глядишь на те места, где нет выбоин, возникает иллюзия полупрозрачности.

Я все утро провел возле Черного Камня, а на обратном пути едва не вывихнул себе мозги. Откуда он, вообще, взялся? Где она, связь между ним и каким-либо другим артефактом моего мира? Такое впечатление, что Камень появился на свет без помощи землян. Его вытесали инопланетяне на своем далеком мире, а потом перевезли сюда, но не удосужились объяснить нашим предкам, с какой целью.

Терзаемый любопытством, я вернулся в деревню. Итак, я наконец-то увидел вожделенную диковину; что ж теперь, успокоиться на достигнутом? Ну уж нет, сказавши “а”, надо говорить “бэ”. Тем более что мне и самому не терпится сделать следующий шаг – выяснить, кто и для чего создал Черный Камень и водрузил на столовую гору. Я отыскал племянника хозяина таверны и расспросил о снах; он не боялся излагать свои сновидения, он просто мямлил и путался. Насколько я понял, сны повторялись и были невероятно ярки, но не запечатлевались в памяти. Он помнил только хаотичные кошмары с клубами дыма, гигантскими языками ревущего пламени и непрестанным уханьем черного барабана. А еще – Черный Камень, только не на лесистом плато, а на шпиле колоссального черного замка. Расспрашивал я и других жителей деревни, но они упорно не соглашались говорить о Черном Камне.

До откровенного разговора снизошел только школьный учитель – типичный сельский интеллигент, весьма любознательный и, в отличие от своих земляков, немало поездивший по свету. Меня поразила широта его кругозора и порадовал живой интерес, с каким он выслушал мой рассказ о фон Юнцте.

Насчет возраста монолита он был вполне согласен с немецким автором. По его предположению, в далеком прошлом у Черного Камня собирались ведьмы на шабаши, а все жители деревни поклонялись языческим богам плодородия; некогда этот культ угрожал распространиться на всю Европу и породил множество легенд и мифов о колдунах и ведьмах. Эту гипотезу, по его мнению, подтверждает то обстоятельство, что имя Стрегойкавар – не изначальное, многие века назад деревня называлась Ксутлтан, как и вся эта местность.

Услышав эти слова, я снова испытал необъяснимое беспокойство. Варварское название никак не вязалось со скифскими, славянскими или монгольскими нашествиями, какому же, спрашивается, народу принадлежали аборигены?

Несомненно, сказал учитель, что мадьяры и славяне окрестных равнин считали горцев язычниками и колдунами, – за что же еще могли они дать деревне такое название, пережившее даже турецкий геноцид и гибель всех прежних жителей и сохранившееся после того, как вполне добропорядочные католики отстроили деревню заново?

По мнению учителя, монолит, конечно, возвели не язычники, но они его сделали главным атрибутом своего культа. Опираясь на легенды дотурецких времен, он пришел к гипотезе, что вырождающееся племя пользовалось Черным Камнем как алтарем для заклания людей, чем и объясняется похищение девушек и детей в долинах.

Он не принимал всерьез поверья о жутких чудесах Ивановой ночи, а также любопытный миф о загадочном божестве, которое язычники Ксутлтана пробуждали своими заклинаниями и ритуалами с бичеванием друг друга и убийством жертв.

Сам он, по его словам, ни разу не бывал у Камня в Иванову ночь, однако вовсе не страх тому причиной. Все нечестивые деяния, связанные с монолитом, канули ь глубь веков, он давно утратил свое значение и ныне всего лишь звено, связующее нас с далеким прошлым.

Однажды вечером, побывав в гостях у учителя, я возвращался в таверну, и вдруг меня как громом ударило: нынче же Иванова ночь! Та самая ночь, с которой связаны все страшные легенды о Черном Камне.

Не дойдя до таверны, я повернул и быстро пошел к околице. Стрегойкавар безмолвствовал, его жители рано укладывались спать; по дороге я не встретил ни души. Над долиной висела большая серебристая луна, поливала скалы и леса призрачным сиянием и четко обрисовывала тени. И ни единого ветерка в лесу, лишь таинственные, необъяснимые звуки: шорохи, шелест, хруст. Воображение красочно рисовало, как нагие средневековые ведьмы проносятся над долиной верхом на помелах, а их с диким хохотом и визгом преследуют демонические ухажеры.

Вот и утес. Мне стало слегка не по себе: в лунном сиянии он выглядел необычно, напоминая развалины циклопической зубчатой стены. Не без труда отделавшись от этой иллюзии, я поднялся на плато и после недолгих колебаний углубился во тьму леса. Казалось, весь мир затаил дыхание, как хищник перед броском на свою жертву. Э, нет, так не годится, надо взять себя в руки. Впрочем, в таком страшноватом месте, да еще среди ночи, стоит ли удивляться дрожи коленок?

Я пробирался через лес и не мог избавиться от ощущения, что за мной следят. Даже остановился разок, когда что-то холодное и влажное коснулось моей щеки. Или почудилось?

Наконец я вышел на поляну; посреди нее надменно и грозно возвышался над некошеной травой монолит. На краю поляны, ближе к обрыву, я увидел камень – вполне годится, чтобы присесть. Что я и сделал, обратившись к нему мысленно: не на тебе ли Джастин Джеффри сочинял мистические стихи? Хозяин таверны был уверен, что виновник его сумасшествия – Черный Камень, но на самом деле семена безумия проросли в мозгу поэта задолго до его приезда в Стрегойкавар.

Я глянул на часы: полночь близко. Сел поудобнее, прислонился спиной к камню. Посидим, подождем, может, и увидим что-нибудь занятное. Налетел ветерок, заиграл ветвями, и сразу почудилось, будто где-то вдали флейты затянули неземную и недобрую мелодию. Монотонный шелест ветра вкупе с моим неотрывным глядением на Черный Камень подействовали гипнотически – я клюнул носом. Как я ни боролся со сном, он все равно одолевал.

Монолит расплывался и качался, а затем и вовсе исчез.

Я открыл глаза и решил встать. Не тут-то было – ледяной ужас объял меня и удержал на месте. Я не один на поляне! Передо мной целая толпа! Как странно выглядят эти люди, и почему они молчат, будто воды в рот набрали? Мои зрачки, расширенные страхом, разглядели дивные варварские одеяния; потрясенный разум машинально заключил, что они слишком древние даже для этого захолустья.

Да ведь это жители деревни, у них тут что-то вроде маскарада!

Я пригляделся и понял, что передо мной вовсе не стрегойкаварцы. Эти люди гораздо ниже ростом, зато шире в кости, у них скошенные лбы, плоские, некрасивые лица. В облике некоторых заметны мадьярские или славянские черты, но – вырожденные, смешанные с незнакомыми мне. Костюмы не отличались красотой и сложностью покроя, доминировали шкуры диких животных. И мужчины, и женщины казались такими же грубыми и примитивными, как их одежда. Они внушали страх и отвращение, и слава Богу, что не замечали меня.

Образовав широкий полукруг перед монолитом, они затянули песнь, дружно взмахивая руками, ритмично кланяясь и выпрямляясь, не сводя глаз с вершины Камня, к которому, по всей видимости, они взывали. Но всего удивительнее были голоса. Не более чем в пятидесяти ярдах от меня сотни мужчин и женщин надрывали глотки в страстной молитве, а я едва слышал шепот, доносившийся, казалось, из глубин пространства… или времени.

Перед монолитом стояло нечто наподобие жаровни, а над ней клубился тошнотворный желтый дым, обвивал, как огромная беспокойная змея, черный столб. Рядом с жаровней лежали двое – совсем молоденькая девушка, обнаженная и связанная по рукам и ногам, и грудной младенец. По другую сторону жаровни сидела на корточках мерзкая старая карга с диковинной формы черным барабаном на коленях и неторопливо постукивала по нему ладонями. Но я не слышал ударов.

Танцоры махали руками и раскачивались все быстрее. От полукруга поющих отделилась голая молодая женщина, глаза ее сверкали, длинные черные локоны взвивались и рассыпались по плечам. Бешено кружась на носках, она приблизилась к монолиту, простерлась ниц и более не шевелилась.

В следующий миг за ней последовал некто фантастический – набедренной повязкой ему служила козья шкура, лицо целиком пряталось под маской из огромной волчьей головы. Столь жуткое сочетание человеческих и зверских черт достойно горячечного кошмара. В руке этот человек держал вязанку лапника; в лунном свете поблескивала тяжелая золотая цепь на шее танцора. С нее свисала цепочка потоньше – видимо, для кулона, но его не было.

Люди неистово размахивали руками и, похоже, кричали вдвое громче. А чудовищный танцор в волчьей маске выделывал прихотливые коленца и приближался к Камню. Как только он оказался рядом с лежащей молодицей, принялся хлестать ее лапником, а она тотчас вскочила на ноги и вновь пустилась в умопомрачительный пляс. Ее мучитель танцевал рядом в бешеном ритме, повторяя все ее движения да еще осыпая ее обнаженное тело градом жестоких ударов. Каждый удар сопровождался исступленным возгласом, который тут же подхватывали остальные. Слово выкрикивалось вновь и вновь, но я не мог его разобрать, хоть и видел, как шевелятся губы пляшущих; для меня их голоса слились в один далекий шорох.

Двое кружились в бешеном темпе, а остальные по-прежнему раскачивались и взмахивали руками. И во всех глазах разгорались огоньки безумия. Все неистовей и бессмысленней движения танцоров, в них уже нет ничего человеческого, а старуха завывает и лупит в барабан, как сумасшедшая, и летят в стороны ошметки лапника.

Молодица уже вся в крови, но удары дьявольской мощи и ярости лишь придают ей сил, и она вихрем кружится перед Камнем. А желтый дым протягивает к танцорам зыбкие щупальца, обнимает, ласкает; женщина так и льнет к нему, кажется, она хочет раствориться, бесследно исчезнуть в зловонном дыму. Вот она опять на виду, и человек в волчьей маске не отстал ни на шаг. Наконец – взрыв дикой, первобытной энергии, каскад неистовых движений, и на самом гребне этой волны безумия она вдруг падает на траву и хватает ртом воздух, и ее бьет крупная дрожь. Силы иссякли. А человек в маске все бьет и бьет, ярость его неуемна, и женщина ползет на животе к монолиту. Жрец (во всяком случае, я счел его жрецом) движется следом в танце и истязает беспомощную женщину. Та корчится, и я вижу на утоптанной траве широкую кровавую полосу.

Наконец женщина добралась до монолита и, задыхаясь от боли и изнеможения, приникла с распростертыми руками и осыпала страстными поцелуями холодный камень. И эта страшная, отталкивающая сцена слепого дикарского обожания подействовала на жреца как удар обухом. Он запнулся на месте и отшвырнул кровавый лапник, а остальные с воем и ревом вцепились друг в друга зубами и ногтями; клочья одежды полетели в стороны. Длинной рукой жрец схватил ребенка и выкрикнул имя божества; в тот же миг плачущее дитя полетело в монолит. На черной поверхности остались комочки мозга.

Холодея от страха, я смотрел, как жрец голыми руками рвет крошечное тельце и мажет кровью столб, как держит над жаровней истерзанный трупик, алым дождиком гася пламя, как озверевшие дикари за его спиной восторженно воют и снова и снова выкрикивают имя своего божества. Потом они вдруг все распростерлись на земле, а жрец торжествующе воздел кровавые руки. Я невольно открыл рот, но из горла вырвался не вопль ужаса, а только жалкий хрип. На вершине монолита восседала огромная тварь, похожая на жабу! Я видел ее плавные до тошноты черты, они колебались в лунном свете, пока не состроились в морду. Огромные мигающие глаза отражали бездну похоти, жадности, скотской жестокости и чудовищной злобы, иными словами, все пороки, доставшиеся сынам человеческим от их свирепых волосатых предков. Подобно городам, спящим на морском дне, те очи вобрали в себя гнусные действа и богомерзкие тайны; то были глаза гада, прячущегося от света дневного в глубинах затхлых и сырых пещер. И эта пакостная тварь, вызванная к жизни свирепым кровавым ритуалом посреди безмолвствующих гор, ухмылялась и моргала, взирая на своих бесноватых почитателей, что застыли в благоговении перед нею.

И тут жрец в звериной маске схватил слабо корчащуюся девушку и безжалостно повернул ее лицом к чудовищу на монолите. А оно сложило губы в дудочку и так плотоядно, так похотливо зачмокало, что в мозгу моем щелкнуло и я погрузился в спасительное беспамятство.

На белой заре я открыл глаза. Изумленно огляделся. Дул утренний ветерок, над поляной как ни в чем не бывало высился угрюмый и молчаливый Камень. Я поспешил к нему. Вот здесь танцоры вытоптали траву, а здесь женщина ползла к монолиту, кровью помечая свой путь.

Ни единого следа! Я с содроганием посмотрел на монолит, вспомнив, как жрец раскроил о него череп похищенного ребенка, – но и там не осталось ужасной отметины!

Сон! Все это – дичайший кошмар. А может?..

Я пожал плечами. Разве бывают сны такой поразительной четкости?

Я тихо вернулся в деревню и, никем не замеченный, вошел в таверну. И в своей комнате сел поразмыслить над удивительными событиями этой ночи. Чем больше я о них думал, тем меньше меня устраивала версия насчет сна. Да, никаких сомнений, это была иллюзия, мираж. Скорее всего, я заглянул в отражение тени минувшего, стал очевидцем действа, разыгравшегося в далекие дни. Но как узнать наверняка? Чем доказать себе, что тот шабаш на вершине столовой горы – сборище призраков, а не кошмарный сон перевозбужденного разума?

И тут словно в ответ полыхнуло в мозгу имя: Селим Багадур! По легенде, именно он, воин и летописец, командовал отрядом, который опустошил Стрегойкавар. Что ж, это вполне похоже на правду. А если так, то с этой выжженной земли он отправился прямиком к Шомваалю и там нашел свою погибель. Я так разволновался, что даже на ноги вскочил, с уст сорвался возглас. Манускрипт! Манускрипт, найденный на теле турка и заставивший содрогнуться графа Бориса! Не рассказывал ли он о том, что увидели в Стрегойкаваре турецкие завоеватели? Что еще могло напугать храброго поляка? И поскольку с тех давних пор никто не искал останки графа, вполне возможно, что лакированная шкатулка с таинственной рукописью все еще лежит под развалинами рядом с прахом Бориса Владинова.

Не теряя ни секунды, я начал собираться в дорогу.

Через три дня я остановился в деревушке в нескольких милях от поля битвы. Восход луны застал меня на вершине холма – не жалея сил, в лихорадочной спешке я раскидывал камни. Работенку я себе нашел каторжную – оглядываясь на прошлое, не возьму в толк, как я вообще с нею справился. Короче говоря, потрудился без передышки до самого рассвета. Когда над горизонтом показался край солнца, я откатил последний камень и увидел бренные останки графа Бориса Владинова – несколько раздробленных костей. А среди них лежала вожделенная шкатулка, вернее, то, во что ее превратили камни и время. За века лак сгнил без остатка.

Дрожа от волнения, я схватил находку и поспешил прочь, а в таверне, у себя в комнате, открыл шкатулку и достал весьма недурно сохранившийся пергамент. А затем и еще кое-что – вещицу, завернутую в шелк. Просто слов не подобрать, до чего мне не терпелось выведать тайны пожелтевшего манускрипта, но усталость взяла свое. Ведь я почти глаз не сомкнул после отъезда из Стрегойкавара. И вот я приказал себе лечь в постель и проспал мертвым сном до самого заката. Поужинал на скорую руку и наконец при трепетной свече уселся разбирать турецкую вязь.

Это оказалось нелегко, ведь я слабовато владел турецким, да и архаичный стиль сбивал с толку. Но я не сдавался и помаленьку разбирал слово за словом, фразу за фразой, – не замечая, как меня гложет подспудно растущий страх. Я не позволял себе отвлекаться даже на минуту, и по мере того, как легенда обретала все более четкую форму, в жилах моих леденела кровь, волосы поднимались дыбом и деревенел язык. В первых лучах рассвета я отложил рукопись, развернул шелк и достал вещицу. Глядя на нее красными от недосыпания глазами, я понял, что изложенная на пергаменте ужасная история – не вымысел, хоть и кажется совершенно неправдоподобной.